Текст книги "Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель"

Автор книги: Жан Фрестье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

И я тут же поспешил остановить такси, ибо почувствовал, что весь радостный подъем, который я испытывал каких-то пять минут назад, вот-вот угаснет. Мне уже больше не хотелось заглянуть в душу Катерины. Напротив, посчитав себя жертвой обстоятельств, я никак не мог отделаться от мысли, что мне так и не довелось насладиться телом своей подруги. И когда перед нами остановилось такси, я чуть было не назвал адрес Софи. На худой конец я мог бы втолкнуть малышку в каморку консьержки, чтобы освободиться одновременно и от дочери, и от клетки с попугаем. По дороге к скверу Монтолон у меня было время проверить, разделяла Катерина мое желание или нет. Какими бы короткими ни были наши душевные порывы в решающие моменты, они никогда не проходят даром. И тогда я сказал себе, что если я упущу этот случай, то пройдут месяцы или даже годы, прежде чем мой внутренний голос вновь заявит о себе. И я назвал сквер Монтолон. Не выходя из такси, остановившегося у ее подъезда, Катерина изогнулась, словно гимнастка, чтобы сквозь опущенное ветровое стекло посмотреть, что происходит в ее квартире на седьмом этаже. И как мне показалось, она что-то там увидела.

– Позвони утром, – сказала она.

И она поспешила поцеловать Жизель на прощание. Можно сказать, что в тот злополучный день она почти не уделила мне внимания. Меня утешала лишь мысль о том, что своим образцовым поведением я смогу заслужить похвалу Софи.

Увы, никто не ждал нас. И я лишний раз убедился в том, какой унылый вид имело жилище Софи. На улице было еще совсем светло, и в голубом небе вовсю сияло солнце. Отсвет его лучей, освещавших фасад стоявшего напротив здания, падал на вязанные крючком занавески, которые – я не знаю почему – напомнили воскресные дни из моего далекого детства, когда, не успев отдохнуть после игр, я уже начинал с грустью думать о том, что завтра надо будет снова идти в школу. Жизель тут же попросила расширить жизненное пространство для своей птицы. Я отправился на кухню за ящиком с инструментом, хранившимся в шкафчике под раковиной, чтобы с помощью плоскогубцев выпрямить прутья у клетки. Я и не ожидал, что так легко справлюсь с этой задачей. Усевшись в обитое темно-синим репсом кресло, я принялся поджидать Софи. Не обращая на меня ни малейшего внимания, Жизель забавлялась со своей новой игрушкой, скармливая попугаю крошки хлеба через прутья клетки. Положив на колени руки, я принялся внимательно разглядывать их. В последние годы кожа моих рук покрылась сетью мелких морщин, и потому никто уже не сказал бы, что они принадлежат молодому человеку. Мой внутренний голос, столь радостно возвестивший о себе совсем недавно, стал едва слышным и нашептывал какие-то бредовые идеи, например о том, что пришло время угомониться и зажить нормальной семейной жизнью, что отнюдь не поднимало моего настроения. И вот, глядя на постаревшие руки и прислушиваясь к внутреннему голосу, несшему всякий вздор, я оказался вдруг во власти такой неистовой тоски, что захотел воскликнуть: „А как же это бывает у других? Мясник в своей лавке, что внизу улицы, не отрезал бы и куска мяса, булочник не продал бы и буханки хлеба, а билетный контролер в метро не смог бы выполнять свою работу, если всех этих людей преследовали бы такие же мысли, какие мучили меня в тот момент. Мне показалось, что время уплотнилось настолько, что еще секунда – и мое сердце остановится“.

– Ты не поможешь мне застегнуть платье?

Жизель, о существовании которой я успел позабыть, после того как она удалилась на минутку в свою комнату, стояла передо мной, повернув ко мне голую спину, и просила застегнуть пуговки на ее новом платьице.

– Почему ты выбрала это платье? – спросил я.

– Мама хочет, чтобы я выглядела нарядной, пока нахожусь с тобой.

