Текст книги "Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель"

Автор книги: Жан Фрестье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

Чтобы развлечь ее, я воспользовался одним погожим воскресеньем и предложил прогуляться на пляж.

Мы доехали в коляске до Азру. Я сел рядом с возчиком; две мои подружки занимали большое сиденье. Время от времени я оборачивался и кричал: «Эй, там, позади, все в порядке?»

Все было в порядке. Начинались улыбки без причины, потому что светило солнце, потому что коляска покачивалась, а лошади крутили хвостами невпопад, как начальник отряда барабанщиков, вскидывающий свою тросточку.

– Вам пришла в голову хорошая мысль, – прокричала мне Генриетта.

И я возгордился оттого, что мне пришла в голову хорошая мысль. Мне еще могли приходить в голову хорошие мысли; я еще совершал такие поступки, как все. Я жил фальшиво, но так, как фальшивит скрипач. Фальшивая нота совсем близко от верной. Я жил на полтона ниже реальности. Я не совершал экстравагантных поступков. Мне даже случалось высказывать хорошие мысли.

Мы были единственными купальщиками на пляже, так как считалось, что зимнее купание вызывает приступы малярии. Однако вода была прозрачнее, чем в разгар лета. Сюзанна ныряла за камешками. Мгновение ее ноги колотили по воздуху и исчезали; затем неподалеку выныривала ее голова, покрытая волосами, словно водорослями, и, наконец, камешек, зажатый в загорелой руке.

Я лежал на песке рядом с Генриеттой. Я заметил, что Сюзанна тоже похудела, как и я. Загару не удавалось скрыть легкую лихорадку, от которой блестели ее глаза и выступали скулы. Рядом со мной Генриетта, длинная и белая, в белом купальнике, с волосами, раскинутыми по полотенцу, лежала навзничь, лицом к солнцу. Когда ветром на нее надувало песок, она тщательно стряхивала его рукой.

Неподалеку от нас появились два американских офицера и стали раздеваться. Один из них был просто великан, с волчьими зубами и волчьими же острыми ушами. Другой, белокурый и жирный, сохранил неопределившиеся детские черты; нельзя было пока сказать, на какого зверя он станет походить. Оба надели черные трусы, чересчур широкие книзу, так что их бедра словно были прикрыты юбочкой. Они вошли в воду, приблизились к Сюзанне и стали брызгать на нее водой, чтобы раздразнить. Она захотела нырнуть, чтобы показать себя во всем блеске, но неудачно. Верхняя часть ее тела скрылась под водой, но нижняя упорно отказывалась последовать за нею, так что какое-то время Сюзанна проторчала вниз головой, тщетно дрыгая ногами. Американцы совсем развеселились, они принялись бороться и кувыркаться в море. Когда Сюзанна снова встала на ноги, великан захотел показать ей, как надо нырять; но для него не хватало воды; чтобы провести эту демонстрацию, ему пришлось зайти слегка поглубже.

– Сюзанна нашла себе друзей, – сказала Генриетта.

– Да, вид у этих ребят очень здоровый.

Я не ревновал; я не возражал против того, чтобы Сюзанна забавлялась со здоровыми ребятами. К тому же она подбежала к нам.

– Я познакомилась с двумя американскими офицерами. Они сегодня вечером свободны. Можно пригласить их на ужин?

– Да, да. Конечно.

Я был рад за Сюзанну этой возможности развлечься. Ей уже словно стало лучше; она выглядела более оживленной, чем в предыдущие дни, более блестящей. Ее волосы свивались в колечки от морской воды; выходя на берег, она всегда казалась более мокрой, чем прочие купальщицы.

Генриетта тотчас же определила меню.

– Надо найти лангуста. Это обязательно.

Что бы мы делали без Генриетты? Она входила во все дела.

За час до ужина благодаря Генриетте лангуст был сварен, майонез взбит. Со своей стороны, я украсил столовую интерната американскими флажками, найденными на чердаке больницы.

Американские офицеры были одеты в оливковые мундиры с серебряной шпалой на каждом плече. Когда я был военным, у меня была золоченая нашивка; я носил ее на рукаве.

