355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Жан Фрестье » Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель » Текст книги (страница 2)
Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель
  • Текст добавлен: 14 сентября 2016, 23:02

Текст книги "Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель"


Автор книги: Жан Фрестье



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

– Может быть, ты сможешь взять к себе Люсетту и Эмму? – обратился ко мне Жорж. – Сохранишь их для нас.

– Ну уж нет! Нет! Это невозможно.

– Почему? Они тебе не помешают. У тебя нет любовницы.

– А если будет? Тогда ваши подружки станут меня стеснять. Это невозможно.

Я был не в настроении позволить стеснять себя кому бы то ни было. Сюзанна прежде всего; только Сюзанна! Судьба вновь бросала меня в объятия Сюзанны, ну так что ж! К черту совестливость! На войне я не нужен, ну и плевать! А Сюзанне я еще нужен.

У меня было такое же состояние духа, как у нервного человека, который, по неловкости порвав шнурок на одном ботинке, нарочно рвет и второй, принужденно смеясь. Как люди, которым не принесли успеха заказанные мессы, начинают молиться дьяволу, лишь бы только досадить доброму боженьке, я решился погубить себя дурным настроением и дурными намерениями. Я вульгарно решил, что уж попользуюсь я Сюзанной!

В конце концов я все-таки успокоился. Днем на какое-то время мне удалось побыть одному. Я сидел в большом кафе целиком из стекла, этаком аквариуме на краю тротуара. Рядом со старым городом начинался новый, с пустынными улицами бетонных домов. В этом квартале дождь казался мокрее, прохожие пользовались зонтиками. Я подозвал официанта, попросил принести мне расписание поездов.

Уже завтра я поеду обратно в Мсаллах. Ничего в этом ужасного нет. Судьба возвращает мне Сюзанну; в общем, это не столь уж неприятно. Война переносится на потом; ну что ж, подожду рядом с Сюзанной, пока за мной снова не придут. Богу богово, черту чертово, Марсу марсово.

Отныне я буду остерегаться сам себя. Я начну жить по-другому: я буду работать, читать, тратить на Сюзанну два часа в день, не более.

Сквозь стекло я увидел Жоржа и Рене, пересекавших улицу, направляясь прямо ко мне. Возможно, они не заметили, что нас разделяет стекло. Я знаками дал им понять, что вход в кафе с другой стороны.

– Все улажено, – сказал Жорж. – 28-й полк спаги – на тунисской границе. Завтра я уезжаю.

– Ну и навьючился же ты. Что ты берешь с собой?

– Я купил рюкзак, мы будем сражаться в горном районе.

Рене приуныл; Ифри ему не нравился; он хотел бы уехать в Тунис. Я попытался его утешить: «А я разве туда еду?»

Мы заказали грог погорячее и пили его маленькими глоточками. Жорж издал удивленное восклицание.

– В чем дело?

– Та девица на улице, в белом платье.

– Это дурочка, – сказал Рене. – Гуляет под дождем в летнем платье.

– Красивая девушка, – сказал Жорж.

Он поднялся. Его всегда подбрасывало, когда в зоне досягаемости проходила женщина; он тогда шел за ней, как лунатик, выставив руки вперед. Мы поспешно вышли из кафе. Девушка остановилась перед магазином. Повернувшись спиной к витрине, она внимательно вглядывалась в прохожих, словно хотела их узнать. Прохожие смотрели на нее. У нее были голые руки и ноги. На темной улице она сияла, как вывеска; она изображала лето, но на ней не было никакой надписи, никакой рекламы; на груди не висело рекламного щита.

– Какая хорошенькая! – сказал Жорж.

Я заметил, что она высокая; я был выше своих друзей.

Дождь полил с удвоенной силой. Чтобы укрыться от него, нам пришлось пробежать пятьдесят метров до магазина. Жорж спрятался под крышу рядом с девушкой. Та не выглядела расстроенной, была хорошо причесана, стояла прямо, прижимая сумочку к груди.

Она взглянула на нас – сначала внимательно, потом безразлично. Наверное, она не нас ждала. Я не решался с ней заговорить. Я ограничился тем, что пару раз пихнул Жоржа, как ворошат щипцами уголья, чтобы разгорелся огонь. Рене рассматривал вещи в витрине – пуговицы и позументы.