„Вот тебе и на, – подумал я. – Оказывается, мы все еще хотим показать вид“. И тем не менее мне пришлось повозиться с пуговицами. Я видел перед собой прелестную и гладкую спинку, заканчивавшуюся круглой попкой, которая была видна из-под немного приспущенных трусиков. „Как же милы эти девчонки!“ – подумал я, почувствовав внезапное волнение. Мне стало понятно чувство, которое испытывает людоед при виде свежей и юной плоти. Я пришел в полное замешательство, предаваясь самым мрачным мыслям.

И надо же было такому случиться, что именно в этот момент в комнату вошла Софи.

– Как хорошо, – начала она, – что ты взял на себя заботу о малышке. Какой тяжелый день! Я думала, что примерка у портнихи никогда не закончится. Дорогая, ты хорошо провела время с папой? О! Какая прелесть! Боже мой, эта птичка такая живая и совсем не сидит на месте!

Наконец-то она заметила, что я вовсе не разделял ее восторгов.

– Что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь?

– Мне надо поговорить с тобой с глазу на глаз, – сказал я.

В действительности я вовсе не горел желанием объясняться с Софи. И даже если бы хотел, то мне было нечего сообщить ей. Однако, сказав „а“, нужно говорить „б“. И словно сторонний наблюдатель, я видел, как медленно, словно ползущая по стенке отвратительная сороконожка, претворялось в жизнь столь неосторожно высказанное пожелание.

Софи, обратившись к малышке, приказала:

– Поиграй здесь, а мы с папой пройдем в другую комнату.

Она положила на комод свою сумочку. Черт бы побрал эту проклятую сумочку! Не будь ее, я не оказался бы в том незавидном положении, в каком пребывал в тот момент. Она присела рядом со мной на кровать:

– Ну и что ты хочешь сообщить мне?

И вот в эту минуту я понял, что должен был во что бы то ни стало выстоять до конца, чтобы сохранить свободу и изложить свои требования, не поддаваясь внезапно навалившейся усталости.

– Послушай, если бы ты вняла голосу разума, – произнес я, – мы смогли бы договориться. Я перееду к тебе и буду заботиться о малышке. Если никто не будет мешать мне, я заработаю нам на жизнь. Однако не следует требовать от меня большего, чем я могу тебе предложить. Мы с тобой будем жить как брат с сестрой. Помимо семейных уз, у меня есть и другие давно сложившиеся и не менее прочные связи. Я не стану упрекать тебя, если и ты не расстанешься со своими привязанностями.

Сделав паузу, она задала давно волновавший ее вопрос:

– Кто она?

– Не имеет значения, ибо это ничего не меняет. Нам следовало бы договориться о главном. Так да или нет?

Настроение Софи внезапно переменилось, и она произнесла, взяв меня за руки:

– Конечно да.

Ее короткий ответ прозвучал для меня словно раскат грома среди ясного неба. Мне показалось, что на моих запястьях щелкнули наручники. И тотчас мне в голову пришла мысль: „А как же я буду коротать время в ожидании тюремной похлебки?“ Я уже слышал, как за моей спиной захлопнулась дверь тюремной камеры. Отныне, словно проголодавшийся узник, я обречен на томительное праздное ожидание, пока не распахнется окошечко и мне не протянут миску с баландой.

И все же тот вечер прошел совсем не так уж и плохо, как я себе представлял. Я сказал, что пойду за своими вещами в гостиницу на следующий день. По правде говоря, я и не торопился. Софи решила, по-видимому, взять на себя все заботы о моем переезде из боязни, что меня и след простынет, стоило только мне выйти из квартиры. Весь вечер я провел, укачивая Жизель на коленях, где ее и сморил сон. И в самом деле, она была необычайно мила. Мне даже показалось, что я баюкал на руках собственное детство, прижимаясь к нежному личику дочурки своей небритой морщинистой щекой старого каторжника.

Нельзя сказать, что мысли Софи были столь же невинными, как у меня. Всю ночь она охала и вздыхала, то и дело ворочаясь с боку на бок. Время от времени она, как бы невзначай, роняла мне на грудь свою руку, которую я демонстративно отодвигал в сторону.

На следующее утро, пока я нежился в теплой постели, а Софи наводила красоту, причесываясь перед зеркалом, она вдруг обратилась ко мне: „И все же было бы хорошо, если ты назвал бы мне имя твоей девицы“.

Она произнесла эти слова с такой нарочитой непринужденностью, что я едва не расхохотался.

