Текст книги "Тайна Сорни-най"

Автор книги: Юван Шесталов

ДЕДУШКА ЛЕНИН

Проснулся однажды и вижу: смотрит на меня какой-то дедушка с бумаги, висящей на стене, за мной наблюдает. Глаза у него прищурены, будто спрашивает: «Как живешь, малыш? Что будешь делать?»

И я опять нырнул в постель. Постель мягкая: лежу на оленьей шкуре, а укрываюсь шубой мамы. Та шуба сшита из лебединых шкурок. Лебяжий пух нежен. Тепло. Хорошо!..

А дедушка опять глядит. Словно спрашивает: «Долго ли будешь валяться? Не проспишь ли ясное утро?»

Я выскочил из постели. Знаю, в ясное утро глухари токуют. А слушать глухариную песню – чудо!

Хрустальные капельки росы на листьях поют, зеленая тайга поет, солнце, выплывающее из-за деревьев, поет. Такую песню ленивый не услышит. Он проспит, проваляется в постели.

«Молодец! Молодец!» – говорят глаза дедушки.

Вошла в избу мама.

– А кто этот дедушка? – спросил я.

– Это Ленин.

Мама только что посмотрела сеть. Принесла ведро рыбы. Язи прыгают, резвятся в ведре, даже нежные сырки еще живые, не успели уснуть.

А я уже одеваюсь. Натягиваю на ноги нюки-вай – легкие замшевые сапожки с красивым орнаментом, изображающим лягушачью лапу.

– Мне теперь ботинки надо, – говорю маме. – И фуражку…

– Приедет папа и купит. В магазине теперь много товара. Все там есть. Раньше в деревне не было магазина. Ленин помог…

И мне казалось, что дедушка Ленин – это тоже мой родной дедушка. И живет он рядом, как мои папа и мама.

ШКОЛА – СВЕТЛЫЙ ПРАЗДНИК

Я собираюсь в школу. Давно хочу в школу. Мама, дедушка – все мне помогают.

Больше всех помогает отец. Атя. Он недавно вернулся с войны. А когда уходил на фронт, я был еще маленький.

Мама и бабушка плакали, когда провожали его. А я не плакал. Я думал, что уже вырос и стал мужчиной. Но атя вернулся, а я вырос совсем немного.

Отец большой и сильный. Гитлер стрелял в него, но атя живой. Атю нельзя убить. Мы идем с ним в школу. Моя ладонь в твердой, с мозолями, руке отца. Сухая трава шуршит под ногами.

Атя хороший и дедушка хороший. Только почему-то спорят. Почему? Не понимаю…

Атя говорит: «Дедушка твой шаман. Мы с товарищами хотели разбить его бубен. Но дед, сам, добровольно сдал в колхоз лошадь, корову, барана. Бубен Ась-ойки мы пока не трогаем. Но ты его разговоры не слушай».

В нашей деревне школа, учителя хорошие. Книги у них умные.

Мама говорит: «Иди в школу. Но знай: дедушка наш не злой. Он меня, маленькую, плохому не учил. Добра и разума он всем хочет. Иди в школу, слушайся учительницу. Ты сам теперь большой. Сам и решай. Живи. Учись. Думай».

В школе был барабан. Совсем как бубен дедушки. И хотя по барабану били не лапками священной птицы гагары, а обыкновенными палочками, он так же, как бубен, гудел, шумел, гремел.

Дедушка говорил: «Видишь, и новым людям нужен бубен. Без старого не будет нового. А учительница твоя хорошая. Здоровается со мной. Так учись. Книг много читай. Понимай все: будешь делать так, чтобы людям хорошо жилось».

И я пошел в школу.

Пролетела сорока. Я знаю, что сорока болтушка. Она расскажет всем, что я иду в школу. Я хочу, чтобы сорока быстрее сказала всем, что я иду в школу.

Все ребята пришли в школу нарядные. Цветные ситцевые рубашки расшиты узорами. На замшевых сапожках тоже узоры. От них пахнет не только шкурой, но и красной охрой. А на кожаных нярах узоры из бисера. Только у меня нет никаких узоров. У меня ботинки. Все, глядя на меня, удивляются моим необыкновенным ботинкам. Их привез из большого города папа. А на мальчика, который пришел в школу в малице из оленьей шкуры, никто не смотрит, не удивляется. Обыкновенная у него малица. Только ведь осень еще, не так холодно, чтобы в шкуре ходить. У большинства мальчиков длинные волосы, заплетенные в косички. Волосы блестят. Обыкновенно блестят, от обыкновенного рыбьего жира.

