Текст книги "Тайна Сорни-най"

Автор книги: Юван Шесталов

– Ну! Где твоя «Золотая баба»? – пробурчал наконец Ермолаич.

– Вот, дерево… святое, – растерянно пролепетал Сергей, оглядев поляну, где не было даже крошечного капища – избушечки, где обычно хранятся идолы, шкурки, одежда шамана…

– Сам ты святой!..

С этими словами Ермолаич нагнулся к дуплу, которое зияло темно-желтой пастью. Вдруг он торопливо стал что-то вытаскивать. Подойдя ближе, Сергей увидел, как из кучи трухи он выбирает какие-то сияющие вещи. Это были монеты, кольца, серьги, бусы.

Вспомнилось Сергею, как он сам бросал монеты в такое же дупло. Делал все так, как Ильля-Аки наставлял. Тогда Сергей его слушался: не было у него еще школьного учителя. Это было в году, когда «тайга потеряла беличий след». Старики сказали, что надо идти на «святое место» и духам лесным жертвы пожертвовать. Лесным духам принесли в жертву петуха. А взамен попросили белок. Духам этим бросали монеты, серьги, кольца. Сергей сам это видел. Так было и в старину. Люди несли на «святое место» свои драгоценности и веру, а уносили надежду, что будет добыча и счастье…

Может быть, и это – обыкновенное «святое место», где никакой «Золотой бабы» нет? Может, люди просто поклонялись этому «колдовскому дереву», на вершине которого большая птица свила большое гнездо? Есть гнездо – птенцы будут. Есть птенцы – птицы будут. Если птица кричит – значит зверь где-то рядом. Даже крик самой маленькой птички о жизни тайги говорит. А большая птица орел, священная птица вьет лишь там гнездо, где тайга полна красных и черных зверей. А лес, где много красных и черных зверей, – священный лес, заповедный. В таком лесу бить зверя и птицу можно лишь в год большой нужды и горя. А в обычное время нельзя ломать даже веточку. Топоры в таком лесу должны дремать за поясом, а ножи – в своих ножнах. Если стрела и полетит, то лишь на ствол самого высокого дерева, чтобы быть знаком его высокой священности.

На стволе этой гигантской лиственницы торчали стрелы. О чем они говорят? Может быть, о том, что и этот островок, и болото, где каменными изваяниями стынут лоси, и таежная речка, песчаные плесы которой разрисованы узорами медвежьих лап, и вся тайга вокруг, священны?

«Золотой бабы» не было. Было просто высокое колдовское дерево. И монеты звенели. Ермолаич был доволен. Сыпал в карман монеты и улыбался. Как казалось Сергею в тот момент, улыбался ехидно. И Сергей не выдержал и ударил старика палкой…

Перед глазами Сергея выплыл Ермолаич. Узкое лицо со шрамом на левой щеке. Глубокие морщины, сплетенные на прямом лбу загадочным узлом. Бездонный взгляд больших, отцветших глаз… Все такой же, как тогда у колдовского дерева, когда Сергей ударил его по спине палкой.

Каждый раз, когда выплывал в памяти этот его злополучный удар – мороз пробегал по коже. Он вздрагивал от стыда.

Сергей и сейчас не смог бы объяснить свое тогдашнее поведение. А в то мгновение, когда Ермолаич из дупла священной лиственницы высыпал монеты, серьги, кольца, в нем проснулась какая-то колдовская сила. Долго потом Сергею казалось, что в самом деле кто-то его толкал на поединок. Не хотелось ему верить в колдовскую силу священных урочищ, но даже потом, не раз бывая «в святых местах», ему снова и снова приходилось чувствовать себя не так, как в обычном лесу.

Не мог Сергей успокоиться. Он искал причины своей давнишней жестокости. Может быть, он хотел защитить себя перед собой же. И все равно он не имел никакого права поднимать руку на человека, которого в то время побаивался. Сейчас для него было ясно, что он принял Ермолаича не за того, кем он был на самом деле.

А тогда Серей был удивлен неожиданным поведением мужика. Получив удар, ему следовало нанести ответный. А он!.. Он не набросился. В его взгляде не было даже злости. До сих пор перед глазами Сергея стоял взгляд, в котором недоумение, что-то вроде: «Что ж ты, мальчик мой! Разве можно из-за этих вот монет?»

