Текст книги "Тайна Сорни-най"

Автор книги: Юван Шесталов

ЗАПОВЕДЬ БАБУШКИ

 
Эй-хо-хо!
Не богач,
              не силач —
Ты другим знаменит.
Весенней водой твое имя звенит.
Золотой твой ум
На конях полетит золотых.
Вот они —
Я не выдумал их.
Окаймленные перьями ястреба стрелы —
Их тела.
Блещут молнии. Кони летят.
Расступается мгла.
Впереди,
              позади
Пляшут блики и тени.
Пляшет сердце в груди…
Круг Полярный
         захвачен круженьем.
Жизнь летит,
Как по небу звезда…
И дорога ума твоего
Не замрет
               никогда.
 

…Мама уехала на таежную речку на лошади соседей. Ее конь остался в деревне. И мы с дедушкой его кормили. Это колхозный конь. Но он и наш. Я помню, как он родился. Его принесла наша старая белогривая лошадь. Я любил играть с резвым жеребеночком. Потом отец вместе со всем нашим скотом сдал его в колхоз. Я видел, как мама переживала, проходя мимо скотного двора, она всегда заглядывала туда и смотрела на своего коня. И я скучал по своему коню. Ведь он меня знает. Давно знает, как небо, как солнце, как ветер. Когда подойду, он ласково лизнет меня. Очень доволен, даже счастлив (я вижу по его глазам), что мы взяли его на промысел. Колхоз-то наш. И конь с нами. Хорошо. Только мне никак не сесть на любимого коня.

 
У меня есть конь.
Крылатый конь.
Но красуется конь мой не крыльями.
А быстрыми, как молния, ногами.
Из-под копыт звезды сыплются.
И в глазах – звезды.
А на лбу одна большая рыжая звезда.
Когда летит звезда, облака качаются.
Хвост моего коня – длинное белое облако.
Грива – радуга.
Спина белая – горностаевая.
Скачет мой конь, будто соболь.
Нет, конь не скачет —
Летит, как стрела
С орлиным пером…
Орлом летит конь мой.
И я хочу летать орлом
Только мне никак не сесть
На любимого коня,
Крылатого коня.
 

ХОТИТЕ ЖИТЬ – БУДЬТЕ МУДРЫМИ ОХОТНИКАМИ

Жила-была Калтысь-эква – мать Земли, сестра Верхнего духа, Торума, бога неба. У Калтысь-эквы было семь сыновей. Большая это семья. Кормить ее надо. Одними орехами да ягодами мужчин разве прокормишь! Однажды решила она спросить у Торума, Верхнего духа: «Чем кормиться сыновьям на этой земле?» Послала гонцов в звездное небо. Хозяин неба Торум ответил: «Хорошо. В болото, что возле вашей деревни, я спущу оленя с олененком…»

Сказано – сделано. Появились на болоте ветвисторогий олень с розовым олененком. Ожило все кругом. Травы захрустели, будто запели. Птицы засвистели, передавая друг другу живую весть. И стоял олень среди мхов, как живое изваяние. А рядом пасся розовый олененок.

Но однажды все снова замерло. Пришли сыновья Калтысь-эквы с луками и стрелами и убили оленя с олененком. Вкусным, видно, было мясо оленя. Снова богиня Земли шлет гонцов в звездное небо, в звездный мир. Снова просит Торума спустить на болото оленей.

Разгневанный Торум отвечает: «Что вы за олухи?! Не успел вырасти олененок – вы его съели. Попасли бы вы его – вырос бы и новых оленят принес бы. Целое стадо было бы около вашей деревни! Коль неразумны, идите в лес. Следы диких оленей мудренее, тайга дремучая, снег толстый. Если хотите жить, охотьтесь! Вам отдаю тайгу с черным и красным зверем. Если вы настоящие мужчины, стыдно роптать на судьбу, выпрашивать себе пищу. Берите лук и стрелы – и айда в тайгу, да охотьтесь с умом, детенышей не уничтожайте». С тех пор сыновья тайги стали мудрыми охотниками.