У меня волосы короткие. Подстригала меня сама мама. Еще накануне. Она и голову мне вымыла. Мыла и говорила ласково: «Пусть будет твоя голова красивой и умной». И я так же думал. Только тихо, про себя. Боялся, что меня не возьмут в школу… И еще разные слова говорила мама, когда подстригала меня. У каждого манси должна быть своя форма стрижки. Если все дети будут одинаково подстрижены, думают взрослые, то они заболеют. Особенно смешно был острижен один из мальчиков: на макушке головы голо, а по краям оставлены черные космы. Если остричь эти космы (говорила его бабушка), внука возьмет куль – злой дух. У большинства мальчиков и девочек просто косички. Косички заплетены цветными шерстяными шнурками, у других ситцевыми… Не разобраться сразу злому духу – кулю, у кого какая голова…

– Слушайся учительницу. Она будет тебе матерью. – Мама заплакала. Я рванулся к ней. Я не мог представить, как чужая русская тетя будет моей мамой. И как родная мама может оставить меня в чужом доме, в школе. Мне нравится школа, но я не хочу, чтобы мама уходила.

И все же мама меня оставила. Уехала на берег большой реки ловить рыбу.

У других ребят мамы тоже на промысле…

В школе никто не плакал. Не плакал больше и я. Только утром подушка моя была чуть влажной от слез, упавших украдкой. А когда закружились снежинки и река покрылась настоящим льдом, я все же решил бежать к маме, добраться до нее во что бы то ни стало! Легче всего бежать было по реке. Она, покрытая льдом, гладкая, как дорога. Я помнил эту дорогу. Летом мы с мамой не раз ездили. Тогда вода была высокой, но и сейчас можно узнать все повороты речки, по которой ездили на лодках. Только одному страшно. Вот если бы вдвоем!

У Кирилла мама была там же, где моя. Я поделился с ним своим планом. Конечно, Кирилл не только обрадовался, но захотел бежать сейчас же. Решили идти утром. Я знал: ноябрьский день хотя и короток, но если выйти из деревни сразу же после завтрака, когда еще темно, то к полному рассвету можно дойти до речки, где большая дорога расходится на две. Хорошо будет видно, по какой идти.

Ночью мне снилась мама. То казалось, что она стала учительницей. Была совсем рядом и говорила, как русская тетя, разные слова. То была обыкновенной мамой в мансийском платье, расшитом обыкновенным мансийским орнаментом. Я бежал к ней, хотел прижаться к ее груди. Но она почему-то уходила от меня. Я плакал, умолял взять меня к себе. Она смотрела на меня печальными глазами и шла мимо.

Утром, позавтракав, ребята отправились в классы, а мы с Кириллом незаметно надели малицы и побежали к реке. Идти было совсем легко. Мороз небольшой. И ветер где-то уснул. Тишина стояла. Только снежок чуть-чуть похрустывал под валенками. Сначала мы шли не по дороге, а по льду. Правда, скользить было уже невозможно. Но все же лед есть лед. Кажется, не идешь, а катишься.

Морозно, но хорошо. Идти хорошо. Весело и легко на душе. Радуешься тому, что впереди дорога и долгое путешествие.

И по дороге было хорошо шагать. Даже лучше, чем по льду. Впрочем, это тот же самый лед, только снег на нем укатан до блеска. Следы саней и нарт, следы копыт коней. Почту возят. На лошадях. На оленях иногда даже здесь ездят. Я сам своими глазами видел. Вот хорошо бы сейчас на оленях прокатиться. Ведь до другой деревни на лодке и то долго едешь. Почти целый день. Километров, наверно, тридцать.

А до мамы еще дальше. За другой деревней их промысел находится.

Вот уже и солнце выглянуло краешком глаза из-за дальнего леса. Заблестела узкая санная дорога, заблестела белая шубка реки и пологий заснеженный берег. Хорошо идти, когда светит солнце. Хорошо, когда веришь, что дойдешь до мамы. И мама все поймет. Хорошо, когда кто-то понимает тебя.