И лишь много лет спустя до Сергея дошел истинный смысл этого взгляда. В нем сквозила мудрость хлебнувшего из полной чаши жизни, не всеми понятая, потому что Ермолаич про себя почти никому не рассказывал, тем более ему, мальчишке, который в те годы, конечно же, плохо еще разбирался в людях. Да и как расскажешь о том, что вся его семья – жена и двое детей – погибла от фашистской бомбы, а старший брат умер от ран у него на глазах. Вот и уехал он после войны в Сибирь, подальше от родных курских мест. Хотел забыться, хотя бы на время, но вышло так, что пришлись ему по душе дикие таежные края.

Теперь Сергею было стыдно за себя, за свое поведение. Как он все-таки мало разбирался в жизни. Наверно, нужно прожить столько же, испытать хотя бы частицу того, что выпало на долю этого мужественного человека.

7

Крови на снегу стало совсем мало. Значит, ранение слабое. Может, просто поцарапал. Тем опаснее медведь.

«Если не уверен в своих силах – не поднимай руку на зверя. А то зверь покажет всю свою ловкость и прыть. Если поднял руку – бей наверняка», – так охотники говорят.

– Э-эх! – ругал себя, вздыхая Сергей. – Надо было промахнуться! Лучше бы уж не попал.

Сергей пошел по просеке. По ней безопасней: далеко видно. Все можно ожидать от раненого медведя. Он как обиженный человек…

Медвежий след перерезала широкая и прямая, как улица, еще одна просека. И сердце учащенно забилось: неужели это та самая, которую он рубил много лет назад? Вокруг никого. Молчали и деревья, и небо. Только в нем самом словно сидел какой-то дух и без спросу, непрерывно старался судить его поступки, высветляя в памяти важные шаги его жизни.

Кто он, этот невидимый судья? Почему он знает каждый из его поступков? Почему он объявляет приговор? В одном случае оправдывает, в другом осуждает? Кто он, этот непогрешимый и справедливый судья, который все знает и перед которым невозможно солгать?

Не совесть ли? Наверное, она. В таежной тишине перед опасностью Сергей почувствовал ее сильнее, чем когда-либо. Она спрашивала, волновалась, судила… Она была частью его самого. Не через нее ли человек становится ответственным за свои поступки? Совесть человека – это, быть может, единственный бог, от суда которого не уйти никуда, в котором человек может найти и силы, и успокоение.

Сергей шел по просеке. Она выходила в гарь. В гари не было стройности и естественного порядка, присущего здоровому лесу. Рядом с деревьями, полными жизни, стояли отжившие. У одних нет вершин, у других сучья переломаны, у третьих кора – как разорванное платье. Чуть прикрыв снежком почерневшие стволы, стояли они, как смертники, в ожидании первого урагана, который повалит их…

А ураган по гари гуляет, видно, не так уж редко. Вот здесь ему удалось вырвать с корнем здоровое дерево. Не хотело, должно быть. Крепко держалось корнями за землю. И потому зияла теперь глубокая яма с задранным с трех сторон моховым ковром. Широкие бороды вывороченного корня закрывали вход в эту пещеру.

Рядом пень, запорошенный снегом. И здесь когда-то красовалось дерево. Шумело оно на ветру, чуть покачиваясь в плавном танце. Тянуло руки к небу, улыбалось солнцу, дышало, наслаждалось жизнью. А теперь от него остался пень…

Чуть подальше, подняв свои курчавые головки, бегут стройными рядами молодые сосенки. А над ними громоздится одинокий великан-кедр, гордая вершина которого расщеплена молнией, а могучий когда-то ствол обуглен. Видно, по нему гулял смертоносный огонь. Как ему удалось выжить? Где он взял столько сил? Радуется ли он молодняку? Может, в его зеленом шуме он ловит звуки своей буйной и счастливой юности и предается отрадным воспоминаниям? Или он, умудренный опытом своей суровой и нелегкой жизни, слышит в их игре лишь суету сует? И потому смотрит на всех лишь холодно, недоверчиво?