– Сейчас не время веселиться, – ответил я, – ибо нам предстоит принять серьезные решения.

Она сразу же помрачнела. Однако немного погодя, когда, умывшись и одевшись, она собралась пойти за моими вещами в гостиницу, я сообщил ей о том, что у меня порвались ботинки. Софи даже бровью не повела и не только ссудила меня деньгами, но и подсказала, в какой магазин мне лучше всего отправиться за покупкой. По ее уверенному тону я понял, что уже кто-то еще щеголяет в коричневых мокасинах, которые замечательны лишь тем, что давно вышли из моды. Но мне было от этого ни жарко, ни холодно. Напротив, я даже постеснялся попросить еще немного денег, чтобы оплатить счет в гостинице. Тут я весьма кстати вспомнил, что еще один чемодан с пожитками и тряпьем хранился у одного моего старого приятеля. Мне надо было сходить и за ним. А гостиничный счет подождет.

Я правильно рассчитал время и к полудню покончил со всеми делами. На мою беду, накануне всю ночь напролет лил проливной дождь. Когда со стареньким чемоданом в руках я вернулся домой, то забыл переобуться в тапочки и тут же получил выговор, о котором я уже упоминал. Скорее всего, это было пустяковое замечание, но настроение было тем не менее испорчено.

По возвращении из лицея Жизель сразу же бросилась к клетке с попугаем. Похоже, моя семейная жизнь налаживалась, но, по правде говоря, с большим скрипом, словно старая телега. Из кухни доносились звуки, свидетельствовавшие о том, что там жарилось что-то на сковородке. По запаху я понял, что на обед у нас будет курица – самая распространенная еда после войны благодаря повсеместному разведению этой птицы, что не мешало Софи считать курицу самым изысканным и праздничным блюдом. Натянув тапочки и зажав в зубах сигарету, я добрался наконец до кресла, прихватив по дороге пепельницу, которую поставил себе на колени. И все-таки, чем же мне не нравилась эта довольно светлая, тщательно убранная комната, где каждая вещь была, казалось, на своем месте? Я и раньше не мог привыкнуть к этой квартире, а сейчас ощущал себя транзитным пассажиром в зале ожидания провинциального вокзала, который, узнав, что поезд запаздывает, решил отправиться в буфет. Напротив меня находилась дверь в прихожую, напоминавшую перекресток, где в этот час сходились пути многих людей. Стрелки на электрических часах показывали двадцать минут первого. Мне захотелось хлопнуть в ладоши, чтобы поторопить официантку, но я не посмел. Тут мимо меня пробежала прелестная девочка, и я успел подхватить ее и подставил щеку для поцелуя.

– Ну как, – спросила с улыбкой Софи, показавшись в дверях с блюдом в руках, – ведь хорошо, когда папа дома? Не правда ли, дорогая?

Ее голос прозвучал словно скрип давно несмазанных дверных петель. Неужели этот дом будет для меня всегда ассоциироваться с тюрьмой? Я чуть было не сказал об этом вслух, но вовремя сдержался. Неожиданно в комнате посветлело.

– Небо прояснилось, – сказала Софи, разрезая курицу. – Так часто бывает в это время года.

Погода была излюбленной темой разговора моей матери, и потому я всегда держал наготове избитую фразу. И теперь, оказавшись во всеоружии, я смог подать реплику, пришедшуюся весьма кстати, отчего я настолько повеселел, что предложил Софи сходить в кино, если, конечно, у нее не было других планов на сегодняшний день. Я даже не ожидал, что она так обрадуется. Но когда дрогнувшим от избытка чувств голосом она сказала, что давно хотела еще раз посмотреть „Войну и мир“ – естественно, в американском варианте, – вдруг в комнате стало мрачно, как прежде.

– Посмотри-ка, вновь собрались тучи, – сказал я. – Ничего не поделаешь – такое время года.

Я люблю смотреть на небо. От его состояния зависит решение, какое я принимаю в тот или иной момент своей жизни. Больше всего меня выводят из равновесия капризы погоды с резкими перепадами от безмятежной ясности к хмурому ненастью и наоборот. Нам не так-то легко приспособиться к изменениям внешней среды. Остается только почаще справляться о том, пребывает окружающий нас мир в мрачном расположении духа или же у него повеселело на душе. Само собой разумеется, это касается жизни в городе и не имеет отношения к сельской местности, где для меня в любое время года стоит прекрасная погода.

