Текст книги "Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель"

Автор книги: Жан Фрестье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)

ВЫДАВАТЬ ТОЛЬКО ПО РЕЦЕПТУ

Перевод Е. Колодочкиной

I

Все началось в то 8 ноября, когда союзники высадились в Северной Африке.

Все произошло одновременно.

Два года не случалось ровным счетом ничего. И вдруг пошло событие за событием.

В начале недели я впервые переспал с Сюзанной, женой Жана Карриона, аптекаря. Теперь высадились союзники. Словно в деревне два цирка в один день раскинули свои шатры. Я не знал, в какую кассу завернуть. Я бы охотно взял билет на Сюзанну, но боялся пропустить войну; я боялся затмения, и это был дурной знак, но не смог бы сказать, кто – Сюзанна или война – затмит своей тенью другую.

На рассвете 8 ноября, когда Жорж объявил мне новость, с меня разом свалились два года.

Два года назад я прибыл в Мсаллах в мундире военврача. Отступление французской армии довело меня до Алжира. Сначала я намеревался добраться до Англии, но в больнице Мсаллаха было вакантное место интерна, и я остался в Мсаллахе.

Там я находился и теперь, и вот война сама пришла за мной.

В столовой интерната мы все собрались вокруг радиоприемника: Жорж, Рене и я, в полосатых пижамах каторжников, Люсетта и Эмма в длинных хитонах из трагедии. (Это Люсетта сшила нам пижамы из матрасного чехла; а ведь я говорил ей, что полосы должны идти вдоль, а не поперек.) Из трех каторжников самым натуральным был Жорж: толстый, лысый и бровастый. Что до Рене, тщедушного блондина с острым носом, то всем было ясно, что он, как и я, осужден по ошибке.

По радио объявляли о пунктах высадки, располагавшихся от Марокко до Алжира. С нашего места мы, взглянув в раскрытые окна, могли убедиться в том, что в Мсаллахе никакой высадки еще не состоялось. Домик интерната стоял над заливом, обрамленным рыжими горами. На большой портовой дамбе белели огромные буквы: ТРУД, СЕМЬЯ, РОДИНА. Вдали совершенно гладкое море было того же цвета, что и небо.

Жорж выключил приемник. Все заговорили одновременно; мы успели подготовиться.

– Я же вам говорил.

– Это было неизбежно.

– Этого следовало ожидать.

Послушать моих друзей, так все знали, что произойдет высадка союзников. Только я вот ничего не знал; могли бы и предупредить.

Конечно, о высадке было много разговоров, но то, что это случилось, стало неожиданностью. Я громко заявил, что поражен. В этот момент мне не на кого было опереться. Рене обнял Эмму за шею и засунул руку в вырез ее рубахи. Его волнение избрало точкой опоры плоть Эммы, плоть яркой блондинки, отражавшую свет.

Жорж посадил себе на колени Люсетту и говорил:

– Теперь я уверен, что немцы проиграют войну.

Черт побери! Я тоже был в этом уверен, но думал о том, что вот уже два года война идет без меня. От этого долгого мира у меня осталась тайная рана; я был инвалидом мира.

Два года! Интересно, на что же я потратил все это время? В памяти у меня остались только Жаклин, девушка, преподававшая гимнастику в муниципальном колледже, и Аннетт, удильщица, которая уходила с берега, бросив поплавок у дамбы, мелькая длинными белыми ногами и старой соломенной шляпой. Эти две женщины долгое время нравились мне, но я не торопил судьбу. Достаточно было того, чтобы кто-нибудь позвал меня с дороги, и я тотчас бросал Жаклин на пляже и шел за вновь прибывшим; а позднее, когда Аннетт кормила портовых рыбок, я насаживал червей на крючок ее удочки, и когда мне надоедало колоть себе пальцы, я садился на велосипед, не назначив следующего свидания. Стояла слишком хорошая, слишком жаркая погода.

С каждым днем я все больше цепенел, как арабы в городских садах, которые сбрасывают с себя вшей одну за другой, не убивая их. Тем временем война шла без меня, и именно тогда, когда она пришла за мной, я повстречал Сюзанну. Весьма некстати. Потерпев неудачу с миром, я мог упустить войну.

Жорж как раз говорил о том, чтобы идти добровольцами.