 
О великий лес!
Пошли мне удачу!
Мелкого зайца дашь —
Не заплачу…
В придачу
Попрошу зверя
                        покрупнее,
Попрошу зверя
                        пожирнее.
Будет сытнее,
Если лося дашь.
О великий лес!
Пошли мне удачу!
 

Я смотрю на нары, устланные травяными плетеными циновками и оленьими шкурами. Под самым потолком висят шкурки белок, горностая и одного соболя. Мама на днях привезла. Шкурки сушатся, потом их сдадут приемщику. Из шкур сшита вся моя одежда. Малица – моя рубашка – из меха молодого оленя шерстью внутрь, с капюшоном и рукавичками. Когда слишком большой мороз, сверху малицы надевают гусь. Гусь сшит так же, как и малица, только мехом наружу.

«Медвежонок, и только!» – воскликнул русский дядя, который приезжал на днях на вороном коне.

«Нет! Я не медвежонок! – закричал я. – Я – человек! Это малица моя из шкур. У нас все из шкур, много зверей в тайге».

Горит огонь. Летят искры. Вдруг дедушка снова заговорил не сказочным слогом, а как обычно:

– Издревле в наших лесах соболи, белки, горностаи, выдры, росомахи, лисицы, медведя много…

Даже речной бобер есть в мансийской тайге. Он так же, как тысячу лет назад, острыми зубами валит столетние сосны, строит плотины, любуется на озеро, обжитое его бобровым семейством. Говорят, в других местах бобер исчез. Каким чудом сохранился он в мансийской тайге? Может быть, наказал так сам Эква-пыгрись?

Настанет новый век. Об Эква-пыгрисе уже никто не вспомнит. Не разучится ли бобер быть мастером? Не замолкнет ли охотничья песня? Может, она по-новому зазвучит?

Дедушка замолчал, задумчиво вглядываясь в огонь.

 
Мысли черные гони,
В них не сыщешь прока.
Имя доброе храни
Как зеницу ока.
Береги,
           как сына мать
Бережет от века.
И нигде
            не смей терять
Званье человека.
 

ЭКВА-ПЫГРИСЬ ПРИВОДИТ РЫБ

Доехал Эква-пыгрись до моря. Посередине моря стоит стол. На столе лежат палочки, дощечки. Эква-пыгрись рассматривает их, как будто считает. А на дощечках рисунки, волшебные знаки жизни. Читает их Эква-пыгрись и поглядывает под стол.

Под столом живая вода. А в воде новая жизнь, новая сказка. Рыбы плавают. И захотелось Эква-пыгрисю поплавать с рыбами. Достал юноша из кармана шкурку щуки, натянул ее на себя и нырнул в море. Увидел маленькую щуку, та отпрянула от него и стрелой в сторону. Он догнал ее. Та в испуге раскрыла пасть и замерла в ожидании смерти. Эква-пыгрись ласково обратился к ней:

– Чего ты испугалась? Поплывем вместе.

Рыба удивилась: впервые она видела миролюбивую щуку. Поплыли вместе, подружились. Разные рыбы круглыми глазами глядели на безобидных щук, приближались к ним и плыли рядом дальше.

Удивился даже сам граненый осетр мирной щуке и тоже поплыл вслед. И серебряная, сияющая нельма составила компанию. Косяки язей, сырков, муксунов потянулись за щуками…

Долго ли плыли, коротко ли плыли – видят берег. На берегу люди. Одежда их протерта, дырява. Лица изможденны. Руками, съеденными холодной водой, тянут они невод.

Эква-пыгрись снимает шкурку щуки, выходит на берег.

– Пася олэн![15]15
  Пася олэн – живите, здравствуйте.


[Закрыть] – обращается он к рыбакам.