Великаном был Нельсон Джеймс. Его волчьи уши торчали по бокам фуражки. У Говарда были незабудковые глаза и попеременно то густой, то тонкий голос; он говорил на два голоса.

Я не знал ни слова по-английски. Из-за этого мне приходилось беспрестанно улыбаться. Все улыбались. Как только ты прекращал улыбаться, у тебя был такой вид, будто ты дуешься. Только Генриетте удавалось сохранить идеальное выражение лица: внутреннюю улыбку, не трогавшую губы. У нее, должно быть, тоже был полон рот французских слов, которые ей с трудом удавалось удержать.

Сюзанна, знавшая немного по-английски, собственно и вела беседу. Ей приходилось вертеть головой, то направо, то налево, как подвижной антенне, в зависимости от того, надо ли было принимать или передавать. Она даже про еду забыла за этим занятием.

– Что он говорит?

– Говорит, что вино хорошее.

– А теперь?

– Говорит, что ему нравится Франция.

Я наполнял стаканы.

– Они пьют, как губки. А вот Генриетта совсем не пьет.

– Нет-нет, я пью.

Гости, похоже, были довольны. В начале ужина они держались скованно, тщательно затянув узел галстука. Потом сняли свои кители, засучили рукава гимнастерок. Я снял пиджак, чтобы они чувствовали себя вольготнее, но слишком поздно. Они уже снимали галстуки. Они, казалось, вовсе не испытывали смущения. В конце ужина они уже даже не отвечали Сюзанне, когда она с ними заговаривала, довольствуясь жестом; они резко махали рукой, словно отгоняя осу от своего носа, а затем продолжали свой шумный разговор, прерываемый взрывами смеха.

– Что они говорят?

– Не могу понять. Очень быстро.

Решительно, были помехи; Америка больше не отвечала.

– Ну их, – сказал я. – Будем говорить по-французски.

Я обиделся. До сих пор все шло хорошо; нам удавалось поддерживать контакт. Теперь началась череда неудач. Как свертывающийся соус разбивается на комки, так и хорошее настроение распалось. У Генриетты был грустный и отсутствующий вид; она отсутствовала в тот самый момент, когда была больше всего нужна. Конечно, нельзя сказать и того, чтобы мы всеми силами старались избежать катастрофы. Гости, исчерпав промеж себя весь запас слов своего языка, словно уже и не знали, что сказать. Они теперь молча пили.

Нельсон встал, подошел ко мне и сказал на ухо несколько слов по-английски.

– Он что, думает, я глухой?

Непонятый Нельсон безнадежно махнул рукой и вышел в сад.

Когда он вернулся, у него началась икота. Он выпил большой стакан вина, зажав себе нос.

– Надо его напугать, – сказала Сюзанна.

Это нас рассмешило. Лучше попытаться напугать утес, гору.

Человек-гора принялся ходить по комнате со стаканом в руке. Случайно он приподнял драпировку на стене и удивленно присвистнул. Он обнаружил фрески прежнего интерната, которые я прикрыл из-за Генриетты. Мне стало досадно.

– Боюсь, он не поймет, – сказал я Сюзанне. – Надо ему объяснить, что в интернате подобная живопись – это традиция, дешевая похабщина.

– Я попытаюсь. А как будет традиция?

– Понятия не имею. Но надо же что-то сказать.

Говард тоже встал и помогал Нельсону обнажать стены. Появилась Эмма, ее рыжая голова, белое, как стена, тело; она была между ногами осла, лягавшегося от нетерпения. Возрождался старый интернат; под новым интернатом покоился прежний, под новым городом – мертвый. Я чувствовал, что наши гости сейчас совершат ошибку; надо было объясниться.

Сюзанна пошла за словарем. Я взял на себя составление фразы; Сюзанна искала слова, Генриетта писала. Можно было подумать, будто мы разгадываем кроссворд.

– Все! Надеюсь, они поймут.

Я протянул листок Говарду. Он рассеянно пробежал его глазами, хлопнул меня по спине.

– Инцидент исчерпан, – сказал я. – Вернемся к нашей беседе; мы остановились на коньяке.