Или все же, иссеченный молниями, корявый, обугленный, но живой, он находит и в дуновенье ветра, и в пробуждающемся взгляде утренней зари, в ее широкой улыбке, и свою, особую радость?

А гарь жила своей обычной жизнью. Звенело дерево – то дятел-работяга стучал. Плотничье ремесло дает ему и детям пищу круглый год. Здесь его дом, исполненный по всем правилам плотницкого мастерства. Дятел – постоянный житель гари – строит жилища и для других. В морозы лютые ему благодарны и белка-летяга, и мелкие пташки, находящие приют в удобном и теплом дупле…

Взвихрился снег здесь, ожил снег там. На черных крыльях полетел снег. В черные крылья превратился белый снег. А что еще таится под этим сверкающим снегом?

Только тишина и смерть?

Нет! Вот норка горностая. Чуть подальше – вторая, третья… Это выходы горностая на белый свет. А там, внизу, целый лабиринт ходов, целый подснежный горностаевый город. Если даже мороз трескучий ходит, если метель гуляет, ему не страшно – тепло в снежном жилище: сколько хочешь бегай, мышей лови, пока лисица не цапнет…

А лиса любит порезвиться в гари. Здесь она охотится не только за мышами и горностаями, но и куропатки и рябчики оказываются в ее ловких лапах, несмотря на то что у них есть крылья. Вот что верно, то верно: не всякий летающий истинно крылат…

А снег разрисован узорами птичьих и звериных следов. Вот прошла куница. Зайцы натропили тропы. Не разберешь откуда пришли, куда ушли и под каким кустиком замерли, свернувшись в белые калачики. Волк вездесущий здесь шлялся. Его большие следы как раны на снегу. Соболь из кедрового урмана зачем-то сюда заглядывал. Может, тоже полакомиться живой и свежей кровью. Ведь в урмане нет столько зверья и жизни, как в светлой гари и в дубравах…

А весной здесь кипит жизнь, шум и гам, песни и пляски. На широких полянах, между пнями и трухлявыми колодами, глухари в любовь играют. А глухарки, подзадоривая игроков, вертят хвостами, распустив их роскошным веером… К веселым опушкам, звонким ручейкам слетаются и рябчики, проведшие зиму в темном урмане. И тетерева справляют шумные свадьбы…

Для птичьего мира и зверья нет привольнее места, чем таежная гарь!..

Может, не зря здесь прошелся когда-то огонь, превратив темную и дремучую чащу в светлую гарь, где закипела новая жизнь?!

Обессилев вконец, Медведь свалился в яму под корнями кедра, вывороченного бурей. И только закрыл глаза – слышит: что-то треснуло. Открыл глаза: рядом с ним опять Росомаха.

– Ой, как тяжело! – застонал Медведь, вытягиваясь под корнем дерева. – Пошамань еще. Может, лучше будет.

– Все вы такие! Попадете в беду – верующими становитесь. А во что вы раньше верили? Когда творили свои черные дела… Э-эх! Да и сама я такой же была. Не вернешь уже. Пошаманить, говоришь. Раз так уж хочешь – покамлаю.

Поклонившись трижды, Росомаха начала:

 
Небо. Земля. Вселенная. Мир.
В мире рождаются и умирают,
Возвеличивают и убивают.
Хоронят с почестями, справляют свадьбы.
Ходят друг к другу в гости.
Пьют. Едят. Целуются. Дерутся.
Сколько целуются – столько и дерутся.
В мире устроено все так слаженно и так все странно,
Что Дремучему едва ли понять.
Небо. Земля. Вселенная. Мир…
 

– Ты обо мне лучше пой, Росомаха. А то опять завела что-то непонятное.

– Ах, Медведь, Медведь! Ты и правда дремучий. Слушай, Медведь, я спою твою песню. Ты, наверно, ее забыл. Да и слух у тебя!.. Потому за тебя и поют люди. Будь благодарен им, что они не забыли твоих песен. А мне за исполнение – калым. Слушай, дремучий, свою историю.