– Пася, пася! – приветливо кивают рыбаки. – Пумасипа, ятил пыг![16]16
  Пумасипа, ятил пыг – спасибо, дорогой сын.


[Закрыть] Спасибо, наш богатырь, за рыбу, которую ты привел. Отныне наш стол будет богатым: и жирным осетром, и нежной нельмой, и муксуном, и сосьвинской селедкой, тающей на языке. Пумасипа тебе! Много раз спасибо!

 
Ты человек.
И этим ты можешь гордиться:
Все земные заботы
Лежат у тебя на плечах.
Слышишь звонкие всплески?
Это рыба в воде нерестится.
И выходит медведь на поляну.
И счастливые птицы кричат.
 

…Утро. Я чувствую, что уже настало утро, хотя в нашей избушке еще темно. Но я вижу, как сквозь ледяное окно пробивается тусклый свет. Наше окно вместо стекла заставлено льдиной. Днем льдина неплохо пропускает свет. Дедушка говорит, что льдина лучше стекла – дешевле, теплее и не замерзает. Когда льдина покроется инеем, то его соскабливают, и она становится совершенно прозрачной. А стекло на большом морозе обмерзает так, что его не отскоблишь. Если льдина сделается слишком тонкой, ее всегда можно заменить.

В чувале еще не играет огонь. Холодно. Встает бабушка. Скрипит дверь, и вдруг, как в сказке, в избушку льется свет. «А-а, – догадываюсь я, – это Анеква открыла трубу чувала». Чувал на ночь закрывают куском дерна на длинной палке. Бабушка разводит огонь. На крюк, прикрепленный к длинной палке, висящей поперек трубы, бабушка вешает чайник.

Анеква внимательно осматривает нашу обувь, которую вчера вечером она вывешивала сушить. Обувь наша состоит из меховых чулок и кисов. За ночь шкура на меховых чулках твердеет, съеживается. Руки бабушки – мастерицы. Они мнут, мнут шкуру, и меховые чулки снова, как в сказке, мягкие, нежные, теплые. Потом Анеква кладет в кисы сухую травку. Эту травку тоже она запасала. Осенью, когда трава созрела. Травки на целую зиму много нужно. Травку часто меняют в кисах. Свежая, тонкая соломка шевелится и дает меху тепло. А бабушка хочет, чтобы нам с дедушкой было тепло. И делает свое дело не только по обязанности, а так, по доброте своей.

«Человек должен знать не только свои права, но и обязанности», – любил говорить дедушка.

Я знаю обязанность Анеквы – вставать первой по утрам, растапливать чувал, готовить обувь… Это обязанность всех женщин, и придумал ее не дедушка, идет это еще со сказочных времен.

Мне жалко бабушку. Утром очень неприятно вылезать из-под теплых постельных шкур. Холодно. Но что поделаешь, раз такой обычай, что женщины должны вставать первыми…

Зато она, наша Анеква, не будет мерзнуть на морозе, когда мы с Ась-ойкой пойдем на рыбалку. Сегодня дедушка обещал взять меня на речку, где установлен его вар. Вар – это запор из кольев, которым перегорожена узкая зимняя речка. Там стоят гимги – ловушки, сплетенные из тонких прутьев и кореньев.

Речка рядом, и ловушки рядом. Не надо ехать, надо просто идти пешком. Дедушка зачем-то прихватил с собой пустые санки. К санкам привязаны пешня и черпалка для льда. С обрыва я скатился на санках, летел как ветер. Рядом со мной летела моя собака. Она ликовала оттого, наверное, что наконец-то мы вышли на промысел. На реке снегу мало. Первый месяц зимы. Не успела метель нагнать торосы, по которым трудно будет ходить. Сейчас мы идем, будто катимся. Кажется, даже слабая поземка помогает нам. Поначалу она всегда приятна. Чуть холодит лицо. Лицо пылает. Солнце – словно замороженная морошка. Светит, но не греет. Снег искрится. На снегу синие тени деревьев. Тени длинные, неправдоподобные. Вот и наш вар. Колья с нахлобученными шапками снега торчат, как маленькие богатыри, вставшие стеной. Варом называют и ограду из частокола, и крепость со стеной. Это в сказках. А здесь, на реке, вар тоже стена. И рыбе не пройти. И к нашей радости, она заходит в гимгу.