Однако мы были в городе, и меня в тот момент смущало то обстоятельство, что я не мог ответить даже самому себе, хотелось мне посмотреть фильм во второй раз или нет. В тот день после обеда наблюдались самые резкие перепады погоды от пасмурной до солнечной.

Малышка отправилась с портфелем под мышкой в лицей, а Софи принялась прихорашиваться, прежде чем выйти на улицу, поскольку я согласился пойти в кино, чтобы посмотреть „Войну и мир“. Я сидел на своем обычном месте, то есть в кресле в столовой, когда зазвонил телефон в спальне, где одевалась Софи.

– Алло, алло, алло, – несколько раз повторила Софи.

Она немного помедлила, прежде чем положить трубку:

– Должно быть, кто-то ошибся номером.

И все же в ее душу закралось сомнение, как, впрочем, и в мою, потому что из ванной комнаты донесся ее голос, спрашивавший как бы невзначай:

– Дорогой, ты не ждешь звонка?

В общем-то мне никто не мог звонить. С Катериной мы условились, что я позвоню утром, что и было сделано во время моего похода за ботинками и старым чемоданом. Не застав ее дома, я сообщил на всякий случай номер своего телефона администратору гостиницы. Возможно, моя подружка, зависевшая от капризов своей сестры, чья бурная сексуальная жизнь значительно осложняла наши отношения, хотела наверстать упущенное и назначить мне свидание.

– Вот я и готова, – сказала Софи.

Она повязала на волосы легкую шелковую косынку, закрепив на голове двумя причудливыми заколками, что мне не понравилось с первого взгляда, ибо свидетельствовало о том, что ей хотелось показаться со мной на людях. Не вставая с кресла, я самым равнодушным тоном произнес: „Раз мы решили посмотреть этот фильм, то не кажется ли тебе, что было бы лучше пойти на второй сеанс?“

Я уже приготовился выслушать против моего предложения множество доводов, самым веским из которых была бы ссылка на приход Жизели из лицея.

– Как хочешь, – ответила недовольным тоном Софи.

Сорвав с головы косынку вместе с заколками, она прошла в спальню и прилегла на кровать с книгой в руках, поставив рядом с собой телефонный аппарат. Я понял, что загнан в угол. И словно мое предложение пойти в кино на второй сеанс было самым удачным из всех решений, я последовал за ней в спальню и улегся, как и она, с книгой в руках.

Она вышла из себя только после третьего телефонного звонка. Ни слова не говоря, я поднялся с постели, в то время как Софи, прижав к уху трубку, напряженно вслушивалась в тишину на другом конце провода. Я понял, что надо поскорее уносить отсюда ноги. Чутье подсказывало мне, что безмолвный призыв исходил от Катерины. Она давала мне знать, что если я немедленно не отправлюсь к ней на такси, то упущу возможность через каких-то четверть часа заняться с ней любовью. И от этой мысли мое сердце радостно забилось. Софи остановила меня, когда я был уже на пороге. Похоже, ее немного лихорадило.

– Выслушай меня.

– Что? Что случилось? Что ты хочешь от меня?

– Я хочу, чтобы ты был у телефона. Когда эта особа снова позвонит, ты возьмешь трубку и честно все объяснишь. Ты скажешь: „Я пообещал жене пойти с ней в кино. Но пусть ей будет хуже. Не видать ей фильма, как своих ушей. Я предпочитаю пойти к тебе, чтобы вволю натрахаться. Жди, я иду к тебе“. Затем ты сообщишь мне: „Я пошел к любовнице и проведу ночь по следующему адресу…“

– Ничего подобного ты от меня не услышишь. Мы так не договаривались.

– О какой договоренности ты говоришь? – воскликнула она. – Что же мне делать? Мне нечем тебя удержать.

