Текст книги "Даниил Хармс и конец русского авангарда"
Автор книги: Жан-Филипп Жаккар
Жанр:
Литературоведение
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)
Заключительная фраза указывает еще и на то, что перечисление предметов, так же как и слов, бесполезно: всегда найдется хотя бы один предмет, который нельзя назвать, и всегда найдется слово, о котором неизвестно, что оно означает. Поэтический ответ на этот вопрос можно найти в новой форме, называемой в предыдущих строках «заумью», «текучестью», «четвертым измерением», «беспредметностью», «расширенным смотрением» и пр.
Текст «Одиннадцать утверждений Д.И. Хармса» (1930)[501]501
Хармс Д. Одиннадцать утверждений Д.И. Хармса // ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 371. Написанное 18 марта 1930 г., это произведение сопровождено записью: «Я пишу высокие стихи». В рукописи «одиннадцать» написано с одним «н». Отметим также, что в примечании к тексту Хармс ссылается на свое другое произведение из той же тетради – «Предметы и фигуры», которое мы будем изучать в следующей части этой главы.
[Закрыть], уже упомянутый нами и входящий в ту же тетрадь, позволяет установить связь между размышлениями Хармса о числах и его поэтикой текучести. Первое из одиннадцати утверждений лапидарное: «Предметы пропали». Это значит, что мы приближаемся к нулю. Впоследствии писатель противопоставит то, что он называет «Хармсовой единицей», единице Пифагора, который считал число 1 совершенством:
«2 утверждение.
Было: числовой ряд начинается с 2. Единица не число. Единица первое и единственное совершенство. Первое множество, первое число и первое отклонение от совершенства – это 2. (Пифагорова Единица).
3 утверждение.
Вообразим, что единица – первое число.
4 утверждение.
Новая единица подчиняется закону общих чисел. Закон чисел – закон масс. (Хармсова Единица)»[502]502
Хармс Д. Одиннадцать утверждений Д.И. Хармса. Выражения «Пифагорова Единица» и «Хармсова Единица» (два раза «Еденица» в рукописи) написаны красным, так же как и нумерация пунктов; это дает основание полагать, что они были приписаны впоследствии.
[Закрыть].
В понятии массы, введенном Хармсом, узнается все тот же «цисфинитум», то есть качественное состояние мира (0), предшествующее количественному делению разумом (1, 2, 3, 4...). Шестое же утверждение и вовсе недвусмысленно:
«Предмет обезоружен. Он стручок. Вооружена только куча»[503]503
Там же.
[Закрыть].
Вспоминается фраза из произведения «Месть», рассмотренного нами в предыдущей главе, где писатель говорит о своих стихах следующим образом:
На что Фауст отвечал, что в этих стихах есть и «вода». Итак, можно обнаружить тесную связь, соединяющую понятие массы, «кучи» с «бессмыслицей» и, следовательно, – с текучестью. Именно это служит объяснением тому, что в своих последних утверждениях, следующих за высказыванием о том, что «и человек и слово и число подчинены одному закону»,[505]505
Это восьмое утверждение: «И человек и слово и число подчинены одному закону» (Хармс Д. Одиннадцать утверждений Д.И. Хармса).
[Закрыть] Хармс возвращается к этому понятию:
«9 утверждение.
Новая человеческая мысль двинулась и потекла. Она стала текучей.
Старая человеческая мысль говорит про новую, что она "тронулась". Вот почему для кого-то большевики сумасшедшие.
10 утверждение.
Один человек думает логически; много людей думают ТЕКУЧЕ.
11 утверждение.
Я хоть и один, а думаю текуче»[506]506
Там же.
[Закрыть].
Хармс не довольствуется теоретической формулировкой своей «цисфинитной» логики. Его поэтическая практика и в самом деле является применением принципов, изложенных выше. К некоторым его поэтическим произведениям следует приступать, учитывая это теоретическое обоснование, и в первую очередь это относится к тексту, который носит красноречивое название «Третья цисфинитная логика бесконечного небытия»[507]507
А не «Troisième logique finie de l'être infini», как можно прочесть в статье И. Смирнова: L'OBERIOU // Histoire de la littérature russe. Le XXe siècle. Vol. 2. Paris: Fayard, 1988. P. 698. Эта ошибка переворачивает мысль поэта с ног на голову.
[Закрыть] (1930):
ТРЕТЬЯ ЦИСФИНИТНАЯ ЛОГИКА БЕСКОНЕЧНОГО НЕБЫТИЯ
Вот и Вут час.
Вот час всегда только был, а теперь только полчаса.
Нет полчаса всегда только было, а теперь только четверть часа.
Нет четверть часа всегда только было, а теперь только восьмушка часа.
Нет все части часа всегда только были, а теперь их нет.
Вот час.
Вут час.
Вот час всегда только был.
Вот час всегда теперь быть.
Вот и Вут час[508]508
Хармс Д. Третья цисфинитная логика бесконечного небытия // Собр. произв. Т. 2. С. 45. В рукописи это название написано в скобках и выше текста: очевидно, оно не было написано одновременно со стихотворением (ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 219). Мы полагаем, что, несмотря на эти оговорки, его вполне можно считать заглавием.
[Закрыть].
В этих стихах проявляется процесс предварительного распада на составные части, возврата к нулевой точке, который мы уже много раз наблюдали. Но в данном случае категория, которая распадается на отдельные части, необычна, поскольку речь идет о времени. Разлагая час таким образом, чтобы свести его к самой маленькой отдельной единице, поэт стремится все к тому же нулю, который и в самом деле является бесконечно малой частицей настоящего, то есть частицей ближайшей и не организованной реальности. Итак, реальность есть «бесконечное небытие». Искажая фонетически «вот» в «вут», что возвращает нас к внутреннему склонению, которое мы анализировали в главе 1, поэт вводит новый час, новое время, новую меру[509]509
Вспоминается формула Хлебникова – «Время – мера мира», которую Хармс приводит в примечании к «Сабле» (см. примеч. 191 к наст. главе).
[Закрыть]. Эта логика как раз соответствует третьему утверждению, на что указывает название: это не логика конечного (будь конечное восьмушкой часа или целым часом – безразлично) и не логика бесконечного – infini (недоступного по определению), но логика цисконечного, то есть непосредственной реальности, помещающей «я» в настоящее, равное нулю и вечно обновляющееся.
Стихотворение «Звонитьлететь» (1930)[510]510
Хармс Д. Звонитьлететь // Собр. произв. Т. 2. С. 43—44. Мы сохраняем написание заглавия одним словом, как в рукописи, воспроизведенной в этом томе произведений.