– А какой у нас сегодня будет радость? Большой или маленькой? – спрашиваю я Ась-ойку.

– А это зависит от того, как мы с тобой потрудимся… Ну-ка, где у нас пешня?

Дедушкины глаза всегда полузакрыты. Его все считают слепым. На самом деле он как зрячий. Покажи ему где – рукой дотронется и начнет делать, будто все видит.

И на этот раз так же. Я только показал ему то место, где была в тот раз майна, и в его руках заплясала пешня, из-под клюва ее полетели осколки изумительной прозрачности и чистоты. Вот и забулькала вода. Еще мгновение, и дедушка говорит:

– Ну, а теперь твоя пора потрудиться. Бери-ка черпалку, вычерпывай лед из майны.

Я достаю черпалку. Она тяжелая. Особенно когда подцепишь куски искрящегося льда. И все же я поднимаю ее.

– Молодец! – говорит Ась-ойка. – Будет из тебя рыбак…

И снова пляшет пешня, и снова летят хрустальные льдинки. И за наш пот, за старания река одаривает нас сверкающими рыбинами.

Серебряный муксун беспомощно лежит в гимге, слабо шевеля хвостом. Зато три золотистых язя так отчаянно трепыхаются, что летят брызги, превращающиеся на наших малицах в ледяные бляшки. Капельки воды, словно бисеринки, застывают на тоненьких прутьях, и вся гимга кажется стеклянной. Я достаю из гимги рыб. Вода течет по теплым моим рукам. Вода тает, а руки леденеют. Я достал всего четырех рыб, а рук уже не чувствую. Бросаю на лед еще трех сырков. Они на глазах надевают ледяной панцирь. Серебряная чешуя тускнеет, а плавники, наоборот, покрываются серебряной пылью. Все очень странно.

Но труднее всего брать налима.

 
В речке плавает налим,
Длиннохвостый подхалим.
То совьется колесом,
То заляжет мертвецом
И глядит, едва дыша…
Ох, и скользкая душа!
 

А окунь не скользкий, а колючий. Его тоже нелегко брать. Окунь сердито топорщит колючки и пучит янтарные глаза. Полосатое его тело так и отливает металлическим блеском. А спина кажется колчаном с множеством острых стрел, готовых пронзить не только мои руки, но и меня самого. И все же я достаю из гимги и эту колючую рыбину. Его плавники горят, будто волшебные огоньки.

А сорогу брать легко. В нашей обской воде есть рыба по имени сорога. Это не плотва – она больше. Это не язь – она меньше. Про нее говорят, будто в рыбьем царстве она слывет сплетницей.

 
В нашей рыбистой Оби,
В золотой ее глуби,
Есть сорога с длинным ухом,
Подставляет ухо слухам.
Все подслушает везде.
Мчит, как лыжница, в воде.
Знает все в глубинах вод,
Где, когда и кто плывет.
 

Рыбы живут в воде.

У каждой рыбы свой характер. Добрые и злые, величавые и мелкие… «В людях есть что-то от рыб», – часто говорил дедушка.

 
Прыть хариуса-молодца
Нам по душе пришлась.
И от налима-хитреца
Есть кое-что у нас.
Глаза тайменей молодых
Прекрасны, как цветки.
Ты можешь сам увидеть их —
В сынах моей тайги.
И бисер ярче зимних звезд,
Точь-в-точь как чешуя.
Твоя коса как рыбий хвост,
Красавица моя.
 