Когда Жорж заговорил с девушкой, я не узнал его голоса. Это был наисладчайший голос, которого мы от него не слышали. «Она даст ему пощечину, – подумал я, – мы все опростоволосимся». Но нет, никакого насилия. Она сказала, что ее зовут Генриеттой; она никого не ждет; она гуляет; она согласна погулять с нами, но надо переждать дождь.

– Нам как раз нужен зонт, – сказал Жорж. – Пойдемте с нами, вы поможете нам выбрать.

Мы вошли в специализированный магазин. Генриетта попросила показать дешевые зонты.

– Нет, нам нужен красивый.

Она остановила свой выбор на зонте с ручкой из красной кожи. Продавщица утверждала, что вещь прочная, и это окончательно нас убедило. Я хотел заплатить, но Жорж и слышать об этом не хотел. Рене даже не достал бумажника, чувствовалось, что он нас не одобряет. Однако немного позднее, в кино, он купил для Генриетты карамельки. Он сидел с краю; карамельки Генриетте передал Жорж, так что получилось, будто это Жорж ей их презентовал. Когда начался фильм, Генриетта надела очки, которые украдкой вынула из сумочки. Я следил за руками Жоржа; по счастью, действие фильма разворачивалось высоко в горах и отсветы снега освещали зал.

Мы поужинали в казино. Генриетта не говорила о том, что ей надо домой. Никто из нас не намекал на будущее. Можно было подумать, что вся наша жизнь заключалась в этом вечере, что у нас не было ни прошлого, ни будущего, настолько расплывчаты были наши слова. Но каждый, кроме себя, думал и о будущем.

После ужина оркестр заиграл легкую музыку. В толпе было несколько американских офицеров в плотном окружении; они встали и спели «Марсельезу», на что публика, не зная американского гимна, ответила: «Боже, храни короля». Наконец, в полночь несколько раз погас и зажегся свет, швейцар с галунами похлопал в ладоши, выпроваживая публику. Жорж вызвал гардеробщика; зонтик появился одновременно с нашими плащами. Возник вопрос, кто из нас троих предложит свой плащ Генриетте. Она приняла плащ Рене; Жорж аж побледнел.

Мне стало тоскливо. Улица была последней границей тишины. Это была улица без света; едва угадывались деревья и скамейки по краям тротуаров. Жорж спросил: «Куда идем?» Он обращался к Генриетте.

– Куда хотите, – ответила она таким спокойным голосом, что я вздрогнул.

Весь день она говорила о ничего не значащих вещах с таким спокойствием, что казалось невозможным задать ей вопрос. Теперь было еще хуже. После ее ответа второй вопрос был немыслимым.

Жорж толкнул меня кулаком. Рене в темноте пожал мне руку. Я чувствовал «связь» со всех сторон, так невидимый в ночи корабль получает сигналы с земли.

– Пожалуйста, подождите нас, мы на секундочку, – сказал Жорж.

Он утащил в сторонку меня и Рене. Генриетта осталась одна; мы не боялись ее потерять. Ее белое платье светлым пятном маячило в темноте.

Посовещавшись, мы вернулись к ней. Впервые у нее был смущенный вид. Она запахнула на груди плащ Рене и молчала до самой гостиницы. Я хотел, чтобы все было как полагается; мы выбрали отель «Амбассадор», лучший в городе. Жорж потребовал номер с ванной, ему вручили ключ, который он вручил Генриетте. Мы сняли наши красные фуражки в знак прощания, и этот непривычный для нас жест достойно увенчал наше изысканное поведение. Генриетта спала в гостинице одна.

А мы провели ночь в приемном пункте, как накануне. По дороге туда Жорж говорил о том, как бы отложить на день его отъезд в Тунис.

– В конце концов спаги меня подождут; один день ничего не решает.

Рене запротестовал:

– Я был уверен, что все это добром не кончится. Тебя объявят дезертиром, засадят за решетку. Хорошенькое дело!

– Рене прав, – сказал я. – Ты должен ехать. Я займусь Генриеттой. У меня идея. Я увезу ее в Мсаллах, сделаю из нее медсестру. У нее наверняка есть способности, она сказала, что любит животных.

– Думаешь, она согласится?

– Конечно. Она делает все, что хочешь, надо только говорить погромче.