Сначала шли по местности, на которой много следов человека. То здесь, то там стоят стога сена. На берегу иногда виднеется легкий шалаш, сложенный из больших кусков коры лиственницы. Но скоро пошли настоящие дикие места: ни одного санного следа, никакого признака человека. Только снег. Застывшая река. Лес на берегу.

Мы шли под крутым берегом реки. На высоком берегу, купаясь в золоте зимнего солнца, в бледной бирюзе морозного неба стояли лесные гиганты, свесившиеся над самой крутизной. Внизу еще царят предутренние сумерки, а глянешь вверх – все залито блеском. Впереди река становится все шире и шире, белоснежная, сияющая река. За каждым поворотом она открывает новую даль. Сначала ноги были легкие, как крылья, но валенки тяжелели с каждым поворотом. И мы время от времени стали присаживаться. То на сваленное дерево присядем, то на заснеженную кочку. А под кочкой – норка горностая. Зверек бегал, наверно, совсем недавно. И зайцы натропили ночью столько дорожек, что их даже не сосчитать, не то чтобы разобраться, куда дорожки ведут.

– А интересно: сколько километров проходит за ночь заяц? – спрашиваю я Кирилла.

– Наверное, не один и не два, – отвечает Кирилл.

– По-моему, километров сорок. Не меньше!

– Конечно! У них четыре ноги. Им легче.

– Что ты?! Думаешь, мы слабее какого-то косого зайца? Мы ведь школьники, не малыши. Неужели мы за день не дойдем? До промысла как раз километров сорок. А половину мы уже прошли.

– Может быть, переночуем в деревне, которая будет за тем лесом? – предлагает Кирилл.

– Знаешь, если пойти прямо по реке и не заходить в деревню, можно быстрее дойти до мамы. Разве тебе эта незнакомая деревня нужна, а не мама?

– Но ведь скоро ночь…

– В этой деревне нас никто не ждет, – настаиваю я. – И неловко как-то стучаться в чужую дверь… Они будут смотреть на нас большими глазами, спрашивать, кто мы такие. Разве тебе не будет стыдно?

– И правда, – согласился Кирилл. – Они могут схватить нас и вернуть в школу. И мы не увидим наших мам.

– Лучше уж идти.

– Если пойдем прямо к реке, а там свернем к протоке, то сократим путь знаешь на сколько! К звездам мы уже будем на промысле.

Как порешили, так и сделали. Снова весело захрустел под ногами снег. От одной мысли, что мы сегодня увидим своих мам, к ногам как будто прихлынули силы. Да к тому же выскочила лисица. Виляя огненным хвостом, она побежала в ту сторону, куда шли и мы. Мы совсем забыли про усталость. Полетели за ней следом. Но снег все равно тяжелел и тяжелел. То ли глубже он стал, то ли устали ноги. Даже веселая лисица, которая удачно мышковала на снегу, не помогала.

Снег взметнулся. Раздалось кудахтанье. То куропатки, растревоженные нами, взмахнув белыми крыльями с черными обводами, вылетели из-под обрыва. Чуть поднявшись, они тут же нырнули в сосновую поросль.

У обрыва в большую реку впадала маленькая лесная речка.

Лесная речка как новая сказка. Деревья остановились, снег засверкал. Ни дорог, ни троп. Мы идем по непроторенному снежному покрову. Деревья словно стражи покоя. Толстые стволы их подходят близко друг к другу. Ветви кедра, раскидистые вершины сосен, кроны елей местами переплелись, смешались настолько, что не проскользнуть сквозь них даже солнечному лучу. А солнце низкое, морозное. Ловко лавируя между деревьями, идем мы по лесу. Как охотники идем, как настоящие манси. Птиц видим: сами они беленькие, носы черные, глаза черные. Что это такое? У меня был лук. Натянул его. Запела стрела.

Одна птица упала. Другие улетели. Смотрим: не куропатка ли? Наверно, она самая. Глаза черные, носы черные, сами беленькие. Крылья не помогли ей.

Стрелы мои оказались сильнее крыльев птицы. Значит, и сам я сильнее птиц! Хорошо быть добытчиком птиц. Хорошо чувствовать себя сильнее крылатых.