Мы возобновили обмен улыбками, как в начале вечера. Но душа к этому уже не лежала, да и доверия большого не было. Мы улыбались, но так, как улыбаются соседу во время бомбежки, между двумя взрывами. Я вдруг понял, что американцы пьяны. С каждой минутой они все мрачнели. Они уткнулись носами в стаканы, но их глаза поверх стаканов не отрывались от девушек. Генриетта смотрела на дно своего стакана. Сюзанна время от времени делала гримаску поверх своего. Это было нестерпимо.

– Да что это с ними? Чего они на вас так смотрят?

– Мы им нравимся, – сказала Сюзанна.

– Возможно, но вид у них недовольный.

Так и было на самом деле. Это стало очевидно, когда Говард, пошатываясь, подошел ко мне и сунул мне под нос кулак.

– Чего он? Хочет меня побить?

Сюзанна расхохоталась:

– Он говорит, что у тебя две женщины для тебя одного. Это слишком много.

– Так, он мне надоел! Эти люди начинают мне надоедать.

Я решил, что беседа приобретает тревожный оборот. Наступила та затяжная тишина, которая в барах Дикого Запада предшествует драке. Я видел такое в кино. В жизни это было не так занимательно. Я еще ни разу в жизни не дрался.

Я встал, принялся ходить по комнате. Я держался в стороне от опасной зоны; но тревога меня не покидала. Говард ходил за мной по пятам. Он набычился. Он подталкивал меня вперед, задирал. Не понять этого было невозможно. Я хотел остановиться и получил пинок, вынудивший меня сделать еще шаг.

Я больше не мог отступать без позора для себя; я оказался в углу комнаты; меня прижали к стенке. У меня не было никакого желания драться, но раз уж так надо, стена послужит мне честью, а гнев – доблестью. Оставалось только поддаться той дрожи, от которой меня уже трясло. Удары, которые я мысленно наносил, доходили до поверхности моего тела и вызывали дрожь. От сдерживаемых движений меня трясло, и все сильнее, все сильнее.

Вдруг я распахнул люк, выпустил на волю свору ударов, принялся лупить наудачу.

Я не умел боксировать. Я плохо защищался. Говард два раза заехал мне в лицо. Тогда, как все плохие боксеры, я вцепился в противника. Я обхватил Говарда за шею, словно чтобы обнять его, и в этот момент гнев мой утих.

Я не испытывал больше ни ненависти, ни гнева. Мое оружие выпало у меня из рук; я оказался в руках врага, безоружный, лишенный ненависти. Хуже всего было бороться без оружия и убеждения. На всякий случай я попытался провести подножку, и мне это удалось. Но на полу я оказался под своим противником. В довершение несчастья упавшая со стола вилка попала мне между лопатками и ранила меня.

Я поискал вокруг какое-нибудь оружие. Посмотрел под стол. Увидел только ноги Генриетты; Нельсон и Сюзанна исчезли. Затем я услышал крик Сюзанны в коридоре.

Мне удалось высвободить колени. Ногами и коленями я молотил по животу противника, пока наконец не почувствовал, что я свободен.

Я встал, убежал в коридор, увлекая в своем бегстве Генриетту. Я захлопнул за нами дверь. По счастью, ключ оказался в замке со стороны коридора. Я взглянул на Генриетту. Она побледнела, но прическа ее не пострадала. Ветер был над ней не властен, никакой буре никогда не удалось бы ее растрепать.

А запертый Говард тем временем грозился выломать дверь.

– Помогите мне. Надо подпереть дверь.

Плечо к плечу, мы с Генриеттой навалились всем нашим весом на дверную панель. От каждого удара нас подбрасывало.

Затем я услышал стук в другую дверь, в комнате Сюзанны.

– Это Сюзанна, – сказала Генриетта. – Нельсон заперся вместе с ней.

Теперь стучали в две двери; Говард в столовой наносил гулкие удары; Сюзанна в своей комнате выбивала дробь маленькими кулачками. Это был там-там на два голоса, барабан войны.

Мне приходилось спасать слишком много народу. Все находились в опасности. Мне предстояло решить неразрешимую проблему, дурацкую загадку, как та, про перевозчика, которому надо перевезти через реку волка, козу и капусту, чтобы ни козу, ни капусту не съели.

– Ступайте к себе в комнату, – сказал я Генриетте. – Запритесь. Мне надо спасать Сюзанну.