У Рене был озабоченный вид.

– Это все очень серьезно, – сказал он.

Я вернулся в Мсаллах. Генриетта приехала со мной. Мы прибыли ночью. На вокзале нас никто не встречал. Накануне сильная бомбежка искарежила привокзальный квартал. Фасады домов поизносились в мое отсутствие; с них свисали ставни. Железные жалюзи на магазинах вздулись. Мне показалось, будто мое отсутствие было долгим; я не смог бы сказать, сколько оно продолжалось; вокзальные часы потеряли стрелки.

Именно в этом месте я в последний раз видел Сюзанну. Возможно, она постарела, как фасады домов, возможно, уехала отсюда. Я уже грустил над воспоминаниями двухдневной давности.

– Справа море, – сказал я Генриетте. – Когда будет хорошая погода, искупаемся.

Она улыбнулась изнутри, не шевельнув ни единым мускулом. От радости лицо у нее просияло. Она несла чемодан старинной цилиндрической формы и свой зонт с красной рукояткой.

– Не наступите в лужу, – сказала она мне. – В шоссе выбоина. – Затем добавила: – Тепло здесь.

– Да, морской климат. Дождь мягкий. От него апельсины хорошо растут.

Мы поднимались в темноте по нескончаемым лестницам между оградами домов, которые вели от центра к больнице.

Консьержка не удивилась, увидев меня, ее толстое бледное лицо было неспособно к выражению удивления. Волоча ноги с набухшими венами, она принесла в интернат простыни и одеяла.

– Вот мой дом, – сказал я очень громко.

Мой голос эхом пролетел по комнатам; на смену шуму путешествия пришла гулкая тишина прибытия. Я наступил на осколки стекла:

– Надо же, окна разлетелись.

Генриетта захотела тотчас лечь спать; она устала. Оставшись один, я подсел к бару на свое привычное место.

– Ну вот, – произнес я вслух.

Изо рта у меня вырвалось облачко пара. Скоро я замерз. Я принялся ходить по дому, открывая одну за другой все двери, кроме комнаты Генриетты. Я провел перекличку отсутствующих: Жоржа и Люсетты, Рене и Эммы, себя и Сюзанны. Вот кухня (в раковине затычка) и ванная (я заглянул под ванну). Коридор казался слишком ярко освещенным для такой тишины. Словно пустынный коридор на корабле, когда ты просыпаешься ночью и идешь на палубу посмотреть, какая погода. Погода была плохая. Плавание обещало быть опасным.

Я подошел к двери Генриетты и прислушался. Она спала, не подозревая об опасности, не зная, что мы потерпим кораблекрушение. Я чуть было не разбудил ее, но урезонил себя, загнал свой страх поглубже внутрь. У меня на попечении была живая душа. До сего дня я подбирал только кошек, собак и ни разу живую душу. Я не стал будить Генриетту, вернулся в столовую, открыл чемодан, чтобы достать пижаму. Под бельем металлически блеснула коробка для шприца. Я вдруг испугался. Я огляделся в этой большой пустой комнате с непристойными картинами, окнами, выставленными войной. Я вдруг перестал понимать, что я здесь делаю, посреди войны, что означают этот шприц, эти мерзкие картины, а в соседней комнате – эта девушка, которой я не знаю.

Я вошел к себе в комнату, хотел закрыть дверь на ключ; ключ исчез. Прежде чем лечь в постель, я придвинул к двери шкаф.

* * *

Сюзанна не постарела и не уехала. Как и раньше, она каждый день приходила ко мне в комнату. Прячась от Генриетты, она, как и раньше, приходила через рощицу, по большому склону под интернатом.

Из-за непрекращающихся бомбежек Жан снял для жены небольшой домик в трех километрах от города. Он не хотел, чтобы его жену убили, считал нелепым положение вдовца.

– Я всегда отказывался носить обручальное кольцо, – сказал он мне как-то раз, – и мне было бы еще неприятнее прицеплять черный бант на отворот пиджака.

Так что Сюзанна жила за городом. Каждый день она приходила в город якобы за покупками. Каждый вечер, уходя от меня, она уносила корзинку с провизией, которую я поручал утром купить для нее интернатской прислуге по списку, оставленному Сюзанной накануне.