– Не будем торопиться, – сказал Рене. – Военкомат еще не открылся. Американцев здесь пока нет.

– Будут сегодня вечером, – отозвался Жорж.

Он был спокоен, с крепкими плечами, сидящий, как влитой, на своем стуле с Люсеттой на коленях. Она уже начинала таять. Словно тесто под руками булочника, она принимала форму под властными руками Жоржа. У нее было утреннее ненакрашенное лицо с припухлыми манящими губами – такое, какое мне нравилось больше всего.

– Как?! Ты хочешь меня покинуть?! – сказала она.

Чтобы сменить тему, я сделал вид, будто смотрю на часы, и объявил, что скоро в церкви начнется служба. Получилось.

– Да, правда, – сказала Люсетта. – Нужно идти одеваться, Эмма.

Когда девушки вышли, Рене сказал:

– Серьезные дела сегодня начинаются.

Затем, ни с того ни с сего, сбросил пижаму и голый встал передо мной.

– Как ты меня находишь? Эмма утверждает, что я слишком худой.

– Нормальный. Капризуля твоя Эмма.

Жорж, повернувшись к окну, глубоко вдыхал морской воздух.

– Ну, – сказал он, – война начинается хорошо. У нас будут славные денечки.

День высадки пришелся на воскресенье. Я был дежурным. Я пошел в больницу делать обход.

Если верить медсестрам, то все больные выздоровели.

– Как там шестой, после вчерашней операции?

– Хорошо. Что вы думаете о десанте, доктор?

Я думал, что из-за этого десанта шестому запросто дадут умереть.

В окно больницы тоже было видно море. Горизонт как горизонт, как во все солнечные воскресенья. Только надо привыкнуть к мысли о том, что за ним больше не лежит Франция. За ним лежали Америка, Англия, но не Франция.

В родильном отделении рожала туземная женщина. Я устроился у края кровати; смотрел, как рождается маленький арабчонок со смуглой кожей, носиком с горбинкой. Его волосенки начинали виться; мне он показался хорошеньким, я захотел сам перевязать пуповину. Я воспользовался этим, чтобы пощекотать его. В этот момент сирена, установленная на колокольне церкви, протрубила полдень, как обычно. В госпитале всплеснулась было паника.

– Тревога!

– Нет, полдень.

Полдень трубили, как тревогу. Я опаздывал. Я пригласил Сюзанну и Жана Карриона на обед.

Я вымыл руки. Медсестра держала полотенце. Это была новенькая, рыхлая блондинка робкого вида.

– Дайте мне, пожалуйста, несколько ампул морфия. Это для одной моей пациентки в городе.

Медсестра кинулась за ампулами; я сунул наркотик в карман и вернулся к интернату.

Люсетта и Эмма, в шелковых чулках, широкополых шляпах, возвращались из церкви. Каждая несла в руках небольшую коробку с пирожными.

Я осведомился о десанте:

– Есть новости? Кюре говорил об этом с кафедры?

Эмма, курносая, с ярким цветом лица, торжественным жестом сняла свою шляпу. Ее рыжие волосы взметнулись, как пламя.

– Кюре сказал, что все французы защищают общее дело.

Рене хмыкнул:

– Осторожный человек ваш кюре.

Люсетта разложила пирожные. Жеманно облизала язычком кончики пальцев и, изнуренная, рухнула на диван.

– Так что, обедать будем?

Вошла Сюзанна. Оглядела комнату. Это была ее манера здороваться. Она переводила с одного на другого свой веселый, глубокий взгляд, надежно укрытый за решеткой ресниц, взгляд-пленник, защищенный еще и узкой линией нескончаемых бровей. Она посылала вам свой взгляд с посольством, показывала свои мелкие зубки, высоко поднятый подбородок и волосы, свободно покрывающие плечи. И все. После этого рукопожатие ее мужа, казалось, не имело смысла.

Она подошла прямо ко мне. Ее платье в цветочек, свободного покроя, облегало ее тело лишь в некоторых местах, но отчетливо. Она попросила у меня что-нибудь выпить; я налил ей холодного белого вина, она выпила его залпом, встряхнула своими длинными волосами цвета красного дерева.

– Вы хотите пить?

– Да, с самого утра, я хочу отпраздновать высадку. Жан не давал мне пить; он увидел, что я счастлива, и лишил меня выпивки.