ЗАПОВЕДИ БАБУШКИ

Навсегда из сердца вырви страх перед морозом и водою – ледянистою водою, где резвится большая рыба…

После доброго улова, трудного улова рыболова спи на шкурах, ешь строганину, ухой душистой наслаждайся.

 
Под полярною ночью
                                ты хранитель оленей крылатых.
Ты крылатая птица.
                               Ты быстрая рыба.
Ты мудрый медведь,
                               человек.
Ты не просто родился:
                                  ты душа земли
                                                         нашей богатой.
Ты в лесу.
                Ты в снегах.
                                   Ты в горах
                                                    и в кипении рек.
Мозг вселенной и дух мирозданья,
Его сердце, тепло
                            к живительный свет —
                                                               человек.
 

А вечером у волшебного огня нашей маленькой избушки мы все ели уху из рыб, которых, как рассказывали легенды, привел когда-то в наш край Эква-пыгрись, и слушали снова сказку.

 
Я Эква-пыгрись, сын женщины я.
В сказочной мгле дорога моя.
Шел по земле я за годом год.
Был мне чумом небесный свод.
Я птицей к тучам взлетать любил,
Волшебным медведем
                                 и рыбой был.
И пас оленей – друзей своих.
Нет, я не хуже людей других.
Не хуже братьев своих – зверья,
Птиц, рыб, медведей не хуже я.
Но невозможно не замечать:
На мне отличья лежит печать…
Люблю, как любит летать человек,
Леса, озера, изгибы рек,
И солнце в небе в полдневный час,
И белой ночью сиянье глаз.
И слух мой чуток:
                           вот поутру
Рыба мечет золотую икру.
Вылетают птицы – круги, круги…
Проходят лоси – шаги, шаги.
Но я человеком иду по земле.
Дорога моя в сказочной мгле.
Но отыскать вы меня могли б
По следу птиц и сказочных рыб.
 

Дошел Эква-пыгрись до места, где небо и земля будто вместе сходятся. Смотрит и глазам не верит: опять куда-то стремится небо, опять куда-то бежит земля. Неужели у земли нет края, а у неба конца?

Вдруг видит: между небом и землей – огромная дыра. В нее вделан железный перевес[17]17
  Перевес – сеть для ловли уток, гусей. Ее вешают на просеке меж деревьев.


[Закрыть], сверху донизу натянут. Даже зорким ястребиным взором сразу не заметишь его. У перевеса сидит ловец.

«Убью! Убью!» – говорят его глаза, жаждущие добычи. «Поймаю! Поймаю!» – трясутся его руки, видно, задушившие не одного зверя, не одну птицу. Видно, ждет он гусей, лебедей, уток…

Эква-пыгрись из кармана вынул шкурку ястреба железного. Забрался в шкурку, полетел прямо на железный перевес. Когда Эква-пыгрись коснулся железных ячей перевеса, ловец опустил свою ловушку. Обрадовался, что поймал ястреба. Эква-пыгрись чуть не запутался в железных нитях, но стальными когтями успел разорвать их. Злой ловец бросился за Эква-пыгрисем, чтобы схватить его. Эква-пыгрись влез в шкурку щуки и нырнул в озеро.

Плывет по озеру и удивляется мертвой тишине. Ни всплеска, ни рыбы… Куда они делись? Запахло железом. И он опять оказался в железной сети…

Вышел на берег, взад-вперед ходит, смотрит. Видит, домик стоит, рядом избушка на курьих ножках…

Пошел туда. В доме сидят старик со старухой.

– Э-эй! Эква-пыгрись, внучек! Крылатой ли птицей ты сюда принесен, рогатым ли зверем ты сюда доставлен?

– Растущий человек разве ездит по одним и тем же водам? – говорит Эква-пыгрись. – Сам пришел.

– Садись, внучек. Будь гостем!

Вышла старуха на улицу, принесла уток, гусей. Ощипала их… Когда сварилось пахучее утиное, гусиное мясо, она положила его в две деревянные чашки. Одну подала ему со словами:

– Хорошенько ешь, внучек! Не ломай кости.

Поели, попили. Кости из двух блюд старуха сложила в одно, вынесла на улицу. За домом озеро с живой водой. Высыпала она кости в озеро. А из воды вылетели живые утки, живые гуси.

– Хорошо! – молвил Эква-пыгрись. – Теперь я знаю: все в мире рождается, умирает и вновь рождается… Только не надо ломать основу жизни. Тогда вечно богатыми будут наши земля, вода, лес…

 
И пускай твоим дарам
Да не будет счета.
Воспитай в себе, сынок.
Кротость и заботу.
Милосердно охраняй
Все, что в мире дивно, —
И гусей, и собак,
И иную живность.
 

СЛОВО ЭКВА-ПЫГРИСЯ

 
Лечу!
На оленях золоторогих лечу.
На нарте поющей лечу!
Через реки с рыбьими глазами лечу.
Мимо журавлиных болот лечу.
Мимо лебединых озер лечу!
По крутым берегам,
                              где бобры играют, лечу!
На деревьях глухари токуют,
Горланят, а я лечу.
Пучеглазые зайцы смотрят,
Удивляются, как я быстро лечу!
Не знают они:
                     сердце мое,
                                       сердце Эква-пыгрися,
Над землей летит.
Синюю весну
                    на золоторогих оленях,
На которых лечу,
                          встре-е-ечу!
 

Едет Эква-пыгрись, видит: горы. Высокие горы, заснеженные. Долго ли, коротко ли поднимался по крутым склонам – наконец достиг вершины.

Там по белому снегу рыжими лисенятами бродят стада звезд, на волнах облаков легкой лодочкой плавает серп луны. И вдруг юноша видит: какой-то старец запрягает в маленькую нарту собаку и едет к нему.

– Эй, Эква-пыгрись, внучек! Крылатой ли птицей принесен ты сюда, летающим ли зверем ты сюда доставлен? – заговорил старец, подъехав к нему.

А борода у старика белая-белая.

– Молодой человек разве ездит по одним и тем же местам, разве плавает по одним и тем же водам? Сам пришел, – отвечает Эква-пыгрись, не сводя глаз с удивительной нарты, где сияет солнце. Сидит солнце в нарте, и собака его возит.

– Погоди, внучек! Пойдем ко мне в дом. Будешь гостем.

Открыл старик двери, крикнул:

– Люди, не обижайте моего гостя! Кормите, поите его!..

Старик уехал, а Эква-пыгрись остался у него в гостях.

Вошел в дом. Ни души. Сел на нары, думает: «Старик сказал: «Не обижайте моего гостя!» Кто меня может обидеть? Здесь никого нет». Но зоркие глаза его замечают в дальнем углу кусок шелка. Шелк зашевелился. Жарко стало.

– Умереть можно от такой жары! – молвил Эква-пыгрись.

Шелк зашевелился опять. Стало прохладнее.

– Теперь хорошо!

Шелк зашевелился в третий раз. Из-под шелка вышла девушка, поздоровалась и пошла на улицу. Принесла с улицы грудинку оленя, разрезала мясо и в котел кипящий опустила. И вот дымится душистое оленье мясо на блюде. На один край блюда кладет она женский нож, на другой – мужской – со словами:

– Если пришел другом, ешь!

Как может Эква-пыгрись не отведать угощения?

Ночью старик приехал. Поев, попив, говорит:

– Я ведь тогда сказал: «Люди, не обижайте моего гостя!» Правильно, дочь, ты поняла мои слова.

 
Если человек —
Гость издалека,
Ты ему скажи:
«Вот моя рука!»
 
 
Усади за стол
С лучшею едой.
Одари его
Нежной теплотой.
 