Мой отъезд был ложным; вскоре мне уже казалось, будто я и не уезжал. Только Генриетта напоминала о моем непродолжительном путешествии. Я мог бы написать у нее на лбу: «На память об Ифри, 28-й полк спаги». Генриетта была моей памяткой о войне; я так и объяснил Сюзанне.

– А ты иногда целуешь ее, эту твою памятку о войне?

– Никогда, даже руки ее не касаюсь.

– Обещай мне, что ты к ней не притронешься.

– Обещаю.

Генриетта приступила к обязанностям санитарки в больнице. Она жила в интернате, и, чтобы попасть на работу, ей надо было лишь пройти через сад.

Она редко говорила о себе. Только однажды намекнула на свое прошлое. Я узнал, что она ушла из дома, спасаясь от отчима, которого она ненавидела.

– Когда моя мать куда-нибудь выходила, – сказала Генриетта, – отчим приходил ко мне в комнату. Начинал перебирать всякие вещи поодаль от меня – вазы, книги. Понемногу приближался ко мне, говорил, что я красивее, чем моя мать. Однажды он сделал мне очень больно.

Мне захотелось утешить Генриетту, создать ей дом по ее образу. Бар в столовой снова стал буфетом; непристойные картины скрылись под обоями и старинными фаянсовыми тарелками с изображением времен года. Генриетте нравилась тарелка с изображением зимы: три трубочиста на фоне снега. Она всегда смотрела на эту тарелку перед тем, как сесть за стол. Словно изучая показания барометра, она вглядывалась в снег на заднем плане, грела руки у печки, потом садилась напротив меня.

Теперь, взглянув в окно, я видел большие американские грузовые суда, из которых в порту выгружали танки, автомобили и боеприпасы. Я снова отворачивался к обновленной столовой. Я сохранил мебель; в ералаше войны я создал очаг в сельском стиле; у моего очага была подруга; я оградил себя от одиночества.

Прошло около месяца, как я вернулся в Мсаллах, и тут пришла очередь уезжать Жану Карриону. Он позвонил мне однажды вечером: «Меня призывают, ты не мог бы прийти ко мне прямо сейчас?»

– Когда же это кончится! – воскликнул я. – Даже на друзей уже нельзя рассчитывать!

Я был разочарован и удивлен, как если бы во время партии в шахматы рука шулера переставила короля, тогда как я следил за ферзем. Жан участвовал в моей игре, он был мужем моей королевы. Я устроил свою жизнь, исходя из его присутствия; теперь мне придется считаться с его отсутствием. Жизнь мухлевала.

Ставни аптеки были закрыты: соблюдалась светомаскировка из-за самолетов.

Жан провел меня в лабораторию, освещенную только жидким светом рефлектора микроскопа. Вид у Жана был серьезный. Половина его лица находилась в тени, а другая на свету: наполовину черное – наполовину белое лицо, как на некоторых рекламах косметики. Я нашел, что лицо у него двойственное, как у человека, держащего за спиной подарок на день рождения.

Я пригласил тебя, чтобы попросить позаботиться о Сюзанне в мое отсутствие.

Честное слово, у них у всех просто какая-то мания доверять мне своих женщин. Сначала Жорж и Рене, теперь Жан. Все они сдавали мне женщин на хранение и уходили, сбросив груз со своих плеч, даже не попросив квитанции. Для них – война, для меня – женщины. Я был служащим из камеры хранения, стражем семейных очагов.

Меня тревожил вопрос о средствах существования Сюзанны.

– Все в порядке. Аптека не закрывается, провизор каждую неделю будет передавать моей жене часть прибыли.

– А я? Какова моя роль?

– Ты попытаешься развлечь Сюзанну, будешь водить ее в кино или на пляж в солнечные дни.

– Ты не боишься того, что я могу в нее влюбиться? Сюзанна красивая, она очень хорошенькая девушка.

Жан встал и безразлично махнул рукой. Конечно! Он уезжает, и то, что он оставляет позади, уже не важно. Отныне мне придется хранить ненужный секрет, обманывать безразличного человека.

– Разве ты не любишь Сюзанну? – спросил я.