Удержав одну дверь, мне требовалось выломать другую; эта нелепость была моим долгом. Я принялся за это изо всех сил. Толкая плечом, я думал о том, что меня ждет в комнате Сюзанны, если мне удастся туда проникнуть. Я мог бороться с Говардом. Но с Нельсоном! У меня не было никаких шансов; я получу страшные удары.

По счастью, узкий коридор не позволял мне взять достаточный разбег. По счастью, мои усилия были тщетными. Я остановился, только совсем обессилев. Когда я остановился, в доме снова настала тишина. Никто уже не стучал. Только я один и шумел. Я оказался в глупом положении, как ребенок, который слишком хорошо спрятался и вдруг понял, что его больше не ищут, а его друзья начали другую игру.

Двери не поддавались на шум; теперь они устояли перед тишиной. Было неизвестно, какая новая ужасная игра за ними скрывается.

Тяжело дыша, я позвал Генриетту.

Теперь я звал на помощь. Меня услышали, меня втаскивали на борт; я почувствовал руку в своей руке.

Я оказался в объятиях Генриетты; она целовала меня, я отвечал на ее поцелуи. Я совершал любовные жесты, но не думая об этом. Мое желание не поспевало за моими действиями, и, как только что в руках Говарда, я оказался безоружным в руках Генриетты, лишенный чувства, которое могло бы оправдать мои поступки, и эти поцелуи, эти неурочные ласки казались мне ни к чему не годными. Я не мог извлечь из них радости, когда мне так хотелось страдать.

Генриетта говорила шепотом, словно боялась разбудить уснувшее чудовище – насилие, внушавшее ей ужас.

– Вы ранены. У вас из спины идет кровь.

– Это пустяки. Я упал на вилку.

Да, такова и была моя смехотворная драма, драма моего масштаба, где раны наносятся вилкой, ложная драма для ложно живущего. При такой ране и речи не может быть о том, чтобы страдать.

Комната Генриетты была голой, как больничная палата. Желтый теплый свет, падавший с потолка, не давал тени. И мышь не смогла бы схорониться в этой комнате, настолько ярким и голым был свет.

Я лег на низкую кровать, рядом с Генриеттой. В доме царила нечистая, шепчущаяся тишина. Она говорила о том, что все, даже – увы! – Сюзанна устроились в своем несчастье как можно молчаливее и удобнее.

Я провел рукой по лицу, пожалел о том, что не обнаружил на нем никакой зияющей раны. Я не выбыл из борьбы; я еще мог бы сражаться. Речь шла не о том, чтобы победить, но о том, чтобы быть полностью побежденным. Долг навязывал поражение. Я встал.

– Куда вы?

– Я обругаю Нельсона через дверь. Он выйдет и прикончит меня одним ударом.

– Это безумие. Во-первых, он не выйдет; он не понимает по-французски.

– Это верно. Но надо же что-то делать. Я пойду позову на помощь.

– Это невозможно. Вы устроите скандал; весь город узнает, что случилось с Сюзанной.

– Это верно. Сделать ничего нельзя.

Я вернулся к Генриетте. Лег щекой на желтый пуловер моей подруги, на мягкую шерсть, пахнущую лимоном. Генриетта крепче прижала меня к груди.

Ее губы никогда не задерживались, не расплющивались. Они оставались напряженными и влажными. Мне захотелось до них дотронуться; я прикоснулся к ним пальцем. Губами. Понемногу желание догоняло мои движения, облекалось ими, растекалось по ним.

Однако я не поддался ему. Я боялся страданий. Я боялся того, что, если я зайду далеко, мне придется исследовать болезненную область, где будут сравниваться тела Сюзанны и Генриетты, желание, которое они внушали, наслаждение, которое они доставляли. Я не мог проявить интерес к телу Генриетты без того, чтобы по аналогии или противопоставлению не возник болезненный образ обнаженной Сюзанны, лежащей, словно на склоне горы, прижавшись к огромному американцу.

Положив голову на желто-лимонный пуловер, я не слишком страдал.

Позже, ночью, услышав шаги в коридоре, я не пошевелился. Поскольку Генриетта ничего не сказала, я притворился, будто сплю.

* * *

Так я потерял Сюзанну.

Поутру ее комната оказалась пустой. Она сняла простыни с постели, свернула и положила на стул; она сдала простыни, как служанка сдает фартук. Простыни были готовы для стирки.

Меня не удивил ее уход. Сюзанна звала меня, стучала в дверь, она сделала все, что могла. А я ничего не сделал. Изменила мне Сюзанна или нет, она теперь могла только презирать меня, ей оставалось только уйти.

Я принялся ходить по дому, словно делал обход. Я не мог ни присесть, ни отдохнуть. Я расставлял часовых вокруг своего несчастья. Но мое несчастье не было официальным; мне приходилось останавливаться, когда на меня смотрела Генриетта. Тогда я заводил веселый разговор, говорил о происшедшем в ироническом тоне. Надо было сбить с толку Генриетту, показать ей, будто я не придаю никакого значения уходу Сюзанны. Те моменты, когда Генриетта взглядывала на меня, были лучшими из всех. Но когда я оставался один, я не мог сидеть неподвижно.

Я вошел в комнату трагедии, в комнату жертвы. На столе я нашел серебряный браслет. Я взял его, завернул в платок, как делают сыщики. Мне нужны были не памятки, а вещественные доказательства. Я хотел обрести уверенность в том, что Сюзанна действительно существовала. Ее отсутствие уже ставило под сомнение этот факт. Сюзанна побывала здесь; Сюзанна унесла Сюзанну.

Я не стал бы пытаться вернуть ее. Нельзя вернуть женщину, которая вас презирает. Мне было бы достаточно знать, но только наверняка, что Сюзанна меня когда-то любила.

Я искал повсюду прощальное письмо и не находил. Я открыл ящик собственного письменного стола. Письма там не было, но я заметил, что в моих бумагах рылись. Пачка рецептов на мое имя – «Доктор Лувьо, интерн больницы Мсаллаха» – исчезла. Сомнений быть не может! Сюзанна станет подделывать мою подпись. Эта мысль ужаснула меня. Сидя за столом, я воображал себе такую картину: комиссар полиции вызывает меня в участок. Я украдкой взглянул в зеркало над камином, чтобы посмотреть, какая физиономия будет у меня-заключенного.

Я вспомнил, что перед этим самым зеркалом поцеловал Сюзанну в первый раз. В тот вечер у нас в интернате было много гостей. Я ненадолго ушел к себе в комнату. Сюзанна позвала меня из коридора:

– Мишель, где вы?

– У себя в комнате.

Она вошла, поправила прическу перед зеркалом, жеманно изогнув кисть, затем, повернувшись ко мне, подставила губы. Это было четыре месяца назад.

Меня снова звали.

– Мишель!

– Да, я в моей комнате.

Но теперь вошла Генриетта. После бессонной ночи у нее были синяки под глазами. Она прижалась своей щекой к моей. Сначала я слегка отстранился.

«Ах да, верно: я поцеловал ее вчера вечером».

Раз уж я поцеловал ее однажды, оставалось только продолжать. Она восхитительно вкусно пахла. Она пахла поджаренным хлебом и лимоном.

Я снова начал ходить по дому. Мне казалось, что я уже не смогу остановиться. Ходьба заменяла мне слезы. В конце концов я вышел вон. Я дошел пешком до Азру и, чтобы удлинить свой путь, сворачивал на все короткие дорожки через горы. В Азру мы с Сюзанной часто купались прошлым летом. Я нашел там в избытке доказательств существования Сюзанны: начальная школа, окна которой выходили на пляж; бакалейная лавка, где между двумя чашами весов вырисовывалась красная феска Бекуш Амара. Все это не было игрой воображения.

На обратном пути я задержался на горных тропинках, проходящих над морем Там скрывались зенитные батареи. Люди в касках, в радионаушниках смотрели на море в бинокль. Их, казалось, могли интересовать только сильно удаленные предметы. Они обостряли свое зрение и слух при помощи приборов.

«А вот я смотрю себе под ноги, – подумал я. – У меня нет бинокля. Когда мне захочется посмотреть вдаль, мне придется идти».

У себя под ногами я видел море, дно морского шельфа, где вокруг скал суетились рыбы.

– Сегодня днем я прогулялся довольно далеко, – сказал я Генриетте. – Мне это очень помогло. Когда Сюзанна жила здесь, она постоянно сидела дома. И мне приходилось составлять ей компанию.

Мне хотелось говорить о Сюзанне.

– Кстати о Сюзанне, что же я скажу Жану Карриону? Он доверил мне свою жену, а я ее потерял.

– Вовсе не обязательно ему об этом говорить, – сказала Генриетта. – В общем-то это дело вас не касается.

– Вы правы. Не стану об этом говорить.

Я еще раз поцеловал Генриетту, чтобы получше ее запутать. Затем отгородился от нее столом и книгой.

В тот вечер мы возобновили уроки медицины, которые забросили в последние дни. Я снова начал задавать вопросы. Но уже не слушал ответов. Слушал я едва заметный звук между словами от движения губ Генриетты.

Мы добрались до функций воспроизводства. Из скромности я выбирал примеры из физиологии птиц. Генриетта заметила, что птичьи пары хранят друг другу абсолютную верность.

– Вы думаете? – спросил я. – Мне кажется, что напротив, птицы-самцы сильно интересуются случайными встречными. Но возможно, я ошибаюсь.

На этом месте своей речи я снова задумался о том, изменила ли мне Сюзанна. Правду установить было нельзя. На это у меня была ночь, и эта ночь прошла.

– Меня очень интересует одна вещь, – сказала мне Генриетта.

Ей пришлось сделать усилие, чтобы продолжать; она сглотнула слюну:

– Что это за чувство, которое называют обладанием?

– Это не чувство, это ощущение. Этого нельзя объяснить.

Я встал бы в тупик, пытаясь объяснить это. Я говорил себе, что сам я никем не обладал. Даже Сюзанной. От Сюзанны мне ничего не осталось, разве что тайна, еще придававшая очарование ее уходу: наслаждение, полученное ею в объятиях американца. Чтобы обладать Сюзанной, мне всегда будет не доставать наслаждения, которое она отныне будет получать с другими.

– Обладать можно бесконечно, – сказал я. – Пока еще что-то не взято, ты ничем не обладаешь.

Генриетта не решилась продолжать расспросы.

«Пока еще что-то не взято». Оставалось взять Генриетту. Достаточно было об этом подумать. Я упорно думал об этом всю ночь. Поутру зло свершилось.

Даже закрыв глаза, я видел подпрыгивающую, грубоватую походку Генриетты. Когда Генриетта шла, ее тело натягивало поводок, металось в разные стороны, всегда делало на шаг больше, чем ей хотелось. Ее тело жило собственной жизнью. Я удивился, что не замечал этого раньше. Я подумал об этом без всякого удовольствия; но как только я об этом подумал, с каждым мгновением мое смущение стало расти.

Поутру я пошел в ванную за щеткой для волос. Я вошел без стука. Генриетта, стоя в ванне, подставляла свои груди под душ. Я поспешно закрыл дверь.

– Вы что-то хотели? – крикнула Генриетта.

– Нет, ничего. То есть да, щетку.

– Я вам сейчас передам. Я уже надеваю халат. Входите. Не смотрите на меня.

Я снова вошел, закрыв одной рукой глаза, а другую, как слепой, протянув к Генриетте. Странный вид для игры в жмурки!.. Когда я почувствовал в своей руке щетку, то вздрогнул. Это действительно была щетка. Что ж, ладно!..

Немного позднее, когда мы пили кофе, сидя друг против друга за маленьким столиком на колесиках, я заметил, что в стол у самого пола вделана другая доска, покрытая зеркалом. Что с того, что Генриетта, закутавшись в свою одежду, надела пуловер с глухим воротом. Словно зонтик, Генриетта раскрывалась снизу. Из-за зеркала нам теперь придется пить кофе за другим столом. Однако я сказал про себя: «Какая она красивая. В ее членах как раз столько слабости, чтобы ее можно было взять, и как раз столько силы, чтобы можно было быть захваченным ею. Ах! Когда же наконец я обрету покой?»

Как и накануне, я провел весь день ходя взад-вперед. Внезапно я решил написать Сюзанне. Мне показалось, что все еще не кончено, что мне еще есть что сказать, если не сделать. Если Сюзанна меня презирает, она мне не ответит. Ее презрение и ее молчание сольются в одно.