– Какой тиран.

В другом конце комнаты тиран разговаривал с Жоржем и Рене.

– В Оране стоит Иностранный легион; дело, кажется, серьезное.

– Он меня замучил совсем, – продолжала Сюзанна шепотом. – Представляете, теперь заставляет меня спать в ночной рубашке.

Сели за стол. Воскресный обед был изысканным. В столовой пахло одеколоном. На женщинах были браслеты с брелоками, время от времени цеплявшимися за скатерть, когда они орудовали вилкой. Мы не были встревожены, напротив, безразличны; близость войны нас раскрепостила. У нас не было никаких шансов избежать военных передряг; через окна, раскрытые на море, до нас доносились первые звуки войны.

Эмма накинулась на меня по поводу одной картины, которой я украсил стену в столовой. Это была фреска, выполненная в непристойных казарменных традициях; на ней изображалась Эмма, схватившаяся с похотливым ослом. Эмма не находила в картине никакого сходства с собой; она выговаривала мне за странно расположенные волосы в интимных местах. Рене встал на ее сторону.

– Уверяю тебя, нет у нее там волос.

Страсти разгорелись; с большим трудом Эмме помешали раздеться.

Когда пили кофе, над самой крышей пролетели два немецких самолета и ушли дальше вдоль берега.

Мы подбежали к окнам. Жан подошел ко мне, затянутый в свой белый пиджак, смуглый лицом и такой красивый, что я как будто почувствовал угрызения совести.

– Я завтра еду в Ифри за товаром для аптеки. Поедешь со мной?

Я не знал, что ответить: я спрашивал себя, поедет ли Сюзанна в Ифри. Если не поедет, то и я не поеду. Сюзанна заметила мое замешательство и объявила:

– Если поедешь в Ифри, то не забудь привезти мои перчатки, – сказала она мужу.

Меня просветили, я мог ответить. Я сослался на высадку союзников: «Я могу понадобиться в больнице; мне лучше сейчас не покидать Мсаллах».

Жан, казалось, был разочарован, но не настаивал и, поскольку Рене сел за пианино, пригласил Люсетту на танец. Жорж танцевал с Эммой.

– Ты думаешь, Жан ни о чем не подозревает? – спросил я Сюзанну.

– Нет. Если б подозревал, то поговорил бы об этом со мной. Он мне сказал однажды, когда рассердился: «Спи с кем хочешь, но только не с моими друзьями». – Сюзанна рассмеялась, от чего ее глаза удлинились и сощурились, затем добавила: – Можно подумать, будто я способна спать с кем угодно!

Я слегка коснулся пальцем ее гладкой руки:

– Потанцуем?

– Не сейчас; сейчас время сдержать твое обещание.

– Хорошо, – сказал я. – Пошли.

Сюзанна вышла из комнаты. Я вскоре пришел к ней в ванную комнату. Шприц был уже спрятан под ванной. Я сделал Сюзанне укол, быстро поцеловал ее в бедро и подтолкнул в коридор.

Если бы я не сделал Сюзанне укол, она сделала бы его себе сама; так я себя успокаивал.

Я был один. В окно ванной комнаты сквозь некрашеные занавески просачивался белесый свет, отражавшийся от стен с трогательной мягкостью. Ветер за окном был солнечным, одним из тех счастливых ветров, которые бороздят море, надувают паруса. Мои губы хранили воспоминание о теплой коже, гладкой, как галька на залитом солнцем пляже. У меня закружилась голова; руки и ноги налились тяжестью, в животе вдруг зародилась острая, нестерпимая радость.

Я снова наполнил шприц. Такой необычный день оправдывал необычное поведение. Я и себе сделал укол – первый.

* * *

С Сюзанной я познакомился как-то на крестинах.

Наша общая знакомая де Сезэн, чей муж владел большим сельскохозяйственным угодьем под Мсаллахом, ни с того ни с сего обратилась. Она окрестила троих своих детей в один день. За обедом после тройного крещения я оказался за столом напротив Сюзанны. Она мало говорила и много улыбалась; но ее сдержанность, в которой угадывалось крайнее внимание, выражала сосредоточенный и тонкий выбор. Я долго разглядывал молчаливую Сюзанну с треугольным, немного жестоким лицом. Иногда между ее губками бегло высовывался кончик языка. Тогда она напоминала мне лисичку. Без всякого сомнения, она выбирала; она спрашивала себя, кого она слопает. И она собиралась выбрать меня, я был в этом уверен. Эта лисичка цвета красного дерева подстерегала меня. Кстати, непонятые женщины всегда выбирали меня. У меня, наверное, лицо человека, которого повстречали слишком поздно.