Он покачал головой с надменной улыбкой:

– Люблю. Но я не переношу ее голоса; когда она поет, мне хочется ее задушить. И мне не нравится смотреть, как она ест и спит; спит она вульгарно, а ест, ворочая подбородком. И еще у нее невыносимая манера заниматься любовью, откидываясь назад, отпихивая тебя, сохраняя от тебя только удовольствие. Она плачет, потому что у нее нет ребенка; будто можно иметь детей, занимаясь любовью так эгоистически.

– Может, тебе с ней развестись? – рискнул я.

Он снова улыбнулся, еще надменнее, чем в первый раз:

– Тебе этого не понять. Когда-нибудь я наверняка разведусь. Это произойдет как бы не по моей воле, я этого и жду. Если бы я захотел развестись сегодня, у меня не хватило бы мужества, но война, возможно, даст мне повод. Когда я познакомился с Сюзанной, она была девчонкой шестнадцати лет. Мы уже восемь лет вместе. В первые два года нашего брака я был еще студентом, кормил Сюзанну одним кофе с молоком. Такие вещи легко не забываются.

Наступило молчание, которое я поторопился нарушить.

– В общем, ты ждешь, что война откроет тебе новое будущее.

– Я надеюсь.

– Не один надеешься. Война многое перепишет. Жорж, например, если б остался в Мсаллахе, в конце концов женился бы на Люсетте. А теперь он уже не знает, на ком женится, и очень этим доволен.

– Ты видел Люсетту?

– Нет. Я больше не вижусь ни с Люсеттой, ни с Эммой. Я подозреваю, что они злятся на меня за мое возвращение, говорят, наверное, что я сумел отсидеться. Мне теперь надо остерегаться женщин. Одна как-то поклялась, что собственноручно пришибет трех отсидевшихся, если ее мужа вдруг убьют.

– Это опасно.

– Пока еще нет. Ее муж – капрал службы снабжения в Алжире. Это было бы действительно большим невезением.

Жан сел перед микроскопом, изучал препараты. У него был вид не уезжающего, а человека, который, если уедет, то уже не вернется.

Два дня спустя он пришел в интернат попрощаться. Я собирался проводить его на вокзал, но он ехал не поездом, а на грузовике.

– Если я поеду на поезде, – сказал он, – Сюзанна каждый день в определенный час будет думать: «В этот час уходит поезд, на котором уехал Жан». Я не хочу оставить ей эту возможность сожалеть обо мне.

Он был прав. Я вот уехал на поезде, который ходит по параллельным путям. По дороге туда, высунувшись в окно по правую сторону, я видел пути, идущие вниз, путь возвращения. Наверное, поэтому я и вернулся.

– Я напишу тебе, – сказал Жан. – Что до Сюзанны, ее надо держать на коротком поводке. Будь осторожен.

Я смотрел, как он спускается по ступенькам в город, в зеленой фуражке, с вещмешком на плече – тем самым мешком, в который он когда-то клал свой купальный костюм. С таким небольшим багажом он пойдет далеко.

В тот день, сразу после полудня, пошел сильный дождь. К трем часам Генриетта надела передник. От халата и белого передника, как и от верхних юбок, у нее раздавались бедра. Она подвернула передник, чтобы добраться до потайного кармана.

– Это вы взяли мой карандаш?

Это я.

– Работайте хорошенько, – сказал я.

Она повязала косынку, собираясь идти через сад.

Я думал о том, придет ли Сюзанна в такой ливень. Я встал у окна своей комнаты. Трава в рощице отяжелела от дождя.

Сюзанна пришла, еще более мокрая, чем трава, с волосами, завившимися в крутые колечки. Я помог ей перебраться через подоконник, поцеловал ее сверкающие щеки, похожие на золотистые яблоки. Она разделась; я растер ее полотенцем, так что ее кожа стала матовой и гладкой на ощупь.

– Ну что, он уехал?

– Да, теперь мне остался только ты.

– Тебе его жаль?

– Немного. Он так меня ненавидел, что это наполняло мою жизнь.

Она уснула в моих объятиях. Ночь заглянула в холодную комнату. Я боролся со сном; я слышал шум талей на причале, звон цепей, поднимаемых порожняком, и рокот заводимого мотора, едва приглушенный дождем.