ПЕСНЯ МЕДВЕДЯ, ИСПОЛНЕННАЯ РОСОМАХОЙ

 
Кай-о! Кай-о! Кай-о! Йо!
Прошелся я по земле.
Пошумел и повеселился.
И уснул.
Та сторона горла моего,
которая должна спать,
задремала.
Та сторона языка моего,
которая должна дремать,
уснула.
Горло мое не ревело.
Язык мой не наслаждался.
Я спал крепким медвежьим сном.
Но однажды слышу той стороной уха,
которая должна слышать и во сне,
слышу шум какой-то.
Открываю глаза.
И той стороной глаза,
которая должна видеть и во сне,
вижу: собака.
Скалит зубы, лает.
На меня скалит зубы.
На меня лает.
А рядом с ней – Человек.
Глаза у него такие же, как у меня,
только одежда у него красивее,
расшита узорами,
да лицо белое.
В одной руке у него топор,
В другой – копье.
Топор большущий
сияет лезвием.
Копье длиннущее
Сияет острием.
На дверь моего дома
накатывает бревна.
Сквозь сырые и толстые бревна
крохотным оконцем сияет
острие копья.
Сыплют меня снегом —
будят ото сна.
Я рвусь к двери.
Но дверь уже не моя.
В миг, когда я только увидел
высокое небо,
меня пронзило железо.
В миг, когда я только понял
сладость свободы,
на меня накинули петлю.
Петля крепче железной.
Копье острее смерти.
И волокут меня куда-то
По сырой и тяжелой земле.
Снимают мою шубу,
подсчитывая пуговицы,
просматривая карманы,
разрубая меня на куски.
Хорошие части мои
на хорошее место кладут,
плохие части мои
на грязную землю бросают.
И в голове копаются,
будто в ней что-то замуровано,
и расчлененного меня снова собирают,
бережно укладывая в люльку.
с черемушьими ободками.
И на нарте скользящей везут меня
в деревню, звенящую
девичьим и юношеским смехом.
Снежки летят. Стар и мал
в снег играют, умывая друг друга
холодными, белыми хлопьями.
Со звериным криком вносят меня в дом,
с человечьим криком усаживают
мою голову на стол
И полные чаши озерной пищи
передо мной ставят,
и таежная пища
дразнит меня вкусным таежным запахом.
Сидя в счастье вкусных блюд,
я не заметил, как вокруг меня
собрались люди.
В солнечные игры они играли,
плясали вьюгой, извивались рыбами,
наряжались в зверей,
и каждый из них
строил из себя человека
с большой буквы.
Играли, а дни считать
не забывали.
На пятую ночь в честь меня
забили рогатого оленя.
Принесли его в жертву мне,
а съели сами.
На шестую ночь над кострами
развесили котлы больше прежнего
и мое таежное мясо начали варить.
Голова моя сидела за большим столом,
а тело мое варилось в большом котле.
Потом молились моей голове
и ели мое мясо.
И все же съели меня большие.
Для маленьких – я был веселой игрушкой.
Для больших – куском божественного мяса.
Молясь на мою голову,
сидевшие за большим и священным столом
незаметно съели меня.
 

– Съели? Меня? – удивился Медведь. – Как же я тогда сейчас живой?

– Думаешь, ты живой? – бросила брезгливо Росомаха. – Кожа да кости, а духом ты давно мертвец. Тебе бы только жрать. И другие также. А ведь когда-то ты был духом, Сыном Неба тебя величали. А ты на земле повел себя как зверь. А тогда, когда тебя убили, ты превратился снова в духа. Правда, ты был маленький и ничтожный. Но все же дух. Слушай дальше свою песню:

 
Съели меня люди.
Но я не исчез бесследно.
Я превратился в духа.
И в образе маленького зверька
выполз из сумрачного и теплого дома
на просторный белый свет.
И олень жертвенный
в духа превратился.
Он пополз со мной
в образе червячка.
И стали мы молиться Небу,
Отцу моему Торуму,
чтобы он опустил серебряную лестницу
и на Небо нас поднял.
Опустил Отец серебряную лестницу.
Пока мы шли к ней,
жертвенный рогатый друг мой
превратился в маленького крылатого оленя.
Я сел на него,
и мы полетели вверх
по серебряной лестнице.
Облака, легкие как лебяжий пух,
тяжелыми руками хватали нас,
тянули к земле, по мы летели
все же вверх.
И тучи черные вставали на пути,
но мы летели вверх.
И сама земля, казалось,
не хотела, чтоб мы летели, —
она держала нас, тянула к себе
какой-то непонятной силой —
но мы мчались вверх,
потому что я был уже не медведем,
а духом. И олень был крылатым,
а не рогатым.
Крылатой духовной силой
мы поднялись в Небо.
Голубой бусинкой
светилась Земля средь ожерельев звезд,
прозрачной слезой
летела Земля по Вселенной.
Чью грудь украшает бусинка-земля?
Чья соленая слеза летит
по холодной и пустой Вселенной?
Прилетев на Седьмое небо,
я привязал крылатого оленя
к серебряной лестнице
и направился в золотой дом бога Торума.
Он встретил меня не взглядом отца,
он встретил меня божественным
сумрачным взглядом.
Будто на шею мою
накинули железную петлю.
Язык отнялся.
Словно отпал, как шершавый
хвост ящерицы.
Я еле выдавил:
«Меня съели.
Что мне дальше делать?» —
«Кто тебя съел – у того и спрашивай,
что тебе делать, —
сказал спокойно бог. —
Ты нарушил мои наказы.
Не исполнил высокий долг.
Спускайся на землю.
Иди к людям.
Они рассудят, как с тобой быть…»
И сажусь я на крылатого оленя,
и лечу я к соленой слезинке Вселенной —
Земле.
Мгновение – и снова я
в священном углу человеческого дома.
Забираюсь в свою голову,
которая чучелом сидела на большом столе,
пока летал я в Небо.
А люди, какие глупые люди!
Не заметили, что меня не было.
Молились пустой голове
и были счастливы.
В гнезде из мягкого и тонкого шелка
снова сижу я.
Бесконечную юношескую удаль мне показывают.
Вечным девичьим весельем меня веселят.
Бездонные чаши с озерными яствами
передо мною ставят.
И руками белыми, как вода Оби,
гладят мою шерсть.
Девушки кружатся в плавном танце,
как деревья по ветру качаются.
Юноши скачут будто волны,
резвыми волнами пляшут.
Смотрю на бесконечную юношескую удаль – и забываюсь.
Дивлюсь вечным девичьим весельем – и забываюсь.
Нить золотого ума роняю где-то в воду.
И тело свое звериное
роняю где-то в тайге.
И весь я превращаюсь в Духа.
Где я? Сам не знаю.
В этот момент люди зажигают в доме костер.
Поленья из лиственницы загораются ярким пламенем
И в свете пламени вижу:
проскользнул какой-то зверек.
Кто это был? Не разобрал.
И опять где-то роняю нить
золотого ума, забываясь.
А бесконечная юношеская удаль не гаснет.
Ласкают слух мой музыкой,
игрой веселой развлекают.
А между тем наряжают меня в священное платье,
рядом с другими духами садят.
Если великим духом назначают —
золото рядом со мной звенит.
Если маленьким духом меня называют —
малая мелочь медным звоном звенит.
Сижу. Смотрю. Слушаю.
Вдруг в углу дома зазвенел
голос какого-то голосистого
зверька. Никто не понял, что это
за зверек. В другом темном углу
тоже зазвенел чей-то голос.
Его тоже никто не разобрал.
Старики говорят: «Это что
за голосистый зверек?
Такого хорошего зверя
мы еще не слыхивали!»
В третьем углу что-то зашумело.
«Чей такой звучный голосок? —
удивляются старики. —
Глазами мы такого зверя не видали.
Да ладно. На будущий год,
если случится подобное счастье,
тогда, может, и поймем,
разгадаем тайну!»
И опять где-то роняю нить сознания.
Куда я делся?
Не знаю. И людей я потерял из виду.
И угол свой, где познал я счастье
красного сукна, потерял.
Вдруг вижу:
валяюсь возле дома.
И стал я, оказывается, величиною с мышь.
Носик у меня маленький,
ушки мои маленькие-маленькие.
Стоят уши торчком,
вслушиваясь в мир, и слышат:
в доме том ребятишки таежные,
про меня песни поют, сказки сказывают…
Слышу я это,
и звериное сердце мое вздрагивает,
наполняется нежностью,
и с левого глаза роняю слезу,
с правого глаза роняю слезу.
На вторую ночь я доползаю
до дорожки, по которой женщины носят
домой снег.
Оказывается, стал я величиною с белого
горностая.
Ушки мои, стоящие торчком, слышат:
деревенские мальчишки меня славят.
деревенские девочки про меня песни поют.
И сердце мое звериное
опять от счастья трепещет,
левый глаз мой роняет прозрачную слезу,
правый глаз мой роняет светлую слезу.
На третью ночь добираюсь до узкой
тропинки охотника, по которой он
за белками ходит.
А вырос я уже величиною с росомаху.
Шагами росомахи взад-вперед прохаживаюсь,
а уши мои слышат:
в деревне большой сыновья охотников
меня прославляют,
дочери охотников меня возвеличивают.
Левый глаз мой роняет светлую слезу,
правый глаз мой роняет счастливую слезу.
Назавтра настал ясный, божественный день.
Оказывается, я уже превратился
в священного зверя, в Медведя превратился.
И я, могучий Медведь,
шагаю в дремучий лес
исполнять свои дремучие обязанности!
Уф! Все!..
 

– Полегчало! – протянул Медведь, поглаживая лапой живот. – И как это у тебя так ловко получается! И песню про меня знаешь. А я ничего про себя не знаю. Почему, скажи-ка, я ничего про себя не знаю? А?!

– Скажу потом. Сейчас я устала. Не видишь, что ли? Плати скорей…

– Да постой ты со своим калымом. Помешалась, что ли? Ты мне правду открой. А ты мне одно… Калым, калым… Или ты ненормальная? Все ненормальные поют. Голос-то у тебя хриплый, противный. Но слова завораживают. Слушаешь – кажется, почти что правда…

– Не тяни, Медведь. Плати калым. Устала я…

– Скажи, кто ты? Калымщица?! Развелось вас тут… Я-то думал: провидец! Для калыма пела такую длинную песню? А я еще, дурак, развесил уши, слушал, как порядочную. А она, оказывается… Ишь чего захотела! Да не гладь меня! Если надо – сам себя поглажу. Калымщица несчастная! А ну, брысь отсюда! А то размахнусь – костей не соберешь! Лапа-то моя еще медвежья! А ну, брысь-брысь! Иди подобру-поздорову!..

Росомаха исчезла в чаще леса.

8

Только Сергей вернулся из тайги, – не успел даже сбросить экспедиционное обмундирование, – как на пороге появился Ильля-Аки.

– А, вернулся, странник! Сколько вод, земель померил? – заговорил он словами традиционного мансийского обращения к приезжему. Старик тряс его руку, похлопывал по плечу, задавал какие-то пустячные вопросы, на которые Сергей отвечал односложно, нехотя. По его возбужденному взгляду Сергей почувствовал, что он не только с этими словами пришел. И правда. Вдруг Ильля-Аки будто подменили. Он заговорил таинственно и многозначительно:

– Слышишь, внучек, сказка-то сбылась. Не зря я сказывал… Напрасно экспедиция здесь Сорни-най ищет. – Старик хитровато подмигнул. Потом продолжал: – В Березове она! Там когда-то было наше самое священное урочище. Возле трех колдовских лиственниц, выросших из единого корня, стояла кумирня. В собольем и куньем убранстве богиней золотой восседала золотая Сорни-най.

А недалеко от нее в другом капище сидел Айас-Торум. Тоже большой, тоже великий бог. Ночами на поляне горели костры. Бубен гудел. Шаман говорил… Люди слушали. Если кто-то с кем-то ссорился – здесь мирился. Вожди родов с берегов далеких рек приносили клятвы в подтверждение мира, заключенного после многолетней кровавой вражды. Желающие могли приобрести тут амулеты, приносящие удачу в любви и охоте. С великих и малых рек, со всех концов света шли сюда люди с молитвами. Большим духом был Айас-Торум. Великой слыла Сорни-най. О мудрости и силе ее до сих пор по тайге легенды кочуют.

Потом, не торопясь, Ильля-Аки достал из кармана трубку удивительно уродливой формы. Из кисета, расшитого обычным мансийским орнаментом, наложил махорки. Затем с такой же неторопливостью продолжал свой рассказ:

– Пришел на Север поп, разорил кумирни. И на том месте поставил свой небесный дом – церковь. Но таежные боги не дались в руки несшим железный крест. Они исчезли. Ушли в землю. Айас-Торум превратился в махар. По-русски это мамонт. Счастливые люди и теперь иногда находят, его кости на берегу реки. Да и он сам нередко шумит в заводи, роет крутояр. Только никогда мамонт еще не ревел, не плевался горячей водой с песком, не дышал «мертвым духом»…

Сергей понял, что старик говорил о лиственничном мысе, что на одном из холмов Березова. Каждой весной лиственницы, как прежде, покрываются нежно-зелеными иглами. Эти или другие деревья были здесь в те далекие времена – неизвестно. Но доля истины была в словах старика.

Сергей сам был свидетелем одного события. Как-то во время весеннего разлива река размыла склон холма и одна гигантская лиственница наклонилась. Один березовский житель решил распилить дерево. Звенели, тупились пилы, вгрызаясь в твердую, как сталь, древесину.

Наконец лесина рухнула. И в тот же миг за грохотом падения послышался перезвон: из дупла струилась струйка серебряных кружочков. Это был клад монет разных веков и народов – сокровище Айас-Торума и Сорни-най.

Старик остановился, видя, что его не совсем понимают, потом, глядя в упор, произнес почти сердито:

– Ты что, не знаешь сказку о Священном быке земли мамонте? Я же тебе рассказывал… О, ей! Молодежь! Вам и невдомек, что в сказочное время живете! Сказки-то теперь ведь сбываются. Чудеса кругом!.. В Березове знаешь что творится! Небо гудит. Земля дрожит. Деревья пляшут, как шальные. То сам Священный бык земли бесится. Он вырвался из плена. Ревет. Плюется горячей водой, песком. Из его пасти летят каменья огненные. А за ним следом с гулом и громом выходит Сорни-най. Наша золотая огненная богиня…

«Совсем спятил старик» – подумал Сергей, глядя на него с сожалением.

– Ты на меня не смотри так! Ильля-Аки с ума еще не сошел. Ильля-Аки вещие слова говорит. Езжай в Березово. И если в тебе еще есть какой-то слух – сам услышишь, как выходит на волю золотая наша богиня, как гудит проснувшаяся земля…

– В Березове газ фонтанирует! Открытие! Понимаешь, открытие! – закричал, как ошалелый, влетев в избу, приятель Сергея Венька.

– Поехали! Сейчас пароход подойдет…

В тот же день они были в Березове. Там действительно творилось что-то невообразимое. Еще за пятнадцать километров до пристани пароход как-то непривычно «зашумел». Загудели и машинное отделение, и палуба, на которую высыпали пассажиры. А гладь реки, где золотым бубном сияло осеннее солнце, вся дрожала. С песчаного берега, черневшего стаями гусей и уток, несся не птичий гомон. С каждым поворотом реки шум рос. Не слышно стало ни шипения лопастей, ни гудения в машинном отделении. А когда показались дома поселка, раскинувшегося на холмах, загремело, кажется, и небо. Грохот стоял над Березовом.

Но это был не небесный гром, а крик земли, проснувшейся наконец-то от векового сна. За каменной школой, на краю поселка, там, где стояла буровая вышка, ревела земля.

Венька кидал в небо фуражку и, как мальчишка, о чем-то кричал. Голоса не было слышно. Но глаза, лицо и весь вид его выражали торжество и неописуемую радость. Чему бы радоваться? Грохоту земли, гари и копоти, горячему дождю, летевшему сверху?

Верхушки кедров и сосен почернели, будто съежились. Огромными изломанными макаронами валялись трубы. На подступах к скважине копошились люди. Они, видно, пытались усмирить, закрыть скважину. Но время от времени отскакивали, как ужаленные. Но снова и снова приближались к ней. Они были явно не в веселом настроении. Сверху лил горячий дождь с песком. Окна домов стали белыми, будто просоленными. Пахло «мертвым духом». Слова Ильля-Аки походили на правду. Только это был обыкновенный газ, а не мифическая Сорни-най и ее помощник мамонт…

Ревела земля. Говорило Березово. И все о происшедшем. Скоро Сергей узнал некоторые подробности.