Однако в первые две недели после высадки не произошло ровным счетом никаких изменений. В Мсаллахе ждали союзников. Они запаздывали. На перекрестках улиц установили пулеметы. Легион бойцов[1]1
  Французский легион бойцов, создан в августе 1940 года для поддержки коллаборационистского правительства маршала Петена (здесь и далее прим. пер.).


[Закрыть] – каждый боец был экипирован длинноствольным ружьем и одеялом – подкреплял собой регулярные войска. Правительство утверждало, будто воюет с американцами. Но никто не хотел этому верить.

С возвышенности, на которой находился интернат, у маяка над портом, я ждал, пока все то, что длилось два года, начнет разлаживаться.

Каждый день после обеда Сюзанна приходила ко мне в комнату. Она шла по лесистому склону, у края которого стоял интернат, и входила с балкона. Никто ее не подозревал. Я вешал на дверь комнаты табличку: «Меня нет». Эту табличку я мог бы с таким же успехом повесить себе на спину. Меня не было вообще. Как в антракте, пока меняют декорации, люди выходят, положив плащ на свое место, я вышел, пока война не превратится во что-то отчетливое. С самого 8 ноября от меня оставался только плащ.

На самом деле я был только для Сюзанны. Я восхищался тем, как быстро обновляется мое желание, когда она рядом. Если я отвлекался хоть на минуту, то в следующую минуту рядом со мной была уже нетронутая Сюзанна, которая словно воспользовалась моим отсутствием, чтобы восстановить свою девственность. Меня снова очаровывали все ее знакомые черты: более смуглый оттенок кожи на бедрах, изгиб грудей, бесстыжие уши, вечно прикрытые волосами.

Я иногда говорил ей:

– А ты думала о том, что из-за этой войны мне вскоре придется уйти от тебя?

На это она всегда отвечала уклончиво; она не давала увлечь себя; она сражалась только на своей территории. Она запрещала себе говорить о любви. О любви она могла только кричать. Она была как те прорицательницы, которые говорят только по вдохновению и которых надо предварительно разогреть над огнем.

Я порой удивлялся ее безупречному здоровью, которому словно не вредило хроническое злоупотребление наркотиками. Я спрашивал себя, не ошибается ли Сюзанна относительно собственных пристрастий, не выдумала ли она себе порок, ей не свойственный.

Однажды я спросил у нее, каким образом она подхватила эту привычку. Она просто ответила:

– От одного врача, которого звали Мишель, как тебя.

Я возмутился. Мне показалось гнусным, что этого подлеца звали так же, как меня.

– А твой муж знает?

– Мне кажется, он о чем-то подозревает. Он всегда тщательно запирает шкафчик с токсинами. Мне ни разу не удавалось застать его врасплох.

Глядя на тело Сюзанны, такое крепкое, так ладно сбитое, я успокоился. «Вообще-то не так уж страшно все это, как кажется», – подумал я.

Я снисходительно ввел Сюзанне наркотик, о котором она меня просила; затем, чтобы не остаться в одиночестве, уделил и себе небольшую дозу, как дают детям сироп, чтобы сидели спокойно, пока родители пьют аперитив.

После укола, через какое-то время, невидимая рука сжимала мне затылок; другая железная ладонь стискивала мои челюсти. На мгновение я весь съеживался, голова моя гудела; затем, постепенно, державшие меня руки разжимались, выпускали меня, как пальцы выпускают перо; я тихо падал сам в себя, но более вялый, размякший, чем ранее. Словно все узлы, обеспечивавшие мое единство, узлы моих суставов, но также и моей мысли, моего внимания, памяти, вдруг развязались. Мои заботы сваливались к моим ногам. Сюзанна у меня под боком плакала. Морфий наводил на нее грусть, но грусть приятную. Кожа ее становилась воскового цвета, на тонко вылепленном лице с круглыми и полными щеками обострялись скулы. На этом обезоруженном лице скулы казались двумя шишками.