Погода очень тихая. Очень хорошая погода. Сосна стоит, не шелохнется. Под сосной снег замусорен: валяются ветки, лишайник, сосновые иглы и шелуха от кедрового ореха. Вокруг дерева пороша. На ровном снегу беспорядок. Кто здесь безобразничал? Какой зверек? Пороша вела от дерева к дереву. Значит, здесь кто-то шел. Кто-то на дереве, должно быть, сидит.

«Цок!» – раздался сверху пронзительный свист.

Я смотрю вверх, на заснеженные ветви сосны: ничего там нет.

«Цок! Цок!» – повторился свист. Затрепетала вершина кедра, который стоял недалеко от сосны.

«Цок! Цок!» И с вершины кто-то метнулся на соседнюю пихту.

Ожила ветка пихты, качается. Смотрим – видим зверька в пушистой шубке.

 
Без крыльев, а быстрее птицы
С дерева на дерево перелетает,
Орешки грызет,
С вершины кедра охотнику,
Охотнику загадки загадывает.
Кто это?
– Белка.
 

– Давай-ка я стрельну, – говорит Кирилл.

Луки и стрелы у нас всегда с собой. И в школе после уроков каждый день ходили стрелять в цель. Кирилл натягивает лук, хладнокровно целится, стреляет. Ударяясь о ветки, сбивая шелуху, вниз летит серый комок меха. Белка. Лежит в снегу в той же позе, как в тот момент, когда она сидела на ветке, когда ее поразила стрела. Головка с острыми стоячими ушками запрокинута вверх. Лапки взметнулись к самому подбородку. Задние ноги и хвост распластались – готовились к большому прыжку, стремились к новой высоте, к свету, жизни… Кажется, вот вскочит этот прыткий зверек, взметнется по стволу серым пламенем, качнется ветка, другая, запляшет дерево, радуясь жизни. Но дерево не оживает. Снег мертвый. Зверек недвижим.

Кирилл бежит к своей добыче. Берет зверька в руки. Рассматривает. Довольная улыбка расплывается на его лице. Попал острием стрелы в голову. Чуть-чуть не в глаз.

– Поторопился, – говорит Кирилл. – В следующий раз надо попасть прямо в глаз. Наш дедушка, говорят, стрелял белке в глаз.

Кирилл был подпоясан красивым дедушкиным поясом. На поясе зубы медведей, росомах, лосей. Много зверей убивал когда-то дедушка. И Кирилл не хочет отставать. Вот уже первого зверька убил. Надо бы снять шкурку белки да и повесить ее на пояс. Из костяных ножен вытаскивает Кирилл большой дедушкин нож, надрезает шкурку на лапах, потом у подбородка, затем быстро стаскивает ее, как чулок снимают с ноги, вывернув наизнанку, мездрой наружу. Все делает так, как дедушка делал на охоте. Не раз он брал нас с собой. Ободранная тушка белки кого-то напоминает. Но кого? А-а-а! Так она на ящерицу похожа! Такая же продолговатая голова, длинное туловище, лапы. Вместо пушистого хвоста голый обрубок. И ящерицы обрубают свои хвосты… Мы сами видели это, а не только слышали. Тушка белки похожа на ящерицу. Видно, белка была когда-то ящерицей. Ползала по земле, а не летала-прыгала по ветвям высоких деревьев.

А медведь, с которого сияли шкуру, похож на человека. Сами видели недавно, когда охотники убили медведя…

«Медведь тоже человек, – говорит дедушка, – только дремучий лесной человек. Дикий он. Потому в берлоге живет. А если убьешь его, устроишь медвежий праздник, он вновь прозреет. Станет или человеком, или духом, богом или червячком, или ящерицей, или просто ветром.

Все рождаются и умирают, потом вновь рождаются то в одном облике, то в другом. Все зависит от поступков, которые совершал ты в своей жизни, – утверждает дедушка. – Но стремятся все быть духом высшим – человеком. Нелегко достичь высшего, просветленного состояния. Трудно достичь совершенства, но к этому надо стремиться».