[Закрыть], давшее название катастрофическому французскому переводу Глеба Урмана «Sonner et voler»[511]511
Harms D. Sonner et voler.
[Закрыть], имеет подзаголовок «Третья цисфинитная логика»[512]512
Понятие «логики бесконечного небытия» выражается в двух вариантах подзаголовка: 1) «Логика небы<тия>» и 2) «Логика бесконечного небытия» (Хармс Д. Собр. произв. Т. 2. С. 177).
[Закрыть]. Урман пожелал перевести это выражение «Полная ложка бесконечного небытия» (sic!). Переводчик свободен в своем выборе, но в данном случае речь идет об интеллектуальной несостоятельности. Со своей стороны, с помощью своей маленькой ложечки Урману удалось сделать из Хармса шутника, а из его поэтики – банку с вареньем. Жаль только французского читателя[513]513
Это тем более досадно, что примеры не только неточностей, но и грубых смысловых ошибок могут быть умножены. Например, первые слова «Случая» «Начало очень хорошего летнего дня» переводятся «Débuts d'un très beau jour d'été». Фраза «Как только прокричал петух, Тимофей выскочил из окошка...» переведена: «A peine le coq Timoféi eut-il poussé un cri qu'il bondit hors de la fenêtre...» (Harms D. Sonner et voler. P. 66).
[Закрыть]. Все было бы не так страшно, если бы речь не шла о центральном понятии поэтической мысли Хармса того времени. Между тем тот факт, что это понятие появляется много раз в этот период, свидетельствует о применении Хармсом особой философской системы, предполагающей определенную поэтику.
Стихотворение начинается изображением распада мира:
Эти стихи связаны с темой «борьбы с тяготением», к которой мы обратимся на последних страницах настоящей главы. Части мира, улетая, отрываются от того, что их окружает, и становятся независимыми. Таким образом, они могут вновь обрести первозданное состояние, то есть состояние, свободное от связей с окружающим миром. Отметим, что первым улетает дом, это заставляет вспомнить стихи из «Сабли», в которых человеческая конструкция (логическая) разлетается в пух и прах, превращаясь в пыль под ударами сабли поэта:
Весь мир должен расколоться, и не только предметы, но еще и абстрактные категории, представленные в следующем стихе временем и другом – понятиями, в важности которых в творчестве Хармса мы уже имели возможность убедиться:
Состояние невесомости постепенно достигается поэтом, и части его тела плавают в воздухе рядом с другими частями мира в текучести универсального континуума:
Примечательно, что первая часть этого стихотворения оканчивается тем, что улетает рот, являющийся одновременно органом отныне свободной речи, также первозданной, и рупором поэта, направленным во вселенную[518]518
Как мы увидим в следующих главах, это растворение вскоре перестанет быть гарантом единения со вселенной, но скорее причиной мучительной душевной раздробленности поэта.
[Закрыть]. Мы находимся на нулевом уровне творения, в цисфинитном состоянии, предшествующем существованию, и, следовательно, – носителе непосредственной реальности и всех ее возможностей. Мир начинает «звенеть», и именно об этом говорится в начале второй части стихотворения:
Отметим, что наряду с предметами и персонажами, уже присутствовавшими в первой части стихотворения (дом, камень, мать, сын и сад), мы находим два новоприбывших объекта: воду[520]520
Вода возникает в первой части стиха: «Баня полетела». Разумеется, речь идет о застывшей воде, остановившейся в емкости, и значит – нетекучей.
[Закрыть] и книгу. Процесс таков: этот мир, который вновь обрел то, что можно было бы назвать изначальной чистотой, начинает звенеть и порождает текучую (истинную) реальность, каковой является поэзия. Продолжение процесса не позволяет в этом усомниться, поскольку летают и звенят буквы (звуки), а не слова:
Это звенящее начало алфавита возвращает нас к дискуссии, рассмотренной в главе 1, и нам кажется, что имеет смысл напомнить следующую фразу:
«Пока известно мне четыре вида словесных машин: стихи, молитвы, песни и заговоры. Эти машины построены не путем вычисления или рассуждения, а иным путем, название которого АЛФАВИТЪ»[522]522
Хармс Д. «Сила, заложенная в словах, должна быть освобождена...» // ОР РНБ. Ф. 1232). Приведено полностью в конце части, посвященной Хлебникову, в главе 1.
[Закрыть].
И во всем этом мире, который «звенит», поэт может «звонить» (здесь опять наблюдается внутреннее склонение слова, игра которого с дублетами «лететь»/«летать» наблюдается в первой части стихотворения). Он становится наконец творцом:
Эй монахи! мы звонить!
Мы звонить и ТАМ звенеть[523]523
Хармс Д. Звонитьлететь // Собр. произв. Т. 2. С. 44. Следует указать на отказ от грамматических отношений, что объясняет употребление инфинитива в приведенных стихах. Мы решили не исправлять «звинеть» на «звенеть», так как Хармс только один раз использует эту орфографию в стихотворении, хотя оно и было им, без сомнения, переписано.
[Закрыть].
Действие этой поэзии простирается далеко за ее пределами (звонят здесь, а звенит где-то там): как и вода, она обладает даром вездесущности. Она «есть мир».
Бегло рассмотрев, таким образом, поэзию Хармса, начинаешь осознавать ее философскую глубину, утаенную от нас в семидесятые годы советской критикой, поспешившей сделать из поэта этакого затейника, забавляющего юное поколение, – ложную репутацию, которую отнюдь не помогли поправить маленькие частицы достоверности в некоторых работах. Поэзия Хармса является «экзистенциальным процессом», как характеризовал вообще творческий процесс И. Бродский[524]524
«Письменность, собственно говоря, есть экзистенциальный процесс» (Brodsky I. L'enfant de la civilisation: Loin de Byzance. Paris: Fayard, 1988. P. 109).
[Закрыть], и в то же время онтологической необходимостью. Это относится также и к тексту, к анализу которого мы сейчас приступим.
Пятое значение
Все в той же тетради мы находим текст 1927 года «Предметы и фигуры, открытые Даниилом Ивановичем Хармсом»[525]525
Хармс Д. Предметы и фигуры, открытые Даниилом Хармсом // ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 371. Этот текст из 12 пунктов был написан 8 августа 1927 г. в Петербурге (sic!). Следовательно, был сочинен раньше всех остальных, а между тем он занимает в сборнике четвертое место по своей очередности, что подтверждает мысль о составлении сборника по очень четкой схеме. Он был опубликован: Soviet Union / Union Soviétique. 1978. № 5, pt. 2. P. 299—300. Вторая часть названия написана мелкими буквами под основным; два предложения не разделены запятой. Этот текст должен был быть прочитан на вечере ОБЭРИУ, который намечался в университете в ноябре 1928 г.; о программе вечера см.: Александров А. ОБЭРИУ: Предварительные заметки // Ceskoslovenskâ rusistika. 1968. № 5; Мейлах М. О «Елизавете Бам» Даниила Хармса. С. 92.
[Закрыть]. Дата важна, поскольку она возвращает нас к месяцам, последовавшим за опытом работы в ГИНХУКе, а следовательно, и к периоду близости с Малевичем. Хармс отталкивается от идеи, что предмет обязательно имеет много значений, разрушение которых привело бы к уничтожению самого предмета: «Значение всякого предмета многообразно. Уничтожая все значения, кроме одного, мы тем самым делаем данный предмет невозможным. Уничтожая и это последнее значение, мы уничтожаем и само существование предмета»[526]526
Хармс Д. Предметы и фигуры, открытые Даниилом Хармсом. Пункт. 1.
[Закрыть].
Каждый предмет обладает четырьмя значениями, которые писатель называет «рабочими значениями», а пятое характеризуется им как «сущее». Четыре первых («геометрическое», «утилитарное», «эмоциональное» и «эстетическое») так или иначе связаны с субъектом: «Первые четыре суть: 1) Начертательное значение (геометрическое), 2) целевое значение (утилитарное), 3) значение эмоционального воздействия на человека, 4) значение эстетического воздействия на человека»[527]527
Там же. Пункт 2.
[Закрыть].
Пятое интересующее нас значение «определяется самим фактом существования предмета»[528]528
Там же. И Хармс уточняет:
Пятое значение шкафа – есть шкаф.Пятое значение бега – есть бег. (Там же. Пункт 6)
[Закрыть]. И Хармс говорит слова, являющиеся основополагающими для понимания его творчества в целом, а именно – это значение не зависимо от связи человека с предметом: «Оно вне связи предмета с человеком и служит самому предмету. Такое значение – есть свободная воля предмета»[529]529
Там же. Пункт 2.
[Закрыть].
Четыре первых значения приводят к тому, что «предмет укладывается в сознании человека, где и живет»[530]530
фраза целиком такова: «Человек, вступая в общение с предметом, исследует его четыре рабочих значения. При помощи их предмет укладывается в сознании человека, где и живет» (там же. Пункт 3).
[Закрыть]. Если же этот процесс не происходит, то есть если человек рассматривает реальность вне ее геометрического, утилитарного, эмоционального и эстетического значений, он прекращает быть наблюдателем и становится наблюдаемой реальностью:
«Человек же, наблюдающий совокупность предметов, лишенных всех четырех рабочих значений, перестает быть наблюдателем, превратясь в предмет, созданный им самим. Себе он приписывает пятое значение своего существования»[531]531
Там же.
[Закрыть].
«Рабочие значения» в действительности связаны с проблемой отношений субъекта с объектом, то есть вводят понятия отношения, разумных построений, логической связи и пр. И потому они, по сути дела, являются принужденными. Только пятое, «сущее» значение обеспечивает объекту, так же как и человеку, не только его существование, но и свободу. И, таким образом, предмет, освобожденный от притяжения и «реящий» («Вот и дом полетел»), приобретает свою полную реальность: «Пятым, сущим значением предмет обладает только вне человека, т. е. теряя отца, дом, почву. Такой предмет "реет"»[532]532
Там же. Пункт 4.
[Закрыть].
Далее Хармс вводит это рассуждение и в область языка: «Бесконечное множество прилагательных и более сложных словесных определений шкафа, объединяются словом "ШКАФ"»[533]533
Там же. Пункт 7. Примечательно, что это пятое значение представляет собой, по сути дела, бесконечную вселенную, соединенную в одно слово, что напоминает уже многократно цитировавшуюся фразу Малевича: «Каждая форма есть мир».
[Закрыть].
Из этой фразы следует, что Хармс интересуется именем существительным в силу того, что оно одно потенциально освобождено от грамматических связей и, следовательно, может стать независимым в той же степени, как и предмет, который оно обозначает[534]534
Можно к тому же установить этимологическую триаду: сущ/ее, сущ/ествование и сущ/ествительное.
[Закрыть]. Хармс отмечает, что в сознании человека объект имеет, кроме четырех «рабочих значений», значение слова «как такового»: «Предмет в сознании человека имеет четыре рабочих значения и значение как слово (шкаф). Слово шкаф и шкаф – конкретный предмет существуют в системе конкретного мира наравне с другими предметами, камнями и светилами. Слово – шкаф существует в системе понятий наравне со словами: человек, бесплодность, густота, переправа и т. д.»[535]535
Там же. Пункт 9.
[Закрыть].
Итак, мы имеем, с одной стороны, конкретную систему мира, а с другой – систему понятий. В первой системе пятое значение является, по сути дела, «свободной волей предмета», а во второй – «свободной волей слова»[536]536
Там же. Пункт 10. Хармс уточняет в скобках: «<...> свободная воля слова (или мысли, не выраженной словом, но мы будем говорить лишь о выраженных в слове понятиях)».
[Закрыть]. Здесь обнаруживаются поэтические импликации, содержащиеся в этом утверждении: свобода, возвращенная словам, должна позволить по-настоящему приблизиться к реальному миру. Действительно, если рассматривать мир вне связей, установленных человеком между разными частями, его составляющими, он становится суммой предметов, пребывающих на уровне их основного (пятого) значения. По аналогии и поэтический язык также освободится от случайностей, связанных с «рабочими значениями», которые подчинены непосредственно производству смысла или, скорее, смыслов (например, от синтаксиса); но в таком случае он станет непонятен человеческому разуму, то есть «нечеловеческим» или по-человечески лишенным смысла – «бессмысленным»: «Любой ряд предметов, нарушающий связь их рабочих значений, сохраняет связь значений сущих и по счету пятых. Такого рода ряд есть ряд не человеческий и есть мысль предметного мира. Рассматривая такой ряд, как целую величину и как вновь образовавшийся синтетический предмет, мы можем приписать ему новые значения, счетом три: 1) начертательное, 2) эстетическое, и 3) сущее»[537]537
Там же. Пункт 11.
[Закрыть].
Хармс делает следующий вывод:
«Переводя этот ряд в другую систему, мы получим словесный ряд, человечески БЕССМЫСЛЕННЫЙ»[538]538
Там же. Пункт 12. Четыре «рабочих значения», как очевидно, неразделимы с человеком, в то время как пятое, хотя оно и недоступно его» пониманию, связано с предметом «как таковым». Последняя цитата показывает, что слово «бессмысленный» абсолютно адекватно определению поэтики Хармса, но не стоит, однако, сводить его к синониму «нелепый», как это часто делалось. Следует понимать термин «бессмыслица» в самом серьезном его значении, сосредоточивающим в себе одновременно и психологическое поведение, и философские опыты, и поэтическую практику. Это прекрасно выражено в следующих строках Введенского, взятых из поэмы (или драмы в стихах) «Кругом возможно Бог» (1931):
Горит бессмыслицы звезда,она одна без дна. (Введенский А. Кругом возможно Бог // Полн. собр. соч. Т. 1. С. 100—101). Философ Я. Друскин, друг обоих поэтов, осознавал важность этого понятия, так как озаглавил свой обширный труд о творчестве Введенского «Звезда бессмыслицы» (1973—1974) (ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 15). В своих комментариях М. Мейлах приводит такие слова Я. Друскина: «Бессмысленное слово или бессмысленная последовательность слов не имеет смысла, но имеет значение, которое не может быть рационально определено» (Введенский А. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 285).
[Закрыть].
Здесь заключена основная программа поэтики Хармса. Эта программа в какой-то мере найдет применение в его стихах этого периода. Отметим, что конкретность играет важную роль в этом процессе: слово, освобожденное от утилитарных функций, реализует свою независимость и, таким образом, само становится предметом. Именно таков порядок мыслей Введенского, писавшего в 1934 году:
Я вижу искаженный мир,
я слышу шепот заглушённых лир,
и тут, за кончик буквы взяв,
я поднимаю слово шкаф,
теперь я ставлю шкаф на место,
он вещества крутое тесто[539]539
Введенский А. «Мне жалко что я не зверь...» // Полн. собр. соч. Т. 1. С. 130. И. Левин приводит ее в своей статье: The fifth meaning of the motor-car: Malevich and the Oberiuty // Soviet Union/Union Soviétique. 1978. No 5, pt. 2. P. 287—300.
[Закрыть].
Значит, речь идет не только о соблазнительной идее, высказанной случайно Хармсом, но о центральном понятии, пересекающем все его творчество и в какой-то мере поэтику обэриутов в целом. Это опредмечивание слова является к тому же краеугольным камнем декларации ОБЭРИУ, к которой мы вернемся в 4-й главе. Как прекрасно подметил Илья Левин в своей статье о Малевиче и обэриутах, эта поэтика бессмысленного[540]540
Проблема «бессмысленного» породила много работ, среди которых мы с удовольствием отмечаем исследование Ж. Делёза, посвященное «Алисе в Стране чудес», в котором он говорит, что «здравый смысл играет основную роль в определении значения», но что «он не играет никакой роли в создании смысла». Напротив, как пишет еще Делёз, «не пренебрегая определением значения, бессмыслица создает смысл» (Deleuze G. La logique du sens. Paris: Minuit, 1969. P. 87, 94). Идеологический характер такого подхода не ускользнул от философа. Действительно, здравый смысл (то есть значения, или, на языке Хармса, смыслы, с которыми он борется) – это удел власти, порядка: «Итак, здравый смысл – это направление: он – единственный смысл, он выражает требования порядка, по которому следует выбирать направление и придерживаться его» (там же. С. 93).
[Закрыть] заключается в том, чтобы «вытаскивать слово из сферы нормативного лексического употребления и вводить в непривычный контекст»[541]541
«Поэтика нонсенса, развиваемая обэриутами, основывается на перемещении мира из сферы его нормативного лексического распределения и введении в чуждый условности контекст» (Levin I. The fifth meaning of the motor-car. P. 295).
[Закрыть], что приведет, по выражению, использованному в декларации, к «столкновению смыслов»[542]542
Эта фраза – основная в поэтической программе группы: «В поэзии – столкновение словесных смыслов выражает этот предмет с точностью механики» (ОБЭРИУ // Афиши Дома печати. 1928. № 2. С. 11).
[Закрыть]. Американский исследователь, воспользовавшийся этим выражением для названия своей диссертации[543]543
Levin I. The Collision of Meanings: the Poetic Language of Daniil Kharms and Aleksandr Vvedenskij. University of Texas, 1986.
[Закрыть], прекрасно показывает, что это «столкновение смыслов» – источник огромного увеличения семантических возможностей слова: «"Столкновение словесных смыслов" активизирует семантический потенциал слова через нарушение его ассоциативных и логических связей; слово выступает в качестве автономной единицы, которая включает в себя обычное значение, но не ограничивается им»[544]544
Levin I. The fifth meaning of motor-car. P. 295.
[Закрыть].
Он обнаруживает сходство приемов, существующее между ОБЭРИУ и супрематизмом: оба пытались обнаружить самостоятельную художественную реальность и оба отвергали относительный и условный характер предмета. Устанавливая их отличия, автор статьи отмечает, что Малевич также отвергал реальность описанного предмета, тогда как обэриуты «основывали новую объективную реальность, освобожденную от ограничений обыденной логики»[545]545
Там же; курсив наш.
[Закрыть].
Выводы Ильи Левина возвращают нас к вышеупомянутой статье «О субъективном и объективном в искусстве» (1922)[546]546
Малевич К. О субъективном и объективном в искусстве. С. 42.
[Закрыть], в которой художник заявляет, что «<...> мир объективных существующих вещей есть система условных знаков, функций и отношений»[547]547
Там же.
[Закрыть]. Заявляя, что для него «автомобиль не существует»[548]548
«Лично для меня автомобиль не существует, ибо что есть автомобиль?» (там же). Вот что Малевич говорит об автомобиле: «С моей точки зрения, автомобиль есть комплекс ряда технических элементов нашей практической жизни взаимоотношений. Или автомобиль есть такое построение силовых связей, которые вызвали целый ряд взаимных сцеплений, создали систему, выражающую определенную скорость движения в чистом беспредметном виде, впоследствии примененную к ряду практических массовых потребностей» (там же).
[Закрыть], он объясняет это вызывающее утверждение тем, что автомобиль, в сущности, лишь скопище деталей. Следовательно, он существует только субъективно, в своей функции по отношению к лицу, которое его наблюдает, что приводит к четырем «рабочим значениям» Хармса. Малевич настаивает на фундаментальной для него мысли о том, что отсутствие объективной реальности объекта связано с теми трудностями, которые испытывает субъект при определении своих собственных границ, а тем более границ объекта: «Трудно и даже невозможно определить мое начало как субъекта, где я начинаюсь и кончаюсь, где те границы, которые определили бы меня. То же самое объект»[549]549
Там же.
[Закрыть].
Когда Хармс пытается «регистрировать мир» начиная с самого себя, он пробует делать то, что отказался сделать Малевич, но речь идет о тех же самых философских предпосылках. Об этом свидетельствует уже приведенное ранее рассуждение:
«И вот я впереди кончаюсь там, где кончается моя рука, а сзади кончаюсь тоже там, где кончается моя другая рука. Сверху я кончаюсь затылком, снизу пятками, сбоку плечами. Вот и я весь. А что вне меня, то уж не я»[550]550
Хармс Д. Сабля. Пункт 4.
[Закрыть].
Увы, как мы видели, поэт напрасно держит руки крестом, он может убедиться лишь в невозможности определить начало или конец, если бы не хитрая уловка с нулем.
Для Малевича всякий объект находится в космической связи со всей вселенной, и установить границы невозможно, разве что только условные: «Береза для всех объективно существует, но ведь березы фактически нет, береза есть одно из явлений растительного мира, имеющего бесконечную связь своими элементами с целым миром растений, так что строго разделить явления растительного мира на обособленную единицу, свободную от всяких взаимодействий и связи элементов, не представляется возможным.
Отсюда установить объект как нечто граничное, для всех одинаковое, невозможно, за исключением чисто условных: отношений»[551]551
Малевич К. О субъективном и объективном в искусстве. С. 43.
[Закрыть].
Как мы убедились, тексты Малевича весьма сложны, и мы не можем быть столь же уверенными в своих рассуждениях, как Левин. Но вследствие краткого анализа некоторых его записей мы можем лишь отметить близость тезисов, изложенных этими двумя интересующими нас авторами, хотя сама их формулировка и могла бы навести на мысль о существующем между ними разрыве. И в самом деле, нет ли конвергенции между «новой объективной реальностью» обэриутов, справедливо отмеченной Левиным, и этим «интуитивным реализмом», проповедуемым главой супрематизма? Вопрос останется открытым.
Борьба с тяготением
Анализ стихотворения «Звонитьлететь» позволил нам уловить одну из важнейших черт творчества Хармса, связывающую писателя с традицией авангарда: речь идет о том, что художник Кузьма Петров-Водкин называл «борьбой с тяготением». Это выражение послужило названием волнующей статьи Евгения Ковтуна, в которой выдающийся ленинградский историк искусства сближает ее с принципом Малевича: «распределение веса в систему безвесия»[552]552
Kovtun E. Borba sa silom teže: Pojmovnik ruske avangarde. Zagreb: Zavod za znanost о kniževnosti Filozofskog fakulteta, 1990. С. 85—93 (на хорватск. яз.; выходит на русском яз.: «Борьба с тяготением» // Russian Literature). Мы цитируем на русском по рукописи. Автор также приводит выражение Л. Юдина «превращение веса в безвесие», соответствующее этим идеям.
[Закрыть].
Ковтун отмечает, что в начале века некоторые поэты, художники и философы, и в частности Николай Федоров[553]553
Произведения Н. Федорова вышли после его смерти: Федоров Н. Философия общего дела. Т. 1—2. Верный; М., 1906—1913. Е. Ковтун приводит следующую фразу философа: «Пока Земля считалась центром, мы могли быть спокойными зрителями, принимая кажущееся за действительное, истинное; но как только исчезло это убеждение, центральное положение мыслящего существа стало целью, проектом» (Ковтун Е. Борьба с тяготением. С. 3; отрывок, взятый из сочинения Н. Федорова: В чем наша задача? // Философия общего дела. Т. 1. С. 248—352). Е. Ковтун отмечает, что взгляды Н. Федорова, который видел в земном шаре, движущемся в пространстве, космический корабль, управляемый человеческой волей, были гораздо смелее, чем концепции футуристов. И можно с полной уверенностью сказать, что они читали работы философа: Н. Бурлюк, например, обращается к нему в программной статье «Поэтические начала» (см.: Первый журнал русских футуристов. 1914. № 1—2). Н. Федоров был, по мнению Е. Ковтуна, первым, кто заявил, что искусство, в сущности, является борьбой с тяготением. Он приводит следующий отрывок: «Если с началом мира начинается и кончина, падение его, то вместе с человеком начинается восстание. Само вертикальное положение человека есть уже противодействие падению. Все строения, возводимые человеком, вся архитектура и скульптура суть выражения того же восстания, подъема мысленного и материального (Федоров И. Падающие миры и противодействующее падению существо // Философия общего дела. Т. 2. С. 254).
[Закрыть], обращались к той гностической мысли, что духовный мир человека подобен вселенной. Действительно, Малевич писал в своем сочинении «Бог не скинут» (напомним, что один из его экземпляров он посвятил Хармсу[554]554
См. примеч. 32 к наст. главе.
[Закрыть]): «Череп человека представляет собою ту же бесконечность для движения представлений, он равен вселенной, ибо в нем помещается все то, что видит в ней <...>»[555]555
Малевич К. Бог не скинут. С. 7.
[Закрыть].
Основываясь именно на этом рассуждении, Малевич приходит к понятию беспредметности частей вселенной, к той беспредметности, которая позволяет человеку быть носителем вселенной:
«Не будет ли и вся вселенная тем странным черепом, в котором без конца несутся метеоры солнц, комет и планет, и что они тоже одни представления космической мысли, и что все их движение и пространство и они сами беспредметны, ибо если бы были предметны – никакой череп их не вместил»[556]556
Там же.
[Закрыть].
Здесь наблюдается очень большая близость с тезисами Туфанова, рассмотренными в предыдущей главе, где мы смогли увидеть, что поэт из множества теорий великого вселенского течения мысли предлагает выбрать поэтику текучести, призванную воспринимать это мощное движение. В самом деле, строчки, следующие за этим отрывком из произведения Малевича и поднимающие проблему отношения между реальностью и ее изображением, могли бы быть написаны главой «Ордена заумников»: «Мысль движется, ибо движется возбуждение и в движениях своих творят реальные представления или в творчестве сочиняют реальное как действительность, и все сочиненное изменяется и уходит в вечность небытия, как и пришло из вечного бытия»[557]557
Там же; курсив наш. Вспоминается девятое утверждение Даниила Хармса: «Новая человеческая мысль двинулась и потекла» (Хармс Д. Одиннадцать утверждений Д.И. Хармса).
[Закрыть].
Отсюда проистекает мысль о том, что произведение искусства, как отзвук всей вселенной, должно стать автономной сущностью, освобожденной от всех принуждений. Именно в рамках того, что Малевич уже в 1910 году называет «заумным реализмом»[558]558
«Алогизм» и «заумный реализм» – названия, данные самим Малевичем циклу живописных работ и рисунков (1911—1914). Здесь опять наблюдается уже рассмотренное нами сближение между заумным и реальным.
[Закрыть], самым решительным образом выразится принцип преодоления тяготения. Предмет теряет четкие очертания и рассеивается в макрокосме. Евгений Ковтун так описывает этот процесс освобождения произведения искусства: «В его беспредметных картинах, отказавшихся от земных „ориентиров“, исчезло представление о „верхе“ и „низе“, о „левом“ и „правом“ – все направления равноправны как во вселенной. Это означает такую степень „автономности“ в организации структуры произведения, при которой рвется связь с направлениями, диктуемыми земным тяготением. Возникает самостоятельный мир, замкнутый в себе, обладающий собственным „полем“ сцеплений-тяготений»[559]559
Ковтун Е. Борьба с тяготением. С. 2. К аналогичному образу мыслей относится текст, переписанный Хармсом около 1930 г. из книги Папюса, уже не раз упоминаемой в этом исследовании, – «Первоначальные сведения по оккультизму» (см. примеч. 119 к наст. главе), – где мы читаем: «То, что находится внизу, подобно находящемуся наверху и обратно, то, что находится наверху, подобно находящемуся внизу, ради выполнения чудес единства» («Изумрудная скрижаль Гермеса», переписанная Хармсом // ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 368).
[Закрыть].
Автономность системы становится гарантом этого состояния безвесия. И то, что Ковтун называет «собственным полем сцеплений-тяготений», абсолютно совпадает с понятием «столкновение смыслов» внутри этого независимого мира, каким является произведение искусства[560]560
Все то же понятие «автономность системы» является основой небольшого трактата Хармса, написанного гораздо позднее, в 1939 г. (мы вернемся к нему в главе 3 этой работы): «Трактат более или менее по конспекту Эмерсена» // Cahiers du monde russe et soviétique. 1985. Vol. 26/ 3—4. P. 307—308 (публ. Ж.-Ф. Жаккара).
[Закрыть].
Основная мысль, которую Малевич развивает в «Бог не скинут», как считает Ковтун, это необходимость «создания пластической системы, в которой отсутствует тяготение, то есть зависимость формы от условий и логики земных отношений»[561]561
Вот этот отрывок: «Одна из главных идей этой книги – распределение веса в систему безвесия, создание пластической системы, в которой отсутствует тяготение, то есть зависимость формы от условий и логики земных отношений» (Ковтун Е. Борьба с тяготением. С. 5). В своем сочинении «Бог не скинут» Малевич объясняет, что перед падением Адам пребывал в состоянии «безвесия», так как эдемский сад как раз и представлял собой автономную систему. Покинув пределы этой системы, отведав яблоко, он ощутил свой вес: «Так Адам преступил за пределы системы, и вес его обрушился на него. PI потому все человечество трудится в поте и страданиях, что освобождается из-под веса разрушенной системы, стремится вес распределить в системах, вновь собирается исправить ошибку, и потому культура его и состоит в том, чтобы вес распределить в системы безвесия» (Малевич К. Бог не скинут. С. 15). Однако совершенная система не может иметь пределы; единица должна в ней иметь возможность свободно двигаться, не опасаясь выйти за ее пределы: «Совершенство системы означается тем, что всякая единица, получая свободное движение, не испытывая давление, все-таки не может выйти за пределы системы» (там же. С. 14). Интересно отметить, что Хармс два раза упоминает эту сцену из книги Бытия. Прежде всего в сценке «Грехопадение, или Познание добра и зла» (1934) (Хармс Д. Избранное. С. 246—251; в Советском Союзе впервые опубликовано: Юность. 1987. № 10. С. 95; публ. В. Глоцера). В этой же публикации мы находим вторую сценку: «Адам и Ева» (1935) (там же. С. 94). Этот «водевиль в четырех частях» (который помещается на одной странице) выводит на сцену двух персонажей – Антона Исааковича и его жену Наталию Борисовну, которые решили стать Адамом и Евой. Мы сразу же входим в бессмысленный мир: люди – на трех ногах и «из Москвы дует фиолетовый ветер», и потому не кажется странным, что супружеская чета освобождается от тяготения и взлетает. Третья часть состоит всего из нескольких строчек: «Адам Исаакович и Ева Борисовна летают над городом Ленинградом. Народ стоит на коленях и просит о пощаде. Адам Исаакович и Ева Борисовна добродушно смеются» (там же).
[Закрыть]. И опять наблюдается близость этих тезисов с рассуждениями Хармса: земное тяготение, от которого художник должен освободиться, является принудительной системой, так же как и логика, и грамматические отношения, и причинно-следственные связи, и т. д. Сверх того, понятие «автономность системы» по-новому освещает понятие «слово как таковое», у которого отныне появляются философские импликации. Разве Крученых не писал в произведении «Новые пути слова» следующее:
«Мы научились следить мир с конца, нас радует это обратное движение <...>.
Мы можем изменить тяжесть предметов (это вечное земное тяготение), мы видим висящие здания и тяжесть звуков»[562]562
Крученых А. Новые пути слова // Трое. СПб., 1913. С. 34. Выражение «мир с конца» получает отклик в пьесе В. Хлебникова «Мир – сконца» (1912) (Собр. произв. Т. 4. С. 239—245; переизд.: Собр. соч. Т. 2; Творения. С. 420—424). В письме к Крученых Хлебников пишет по этому поводу: «<...> для Будетлянина Мирсконца – это как бы подсказанная жизнью мысль для веселого и острого, так как, во-первых, судьбы в их смешном часто виде никогда так не могут понять, если смотреть на них с конца; во-вторых, на них смотрели только с начала» (Хлебников В. Творения. С. 689). Комментаторы В. Григорьев и А. Парнис приводят замечание В. Тренина, который сказал, что эта пьеса воплощает идею Г. Уэллса о машине времени, то есть «идею о возможности свободного движения во времени вперед и назад» (там же). Цитата взята: Детская литература. 1939. № 4. С. 71.
[Закрыть].
То же самое и у Хлебникова, объявившего войну тяготению логики и земного здравого смысла, отменившего закон направления внутри своих стихов («Волгу див несет, тесен вид углов» – читается в двух направлениях[563]563
Примеры такого типа многочисленны в творчестве Хлебникова. См. поэму «Разин» (1920), первые строки которой следующие:
Сетуй утес!Утро четру!Мы, низари, летели Разиным.Течет и нежен, нежен и течет.Волгу див несет, тесен вид углов. (Хлебников В. Разин // Собр. произв. Т. 1. С. 202).
[Закрыть]) и поведавшего о своих видениях летающих городов в «Утесе из будущего» (1921—1922)[564]564
Хлебников В. «Утес из будущего» из цикла «Кол будущего» (Собр. произв. Т. 4. С. 296—299; переизд.: Творения. С. 566—567). На эту тему см.: Ingold F. Literatur und Aviatik: Europäische Flugdichtung 1909—1927: miit einem Exkurs über die Flugidee in der Modernen Malerei und Architektur. Basel; Stuttgart; Birkhäuser, 1978.
[Закрыть].
Припомним, что в пьесе «Лапа» Хармса, исследованной нами в предыдущей главе, Хлебников улетает в пространство[565]565
Хармс Д. Лапа // Собр. произв. Т. 2. С. 102—105 (см. главу 1).
[Закрыть]. Следует отметить, что эти полеты у поэта встречаются не только в его поэтическом творчестве[566]566
См., например, взлет князя Мещерского в пьесе Д. Хармса «Комедия города Петербурга» (Собр. произв. Т. 1. С. 106—108). См. также стихотворения «Авиация превращений» (1927) (там же. С. 36—38), «Полет в небеса» (1929) (там же. С. 69—71), «Летят по небу шарики...» (1933) (там же. Т. 3. С. 60) и т. д.
[Закрыть], но и в прозаических произведениях, написанных позднее. Это относится, например, к рассказу «Молодой человек, удививший сторожа» <1936>[567]567
71), «Летят по небу шарики... Хармс Д. Молодой человек, удививший сторожа // Избранное. С. 89—90. Отметим, что этот рассказ входит в цикл „Случай“ (1931—1935) (ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 228), а не относится к рубрике „Очерки и рассказы“, как полагает Г. Гибиан. В Советском Союзе опубликован: Московский комсомолец. 1978. 30 июня. № 150 (публ. А. Александрова); Хармс Д. Полет в небеса. С. 370—371.
[Закрыть], герой которого просит у стража, охраняющего вход на небо, пропустить его туда («Скажите, дедушка, как тут пройти на небо?»). И поскольку тот сопротивляется, молодой человек испаряется в воздухе. Таким образом, он оставляет в дураках представителя того закона, который можно истолковать как суровую логику разума.
Кроме того, известен интерес, который Хармс питал к опытам левитации Татлина[568]568
Татлин станет к тому же автором знаменитого летательного аппарата Летатлин. Об этом см.: Выставка работ заслуженного деятеля искусств В.Е. Татлина: Каталог. М.; Л., 1932 (содержит: Татлин В. Искусство в технику; Арцеулов К. О Летатлине; две фотографии машины); Аркин Д. Татлин и Летатлин // Советское искусство. 1932. № 17. 19 апреля; Летатлин. Модель, восстановленная из сохранных компонентов и деталей. 1960-е гг. // Grafik (Будапешт). 1985. С. 72; см. также: Сарабьянов Д. Владимир Евграфович Татлин: 1885—1953; Эльконин В. Великий мастеровой // Огонек. 1989. № 29. С. 16—17.
[Закрыть]. Художник Борис Семенов вспоминает о следующем высказывании поэта: «Представьте себе <...> Владимир Евграфович <Татлин> ложится навзничь на ковер, отключается от посторонних дум, потом в невероятном усилии сосредоточивает свою волю и <...> постепенно отрывается от пола, поднимаясь ныне уже на 12—15 сантиметров»[569]569
71), «Летят по небу шарики... Семенов Б. „Вы непременно полюбите его“ // Костер. 1976. № 3. С. 56—58. Этот художник иллюстрировал некоторые произведения Хармса, написанные для детей, например: „Дворник – Дед Мороз“ // Чиж. 1940. № 1. С. 4 обл.; „Странный бородач“ // Чиж. 1940, № 10. С. 4 обл.; „Неожиданный улов“ // Чиж. 1941. № 4. С. 4 обл.; „Цирк принтипрам“ // Нева. 1982. № 3. С. 196. Он написал и другие воспоминания о Хармсе: Семенов Б. Чудак истинный и радостный // Аврора. 1977. № 4. С. 69—75; он же. Далекое – рядом // Нева. 1979. № 9. С. 180—185; он же. Время моих друзей. Л., 1982. С. 258—289.
[Закрыть].
Тема победы над тяготением, следовательно, занимает значительное место в творчестве поэта. Укажем, что чаще всего она возникает в виде метафоры стремления взлететь. Реализация этого стремления всегда сопряжена с риском, что замечает Вася в стихотворении с многозначительным названием «Полет в небеса» (1929)[570]570
Хармс Д. Полет в небеса // Собр. произв. Т. 1. С. 69—71. Этот диалог в стихах послужил названием сборнику, подготовленному Александровым, хотя и не вошел в него.
[Закрыть]; сидя верхом на метле и поднимаясь в воздух, он заявляет:
Эти стихи языком бедного Васи, который уже не сможет спуститься назад («Он застрял в небесах»[572]572
Там же. С. 71. Эта фраза, являющаяся последней репликой стихотворения, произносится хором.
[Закрыть]), указывают на то, что взлет всегда сопровождается двумя трагическими неизбежностями – падением и исчезновением. Они совершились с поэтом в ужасные годы, последовавшие за его арестом, что явилось подтверждением, насколько верны были слова: «Летание без крыл жестокая забава»[573]573
Хармс Д. Авиация превращений // Собр. произв. Т. 1. С. 36—38. Это первый стих произведения.
[Закрыть].
Поэтический опыт, описанный нами в этой главе, мог бы показаться идиллией: поэт парит в универсальном континууме и бесконечности, погружаясь в новую объективную реальность, обозначенную нулем, в которой «столкновение смыслов» позволяет приблизиться к самому смыслу. Однако, очевидно, что та часть творчества Хармса, которая излучает такую экзистенциальную невозмутимость и такую метафизическую целостность, слишком незначительна. В действительности же этот опыт оставался более в состоянии проекта и не вошел в поэтическую практику. И, скорее всего, вместо желанной «текучести» поэт испытал всю горечь собственного исчезновения и всю мощь раздробленности мира, породившей то, что называется в нашей статье «поэтикой разрыва»[574]574
Jaccard J.-Ph. Poetika rascjepa: Apsurd i strah u djelu Daniila Harmsa (на франц. яз.: Une poétique de la rupture: Absurde et peur dans l'oeuvre de Daniil Harms).
[Закрыть].
Этот процесс прекрасно изображен в последнем тексте тетради, который нам предстоит исследовать, – «Мыр» (1930)[575]575
Хармс Д. Мыр // ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 371. По нашим сведениям, этот текст не издавался на русском языке. Мы опубликовали его на сербо-хорватском и французском языках в статьях, указанных в примеч. 20 к наст. главе. Г. Урман поместил его перевод: Harms D. Sonner et voler. P. 221—223. Черновик этого текста содержит некоторые интересные указания (см.: Хармс Д. «Я говорил себе, что я вижу мир...» // ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 215). Прежде всего он датирован тем же днем (5 мая 1930 г.); следовательно, писатель его тут же переписал, это доказывает, что текст представлял для него особенную важность. И еще: он его почти не изменил (только добавил название), что позволяет нам думать, что эти мысли носили в его представлении совершенно ясную картину. Этот текст можно рассматривать в соотношении со стихотворением, написанным спустя три недели, – «Нетеперь» (Собр. произв. Т. 2. С. 46—47), так же как и с другими философскими сочинениями, в частности «О времени, о пространстве, о существовании» (Cahiers du monde russe et soviétique. 1985. Vol. 26/3—4. P. 304—307; публ. Ж.-Ф. Жаккара). См. часть «Это и то» главы 3.
[Закрыть]. Уже само его название выражает проблему отношения человека к его окружению: соединяя два слова (мы + + мир) в одно – мыр, писатель достоверно воспроизводит слияние вселенной и человека, испытывающего великие трудности при попытке определения своих собственных контуров:
МЫР
30 мая 1930 года
Я говорил себе, что я вижу мир. Но весь мир был недоступен моему взгляду, и я видел только части мира. И все, что я видел, я называл частями мира. И я наблюдал свойства этих частей, и, наблюдая свойства частей, я делал науку. Я понимал, что есть умные свойства частей и есть неумные свойства в тех же частях. Я делил их и давал им имена. И, в зависимости от их свойств, части мира были умные и неумные.
И были такие части мира, которые могли думать. И эти части смотрели на другие части и на меня. И те части были похожи друг на друга, и я был похож на них. И я говорил с этими частями мира. Я говорил: части гром. Части говорили: пук времени. Я говорил: Я тоже часть трех поворотов.
Части отвечали: Мы же маленькие точки. И вдруг я перестал видеть их, а потом и другие части. И я испугался, что рухнет мир.
Но тут я понял, что я не вижу частей по отдельности, а вижу все зараз. Сначала я думал, что это НИЧТО. Но потом понял, что это мир, а то, что я видел раньше, был не мир. И я всегда знал что такое мир, но, что я видел раньше, я не знаю и сейчас.
И когда части пропали, то их умные свойства перестали быть умными и их неумные свойства перестали быть неумными. И весь мир перестал быть и умным и неумным. Но только я понял, что я вижу мир, как перестал его видеть. Я испугался, думая, что мир рухнул. Но пока я так думал, я понял, что если бы рухнул мир, то я бы так уже не думал.
И я смотрел, ища мир, но не находил его. А потом и смотреть стало некуда.
Тогда я понял, что покуда было куда смотреть – вокруг меня был мир. А теперь его нет. Есть только я.
А потом я понял, что я и есть мир.
Но мир это не я.
Хотя, в то же время, я мир.
А мир не я.
А я мир.
А мир не я.
А я мир.
А мир не я.
А я мир.
И больше я ничего не думал.
В первом разделе говорится, что мир недоступен во всей его целостности и что человек может видеть лишь отдельные его части (под словом «взгляд» следует понимать зрение). Наблюдая эти части одну за другой – что приводит к их перечислению, – мы возвращаемся в область науки: лишь художественный опыт способен быть обобщающим, только он может, выражаясь словами Матюшина, развивать «расширенное смотрение». Но это последнее таит в себе опасность рассеивания. Субъект становится миром, но, таким образом, он прекращает видеть самого себя, и ему страшно от мысли о своем крушении («и я испугался, что рухнет мир»). Эта стадия, на которой поэт считает, что видит «ничто», в то время как «видит» все части мира сразу («все зараз»), а не по отдельности, напоминает нуль, чреватый бесконечностью возможностей. Тогда поэт понимает, что это «ничто <...> есть мир» и что если он больше его не видит, то это потому, что он сам им стал. И это то, что Хармс называет «бесконечным небытием»[576]576
Хармс Д. Третья цисфинитная логика бесконечного небытия // Собр. произв. Т. 2. С. 106 (см. часть данной главы «Цисфинитум»).
[Закрыть].
Итак, становится ясно, что полнота названия ведет к растворению «я» в небытии. Действительно, если, с одной стороны, мы имеем фразу «А я мир», которая выражает бесконечность реальности, то, с другой стороны, возникает отклик поэта: «Мир не я», – который звенит как крик отчаяния, усиливающегося повторением этих двух предложений. Субъект стал частью этой бесконечности, но в то же время он приблизился к нулю. Он один («Есть только я»). И здесь мы наблюдаем зародыш того чувства абсурдности, которое проходит через все творчество Хармса тридцатых годов и о котором Альбер Камю скажет в своем очерке «Миф о Сизифе»: «Абсурд рождается из столкновения человеческого зова с безрассудным молчанием мира»[577]577
Camus A. Le mythe de Sisiphe (1942). Paris: Gallimard, 1973. P. 44.
[Закрыть].
Желание Хармса писать «текуче» вскоре оказалось неисполнимым, а поиски интегрирующей, космической поэтики, способной выражать «чистоту категорий»[578]578
Речь идет о словах спутника, обращенных к Хню в одноименном стихотворении, рассмотренном в главе 1, после того как Хню «достигла логики предела»:
Всегда наивысшая чистота категорийпребывает в полном неведении окружающего. (Хармс Д. Хню // Собр. произв. Т. 3. С. 37).
[Закрыть], привели в скором времени лишь к крайней раздробленности не только его сознания как личности, ощущающей себя в реальности, но и поэтического языка. Но несмотря на то что мы можем констатировать этот провал, последствия которого мы подвергнем анализу несколько позднее в этой работе, необходимо акцентировать тот факт, что Хармс попытался выработать некое мировоззрение, связанное с построением его поэтической системы, чему доказательством служит маленький сборник текстов теоретического характера, который мы только что исследовали; напомним, что они были написаны между 1927 и 1931 годами, то есть в тот момент, когда формировалась поэтика писателя.