Она говорила мне о своем воображаемом ребенке. Всегда одно и то же.

– Почему ты плачешь?

– Я думаю о вещах, которые бередят мне душу; я говорю себе, что, может быть, с тобой бы я могла иметь ребенка.

– Может быть. Но это не слишком прилично. Если бы я сделал тебе ребенка, значит, я сделал бы его и Жану.

– Так ему и надо. Раз он один его сделать не может.

Я не испытывал беспокойства. Мир заканчивался строго у контуров моего тела.

Однако по ночам, когда мне не спалось, я иногда испытывал краткие уколы тоски. Я кричал себе: «Стоп! На этом и остановись!» Но тут меня брал за душу запах Сюзанны; его всегда хранила моя подушка. Здесь лежала голова Сюзанны, судорожно перекатываясь справа налево, все больше зарываясь в кипу волос. Это воспоминание о Сюзанне успокаивало меня, как успокаивало меня ее присутствие.

Однако мне случалось забегать к ней сразу поутру. Мне приходилось проходить через аптеку. Она располагалась на углу двух улиц, напротив маленького густого скверика, огороженного решеткой.

Жан был в своей лаборатории, в белом халате, застегнутом сбоку у шеи, на манер парикмахера. Когда я однажды обратил на это внимание, он ответил мне:

– Надо нравиться. Женщины предпочитают аптекарю парикмахера.

Женщины последовательно накладывали на Жана отпечаток своих вкусов. Одна побудила его носить тонкие усики, другая – ботинки с высовывающимся язычком. Он возвышался над этими аксессуарами, бесстрастный и чистый, как статуи святых, которые наряжают на праздники.

Жан оказывал мне дружеский прием, но я был настороже. Обычно я сразу начинал обсуждать новости. Каждый день они становились все серьезнее. Сначала союзники, которых ждали с моря, прибыли посуху. На улицах видели их грузовики и танки. В конечном счете в Мсаллахе не раздалось ни единого выстрела.

– Защитников города направили не в ту сторону, – говорил Жан. – Они вернулись в свои казармы, но скоро снова оттуда выйдут. В конце концов решатся воевать с немцами.

– Когда мы выступаем?

– Скоро. Уже начали призывать некоторых запасников.

– Тем лучше. Мы поедем в Тунис.

Затем я осторожно осведомлялся о Сюзанне.

– Она у себя в комнате. Собирается.

Мои визиты к Жану, хоть и дружеские, оставались официальными; мои визиты к Сюзанне, хоть и официальные, оставались тайными. Так было, наверное, потому, что аптека выходила на улицу, тогда как квартира, где жила Сюзанна, не выходила никуда.

Квартиру в конце длинного коридора, загроможденного бутылями и пустыми ящиками, отделяли от жизни аптечные запахи. Глубже уходящая в дом, чем рабочая комната Жана, она освещалась маленькими окошечками под потолком.

Спальня без окон выходила в ванную комнату. Сюзанна жаловалась, что никогда не знает, какая погода на улице.

– Какая погода? Где Жан?

– Погода хорошая. Жан в аптеке.

За дверью ванной комнаты находилась ванна на когтистых лапах, волочащая пузо по полу, как такса.

– Единственное животное в доме, – говорила Сюзанна.

– Ты здесь моешься?

– Я здесь скучаю. Когда мне уж очень скучно, я моюсь; тру себя пемзой. Посмотри, какие у меня гладкие локти. Я часто скучаю.

– Я тоже.

Я целовал Сюзанну. Мы возвращались в аптеку.

– Ну вот, мы готовы.

Жан снимал халат. Мы уходили в Азру, маленький рыболовный порт рядом с предместьем Мсаллаха: поселковая площадь, загроможденная сетями и лодками, и поселок, включая колокольню, поднимавшийся по горному склону. Гора там отвесно уходила в море.

После купания мы часто обедали под деревьями, в баре финикиян. Ветром вздувало скатерть; под столом бродили куры. К моему колену прикасалось колено Сюзанны. Еще стояло лето.