«Интересно, кем я был? – думает Кирилл. – Может, вправду росомахой, как говорит, смеясь, бабушка. У-уф! Плохо быть росомахой. Росомаха черная, лохматая, вонючая, злая… К тому же ее люди зовут разбойницей, ворюгой. Нет! Нет! Я не мог быть росомахой. Нярмишка меня просто дразнит. Он такой колючий…»

– У-уф! Вот ее следы! – воскликнул Кирилл, увидев глубокие ямы на снегу, точно нарисованные через ровные промежутки большого снега. Вертлявая росомаха шла, видно, как обычно, прыгая, виляя толстым задом, махая пушистым хвостом.

Снег словно страница книги. Все на той странице написано. Возле ели протропил ровную строчку хитрый горностай. Сложный узор из следов вышила на снежном полотне юркая ласка. Вот строгий соболиный след. А тут купался в снегу кем-то испуганный заяц, видно, спасался от преследователя. А что за история произошла здесь, возле этих засыпанных снегом кустов тальника? Снег истоптан, помят. Здесь, видно, разыгралась лесная драма. Следы недавней борьбы запечатлел снег: краснели пятна крови и валялись перья. Кто-то с кем-то мерялся силой, кто-то кого-то здесь одолел. Вот ровная борозда, по ней волокли жертву. Два крошечных следа вокруг борозды. Наверно, это горностай. У него такой бисерный след. Двое волокли одного. По перьям похоже на белую куропатку. Зазевалась, наверно. Вот и потащили ее в глубокую нору. На белом снегу зияла темная рана. Это вход в убежище горностая. Под снегом тоже жизнь. Странно, маленькие и бескрылые горностаи съели крылатую большую птицу…

«Живут и побеждают не только крылатые, – любит говаривать дедушка. – Жизнь – борьба добрых и злых духов…»

– А это чьи следы? – вдруг воскликнул Кирилл. – Такие большие, глубокие. Не медвежьи ли?

– Медвежьи на человечьи похожи. А это копыта, – говорю я. – Лось, наверно.

– И правда лось…

 
И видим:
Перед нами стоит
Великан.
Огромный великан.
Глаза у него грозные.
Переносица горбатая.
Рога ветвистые, грузные.
Дыбом на холке густая грива.
Как у сердитого человека,
Сердито брови приподнимаются.
И он глядит на нас.
Грозно фыркая,
Будто говорит:
«Зачем вы,
Малыши,
На дороге моей стоите?»
И мы лесному великану
Великодушно
Уступаем
Дорогу.
Не боимся горбатого носа,
Сердито ощетинившейся холки,
Грузных рогов,
Грозных глаз.
Понимаем,
Уважаем великана
И великодушно
Уступаем
Дорогу…
 

Мы ушли от лося. Вышли снова к большой реке.

Вдруг увидели чудо: на противоположной стороне по берегу кто-то мчался на лошади. Сначала мы испугались. Подумали, погоня за нами. Хотели было прятаться. Но человек, взглянув на нас издали, стеганул лошадь плеткой и промчался дальше.

– Возьмите нас, дяденька! Нам в ту же сторону! – закричали мы.

Но дяденька не услышал. Он хлестал свою лошадь. Только снег вихрился под копытами.

Долго мы бежали за нартой. Но лошадь бежит быстрей. Скоро она скрылась за мысом…

Уже сумерки надвигались.

– Пойдем лучше по следу, – предложил приятель, – а то еще заблудимся. Человек этот ведь не в лес ехал. Может, там наши мамы.

– Нет! Речка, она всегда виляет. Зря потеряем время. Пойдем лучше прямо.

Но впереди не оказалось ни следа, ни речки. Пока спорили, что делать, совсем стемнело. На небе зажглись звезды. Казалось, они чуть позванивали. И снег стал звонче. Это заиграл мороз. Взошла луна. Глазом великана она выглядывала из-за заснеженного тальника. Если бы я был один, то наверняка испугался бы. А когда вдвоем, не страшно. Даже хорошо, что появилась луна. Снег заголубел, заискрился. И небо стало не таким мрачным.

Захотелось поиграть в загадки. И я под легкий хруст снега начал обычную игру:

 
– Скажи-ка, дружок,
Отгадай-ка, дружок:
Во всех семи случаях
Кто навредит?
– Трус и хитрец.
– Молодец!
 
 
А кто не верит
Правдивому слову?
– Трус и хитрец.
 
 
– Кто тайну не сохраняет?
– Трус и хитрец.
 