Я не смотрел на Сюзанну. Моя рука лежала на ее груди, и я чувствовал, как моя рука медленно приподнимается и быстро опускается. Ничего не поделаешь, мне было скучно. Движение, порожденное жизнью Сюзанны, не могло меня развлечь. Чтобы ей жить, ее грудь должна была подниматься и опускаться; я не находил ее сон вульгарным, но привлекательным это зрелище не было. Я чувствовал себя потерянным в своей комнате, незамечаемым, как гвоздь в стене.

Я посмотрел на гвозди; там были те, о которых я и не подозревал, ранее прикрытые картинами.

Сюзанна проснулась. Она вдруг застонала, словно ей приснился дурной сон. Я стал трясти ее.

– Проснись! Да проснись же!

– Зажги свет, – попросила она.

Я зажег лампу в изголовье; веселее от этого не стало; в окно еще проникал слабый свет.

– Меня этот чертов свет напугал. Непонятно, вечер сейчас или утро, где я сейчас; я вспомнила, что Жан уехал; я подумала, что я здесь делаю, я не у себя дома, не с мужем, я не понимала, где я.

Мне тоже в этот час было невесело, но я не жаловался. В этот час я разглядывал гвозди в стене моей комнаты, умилялся над их несчастной жизнью бесполезных гвоздей и не испытывал никакой нежности к жизни Сюзанны, да и к своей собственной.

Сюзанна продолжала плакаться:

– Мне так одиноко. Никогда у меня не было такого плохого пробуждения. Я чувствую себя чужой и тебе и себе. Я словно душа без тела, словно мятущаяся душа.

Я поднялся, дрожа:

– Да, да, знаю; я встаю. Сейчас прокипячу шприц и верну тело твоей душе.

Комната была холодной, плохо освещенной настольной лампой; за окном был ложный день, похожий на ложную ночь.

– Ну ладно! Где мои тапочки?

Плиточный пол холодил ноги; мои тапочки, как всегда, закатились под кровать. Сюзанна героически умолкла; она легла посередине кровати, как тяжелобольная; ей требовалось больше места для страданий.

Я вернулся с дымящейся кастрюлькой. На дне ее позвякивал шприц, словно ложка в чашке с отваром. Сюзанна открыла потускневшее лицо с раскосыми глазками, хлопающими веками. Она побледнела, но цвет ее волос с рыжим отливом не изменился.

– Ну, вот и отвар.

Это я хотел пошутить; я хотел улыбнуться, но улыбка вышла кривая.

– Есть чем заполнить наше одиночество, – сказал я. – Но в следующий раз, когда тебе станет одиноко, не говори об этом.

Я злился на Сюзанну. Я мирился с собственной слабостью, она была моим надежным убежищем, крепостью, в которой я жил без свидетелей. Но слабость Сюзанны напоминала мне о ней. Мы становились столь похожи, что я не смог бы сказать, кто, я или моя подружка, больше походил на другого, кто из нас кому подражал. Но я уже подражал не Сюзанне, а самому себе.

Моя злоба развеялась в эйфории, последовавшей за уколом. Я лег рядом с Сюзанной, снова почувствовал ее тепло. У нас обоих на бедре была маленькая красная точка, ранка от укола, словно знак нашего союза, брачного ритуала. Сюзанна почесала бедро.

– Свербит.

Она сказала это смешно, тоненьким голоском, словно пискнула мышь. Свет лампы стал ярче. В ночнике отпала необходимость. Больше не было больного на своем одре. Сюзанна выпростала руку, круглое плечо, грудь с очень темным кончиком. Она обволокла меня своим теплом, своим запахом.

– Теперь, когда Жан уехал, я больше не уйду от тебя. Я больше не хочу возвращаться в загородный дом. Мне там страшно. Я там одна. Ты хочешь, чтобы я осталась?

– Хочу. А Генриетта? Что она подумает?

– Она ни о чем не догадается. Мы будем осторожны.

Я принялся мечтать. Дружба, любовь – все с доставкой на дом. Я чувствовал себя богатым, как те богачи, которые устраивают спектакли в своих салонах. Здесь будет сцена, там занавес; здесь дружба, там – любовь.

После ужина Генриетта скатывала салфетку и вдевала ее в деревянное кольцо. Как у хороших моряков, у нее на борту был полный порядок. Все, что торчало, она превращала в косу или жгут. Свои черные волосы она свернула жгутом на затылке. Она носила желтый пуловер, плотно облегавший ее шею и плечи.

– Хотите еще вина?