Однажды вечером заведующий почтой в больнице вручил мне три письма, по письму для каждого из интернов. Я раскрыл то, что было адресовано мне. Это был приказ о призыве на военную службу: «немедленно явиться в управление военно-медицинской службы в Ифри». Мне пришлось перечитать письмо несколько раз. Давно ожидаемое событие так поразило меня, что глаза мои словно затуманило.

Моя любовь к Сюзанне сжалась во мне в комочек, и я, словно потеряв чувство глубины, не смог бы сказать, была ли то большая любовь, если взглянуть на нее издалека, или жалкая любовишка, если взглянуть на нее вблизи. Я почувствовал, что сильно краснею, и когда схлынула волна стыда, решил, что я спасен.

* * *

Я во второй раз уходил на войну.

Накануне отъезда в интернате был роскошный ночной праздник. Жорж пригласил всех наших друзей.

На рассвете в столовой остались только я и Рене. Рене уже несколько часов играл на пианино. Эмма спала на диване, подложив белые руки под рыжую голову.

Я принялся собирать посуду; вся мебель была уставлена ею. Я все убрал на место. Эмма на диване была не на своем месте.

– Может быть, уложить твою Эмму в постель?

– Нет, ей и так хорошо; налей мне выпить, – сказал Рене.

Он пил, продолжая играть левой рукой. Я стал подметать коридор. У меня было печальное настроение уборщицы. Жан и Сюзанна спали, обнявшись, в комнате, которую им уступили на одну ночь. У Жана была огромная борода цвета красного дерева из волос Сюзанны. Я потушил свет, закрыл дверь. Жорж в своей комнате спал с Люсеттой, но не на кровати, а на ковре. Я закрыл дверь. Чужой сон наводил на меня грусть. В этом доме я засыпал всегда последним. Я не жил в интернате, я его посещал. Приливами и отливами обитателей меня сносило в сторону, как хромые стулья, пианино и бар (буфет Анриде, треснувший посередине).

В этот час я сел на мель; я думал о Сюзанне, уснувшей в объятиях своего мужа.

Раздался шум далеких взрывов. Рене взял меня за руку:

– Гляди: конвой!

Над морем было еще темно; на горизонте виднелись вспышки.

С рассветом первый союзнический конвой вошел в порт, встреченный немецкими самолетами. Прошла короткая, очень сухая бомбардировка, словно летняя гроза, которая успевает только взволновать вам кровь.

Спящие в интернате и ухом не повели.

Я привел в порядок свою одежду. Сложил в ящик разноцветные рубашки, пляжные брюки. Заполнил пустоты старыми газетами, газетами времен разгрома, сообщающими о войне на второй странице. Я бросил свою одежду побежденного. Я снова чувствовал себя решительным, оптимистичным. Двухлетнее поражение, молчаливое поражение, наряженное в яркие цвета, придавало мне уверенности. Первый отъезд, в 1939-м, был ложным отъездом; поражение – ложным поражением. Во Франции есть национальный обычай: побеждать в два приема. В иезуитском колледже, где я учился, один монах так объяснял «чудо на Марне»[2]2
  С 6 по 12 сентября 1914 и с 15 июля по 4 августа 1918 года на реке Марна состоялось два сражения, спасших Париж от захвата немцами.


[Закрыть]: в небе явилась огромных размеров пресвятая дева и напугала немцев. Эти американцы, чьи великолепные грузовики уже несколько дней проезжали по предместьям Мсаллаха в восточном направлении, похоже, серьезные люди. Наконец-то мы будем воевать с серьезными людьми.

В одном из ящиков моего шкафа я нашел портрет Сюзанны. Своим ломким почерком Сюзанна написала под фотографией: «Моему дорогому мужу».

– Я подарила этот портрет Жану, – сказала она мне, – но он никогда не смотрел на него; тогда я забрала его обратно.

И портрет пригодился мне. Он отслужил два срока. Я положил его в карман.

После полудня мебель была отодвинута к стенам, а женщины сидели небольшим табором на чемоданах посреди столовой. Чтобы не нести самые громоздкие шляпы в руках, они надели их на головы и похвалялись ими.

– Последний раз я надевала ее на свадьбу Луизы, – говорила Люсетта.

Мы, мужчины, поправляли перед зеркалом черные офицерские галстуки.