 
– Тысячу раз кто умирает?
– Трус и хитрец.
 
 
– Один раз кто погибает?
– Храбрец.
 
 
– Нет богатыря без битвы,
А храбреца без рубца.
Храбрый знаменит в бою,
Трус и хитрец знаменит дома.
Трус за едой герой.
Храбрый – в труде.
Трус не вынесет палки.
Трус избегает друзей.
По следу труса не ходи.
Кто думает, каков будет конец,
Тот не храбрец…
И храбрецу нужна жизнь.
Храбреца боится смерть.
Быть честным и скромным
К лицу
Храбрецу.
Быть отважным и смелым
К лицу
Храбрецу.
Не ты ли тот
Храбрец-молодец?
 

Полная луна разливала голубовато-серебристый свет, тихо трепещущий над глубоко задумавшейся заснеженной рекой. Звезды усиленно мерцали, стараясь проникнуть своими нежными лучами через толщу лунного тумана, окутавшего землю. Лунная тишина заколдовала землю.

Мы шли теперь медленно, тихо переговаривались.

– Тебе не кажется, что луна – глаз великана? – говорит загадочно Кирилл.

– Кажется… Только не глазом великана, а будто из-за деревьев смотрит Танварп-эква.

– Та, которая по ночам любит щекотать? Так она ведь около деревни живет. Мама сказывала.

– А может, деревня правда здесь. Где-то недалеко.

– Пусть хоть Танварп-эква. Только бы недолго нам идти.

– Ноги мои стали каменными. Может, присядем?

– Садиться нельзя. Снег приворожит. И нам не встать потом.

– А мы не на снег. Вот на то поваленное дерево.

– Ладно, посидим. Я тоже устал. Хочешь хлеба? У меня еще два кусочка осталось. Даже с маслом.

– Откуда у тебя столько хлеба? Мы ведь уже вчерашнюю порцию съели.

– Я давно готовился. Не весь хлеб съедал. И сахар, и масло откладывал. Ждал, когда река станет.

– А чего ты мне не сказал? Я бы тоже…

– Я не думал, что ты…

– Смотри-ка!.. Глаз луны ближе стал. Может, и правда Танварп-эква?! Она тебя еще не щекочет? Меня, кажется, уже начинает. Ноги мои будто кипят.

– Танварп-эква трогает только спящих. А ты ведь еще не спишь. Или засыпаешь?

– Нет. Но…

– Смотри-ка! Смотри! Вот там! Кто-то едет.

И правда. По гриве, среди редких корявых деревьев, что-то замелькало, то появляясь, то исчезая. В голубом лунном свете будто летела по снегу голубая тень. Но все же это была не тень, а лошадь. Настоящая лошадь. Она неслась не как сказочная лунная стрела, а как обыкновенная лошадь, по хорошо укатанной дороге.

Значит, там дорога.

И мы побежали. Но кочки, пни, ямы мешали нам. Мы падали, поднимались и снова бежали. На мгновение ноги будто обрели крылья. Но на дороге, до которой мы еле добрались, сверкали лишь лунные искры от следов только что умчавшихся саней.

– Та же самая дорога! Я же говорил. Теперь нас могут найти. Авось опять поедут.

– Я больше не могу идти, – рухнув на снег, протянул Кирилл.

– Ладно, отдохнем. И пойдем дальше. Я знаю. Это совсем недалеко. Всего несколько километров. Мы должны, должны дойти. Там ведь наши мамы.

Отдохнув, мы снова шли. Шли медленно, еле-еле перебирая ногами, будто шли не по гладкой, наезженной дороге, а по глубокому снегу.

«Еще немножко! Еще немножко! Там наши мамы. Мы должны, должны дойти. Мамы нас ждут. Мы должны, должны!» – как заклинание повторял я, подбадривая теперь уже не только товарища, а больше самого себя. Лунные искры закружились, заплясали. Голову тянуло к земле. Но снежинки все же похрустывали, ноги шли, потому что в сознании светилось: м о я  м а м а…

Она просила сделать шаг, еще шаг. Она умоляла не садиться на снег, а то увидишь Танварп-экву. А кто хочет увидеть Танварп-экву?

Лучше уж не видеть ее. Лучше уж сделать еще шаг, – а там и мама. Самая светлая, добрая, ласковая!