Она бросилась в спальню и, упав на постель, разрыдалась. „Боже мой! Боже мой!“ – повторяла она сквозь слезы, в то время как я молчал. Стоя в дверях, я размышлял: „И что ты здесь забыл? Зачем пришел в этот дом? Одолжить немного денег, чтобы купить ботинки? И в результате что? Нелепая драма твоей жизни по-прежнему продолжается? Но главное состоит в том, что тебе больше нечего здесь делать. Совсем нечего“. Никогда прежде я не был так убежден, что самое лучшее решение – окончательно и бесповоротно расстаться с Софи. Если я чувствовал к Катерине плотское влечение, то виновата в этом была Софи, которая долгие годы морочила мне голову бредовыми идеями о втором пришествии. Я смотрел, как она, лежа на кровати, заламывала в отчаянии руки, и мне хотелось задать один только вопрос: „Посмотри на меня, разве я обливаюсь слезами? А ведь мне есть от чего горевать: ты испортила мне жизнь, потому что с самого начала обманывала меня!“

Непонятно зачем, я подошел к кровати, когда она вдруг вскочила на ноги и, схватив сумочку – все ту же проклятую сумочку, с которой все и началось, – обошла меня сбоку, чтобы пройти через столовую к входной двери.

– Ты можешь подавать на развод хоть завтра, – произнесла она почти ровным голосом. – Я больше не буду чинить тебе препятствий. Достаточно заявить о том, что Жизель не твоя дочь, а моя. Только и всего.

Она вышла, хлопнув дверью, а я присел на кровать. Ее слова все еще звучали в моих ушах. Что она хотела этим сказать? Говорила ли она о Жизели в прямом или переносном смысле? Мне вспомнилось, как она странно вела себя в начале наших отношений и каким туманом окутала свою беременность. И тут я понял, что она и сама точно не знала, кто был отцом ее ребенка. И это навсегда останется загадкой для нее, как, впрочем и для меня. Но теперь данное обстоятельство не имело уже никакого значения. Долгожданная свобода пришла ко мне в тот момент, когда я меньше всего ожидал, и застала меня врасплох. Решительный тон Софи давал мне право надеяться, что она не возьмет свои слова обратно. Я вновь погрузился в какое-то особенное, почти мистическое состояние, в которое впадаю в моменты наивысшего нервного напряжения. Само небо пришло мне на помощь, вознаградив за подвижничество и долготерпение. Когда я решил пойти навстречу Софи, то лишил ее козырной карты, получив в конечном счете все, чего не мог добиться во время самых бурных семейных сцен. Нет, она мне не жена и никогда таковой не была. Я почувствовал себя дембелем, спешившим вернуться к родным пенатам.

Сняв трубку, я набрал номер Катерины. По-видимому, она ждала моего звонка, так как тотчас ответила.

– Ты? Наконец-то! Прошу тебя, немедленно приезжай. Аньес покончила жизнь самоубийством».

Изабель быстро нашла общий язык с соседями. И все же она подумывала о том, что могла бы видеться с ними и пореже, в частности с семьей Мансартов, которые жили ближе всех. К их усадьбе еще с незапамятных времен была протоптана тропинка. Сначала надо было пройти под аркой напротив овчарни, затем между обветшалыми строениями по узкому проулку, в самом конце которого возвышалась огромная куча навоза. Супруга Мансарта страдала ожирением и потому проводила большую часть дня, сидя в старом плюшевом кресле на колесиках эпохи Луи Филиппа по ту сторону проулка, которая в тот момент была освещена солнцем. Старушка смертельно скучала и потому, едва завидев Изабель, принималась болтать без умолку. В голосе женщины звучала такая искренняя радость, словно она увиделась со своей давней приятельницей впервые за долгие месяцы. Что же касалось хозяина дома, то Поль и Изабель встречались с ним лишь по вечерам, когда тот возвращался с поля и угощал анисовкой, которая, как ни странно, у каждого фермера имела свой вкус. Изабель подружилась с их дочерью Терезой, сорокапятилетней чернявой толстухой, так и не дождавшейся жениха в своей глуши. После обеда Тереза пасла овец у леса или на склоне холма. Еще издали Изабель примечала свою соседку, но подходила лишь после того, как убеждалась в том, что та заметила ее. Они мало говорили между собой. Старая дева не могла рассказать своей новой знакомой ничего интересного о своей жизни. Но Изабель сумела заглянуть в темные глаза Терезы и увидеть там доброту, делавшую необыкновенно привлекательным ее потемневшее от загара обветренное лицо с высокими скулами. Возможно, Тереза и сожалела о том, что лучшие годы своей жизни провела на пастбище, но она нисколько не ожесточилась душой. При разговоре с Изабель полные губы старой девы расплывались в улыбке, а взгляд был устремлен куда-то вдаль, словно она хотела что-то разглядеть за вершинами холмов. Неторопливая беседа приятельниц нередко прерывалась шумной возней, которую затевал Джаспер с псом, сторожившим стадо овец. И тогда женщины бросались разнимать драчунов палками с такой поспешностью, словно гасили пламя, охватившее сухой колючий кустарник.