Я в последний раз присел к бару Анриде. От портупеи у меня стесняло дыхание, красное кепи давило на лоб. Я испытывал от этого ощущение неудобства, острое чувство беспорядка. Каждая распахнутая дверь в доме кровоточила вешалками и пустыми бутылками. Мне хотелось собраться, возвыситься над своим отъездом, чтобы охватить одним взглядом то, что я покидал. Но нет! Разрыв происходил маленькими толчками. Я цеплялся за скромные и неменяющиеся предметы: бар, настенный календарь, оливковую ветвь, заглядывающую в окно. Мне хотелось схватить все, но, как во время пожара люди убегают, сунув под мышку стенные часы и оставив деньги в ящике, драгоценности на камине, я в панике уносил лишь второстепенное. Главное я наверняка забыл.

Сидевший рядом Жан Каррион проходил со мной мою роль:

– Немцев ждет разгром.

– Да, их ждет разгром.

– Победа близка.

– Да, это так, мы ее уже празднуем. Я надел черный галстук, девушки – парадные шляпы.

– Тебе повезло, что ты уезжаешь. Я вот остаюсь; неблагодарная роль.

– Ты – суфлер, друг бойца; это полезная роль. Но вообще-то странно, что ты не едешь.

– Они, наверное, забыли внести меня в список; но это лишь отсрочка. Придет и мой черед.

Жан протянул мне коробку:

– Вот, ампулы, о которых ты просил.

Я положил коробку в карман вместе с фотографией Сюзанны.

Больничный грузовичок стоял у дверей. Мы запихали в него наш багаж. Начальник больницы обеспокоился прибытием; он сказал несколько подобающих случаю слов. Затем мы все пешком пошли на вокзал.

Я шел рядом с Сюзанной; Жан – впереди нас, болтая руками.

– Подумать только, что его могли бы мобилизовать прежде тебя, – прошептала Сюзанна.

– Чего ты хочешь! Я должен был подать пример. В конце концов я всего лишь гость; мне нужно было уйти первым.

Я говорил сухо, стесненным голосом. Отъезд меня высушил. Однако я замедлил шаг, чтобы остальная компания оторвалась от нас. Я бегом вернулся в интернат, таща за собой Сюзанну; я поцеловал ее на кухне, в единственном помещении в доме, на котором не отразился отъезд. Там жила бессмертная кухонная утварь, ничейные вещи, которые всегда найдут себе хозяина. Я мечтал об идеальном поцелуе, но меня била дрожь. Наши зубы стучали друг о друга; поцелуй вышел костлявым. Я был не взволнован, но возбужден; мои волнения умчались далеко вперед меня; я не поспевал за ними. Сюзанна тоже дрожала; лицо у нее стало еще меньше, волосы еще длиннее.

Мне было нечего сказать. Я достал из кармана коробку с ампулами:

– Положи себе в сумочку, это тебе.

– А ты, ты разве себе не оставишь?

Я пожал плечами. Я-то уходил на войну.

– Надо спешить, нас будут искать.

Я прошел через город под руку с Сюзанной. Несколько раз я чувствовал, что краснею. «Это мне от мундира неловко, – подумал я, – я от него отвык». Я отдал честь какому-то капитану и воспользовался этим, чтобы высвободить свою руку у Сюзанны. Мне было неприятно показываться на люди с хорошенькой женщиной, зато я без всякой неловкости прогулялся бы с бесформенным волосатым чудовищем; зависти я боялся больше жалости.

Друзья ждали нас на привокзальном дворе, разбившись на парочки, уже настолько отдалившись друг от друга, что их нельзя было охватить всех одним взглядом: Жоржа и Люсетту, Рене и Эмму. Жан был один; рядом с ним пустовало место Сюзанны. Я почувствовал, что надо с ним заговорить, сказать ему что угодно, чтобы усыпить его подозрения.

– Я забыл одну вещь, – сказал я. – Я так и не дорассказал свою жизнь твоей Сюзанне, осталось совсем немножко, нам не хватило одного дня. Сюзанна – мое доверенное лицо.

– Неужели?

– Да, я ей полностью доверяюсь.

– Это ты зря, у нее ветер в голове.