Я подписал свое письмо «Мишель» и вдруг вспомнил слова Сюзанны: «Это был врач, которого звали Мишель, как тебя».

Ах! Тот Мишель был порядочный негодяй. Это наверняка он превратил Сюзанну в наркоманку. Все беды происходили от этого наркотика, который, через Сюзанну, отравил и меня – меня, второго Мишеля. Не будь морфия, у меня достало бы сил удержать Сюзанну. Но отрава уже подточила меня. Я больше не мог ничего ухватить. Я разносился; звенья моей цепи растачались; отныне все протекало сквозь меня, как вода сквозь рыбацкую сеть. Я всюду протекал, из меня отовсюду лилась вода. Я потерял всякую действительность. Вместо поступков, которые я должен бы совершить, чувств, которые я должен бы испытать, я подставлял другие поступки и другие чувства. Я заполнял с каждым днем все ширившуюся пустоту. Постоянно что-то одно заменяло во мне что-то другое. Я обрастал долгами самому себе. Беднея с каждым днем, я был похож на финансистов, которые латают прорехи с одной стороны, выкраивая из другой. Я скрывался от кредиторов.

Теперь я мог сколько угодно желать Генриетту; я обладал бы ей не больше, чем Сюзанной. Генриетта стала бы лишь еще одним свидетелем моего несуществования, моей неспособности ничего удержать.

Вдруг меня охватила паника. Я встал, открыл шкаф. Взял коробку с красной этикеткой, в которой я хранил отраву, бросил ее на пол, растоптал ампулы.

Я был спасен; я раздавил зло.

Какое-то время я постоял, дрожа, покрывшись мурашками от натянувшихся нервов, как дрожат, избавившись от паука или незнакомого зверя.

Я облокотился на камин, чтобы насладиться зрелищем. Я прихрамывал: одна ампула прилипла под каблуком. Это напомнило мне статую святого Михаила, стоявшего одной ногой на шее дракона. И я перестал воспринимать себя всерьез.

Пошутили, хватит!.. Шутка затянулась. Горе сильно било меня два дня. Нечего усугублять.

Все, что у меня оставалось от радости и благоденствия, валялось на полу. Я наклонился, подобрал несколько ампул, избежавших казни. У меня были слезы на глазах, словно у матери, берущей на руки раненого ребенка; я взял на руки сам себя; я был полон умиления.

Среди осколков стекла яд разлился по полу грязной лужей, словно кошачья моча. Я осторожно втянул жидкость шприцем. Может пригодиться. Я не знал, что готовит мне грядущее. Грядущее начиналось плохо. Например, я начинал страшно желать Генриетту. Мне потребуется мужество, чтобы столкнуться со своим желанием.

Я тут же вкатил себе тройную дозу. Это по крайней мере даст мне преимущество, обезоружив мое желание. После хорошей дозы желание теряло свою остроту, переходило в нежность; от него оставалось только волнующее воспоминание. Поэтому с Сюзанной я приберегал на конец дня это наслаждение, убивавшее то, другое. Когда мы насыщались любовью, мы гасили ее, как гасят свет, переходя из одной комнаты в другую.

Погасив все огни, я положил в карман письмо, которое написал Сюзанне. Я отправлю его сегодня же вечером. Понемногу ко мне возвращалась надежда. Я принялся насвистывать веселенький мотивчик, потер руки, чтобы доказать себе, что все идет хорошо, все уладилось. Письмо уйдет, Сюзанна вернется. И потом, господи, если Сюзанна заставит себя ждать, я возьму Генриетту, поскольку мне этого хочется. Я был в настроении ни в чем себе не отказывать.

Взять Генриетту – это дело нескольких вечеров, нескольких уроков по медицине соответствующей направленности. Все-таки хороший предлог эти курсы медсестер. Мне не терпелось начать. Я поторопил ужин, чтобы выиграть время.

– Когда вы сдаете экзамен?

– Через две недели.

– Уже!..

Нельзя было терять времени. Речь шла о будущем Генриетты. Надо было придать содержание этому будущему, чтобы оно вернулось ко мне. Я, учитель, буду парировать удары, я брошу будущее Генриетты, как бумеранг, и оно вернется ко мне.