Шерсть малицы вокруг лица покрылась неприятным наростом – куржаком.

Глаза стало резать словно ножами. Слезы повисали на ресницах, превращались в льдинки.

Нос все время надо было прятать в заиндевелые рукавицы. Холод лез всюду, щипал, замораживал.

Потом я видел, как наши синие тени покачивались на голубом снегу, словно два карликовых деревца под сильным ветром…

И когда кто-то схватил меня большими сильными руками, я своими глазами увидел перед собой настоящую быстроногую лошадь, широкие сани, – тогда я позволил своей голове закружиться в синих лунных искрах.

И по взгляду человека, схватившего меня, я понял, что этот довезет до мамы.

Есть много чужих людей, которые относятся к человеку, попавшему в беду, как к своему, родному.

Я погрузился в забытье…

А утром, проснувшись, увидел: мама накладывает на мой горячий лоб мокрую тряпку и что-то говорит.

Слова были обыкновенные, какие говорят все мамы своим детям: чуточку строгие и ласковые в то же время.

В них всегда справедливость. И даже если слова мамы и на самом деле строгие, даже тогда совсем не обидно. А как-то необыкновенно хорошо. Светло. Тепло…

Голова моя кружилась. Ломило тело, ноги. Но рядом была мама. Ее глаза смотрели на меня с любовью. Мама поняла. Поняла, почему мы с Кириллом бежали из школы. Ведь нам не только хотелось увидеть наших мам. Нет, не только это. Что-то большее было причиной. Соскучились? Да. Но не только это. Что-то большее было… Да, было! Потому и пошли наугад, не побоялись мороза и дальней дороги.

Но наши мамы скоро нас снова отвезли в школу. Только мы выздоровели – и нас сразу отвезли в школу. Было обидно. Будто они перестали понимать нас, сыновей. Мы по ночам снова роняли слезы в подушку.

Но потом я стал замечать: учительница не такая уж мне чужая. Она была по-своему доброй и тоже стала меня понимать. Конечно, она не могла, как мама, с утра и до ночи тянуть невод, ловить настоящих живых рыб. Зато умела другое. Она научила меня читать.

И книги были интересны не только своими картинками. Буквы, собираясь в строчки, как стадо оленей по горной тропе, шли и шли, спускаясь от одной мысли, поднимаясь к другой.

Прочитаешь страницу – будто тропу пройдешь, вторую прочитаешь – на незнакомую высоту поднимешься, а книжку прочтешь – в волшебной стране побываешь, все ее дороги и тропинки изведаешь…

Летом я был снова с мамой.

Ловил рыбу, гонялся за утками, и даже настоящие, дикие гуси не раз убегали от меня, словно трусливые зайцы. И Кирилл был со своей мамой.

Хорошо было мне в окружении рыб, птиц, таежных зверей, но почему-то книжки становились интересней и интересней. Они будто колдуны. Зачаровывают. Сидишь и смотришь в бумагу. И не желаешь бегать так много, как раньше. Вспоминается учительница. А к осени мне захотелось свою учительницу увидеть.

Еле дождался первого сентября. Шел в школу, как на праздник.

И Кирилл шел в школу, как на праздник… Он шел рядом со мной, улыбчивый, веселый.

Школа – большой светлый праздник.

Праздник, когда мама и папа со мной. Неужели этот праздник кончается? Папу увезли в черной кошевке. И лошадь черная, быстрая. На быстрой лошади увез моего папу большой начальник района. Он сказал, что надо поднимать новый колхоз. И папа поехал… Стал он там председателем колхоза. Колхоз этот далеко-далеко от нашей деревни. Не один раз надо остановиться на лошадях, чтобы доехать до той деревни. Не один раз чай кипятить, чтобы доехать до той деревни. Далеко… А дедушка уже старый. И бабушка старая. Собака у них стала старой. Они не могут ехать так далеко. И мама не поехала. Кто будет кормить дедушку? Кто будет кормить бабушку? И мне надо учиться. Как я могу оставить школу, которая мне нравится? У них там, может быть, и школы-то настоящей нет, одни олени. А мне нравится теперь наша учительница. Нет… Я не хочу в дальний колхоз. Я с мамой, с дедушкой, с бабушкой хочу. Папа уехал, а мы остались. Скучно без папы. Холодно.