Жан взял под руку жену, но тотчас и меня тоже, что меня успокоило. Можно было подумать, что мы вот так, под ручку, отправимся сейчас в дальний путь. «Интересно, петь будем? – подумал я. – Мы тут выстроились, как паломники, как бойскауты». Эта мысль заставила меня задуматься о моей славе. Мне вдруг захотелось, чтобы отъезд удался, чтобы потом могли сказать: «А вообще-то Мишель был хороший парень». Я делал вид, будто уезжаю на край света, говорил тоном путешественника, который, перебоявшись сам, теперь старается лишь успокоить своих близких. Но мысленно я прикидывал, чем пронять каждого из остающихся, чтобы окончательно оставить по себе неизгладимое воспоминание. В мыслях я, перебежав пути, крепко целовал каждого, кто оставался.

Отъезд застал меня врасплох. Я оказался спаянным с уезжающими. Уезжающие, уцепившись за двери вагонов, образовали единую стену, уже спрессованную скоростью. Остальные, на перроне, только раскрывали слабые объятия, махали руками. Чувствовалось, что остающиеся, став чужими друг другу после нашего отъезда, еще дойдут вместе до первого перекрестка, до первого предлога к расставанию. А потом город покажется им слишком маленьким, чтобы можно было не пересекаться.

Вокзал переходил в длинный туннель. В темноте туннеля меня вдруг озарила вспышка памяти. Ах! Я знал, что забыл главное: Сюзанну.

* * *

Вершины гор, окружавших Ифри, терялись в облаках. Сегодня первый дождливый день в сезоне. Ифри был построен на высоком наклонном плато; по улицам текла желтая вода. По переулкам старого перенаселенного города шлепали босыми ногами арабы.

Управление военно-медицинской службы находилось в старом городе, в конце тупика. Нас провели в кабинет полковника медслужбы, очень строгий и холодный. У меня был насморк. У Жоржа и Рене покраснели глаза. Все мы были плохо выбриты, плохо спали в приемном пункте; жались от холода.

Полковник за столом старинной работы делал вид, будто пишет; он словно не замечал нас. Потом он еще притворился, будто ищет на столе какую-то бумагу, и наконец решился поднять голову, показать вытянутую изогнутую линию профиля и выпуклый глаз. Он держал голову набок, как птицы.

– Запасники, – сказал он. – Сразу видно. Как зовут? Откуда?

Секретарь, молодой человек в пыльнике, сидевший за столом в сторонке, вписал наши фамилии в журнал.

– Один из вас останется здесь, в военном госпитале в Ифри, – сказал полковник. – Это… Рене Бюрже. Мишель Лувьо отправится в 28-й полк спаги[3]3
  Французские африканские конные или танковые части.


[Закрыть], очень хороший полк, стоящий в Тунисе…

В этот момент полковника прервал звонок телефона; он снял трубку.

Мы, все трое, стояли по стойке «смирно». Я заметил, что стою несколько позади и подравнялся по своим товарищам. Пока полковник говорил по телефону, у меня в голове проносились короткие мысли, словно фразы из букваря: «Я – спаги. У полковника пять нашивок». Мое будущее меня больше не заботило. В руках своего начальника я чувствовал себя таким же бессильным, как под машинкой парикмахера, брившего мне затылок.

Полковник повесил трубку, снова обратил к нам свой профиль.

– Начнем сначала, – сказал он. – Рене Бюрже приписан к военному госпиталю в Ифри, Жорж Паре – к 28-му полку спаги. Все.

– А Мишель Лувьо? – спросил секретарь. – Куда вы направите Мишеля Лувьо, господин полковник?

– Я его отпускаю. Он возвращается в Мсаллах. Меня попросили из префектуры оставить одного интерна в больнице в Мсаллахе, по крайней мере на время. Мы призовем Лувьо позднее.

Кабинет полковника выходил на мавританский дворик, обрамленный арками с разноцветной мозаикой. Дождь отвесно падал на двор. Мы некоторое время нерешительно стояли под арками, словно у выхода из кино, когда идет дождь.

– Получается, что уезжаю я один, – сказал Жорж.

– Да, ты теперь спаги, – ответил я. – Я тоже им был, но только одну минуту. Будет чем похвастаться, вернувшись в Мсаллах. Будет чем народ посмешить.

– Не каждый, кто хочет, может воевать, – сказал Рене. – Не так уж просто пробиться на войну. Ты вернешься в Мсаллах, снова откроешь интернат, по крайней мере мы будем знать, куда ехать в отпуск.