– Нет, спасибо.

Она взяла пробку со скатерти и воткнула ее обратно в бутылку.

У меня пылали уши. Голова горела, как после зимней прогулки. Я сел возле печки; Генриетта подошла ко мне с толстой книгой в руках.

– У меня экзамен в начале февраля. Как вы думаете, я успею подготовиться?

– Конечно, но вам нужно продолжать работать каждый день.

– А когда я сдам экзамен, что я буду делать?

– Вы пойдете в армию, будете санинструктором, постараетесь выйти замуж за военврача.

Генриетта ответила, что у нее нет желания выходить замуж.

– Желание вовсе не обязательно. Для молодой девушки вроде вас это единственный выход.

Когда я был с Генриеттой, я становился серьезным и солидным. Ей было всего двадцать два года, шестью годами меньше, чем мне. Но она выглядела моложе своих лет, из-за чего я казался старше своего возраста.

Она раскрыла книгу, потом закрыла:

– Вы не могли бы поспрашивать меня?

– О чем?

– О крови.

– Из чего состоит кровь?

– Из жидкости, которая называется плазмой, и клеток, которые называются шариками.

Я задал ей ряд вопросов, потом она стала расспрашивать меня в свою очередь. У меня на все был готов ответ, я восхищался собственными познаниями.

– Мне все это очень интересно, – сказала она.

– А мне нет. Кровь меня не интересует. Мне интересен ваш интерес.

Она плотно сжала колени и одернула подол платья, и этот жест вызвал у меня улыбку. Она встала, но встала слишком рано, еще не зная, что она будет делать. Она пошатнулась и, ища точку опоры, положила руку мне на голову. Я взял ее руку, очень осторожно, словно снимая с головы птичку или знакомую кошку. Чтобы не улетела или не оцарапала.

– Жан Каррион уехал, – сказал я. – Его жена, вы ее знаете, осталась одна; она переедет жить к нам. Как вы на это смотрите?

– Это хорошо. Сюзанна будет мне подругой.

Я взял Генриетту за руку, слегка пожал возле локтя.

– Пора спать, – сказала она.

– Да, пора. Я буду спать здесь, в моей комнате слишком холодно.

На самом деле я боялся, что в моей комнате меня встретит остывший аромат Сюзанны. Недавно меня напутал страх Сюзанны. Наступит день, когда страх уже не оставит меня; как Сюзанна, я с тоской буду ждать укола, избавления. Если бы я сейчас вернулся в свою комнату, я напутал бы себя, я бы заглянул под кровать, за обои.

– Вы будете спать на этом стуле? – спросила Генриетта.

– Почему бы и нет? Когда захочу спать – усну.

Я надеялся, что Генриетта станет возражать. Но нет, она ничего не сказала. Она оставит меня спать на стуле. Мне вспомнился один белый конь, которого я видел на лугу – он спал, стоя на четырех ногах, как каменная лошадь, закрыв глаза с длинными белыми ресницами. Это воспоминание взволновало меня, потому что восходило к одной очень давней ночи, когда я уложил на траву служанку моих дедушки с бабушкой, живших в деревне.

Когда я очнулся от воспоминаний, Генриетты уже не было. Она высвободила свою руку и ушла. Я позабыл ее удержать, выпустил из руки синицу ради журавля.

Жесткая спинка стула толкала меня вперед; я мог держаться на нем, только обхватив голову руками. Действительно, мне было слишком плохо на этом стуле, я не мог даже страдать в свое удовольствие. Я вернулся к себе в комнату.

* * *

Накануне Рождества я отправился за Сюзанной, чтобы перевезти ее в интернат.

Я толкнул решетку. Туземные дети играли в некоем подобии сельского дворика, засаженного, как огород, капустой на высоких стеблях. Сюзанна жила в одноэтажном домике в глубине двора. Она была в трусах и рубашке и гладила себе платье электрическим утюгом.

– Видишь – у меня гость.

У железной печки грелся арабчонок в крошечном бурнусике; он был не выше печки. Сюзанна дала ему кусок сахару, который она взяла из коробки на камине:

– Иди поиграй в сад.

Она надела халат. Я поцеловал ее.

– Мы сейчас уходим. Соседи видели, как ты вошел.

– Пошли! Чемодан собрала?