Случилось это ночью. Яркие сентябрьские звезды так и не вышли из-за густой и мокрой шерсти туч. Уснули и последние огоньки в домах. Березово спало своим привычным вековым сном. Лишь изредка эту дрему нарушал ленивый лай дворняжки. Даже монотонный шум дизелей, казалось, баюкал, навевал сны. Буровая стояла на краю поселка. Рядом с ней кедры уже не смотрелись великанами… Но и тайга, казалось, не обращала внимания на гудение одинокой буровой.

«Позвякают трубы, прогремит лебедка – да и снова все замрет. В этом гиблом краю какая нефть, какой газ!» – говорили скептики. Их, видно, было не мало, потому что скоро на эту буровую действительно махнули рукой.

Партии геологов уходили на юг, в более «перспективные районы на нефть», как тогда выражались. Рабочие, оставшиеся добурить скважину, трудились без особого старания. Порою даже нарушали элементарные правила. И на этот раз не оборудовали устье скважины фонтанной арматурой…

Темень окутывала буровую. Рабочие смены поднимали трубы. И вдруг земля рявкнула, взревела. Стальные трубы ракетой рванулись в небо. Потом искореженным железом рухнули на тайгу. Трехтонный кронблок, словно мячик, взлетел вверх, а падая, смял под собой трехсотлетний кедр, возле которого, быть может, не раз прохаживался сам светлейший князь Меньшиков, сосланный в Березово после смерти Петра.

Фонтан горячей воды с песком взмыл к тучам. Грохот и мрак стояли над ночным Березовом. «Люди выбегали из домов, в испуге спрашивали друг друга:

– Не земля ли перевертывается?

– Может, бомба?

– Наверное, мамонт наконец-то вырвался из векового плена земли?

И люди, говорят, бежали с мешками, с веслами к реке, чтобы переправиться на другой берег. И мало кто из них мог предположить, что он был свидетелем начала «открытия века» – как потом назовут тюменскую нефть и газ.

Гремела земля. Плясала огненная богиня. И танцы в районном Доме культуры, казалось, стали веселее и задорнее. С шумной буровой приятели направились прямо в Дом культуры. По субботам и средам здесь собиралась молодежь. Кто играл в шахматы, кто гонял бильярдные шары или листал журналы в читальном зале, а кто кружился в танцах.

На дамский вальс пригласили и Сергея. Не верилось ему, что его может пригласить девушка. И такая девушка, как эта, – красивая, нежная, с ласковым, теплым взглядом. И имя у нее нежное – Светлана. Может, все происходит в сказочном сне? Пыльные ботинки его скользили по полу, а голова чуть кружилась, как плавные звуки «Амурских волн». Этот вальс Сергей любил слушать по радио. Но не думал, что эти волны так сказочно-прекрасны, как синие глаза Светланы.

Она спрашивала его о тайге, о товарищах, о работе, а он молча кивал ей, любуясь украдкой ее утонченно-матовым лицом, будто выплывшим из любимых стихов Блока, пшеничными волосами, губами сочными, как таежная брусника. Брусника, сладкая поздней осенью… А груди у нее, как две волны. Чуть коснутся – обжигают. И трепет какой-то плывет по телу. И волнение. Тайное. Неизъяснимое. И вся она как лирическое стихотворение. Звучит, плывет, кружится.

Но вдруг баян замолчал. Пары на мгновение замерли, а потом, разбившись, поплыли по залу. Сергей проводил Светлану до группы девушек, стоявших у расставленных вдоль стен кресел с откидными спинками, нехотя поплелся к парням, где в широких брюках клеш о чем-то веселом уже шумел его друг Венька. Ребята были свои, геологи. Только из других отрядов. Сергей их видел и не видел, слышал и не слышал. И хотя объявили о конце вечера, в душе его звучали звуки вальса, и, казалось, он продолжал плыть по волшебным волнам…

А на краю поселка по-прежнему гудела земля. Только у пляшущей огненной богини теперь был определенный вид. Утонченное матовое лицо, пшеничные волосы, две трепетные волны-груди, синие, как небо, глаза, и вся она как недочитанное стихотворение, полное волшебства и тайны…