 
Сердцем щедрым,
Словом с огоньком,
Чтобы стал родным
И ему твой дом.
 
 
Сила тебе для чего дана?
Подумай, дружок, погадай.
Наказ мой другим передай:
За слабого грудью вставай,
 
 
Упавшего поднимай.
Обездоленному помогай.
Радость не нарушай,
Счастье оберегай.
Сила тебе для того дана,
Чтоб расцветала твоя страна.
 

Я вышел на улицу. На улице играла вьюга. Уже третий день играла. Злым духом ревел снежный ветер, поднимая к небу снежные валы. В клубящихся волнах снега летали куски льда. Мелкая морозная пыль сплошной стеной мчалась куда-то мимо дедушкиной избушки. У меня захватывало дух от вихря, глаза слезились, руки в теплых меховых рукавицах коченели, ноги стыли…

И малица моя, моя теплая малица из теплого оленьего меха, плохо защищала меня от стужи полярной ночи… Мороз, кажется, вот-вот заморозит мое сердце, как одинокий куст…

И я думаю о маме, когда же она приедет…

 
«Среди болота одинокий куст» —
Так говорят о доме одиноком,
В большом снегу застывшем,
                                            словно грусть,
Которая дрожит сейчас у окон.
Всю ночь бушует вьюга у ворот,
Метет по склонам белым ветер низкий…
Когда же мамочка моя придет!
Я одинок,
               как этот дом мансийский!
 
 
«Мамы нет – и дом твой не жилье!» —
Говорят так часто люди.
Сердце беспокойное мое
Словно тундра,
                       где полгода дня не будет.
Жизнь безмолвна:
                            ни радости, ни дум.
Ни сказки, улетающей к рассвету…
Стоит печально одинокий дом —
Один на всю огромную планету.
 

Приехала мама с охоты. С таежной речки привезла большую добычу.

Бабушка, дедушка, даже Кирилл радовались добыче, а я радовался тому, что приехала мама.

Приехала мама. Привезла с таежной речки хариуса, глухаря и много белок…

Хариус – крылатая рыба. Глухарь – крылатая птица. Белки – крылатые зверята. И у меня растут крылья. Но радуюсь я не белкам крылатым, не хариусу крылатому, не глухарю крылатому.

Радуюсь я маме. Приехала мама. Хорошо, когда дома мама!

Когда мама дома, хорошо.

Не страшны ни злые духи, ни вьюга, ни ветер, ни полярная ночь…

 
Это дыханье бушующей ночи,
Черная вьюга снегом слепит.
Ветер шаманом по стенам грохочет.
И наша избушка, как бубен, звенит.
Снежная музыка пляшет в ушах,
Всем навевая сомненье и страх.
Слушай-ка, вьюга, ты душу не тронь —
Я сам разожгу веселый огонь!
Завтра замолкнет твой ноющий голос,
Как покажу я свое ремесло:
Пламя взойдет, словно солнечный колос,
Людям земли обещая тепло.
Сказкою светлой я мрак разгоню,
Люди ладони протянут к огню.
Снежная музыка пляшет в ушах,
Но не навеет сомненье и страх!
 

Воет ветер. Мороз ходит. Ночь стоит. Большая ночь. А мы не спим. В чувале весело горит огонь. Дедушка плетет гимгу. Бабушка подкладывает свежую травку в обувь. А мама моя сегодня будет рукодельничать. Руки ее все умеют: и ружье держать, и тонкую иглу…

Из берестяной коробки с узорами мама вынимает связку высушенных сухожилий. Из них она будет делать нитки. Эти нитки особые. Из оленя они. При разделке туши оленя с его спины и задних ног срезают связки, а затем обрабатывают…

Из связки мама берет небольшой пучок жил и кладет на порог дома. Тыльной стороной топора разбивает его на более тонкие пучки. Из них выбирает один и снова разбивает его обухом на еще более мелкие волокна.