– Похоже, что мне пора уходить, – говорила Изабель. – До скорого свидания.

И, кликнув Джаспера, она спешила домой, ощущая спиной взгляд старой девы, смотревшей ей вслед. Пробежав сотню метров, девушка останавливалась, чтобы обернуться и помахать на прощание Терезе рукой. Изабель находила эту женщину весьма незаурядным человеком, в то время как Робера считала большим чудаком за суетливое внимание и восторженные возгласы по поводу той или иной вещицы, привезенной Полем из города.

– Мышеловка, что ты мне привез в последний раз, просто настоящее чудо! Ничего подобного я еще не видал. Можно сказать, что она созывает мышей на обед. Ты только взгляни, как она замечательно сделана.

Поль наведывался в Ап через день, выезжая из дома часов в десять утра, и почти всегда прихватывал с собой Изабель. Ни у кого из жителей деревушки не было машины, и потому он прежде всего объезжал поочередно соседей, чтобы узнать, не нуждался ли кто из них в чем-то, что можно привезти из города. Обычно они заказывали либо садовый инвентарь, либо какой-нибудь нужный в хозяйстве инструмент, либо минеральные удобрения, и лишь изредка продукты питания. Если же Поль забывал заехать к кому-то из соседей, то тот поджидал его, опираясь на велосипед, у развилки, прозванной «У трех дорог». Чаще всего так случалось с папашей Руйе, шестидесятилетним стариком с пышными усами. Он проживал с женой на ферме, стоявшей совсем на отшибе. Изабель нравилось ездить в Ап. С хозяйственной сумкой в руках она обходила бакалейные лавки, а затем присоединялась к отцу, который, как правило, уже стоял за стойкой бара, обсуждая какие-то новости с местными торговцами. Попивая легкое белое вино, разбавленное водой, Изабель улыбалась мужчинам, пялившим на нее глаза или пытавшимся завести с ней разговор. Затем, решив, что завсегдатаи бара уже достаточно нагрузились, она вставала и, сославшись на обеденное время, с улыбкой протягивала каждому руку, чтобы попрощаться.

Через день по утрам Изабель отправлялась загорать в укромное местечко, указанное Полем, куда он и сам частенько наведывался, чтобы поболтать с дочерью. Можно сказать, что она была вполне довольна своим утренним времяпрепровождением, точно так же, впрочем, как и вечерним. Немного хуже обстояло дело с послеобеденными часами, когда, поднявшись к себе, она читала или засыпала над книгой, чтобы затем проснуться в подавленном настроении. В дневное время все словно замирало вокруг, и мертвую тишину нарушал лишь гул пролетавшего самолета или же глухой взрыв на далекой стройке в горах. Отложив в сторону книгу, она размышляла о своей жизни. Этот богом забытый край уже не казался ей местом ссылки, куда ее отправили в наказание. Пребывание в доме отца нежданно-негаданно обернулось для Изабель каникулами, благодаря которым она почти не вспоминала о недавних неприятных событиях в ее жизни. Всего за какую-то неделю она полностью порвала со своим прошлым; что же касалось будущего, то оно представлялось ей письма туманным. За свою короткую жизнь она успела познать взлеты и падения. На несколько минут мысли Изабель обратились к Бернару, к тем временам, когда он нравился ей. Возможно, девушка не хотела и думать о перенесенном унижении. Она была уже готова поверить словам отца о том, что в ее годы все в жизни поправимо. И все же интуиция подсказывала ей, что внушавшее оптимизм мнение Поля было весьма спорным. Несмотря на столь юный возраст, девушка пережила такое сильное потрясение, от которого другая не оправилась бы и до конца своих дней. Она же чувствовала, что все можно исправить. Но с чего она начнет? По-видимому, с тех же ошибок. Теперь она могла не торопиться и продлить каникулы. Изабель было не так уж плохо в доме отца, если не считать тех минут, когда ее сердце сжимала тоска и хотелось плакать от жалости к себе.