– Да, все готово.

Она побросала в чемодан какие-то коробочки с кремом, колоду карт, трусики и лифчик из черных кружев.

– Тебе надо сегодня вечером надеть красивое платье.

– Зачем?

– А затем, что отныне ты больше не будешь приходить ко мне через балкон, ты больше не рискуешь разорвать одежду; а еще потому, что сегодня праздник – Рождество.

Она надела очень веселенькое черное платье с красным поясом. Я поцеловал ее в волосы и в шею; захотел снять с нее платье.

– Тебе не нравится?

– Напротив, именно потому, что оно мне нравится.

В глубине комнаты, в которую я вошел, была дверь в маленькую комнату, целиком заполненную диваном. Было ясно, что это спальня: там можно было только лежать. Войдешь, натыкаешься на диван и валишься; это была валильня. Я увлек Сюзанну в свое падение.

– Хороший у тебя домик. Лучше, чем твоя городская квартира. Там была одна ванна, а здесь – одна постель.

– Да, но мне жаль ванны. В воде мне лучше всего о тебе думалось.

– Почему же?

– Потому что я была совсем голая, а когда я видела себя голой, я думала о тебе. Я ласкала себя, тайно себя изучала, старалась вообразить себе твое наслаждение.

– Странно. Я, когда купаюсь, ни о чем не думаю. Просто моюсь.

– А я думала у себя в ванне. О тебе и о смерти, чтобы развлечься. Например, я часто думала о римлянах, которые вскрывали себе вены в ванне.

– Какая гадость.

– Мне тоже было противно, но о какой еще смерти я могла думать? О том, как я выброшусь из окна? Там были только маленькие окошечки под самым потолком.

– Здесь ты тоже не можешь выброситься из окна, – сказал я. – Ты на первом этаже.

– Здесь я думаю о газе, об угаре от печки. С ванной, конечно, не сравнить, но вообще-то если думать только о смерти, то ничто не сравнится с окнами.

– Это точно, – согласился я. – Мысленно выброситься из окна – это освобождает. Это вопль лыжника, срывающегося с трамплина.

Я не надеялся, что Сюзанна будет счастливее в светлой и просторной квартире, где хватит места мысли о смерти. Однако я сказал ей:

– Теперь ты будешь счастлива.

– О да! Конечно!

Мы лежали на диване; мы могли говорить о счастье; о нем всегда лучше говорится лежа, чем стоя.

Сюзанна спрыгнула на пол, открыла шкаф, вытащила из-под стопки простыней сверток, обернутый в полотенце:

– Посмотри, как я хорошо работаю.

Она разложила на постели детские одежки. Этот воображаемый ребенок будет весь в голубом; у него будут голубые ленты на носочках и распашонках.

– Видишь, моему ребеночку не будет холодно.

Для Сюзанны мысль о холоде призывала мысль о любви. Она призналась, что полюбила меня, потому что однажды вечером я облек свое большое тело в свитер, показав таким образом, что моя сила уязвима, что мои мускулы бессильны перед воспалением легких.

Малыш Сюзанны тоже был хрупким; он был всего лишь хрупкой и хилой надеждой. Поскольку любовь его матери оказалась преждевременной, ему требовалось много пеленок.

Сюзанна убрала одежки в шкаф. Выключила счетчик газа и электричества. Я взял чемодан.

Спускалась ночь. В конце дороги в небе маячили серебристые аэростаты, воздушное заграждение, защищавшее порт от авианалетов. Дорога шла вниз, а мы по ней, большими радостными шагами.

Генриетта ждала нас у двери интерната. Я был счастлив. Я собирал свой народец; я надеялся наполнить одну за другой все комнаты в доме, найти замену для каждого из отсутствующих. Я строил будущее по планам прошлого.

Нужно было, чтобы первый вечер совместной жизни удался. По счастью, было Рождество. Сюзанна явилась в Рождество, словно манна небесная. Генриетта подарила ей цветы; они поцеловались. Начало хорошее.

За ужином я не участвовал в разговоре, но был готов вмешаться, как в цирке человек в сапогах, стоящий возле клетки и вооруженный большим пистолетом. Моей тактикой было производить шум, если установится тишина, подчеркивать важные моменты, удачные пассажи, встревать между устами и ушами, чтобы усилить чувства.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю