Текст книги "Тайна Сорни-най"

Автор книги: Юван Шесталов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

КОГДА МИР БЫЛ СКАЗКОЙ

За шкурой ветхого чума визжала вьюга. Деревья скрипели, будто стонали. Сквозь щели пробивался в чум снег. Белым назойливым зверьком он полз к огню, который еле-еле горел посреди неуютного жилища. Головка зверька таяла, но ноги его ползли дальше. Вырастала новая голова. Струи тепла и ее слизывали. Но следующая голова звериная была уже ближе прежней. А за ней следом носились белые духи мороза. Они вились над снегом, плясали, кружились. То раскрывали жадные рты, то вдруг таяли. И женщине, лежащей на шкуре, казалось, что они исчезали, когда кричал ее только что родившийся сын. «Они боятся его! – думала она в какой-то волшебной полудреме. – Вон какой у него голос! Он им покажет!»

Она стонала от боли, но улыбалась сыну.

«Он волшебник! – думала она. – Маленькие все волшебники. Пока у них нет зубов, они могут то, что великий шаман не может. Будущее могут предсказывать… А какое у него будет будущее?!»

На старой потертой шкуре, где лежали она и ребенок, проступили кристаллики инея. С каждым часом их становилось больше. Но никто почему-то не шел к ним из дома. «Наверно, все уснули, – решила она. – Уморились. Уж слишком долго не было родов. И им, наверно, показалось, что они мешают мне родить. Духов ведь не поймешь, когда и что они хотят… Может, в Верхнем мире решили, чтобы сын мой родился в присутствии только духов, а не людей?!

И ему, наверно, предназначена великая судьба! Великим шаманом, наверное, будет! Вон какой у него звучный голос! Нежней птиц поет, громче лося ревет, вьюга даже замолкает!»

А в большом рубленом доме, который стоял тут же рядом, знали, что родился ребенок, да не шли, чтоб не отпугнуть счастье.

«Пусть подольше поговорит с духами, пусть наладит с ними отношения, – сказал отец. – Может, судьба будет у него другая, чем наша. И норов мороза пусть узнает. Жизнь не сахар. Пусть заметит это сразу…»

Таким был обычай. Человек рождаться должен был не в доме, а в маленьком шалаше или в чуме. Потом эту постель уносили в чащу леса, считали ее священной. Ветер ее проветривал, дождь мыл. И тогда никто больше не мог знать тайну: какой человек когда родился, какие беседы велись между новорожденным и духами, какая дума ими задумана.

Долго ли, коротко ли был малыш в своем священном гнезде, и вот за ним пришли. Взяли его на руки и понесли. Сначала свистел ветер, как великан, потом теплом повеяло, людьми запахло.

А где люди – там и слезы: лишний рот появился. А где люди – там и улыбка надежды: может, все хорошее с него начнется!

А где люди – там пир: какой человек не любит смеяться, есть и пить. И режут последнего оленя в честь нового человека. Пусть знают духи, что люди не так уж пали!

Пусть духи насладятся кровью, к дымку ароматного мяса пусть слетятся. Но и люди попросят их, высокомерных духов, исполнить свои обязанности: пусть защищают мальчика от злых духов – болезней коварных, и пусть рыба в ловушки плывет, и зверь далеко не уходит; а главное – хорошая судьба…

Зарезали последнего оленя. Пировали. На миг пришло счастье сытости, а потом вернулся голод. Кору варили. Шкуры старые варили. Без соли варили. Прозвали год этот смертельным, нарекли соленым. Не было соли. Мечтали о ней как о здоровье, о счастье… И новорожденному дали прозвище Солвал. И правда, оказался соленым: мороз и голод вынес и судьбу крутую осилил. Судьба потом сложилась. А пока он лежал в берестяной люльке со связанными руками, плакал и рос.

Растет северный мальчик быстрее кедра. Глаза – два сияющих озера – плещутся, до краев наполнены живым удивлением.

Руки – два бобра-мастера – мастерят с ранней зорьки и лук тугой со стрелами, и весло с узорами, и гимгу для ловли рыб.

Ноги – два оленя – несут его подальше от родного дома. Там, на берегу зеленом, камешки кидает другой такой же мальчик. И вода стреляет, и слова звенят, и мир загадочный в звуках раскрывается.

– Что находится над подбородком? – спрашивает один другого.

– Крыльцо дома.

– Что над крыльцом дома есть?

– Дверь.

– Что над дверью?

– Дерево лежащее.

– Что над деревом?

– Два озера с живой, сияющей водой.

– А над озером что?

– Над озером высится белолобая гора.

– А что на белолобой горе?

– На горе дремучая тайга раскинулась.

– А под тайгой что?

– Под дремучей тайгой два чутких слушателя сидят. Вслушиваются они в мир и хотят все понять.

– Это лицо, рот, глаза, уши, – говорит один.

– А где жилище загадок? – спрашивает другой.

– В голове!

– А что важнее: голова или сердце?!

И одна за другой загадки выплывают. А мир еще таинственней становится.

Солвал поднимает с земли стрелу с жестяным наконечником, прячет скорей за спиной со словами:

– Дружок! Что за спиной держу я?

– Дружок! За спиной у тебя железный город.

– А выше железного города что?

– Выше железного города – деревянный.

– А выше деревянного что?

– Крылатый город.

– А выше крылатого города что находится?

– Там – просека, по которой из озера в озеро летят утки-гуси, не поднимаясь над лесом.

– А по обеим сторонам просеки что?

– Два ушка бурундука торчат.

Ох, эти ушки. Хорошие ушки. Подцепишь на гладкую тетиву лука – не скользит стрела. Натянешь тетиву, отпустишь тетиву – стрела запоет. Миг – и бурундук у ног лежит. А шкура бурундука ой какая красивая!

Берет мальчик лук и целится в густую зелень кедра, и с пушистой ветки падает настоящий бурундук. Он был резвым и красивым. Плясал на ветках, шубкой полосатой перед мальчишкой хвалился. И смеялся с высоты над его худенькой одежонкой, сшитой из шершавой налимьей кожи. Солвал наказал его. Он теперь не мальчик. Он – охотник меткий.

А на Медвежьем празднике в охотника играл Солвал. В доме большом было много народа. Все сидели и смотрели. И голова медвежья, что на столе лежала, кажется тоже за каждым шагом и словом его следила. Санквалтап звенел струнами – будто снег похрустывал; колотушка стучала – будто охотники стреляли из лука, копьями зверя кололи; бубен гремел – будто зверь ревел. И три брата, три охотника шли на медведя.

Вот они пришли к берлоге. Медведь черной стрелой вылетел из нее. Старших братьев как не было. Убежали. И медведь удрал.

Идет мальчик по лесу и думает: «Нож мой тупой. Надо бы его поточить!»

Достает точило. Точит лезвие ножа и напевает:

 
Кавк! Кивк!
Точись, мой нож!
Кок! Кок!
Точись, мой нож!
Братья мои
За зверем бегут.
Звериный живот
Мне б распороть!
Печень медвежью
Мне бы съесть!
Кавк! Кивк!
Точись, мой нож!
Кок! Кок!
Точись! Точись!
 

Поточив, пошел дальше. Три смолистых, сосновых урмана отшагал. В одном месте срубил дерево. Из него длиной в две сажени копье для себя сделал. Выстругал копье и для среднего брата, в полторы сажени оказалось оно. А для старшего брата смастерил копье величиною лишь в одну сажень. Взял их и тронулся дальше.

В одном месте увидел березовую гриву. Белоствольные деревья стоят, будто красуются. Снял с березы бересту, чашечку берестяную сделал. Чумиком она называется и в песне так воспевается:

 
Чашечка моя,
Сивр! Сивр! Сивр!
Чашечка моя,
Щовр! Щовр! Щовр!
Кровью звериной
Тебя наполню!
Салом медвежьим
Тебя наполню!
Сивр! Сивр! Сивр!
Готовься быть полной!
Щовр! Щовр! Щовр!
 

Опять идет дальше, мерит ногами тайгу. В одном месте на середине высокого дерева лохмотья мха заметил.

Обрадовался:

– О! Неспроста висит мох на широком стволе дерева, – воскликнул он. – Гнездо звериное там! Есть куда лететь моему копью! И нож мой поработает! И печенью нежной полакомлюсь!

Прошел немного и видит: братья на пнях сидят.

– Ну, где же ваш зверь? – спрашивает он их.

– Ты же изломал звериный след, запутал.

– Звериного следа я не касался.

– А что же так долго делал?!

– Я выстругал три копья, чтобы зверя насквозь пронзить.

И раздает братьям копья. Самое длинное себе оставляет. Показывает им и берестяную чашечку с узорами.

– А это что такое? – удивляются те.

– Это чашечка, берестяной чумик. Не видите, что ли?! Вы убьете медведя. В эту берестяную чашечку я солью жир его, буду лакомиться…

– Что ты, что ты раньше времени?! Услышит он, снимет с хвастливой головы шкуру! Прикуси язык!..

Санквалтап звенел струнами – будто снег похрустывал; колотушка стучала – будто охотники стреляли из лука, зверя копьями кололи; бубен гремел – будто зверь ревел.

Зрители были довольны: хорошо маленький Солвал разыграл хвастливого охотника. Кем же он сам будет?!

Трещит ли лучина в полутемной комнате в длинный зимний вечер, белая ли ночь плывет над тихой таежной деревней – в любое время мальчишек волнуют загадки жизни:

– Синичка, синичка! На что похож твой острый носик?

– Мой носик – острая пешня, которой долбят лед.

– Синичка, а крылья – что?

– Крылья – две метлы, чтоб избу подметать.

– Синичка, а кишки для чего?

– Кишки мои – тынзян, которым поймаешь оленей.

– А лапки – что?

– Лапки – ножки избушки лесной, где хранятся припасы охотника. Далеко пойдешь – заблудишься, избушку эту встретишь: там спички найдешь, сухари найдешь, кусок сушеного мяса найдешь, жизнь продолжишь.

Вот для чего я, синичка, живу! Вот для чего с утра до ночи летаю, пою!

«А что такое жизнь! Для чего люди живут?» – задумывается маленький Солвал.

Ему семь лет. Но он уже давно ездит с отцом на рыбалку. На носу калданки сидит он. А руки его – два бобра – покоя не знают. Они летают, весело летают. А вода стреляет, и лодка плывет. Доволен даже отец…

Однажды, когда было тихо-тихо и плес улыбался серебряной улыбкой, они поймали большого осетра. Спина у него скалами зубчатыми громоздится, нос – стрелой, а голова жилищем таинственным кажется. Какие мысли там живут? Почему глаза осетра так задумчиво смотрят? О рыбьем царстве или о земной жизни думает осетр?

Мальчик помнит глаза маленьких братишек и сестренок. Они с такой надеждой смотрели, провожая рыбаков. Знали они: сели старшие в лодку – дома рыба будет, вкусно будет! Ой, как вкусно! Помнит Солвал голодные глаза братишек и сестренок! И вот осетр пойман. Счастье теперь в лодке. Улыбаться будут глаза братишек и сестренок. И осетр смотрит. И у него глаза…

– Домой сегодня не поедем, – говорит отец. – Будем еще ловить. Потом в Березово поедем. Там муку купим. В последний раз купец смотрел хорошо…

Опять легкая калданка замирает на спокойной глади реки. Опять отец берет калдан и тихо-тихо, словно совершая какой-то священный обряд, опускает снасть в воду.

А калдан этот такой: на шест с камнем сеть в виде мешка нанизана. Опускают этот калдан на дно реки, по течению плывут. Зайдет в него осетр – дернет ниточку, что на палец нанизана. Целый день, бывало, плаваешь по реке, десятки раз поднимаешься по течению, но не оживет волшебная ниточка, пока не зайдет в калдан сам осетр – царь рыб.

Поймаешь осетра – опять забота. Куда его сдать?! Не было тогда плашкоутов, которые теперь в каждом угодье стоят, рыбу принимают. Везешь этого осетра до самого Березова. А это порой за сотни километров от места лова. Приезжаешь – идешь к купцу. Предлагаешь ему купить.

И на этот раз было то же самое. На многих плесах опускали калдан свой. Хорошо, что стояла тишь. Лодку не качало, но и ниточку не дергало. Лишь один раз еще улыбнулось счастье. Еще одного осетра поймали.

Утром следующего дня они подъезжали к Березову. Маленький Солвал никогда в городе не был. А слыхал о нем много. Березово казалось ему большущим городом. И правда: домов много-много. Может, целых сто, а может, и еще больше. Выше всех – два блестящих чума. В лучах утреннего солнца золотом сверкают их островерхие шапки.

«Это, наверно, тот самый священный дом, в котором моют священной водой, дают новое имя, а главное, дарят рубашку», – не отводя глаз от горящих золотом куполов, думает Солвал.

…Березово. По-мансийски: Халь-ус. Это значит: березовый город, город в березах.

На трех больших, обрывистых холмах, на которых стояли дома с зеркальными окнами, мальчик берез не увидел. Лишь лиственницы да кедры по берегу стояли. Как воины из мансийской сказки, как идолы на священном месте жертвоприношений. На том мысу, где стоят лиственницы и сверкают купола церкви, есть дерево с тремя руками. Мальчик о нем много слыхал. В дупло этого дерева любой проходящий манси и ханты кинет монету или кольцо, шкуру или хрустальный камешек. У этого дерева в старину, когда не было здесь попа в высокой шапке и с крестом на груди, были великие жертвоприношения.

А теперь здесь церковь. Поп хозяин, а не шаман. Но после церкви все равно манси и ханты идут к этому дереву и говорят другие слова, свои слова. Как ни мудр поп, он ничего в мансийском языке не понимает.

…Калданка уткнулась в травянистый берег. К лодке подходит какой-то незнакомец. Маленький Солвал еще не видел людей в такой одежде. Незнакомец толстый, как медведь. Лицо красное, жирное. Говорит на ломаном мансийском языке.

– Пася, рума! Пася! Пася! – здоровается он. – Здравствуй, друг! Здравствуй! Долго же тебя не было.

– Рыпи мала. И торока корот нет! – оправдывается отец.

Рыбы мало – нет и дороги в город. Всем это известно. Потому отец и не ездил в богатый город.

Здоровались хорошо! Навек это запомнил Солвал.

Торговались плохо! И это он навек запомнил.

Приказчика купца потом много раз видел мальчик. Но только первая встреча осталась в памяти.

Он подошел к лодке, нагнулся, раздвинул зеленую траву, которой были прикрыты два осетра. Взгляд его водянистых глаз не менялся. Он не воскликнул от удивления, как манси при любой добыче. Он посмотрел холодно, повертел осетра с боку на бок. Помял: нет ли в нем икры. В жабры заглянул. Чмокнул губами, изрек наконец:

– Нет! Этого не возьму!

– А другого?

– Тоже! Не икряный… А солить – куда больше. Баржи полны рыбой. Смотри, – кивает он на берег, где один к другому прилепились почерневшие от времени склады.

По берегу пологому чаны и бочки стоят. А на воде баржи. Там копошатся люди. Что-то носят на носилках тяжелых.

– Видите, баржи какие полные. Да и рыба соленая – как дерево. Не тот у нее вкус. А вот икорка нужна была бы. Привози в следующий раз осетра с икрой! Сразу возьму! – ободряет приказчик отца.

Пока он дергал осетра – рыба сдохла. Сдохнет рыба – гнить начинает. Кому тогда она нужна будет!

– Возьмите, пожалуйста! – взмолился отец, увидев, что приказчик собирается уходить.

– Если за пятнадцать копеек – возьму!

Мрачнеет отец: видно, цену деньгам знает. И все равно соглашается. Звенят монеты. Приказчик отдает их с какой-то таинственной важностью, будто делает великое одолжение. Улов продан. Торг состоялся. Что делать теперь?

У каждого века свои законы и обычаи. Неписаный закон того времени повелевал им следовать в церковь.

«У, какой высокий, небесный чум у русского бога!» – думает маленький Солвал, глядя на церковь, которая, кажется, сама плывет навстречу двум усталым рыбакам.

– У, какой белый и сияющий! И звонкий какой!

Нет! Это не олени мчались, позванивая веселыми бубенчиками. И не таежная речка играла камнями, и не ветер свистел, качая сосны, а будто синее небо щелкало синим языком, и над сияющим крестом, над красными крышами домов, над маревом спокойной Сосьвы плыла какая-то волшебная музыка.

Нет! Невидимый музыкант играл не на санквалтапе, и даже не на многострунном лебеде. Звон струн у них не такой. Солвал знает их голоса. И на удары бубна не похоже было. «А может, над городом, где живут богатые русские, духи великие летают! – думал Солвал, дрожа от удивления и страха. – Сильные духи, голосистые. Таких у манси нет!»

Синий дух все щелкает и щелкает звучным языком, и синие звуки торжественно и медленно плывут, проникая в душу и сердце мальчика. Пристально наблюдают за ним ледяные глаза плоских и незнакомых богов, но Солвал старается делать не так, как они хотят, а как дед наставлял и мать на дорогу шептала.

Он не плакал, когда его с какой-то девочкой купали в бочке со священной водой. Потом надели на Солвала новую рубашку. Тело его не чувствовало еще такой мягкой и нежной ткани. Налимья-то шкура шершавая.

«Хорошее это платье! Очень хорошее!» – подумал мальчик, но виду не подал. Даже не улыбнулся.

Новое имя Солвалу тоже понравилось.

– Миколка! Хорошее имя! – сказал важно отец. – Счастливое имя. Не каждому его дают. Кому оно достанется – тому счастье улыбнется.

Много плоских богов смотрит со стены, только Солвал наблюдает за указательным пальцем отца (уговор был такой). Вот палец сделал волшебное движение, и Солвал в такт отцу стал кланяться этому духу. Теперь он знал, что это свой, мансийский бог. Поп думает, что Солвал крестится и молится его богу. Нет! Он ошибается.

Солвал думает в этот миг о высоких деревьях, шумящих зеленой листвой, он солнцу молится, чтоб оно светило, реке глубокой дарит поклоны, чтоб та тоже была щедрой.

Выйдя из церкви, отец с сыном пойдут к священному мысу, где среди высоких лиственниц стоит священное дерево манси. Бросят ему монеты. И дерево вздрогнет, шевельнет ветвями, улыбнется удали и хитрости манси, над глупым попом посмеется. Но, услышав колокольный звон и увидев растревоженную душу мальчика, оно нахмурит зеленые брови и опять замрет, становясь неприметным среди других лиственниц.

А синее небо щелкает синим языком, синие звуки торжественно и медленно плывут над сияющим крестом, над красными крышами, над Сосьвой широкой, над тайгой зеленой. И сердце мальчика трепещет, как бурундук в цепких руках охотника. В языческой душе мальчика сегодня что-то произошло. Неужели так волшебен колокольный звон?!

– Что есть в городе уездном?

– Магазины есть в городе.

– А еще что?

– Кабак веселый есть. Там вино пьют, в карты играют.

– Куда идет рыбак после священного дома?

– В веселый дом идет рыбак, забыться хочет охотник.

В кабаке – как в дымном чулане. Люди – как веселые тени. И улыбаются они здесь не так, как на улице. Разговаривают совсем не так, как у костра во время весенней охоты. Нет, они здесь не пляшут. Но ходят, как пляшут. Говорят, как кричат. Смеются, как гогочут. Пьют…

О, как там пьют! Словно совершают какое-то волшебное таинство. Прозрачную огненную воду разливают по капелькам, как серебро делят. Кто больше выпил – тот и могущественнее и богаче себя чувствует.

И отец Солвала в кабаке стал совсем другим. Выпил стакан огненной воды, выпил другой и будто его подменили. Веселым стал, как тетерев на весеннем току. Болтливым стал, как сорока на помойке, куда только что вылили остатки хорошей еды. Богатым стал, как приказчик купца. Монетами звенел, будто у него их целый мешок. В карты играли люди – он к ним подсел. Посреди стола положил свою монету.

Те ему карты в руки дали. Совсем довольным стал отец. Совсем веселым стал.

Говорили за тем веселым столом на мансийском языке. Очки считали на мансийском языке. Монеты считали тоже на мансийском языке. И в карты играли за тем столом манси. Только разные манси в карты веселые играли. Один был тонкий и костлявый, как засохшее дерево. Другой – толстый и жирный, как осенний налим. Он серебряные монеты на середину стола бросал, а иногда и золотые важно ставил.

Его, этого жирного, Солвал раз видел. Он приезжал в их деревню, нанимал себе работников. Богатый этот манси – все у него есть. И коровы, и лошади, и невода, и много лодок. Когда мороз играет и холод по земле бродит – он не варит кости, а хлебом питается, как русские. Кто у него в батраках – тот в голодную зиму выживает. Так говорят манси между собой.

Играет в карты и налимьими глазами на Солвала поглядывает.

– Хороший мальчик растет у тебя! – говорит он отцу. – Хорошего работника из него можно сделать. Да ведь ты пропьешь его!

– Мальчик не вино, не вода огненная. Как его можно пропить?!

– А вот ты, разгильдяй, пропьешь! И работника из него не сделаешь! Я по-родственному тебе говорю!..

Солвал слыхал еще дома, много раз слыхал, что этот жирный для них не чужой человек. Он какой-то родственник. И поэтому часто приезжал в деревню, распоряжался, брал кого и что ему нужно было и уезжал. Его все слушались, никто против него слова не мог вымолвить.

Один раз отец оказался счастливым. На столе лежала куча монет. Целая куча. Большая. Что-то случилось такое, что его костлявые руки вдруг ожили и к деньгам потянулись. Звенели монеты, шумели, как пьяные, и в кармане в один миг оказались. А глаза у отца в тот момент горели каким-то совсем непонятным огнем. То ли счастливым, то ли шальным огнем пылали они.

Потом опять летали карты, звенели стаканы, и монеты журчали. Но теперь они уходили от отца.

Горели глаза у жирного. У других игроков глаза тускнели. Все возвращалось к нему, к Яныг-пуки. И он спокойно убирал со стола деньги, не так как отец или другие игроки.

Наконец у отца не осталось ни копейки. Глаза его забегали, как олени, одичавшие без хозяина. Руки его пошарили по карманам, а потом к сыну потянулись.

– Вот я его на кон ставлю, – выпалил отец.

И снова началась игра.

Ничего не понял тогда Солвал. Лишь потом понял, что его проиграли в карты.

И он теперь был в руках у Яныг-пуки. Яныг-пуки теперь его хозяин.

– Я его воспитаю. Сделаю из него человека, – сказал Яныг-пуки. – И это я сделаю для тебя, как твой родственник, а не как купец. Вот тебе еще!..

Он сунул в карман отца красненькую бумажку!

– Сын твой отработает. А это детишкам твоим на хлеб! – сказал важно Яныг-пуки и повел мальчика к своей лодке, где ждали его гребцы.

В доме Яныг-пуки было много людей и собак. Счастливыми были только собаки. Не потому, что Яныг-пуки к ним относился лучше. Нет! Собаки просто не умели говорить и плакать. И еще у них зубы острее, чем у людей, и ноги быстрее. Их не просто обидеть.

Замахнется Яныг-пуки на какую-нибудь из них хворостинкой – собака зубы оскалит, зарычит. Разве простой человек осмелится оскалить зубы на хозяина?! А собаки могут. Они могут убежать даже в лес или в другую деревню.

А Солвал не смог убежать. Пытался не раз – да по дороге настигали. Долго потом горела спина от хворостины. Не сладко на земле людям. Собакам лучше. Их поутру только на охоту водят. А Солвала дрова таскать заставляют. Только засияет утренняя звезда – а он уже на ногах. Растопляет чувал. Потом идет к речке, прорубь пешней тяжелой долбит. А лед там как каменный. Долго надо долбить. Руки каменеют. Пальцы от мороза горят.

А потом ведет на водопой лошадей. Это забавно. На спине самого быстрого скакуна скачет Солвал. Остальных подгоняет. Фыркают лошади, по очереди пьют. Долго пьют, а Солвал, как богатырь из мансийской сказки, на коне сидит и командует лошадьми. Хорошо командовать. Плохо самому воду ледяную таскать. Ведра на глазах леденеют. Тяжелыми становятся. А воду домой везти надо. Хорошо, что собаки есть.

Солвал додумался: запряг в нарты собак. Бочонок на нарты поставил. И не надо было уже тащить самому – собаки нарту тащили. И вода домой приходила как в сказке. «Хорошо быть и человеком! – решил маленький Солвал. – Собакой не всегда хорошо быть!..»

Только летом собакам лучше. Они ничего не делают, по берегу слоняются и не всякую рыбу едят. Жиреют они летом, важными становятся.

А Солвалу в летнюю пору даже некогда спать. В речке рыба плещется. Рыбаки невода закидывают. Солвал не последний среди них. Он тяжелые кибасья в воду бросает. Потом, когда лодка в берег уткнется и все начнут тянуть невод, он мокрый канат складывает кругами, вычерпывает воду, убирает рыбу, застрявшую в ячеях, нагружает невод. И так целый день.

И так целое лето. Собакам хорошо. Они летом на охоту не ходят. По берегу слоняются. Жиреют…

И все же человеком быть лучше. Собаки не знают сказок. Они никогда не слушали и не мечтали ни о чем. А Солвал много сказок слышал от бабушки, которая живет под горой в самой маленькой избушке.

Наступит долгий зимний вечер. Закружит вьюга, затрещат деревья. Солвал бежит к избушке и под треск смолистых сучьев в чувале слушает волшебные истории про волшебную жизнь. А больше всего Солвал любит сказки об Эква-пыгрисе.

Эква-пыгрись. Это обыкновенный мальчик из мансийской сказки.

У него нет ни отца, ни матери. Живет Эква-пыгрись с бабушкой в глухой тайге. Там, рядом с их избушкой, нет других домов. Стоят только кедры, ели, лиственницы. Высокие деревья. Летом они пахнут смолой, а зимой – снегом. Сквозь густые зеленые лапы елей синеет кусочек неба: так много на них хвои.

Рядом с избушкой бежит-звенит, играя камушками, узенькая таежная речка.

На снегу – следы.

«Какого это зверя следы? – думает Эква-пыгрись, рассматривая их. – Наверное, большого – вон какие крупные. А что, если какого-нибудь зверька поймать? Спрошу-ка я у бабушки, как это сделать. Она долго жила – наверное, знает».

И спросил.

– Научу я тебя, внучек, научу, – сказала бабушка, – будешь ты сильным, смелым охотником.

И научила. Из жил оленя сделала петли. Рассказала, как их поставить: на Севере бабушки знают все охотничьи тайны.

Поставил Эква-пыгрись петли. Целый день не сводил с них глаз. Звери ходят мимо. Слева и справа оставляют следы. Смеются…

Загоревал Эква-пыгрись, ушел в избушку, спать лег. Утром смотрит: в петле рыжевато-черный зверь шевелится. Шерсть длинная, как у пушистой собаки. Скалит зубы, рычит. Испугался Эква-пыгрись, хотел убежать домой, да вспомнил, что собирался стать охотником. Стыдно ему сделалось. А зверь тянется к мальчику, глазами сверкает.

«Что бы сделал охотник? – думает Эква-пыгрись. – Может, зверя палкой пристукнуть?»

Стал искать палку. Нашел подходящий сук. Стукнул зверя раз – тот еще злее зарычал. Стукнул другой – еще сильнее зверь забился. Может, пожалеть его – и он будет добрым? Хотел погладить, а тот как бросится на Эква-пыгрися, как зарычит. Чуть не укусил.

«И вправду, оказывается, звери злые», – думает Эква-пыгрись. Собрал все свои силы и ударил его сильнее прежнего. Зверь упал… Еле-еле взвалил Эква-пыгрись его на плечо и понес к избушке.

– Как звать этого лохматого? – спросил он удивленную бабушку. – Не росомаха ли?

– Отгадал ты, внучек. Росомаха это. Тулмах. Это значит: хитрый, злой вор. Как это он тебя не укусил? Видно, ты настоящий охотник.

С этого дня Эква-пыгрись каждое утро стал носить домой зверей. То принесет добычу в огненно-рыжей шубе. Это лисица – красный зверь. То в голубой – песца. Это голубой зверь. То принесет он добычу в шубе темной, как ночь. Соболя принесет. Это черный зверь. Шкура у него самая дорогая.

Настоящим охотником стал Эква-пыгрись, смелым, ловким. Однако бабушка не разрешала мальчику уходить далеко от избушки. Все время учила внука, говорила:

– Выйдешь на опушку, далеко не ходи. Там менквы-людоеды живут. Поймают тебя, съедят.

Но однажды он все же решил посмотреть мир. Идет, озирается вокруг, удивляется. Лиственницы словно выше стали, а кедры в своих зеленых кудрях прячут даже золотое солнце. Боязно ему, но так хочется узнать: что же там, дальше. И ноги сами шагают вперед.

Вдруг Эква-пыгрись замечает: среди самых высоких деревьев, в самом густом лесу стоит дом из толстых-претолстых бревен.

Страшно ему, а узнать, чей дом, хочется.

Вошел в дом. На нарах, на постели из шкур черных и красных зверей, сидит кто-то темный, большой.

Маленькое, как сосновая шишка, сердце мальчика дрогнуло. Но Эква-пыгрись сказал себе: «Если ты решил узнать, что делается на свете, – не одно существо к тебе еще навстречу выйдет. Если вернешься назад, – никогда ничего не узнаешь».

«Это, наверное, менкв? – подумал он. – О нем рассказывала бабушка».

А менкв сидит, не шелохнется. Как пень сидит.

Эква-пыгрись у двери стоит. Он тоже осторожен. Прячет в груди стук сердца, в кулаке свое дыхание прячет. Мало ли, много ли стоял, вдруг менкв зашевелился, на нарах покопошился, и в руках у него оказался пятиструнный санквалтап. Тронул менкв струны крючковатыми пальцами – будто ветер заплясал среди осин, словно вода зажурчала среди тающих снегов. Из морщинистых уст старика крылатыми птицами полетели слова, крылатой рыбой песня поплыла:

 
Тэнгыль, тонгыль…
Пятилетний олень-красавец!
Где бы ни стучали
Твои звонкие копыта,
Пусть тебя приподнимет
Крылатый зверь,
Пусть крылатый зверь
Тебя ко мне несет!
Пусть ко мне несет!
 

Где-то вдали вдруг загремел гром. Гремел, гремел вдали – потом вдруг в доме загрохотал.

«Что-то большое свалилось!» – подумал, зажмурившись, Эква-пыгрись. Открыл осторожно глаза и увидел пятилетнего оленя.

Людоед-менкв встал на ноги. Ноги его – как два сросшихся дерева. Крепко стояли они на земле. Так крепко, что даже рогатый олень запрыгал от страха. Стукнул менкв оленя кулаком – из пенистого рта рогатого повис красный язык.

– Какое нежное мясо! – воскликнул менкв.

Отрезал он язык у оленя и отложил в сторону, чтобы съесть его сырым. Слюнки текут у него, да шкуру сдирать надо, не то кровь животного остынет, а менкв любит пить горячую кровь…

Пришел Эква-пыгрись домой и говорит:

– Был я в лесном доме. Живет там какой-то дедушка.

Испугалась бабушка, запричитала:

– О, большое золотое небо! А я и не знаю, где бывает мой внук… Не ходи ты туда больше. Менкв – великан-людоед там живет. Отца, мать, всех твоих родственников съел он. И тебя поймает. Не ходи туда…

– Если так, то не пойду, бабушка, не пойду! – успокоил ее хитрый Эква-пыгрись. А сам думает: «Так вот ты какой: оленей губишь, людей ешь. Ладно, посмотрим, кто из нас сильнее, кто хитрее…»

В сказке Эква-пыгрись победил менква. Он отобрал у него волшебный санквалтап. В руках злого духа этот инструмент принес людям много горя, слез. А мог бы приносить радость…

Думал над сказкой маленький Солвал, и ему казалось, что Яныг-пуки чем-то похож на менква. «А чем он именно похож? – размышлял Солвал. – Почему Яныг-пуки такой богатый? И над людьми издевается. Делает все, что захочет… Может, у него тоже есть какой-нибудь инструмент?! Мне бы такой инструмент. Не плакали бы больше братишки и сестренки!..»

Солвал хотел стать богатым, как Яныг-пуки. Только злым он быть не хотел… Но как стать богатым?! Может, в сказках об этом есть? И он опять слушает длинные, как ночь, сказки.

…Живет Эква-пыгрись с бабушкой. Охотится. Много мягких и пушистых шкурок стало в тесной избушке. И спрашивает тогда Эква-пыгрись свою бабушку:

– Зачем нам столько шкурок? Куда их девать?

– Внучек, да мы их потом в город повезем и поменяем у купцов на золотые и серебряные монеты. А на монеты купим себе то, что нам необходимо.

Услыхал об этом Эква-пыгрись и стал проситься в таинственный город.

– Куда ты один? – говорит она. – Заплутаешься. Там народу много, как в тайге зверя. Разные там люди.

Наконец бабушка собирает внука в большую дорогу, рассказывает:

– По нашей узенькой тропке пойдешь; долго ли, коротко ли пойдешь – широкую дорогу увидишь. Это царская дорога. Вправо пойдешь по ней – в царский город придешь. Одна золотая сторона его вверх лезет, другая золотая сторона его вниз спускается… Ты спроси у людей лавку купца Мань-вата-хума. Он у тебя все шкурки возьмет и деньги даст. Твой отец и мать всегда у него меняли…