Изабель, желая отвлечься от горьких мыслей по поводу собственных неудач, порой задумывалась об отце. Ее удивляло, как он мог докатиться до такой жизни, отнюдь не беспорядочной, а, напротив, слишком размеренной и однообразной. Проживание под одной крышей с Полем, разговоры с ним, а также чтение его книг (что внесло нечто новое в их отношения и заставило взглянуть на отца другими глазами) натолкнули ее на мысль, что и его каникулы все еще продолжались. Он катался на той же карусели, на которой Изабель прошла лишь первый круг. Похоже, ему надоело без конца прислушиваться к своему внутреннему голосу и совершать нелепые поступки. Читая отцовские книги, Изабель неожиданно обнаружила, что он сильно привирал, когда описывал свои бесконечные невзгоды. Возможно, ему хотелось представить своего героя законченным неудачником. Но почему?

Она задала ему этот вопрос, когда однажды после дневного отдыха он заглянул к ней в комнату, что уже вошло у него в привычку, словно он проверял, не сбежала ли дочь, пока он пребывал в объятиях Морфея.

– Ты спрашиваешь, зачем в книге искажена истина? Но для писателя вовсе не обязательно быть правдивым. Заинтересовать читателя – вот его основная задача. И потому он имеет право на художественный вымысел. Впрочем, автор приукрашивает события или отклоняется от истины отнюдь не по своей прихоти. Когда пишешь книгу, то прежде всего обращаешься к своему жизненному опыту. Однако очень скоро понимаешь, что нельзя оставаться в плену собственных переживаний. Прежде чем сесть за письменный стол, ты говоришь себе: «Со мной приключилось нечто такое, о чем еще никто не знал и не слышал». Проходит какое-то время и начинаешь сознавать, что все, о чем ты хотел поведать людям, банально и неинтересно. И тогда приходится расширять рамки повествования и добавлять новые сюжетные линии. Ты понимаешь?

– Очень хорошо.

– Теперь я скажу нечто парадоксальное, хотя не сильно погрешу против истины: все, что в действительности пережил автор, как правило, намного трагичнее того, о чем он пишет. Однако ему нелегко передать словами весь ужас, охвативший его после того, как с ним стряслось то или иное несчастье, и тогда он обращается к персонажам давно прочитанных книг, которые уже знакомы читателю и потому более доступны ему для понимания.

– Похоже, что ты еще не сформировался как писатель.

– Ты права. И потому я бросил писать книги. Теперь я делаю лишь короткие записи, предназначенные не для посторонних глаз. Давно исписанные тетради так и пылятся в ящике моего письменного стола.

– Дашь мне почитать?

– Ни в коем случае. Одевайся, нам надо немного пройтись.

По вечерам они выходили из дома незадолго до наступления сумерек и совершали пешую прогулку, следуя друг за другом по узким тропинкам. Хрупкий силуэт девушки на фоне отяжелевшей фигуры отца наводил на мысль о стройной газели, прогуливавшейся с неуклюжим медведем. Обычно они направлялись в сторону холмов, рассчитав свои силы так, чтобы их хватило добраться домой. На обратном пути становилось совсем прохладно. Изабель прибавляла шаг, думая о том, что впереди ее ждет вечер у разведенного камина. И от этой незатейливой мысли ей становилось теплее на душе. В эти последние сентябрьские дни встретились лето и осень, ибо днем было еще по-летнему жарко, а к вечеру тянуло осенним холодом. Похоже, вечерние часы предназначались для принятия серьезных решений и подготовки к новому учебному году, который был уже не за горами. Помимо всего прочего, это было время, когда звонила Соня. Отец и дочь уже привыкли к ежевечерним звонкам и принимали их как неизбежное зло, нарушавшее гармонию их бытия. По мере того как Изабель отвечала на вопросы матери, она все больше и больше раздражалась, как всякий человек, вынужденный скрывать свое истинное настроение. И не имело значения, о чем они говорили в тот момент, ибо, желая успокоить мать, она вовсе не хотела вводить ее в заблуждение. С некоторых пор ей опротивела ложь. Постоянная тревога Сони казалась Изабель излишней, ибо она не видела причин для материнского беспокойства. В итоге она не нашла ничего лучшего, как поделиться своими размышлениями с Полем, который поначалу прикинулся простачком.

– И все-таки, несмотря ни на что, ее можно понять. Она женщина одинокая и отнюдь не богатая. И волнуется исключительно из-за шаткости своего положения. Признайся, что ты до сих пор не оправдала ее надежд как единственное дитя.

– На что же она рассчитывала?

– Несомненно, на то, что ты будешь походить на нее во всем, но превзойдешь в богатстве и известности. Столь нелепое заблуждение разделяют многие родители. Однако у Сони, с ее нежеланием смотреть правде в глаза, эта идея весьма скоро превратилась в навязчивую. Ей всегда хотелось переделать весь мир на свой лад и, как в сказке, по мановению волшебной палочки, превратить тыкву в карету.

– Если ты это обо мне, то спасибо.

– Пойми меня правильно, возможно, я что-то и перепутал и ты была не тыквой, а золоченой каретой, а твоя мать этого не поняла. Она не может жить, чтобы все вокруг не перекроить и не перестроить по-своему. В этом она видит смысл своего существования.

«А ведь он прав, – подумала Изабель, – в те времена, когда мать хотела сделать из меня балерину, она до изнеможения заставляла меня повторять у станка одни и те же упражнения, но не отступала от своего». И девушку охватило какое-то мстительное чувство, похожее на злость.

Утром к ним снова вернулось лето. На кухне за завтраком Изабель немного поболтала с Элизой, затем, кликнув Джаспера, отправилась к ближайшему перелеску. Площадка, облюбованная девушкой для принятия солнечных ванн, была окружена с трех сторон глубоким оврагом, поросшим колючим кустарником, а от любопытных глаз тех, кто мог спуститься по тропинке, ее защищали плотные заросли карликовых сосен. Чувствуя себя в полной безопасности, Изабель разделась, привычно кинув одежду на землю вместо подстилки. Она придирчиво осмотрела свой загар. Ее тело было равномерно покрыто золотистым налетом, кроме тех изгибов, куда не доходили солнечные лучи. Девушка кожей почувствовала прикосновение ласкового теплого ветерка. Вытянувшись на спине, она вспоминала, как еще две недели назад загорала на пляже. Теперь этот пляж казался ей таким же далеким, как прошлогодний снег. Музыка, доносившаяся из транзисторов, хор голосов, среди которых были и такие резкие, что скорее походили на крик. Отчего это люди, находясь на пляже, умудряются так громко разговаривать, что их голоса становятся похожими на поросячий визг? И лежавший рядом с ней Клод, насупившийся, словно собственник, карауливший свое добро, а в действительности только и думавший о том, как бы похвастаться перед друзьями своим богатством и, возможно, поделиться с ними. Кто знает, может, он и не собирался унизить ее, напротив, подобная мысль даже не приходила ему в голову. Одним словом, мерзавец. И все же, несмотря ни на что, она не испытывала к нему ненависти. Есть люди, на которых невозможно держать зло. Это либо красавцы, либо чудаки. Если вы повстречаете такого на своем жизненном пути, то принимайте таким, какой он есть, со всеми его достоинствами и недостатками. Надо быть слишком наивной, чтобы искать на пляже свой идеал. И о чем же мечтала Изабель, лежа на песке, ногами к морю? Только об одном: чтобы кто-то высыпал на ее живот пригоршню горячего песка, а затем смахнул рукой. Она так и сказала: «Отряхни-ка меня получше». И чья-то ладонь легонько коснулась ее живота, ибо песок имеет привычку прилипать к телу, а когда его пытаются стряхнуть, то он въедается в кожу так, что не отдерешь. Вероятно, на ее теле песок еще остался, так как Изабель почувствовала, как кто-то осторожно подул на ее живот и пупок, а чья-то рука, приподняв верх купальника, стряхивала песчинки с ее груди.