Как накануне, я перевел разговор на вопрос о любви. Мне казалось, я играл хорошо. Я сам себя слушал; лихо закручивал свои фразы; аплодировал своим выходам. Я даже позабыл о Генриетте.

«Что мешает при соблазнении? – думал я. – Желание, которое подгоняет вас, толкает на ложную дорогу. Хотя вообще-то желание нужно лишь чтобы завершить дело.

Я словчил; я анестезировал свое желание; я перевел спор в чисто теоретическую плоскость. Я поставил перед собой ложную Генриетту, чье тело смущает меня не больше, чем статуя. Я работаю над картой, как генерал, готовящий сражение в своей палатке.

Когда наступит нужный момент, я отойду от плана, я овладею натурщицей».

За столом, напротив меня, статуя Генриетты слушала урок, старательно извлекая из него пользу, она ждала, когда в нее вдохнут жизнь.

Я долго говорил; после чего подумал, что неплохо бы провести рекогносцировку. Надо было изучить местность.

– Хватит на сегодня, – сказал я. – Мы уже много проговорили.

Я обогнул стол, поцеловал Генриетту в губы, усадил ее рядом с собой на диван. Она положила голову мне на грудь, изогнув шею, как кошка.

Один жест повлек за собой другой. Я просунул руку за спину Генриетты, наткнулся на ее маленькую сбрую, узенькие шелковистые лямочки, пуговицы которых похожи на зернышки в мякоти какого-нибудь фрукта. Я вынул зернышки.

«Чем я рискую? Это всего лишь пробный маневр».

Я поцеловал плечи и груди Генриетты, удивился тому, что мне совсем не сопротивляются. Такое непротивление смутило меня. Под одеждой Генриетты, наверное, скрывалась какая-то ловушка. С девушками всегда так: вытянешь руку ничтоже сумняшеся – и цоп! попадаешь в ловушку. Я удвоил предосторожности, ощупал сквозь ткань это неподвижное тело, как разряжают капкан – издалека, при помощи палки. Но мне не удалось вызвать никакой реакции, никакой попытки защититься. Генриетта раскрывалась разом, как местность простого рисунка, на которой стратегия даже и не нужна.

Я зашел слишком далеко; я хотел знать, что скрывает Генриетта. Теперь я продвинулся достаточно. Обнаженная Генриетта не скрывала ничего. Она отдавалась без промедления, в тот самый момент, когда я не мог ее взять.

Я застыл, изо всех сил сосредоточился в поисках аргумента, решительного поступка, оружия, чтобы взять Генриетту или же убить ее или себя. Но ничего не нашел. Вот где была ловушка; нечем было заменить желание.

Я отнял руки. Генриетта упала на диван, вздрогнув ресницами, и осталась лежать, опираясь головой на узел своих черных волос. Она ждала меня. Я погиб.

Я встал, сунув руку в карман.

– Поздно.

Я вышел из комнаты как мог медленнее; но я сдерживал шаги; будь моя воля, я бы побежал. Дом не мог меня удержать. Я пробежал через сад, толкнул калитку. Спустился по ступенькам в город, оказался на пустынной главной улице, продуваемой влажным ветром. Фонари раскачивались на подвесках, и тени метались под арками.

На площади Военных моряков, возле музыкального киоска, ощетинившегося носами кораблей, я обернулся, ища глазами над городом, над деревьями, голубой свет интерната.

«Невозможно, – говорил я себе. – Это невозможно».

У меня в голове крутилось одно это слово, и я повторял его беспрестанно. Невозможно снова увидеть Генриетту, невозможно вернуться назад, невозможно жить. Столько невозможного облегчало мне выбор, направляло мои шаги в единственном направлении. Я обогнул порт, залитое светом пространство у подножия города. Словно гусеницы на конце нити, автомобили с двадцатью колесами спускались вдоль брони кораблей и карабкались на причал.

Я шел у самых решеток, словно желая раздразнить американских охранников, чьи автоматы торчали между прутьями. На меня направили прожектор, и мне стало неловко, словно я был голый. Луч прожектора ушел в стороны, моя тень обернулась вокруг меня, словно большая стрелка на циферблате.