В чувале огонь играет. Шипит пузатый чайник над огнем. Но я гляжу не на веселую игру пламени, а на мамины руки. Вот она берет не очень толстое волокно и начинает его выравнивать. Тонкой и ровной делает она жилку, несколько раз пропуская ее под лезвием ножа, прижатого к доске, и смачивая водой. Потом шероховатую оленью нитку она пропускает сквозь зубы и делает ее совсем ровной.

Красной лисицей пляшет огонь. Искры огня, как звезды, летят.. Но я гляжу не на огонь. Я гляжу на маму, на ее белые-белые зубы. Очень тонкие волокна она скручивет руками в одно. Накладывая один конец волокна на другой, она скручивает короткие нити в одну длинную…

Я смотрю на мамины руки. Я помню их тепло. Мне кажется, что они были всегда, вечно, как небо, вода, земля. Я помню, как эти руки гладили меня по голове, как вытирали слезы с глаз, когда я плакал. Теперь я вижу, как они, мамины пальцы, ласкают оленьи жилы… И зачем она, моя мама, ласкает оленьи жилы, а не меня?

– Ты большой стал, сынок, – говорит мама, – должен помочь мне. А то у меня только две руки, десять пальцев. С тобой у нас будет четыре руки, двадцать пальцев. Пальчики-то твои проворные, знаю. Ну-ка, можешь ли ты готовые нитки сплетать в косичку?

– Могу! – радостно говорю я. И заплетаю нитки в косички. Потом привязываю один конец к косточке птичьего крыла. Птичье крыло служит крепилкой. Хорошая крепилка, крепкая крепилка. Из глухариного крыла она. Помню этого глухаря. Мясо было вкусное. Косточка его крепкая, гладкая. Сам ее обгладывал… А для чего – не знал. Оказывается, для натягивания ниток из оленьих жил.

– А почему ты, мама, плетешь разные нитки, одни толстые, другие тонкие?

– Разные нитки нужны. Для обуви толстые нужны, для одежды – потоньше, для вышивки бисером – совсем тонкие.

Сухожильные нитки очень прочные. Они не боятся воды, не гниют. Сухожильные нитки, как крепкие люди, долго живут, долго служат.

Вслушиваясь в наш разговор, дедушка сказал так:

 
Красота рук по свету ходит.
Красота обладателя находит.
 

Но любой обладатель красивой вещи должен знать, что вещь делает мастер, человек, владеющий ремеслом…

Я люблю хлеб. Магазинный хлеб вкусный. Однако его мало. Очень мало. Но больше всего я люблю домашний хлеб, который выпекает мама.

Печет в хлебной печке. Хлебная печка на улице. Полуовальная, двускатная, стоит она на четырех ножках-столбах. Делал ее дедушка летом. Я сам видел. Сначала дедушка сплел прутья, затем обмазал их глиной. У этой глинобитной печи трубы нет. Дым выходит через устье печи.

Вот мама уже зажигает печь. Смолистые дрова горят жарко. Мама долго вымешивала тесто. Часть его разливает на сковородки, а из другой части делает пироги с рыбой, с ягодами. Я больше всего люблю пирог с брусникой. Хотя пирог и без сахара, но он сладковатый. Когда ешь, пахнет лесом, водой, небом. Вкусно!!! Да вот долго его ждать.

Наконец дрова прогорели. Мама берет большую деревянную клюку с крючковатым железным клювом и загребает к дверце пылающие угли. Потом берет большую деревянную лопату. И на место, освобожденное от углей, ставит сковороды, в которых скоро зарозовеет хлеб… И пусть даже на улице мороз стоит. И пусть даже ветер играет. Скоро в печке будет хлеб, вкусный мансийский хлеб, пахнущий углями, морозом, ветром, тайгой, небом… Вкуснее мансийского хлеба я ничего не ел.

А может, хлеб тот был вкусный потому, что пекла его моя мама?