Текст книги "Тайна Сорни-най"

Автор книги: Юван Шесталов

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Кай-о! Кай-о!

Я – Солвал!

Я – Большой Солвал! У меня много песен. Но песни мои старые.

Кай-о! Кай-о! Я – Солвал. У меня еще есть глаза – они видят. У меня еще есть уши – они слышат. У меня и сердце есть – оно поет.

Есть у меня и песни об Игриме.

Юхрим… Это твое старое имя, Игрим. Твое мансийское имя, Игрим. Почему ты сменил свое имя? Не слишком ли богатым стал ты? Не слишком ли знатным стал ты?

Юхрим… Где старая мансийская деревня?

На узкой полоске земли сидели дома, как черные глухари, копошащиеся в песке. Стаей глухарей чернели они на песчаном берегу Сосьвы.

«Тюр-тюр-тюр», – журчала вода. Почти у дверей плескались шипучие волны.

«Атлув-атлув-атлув» – так пел кулик, радуясь весне.

– Пять лошадей, пять лошадей, пять лошадей! – слышали мансийцы. Что могли они еще слышать? Самой сильной машиной была лошадь, а не трактор…

О, как пахло травами, мокрыми сетями, рыбой!..

Какой запах у тебя теперь? Ой, какой большой стал Юхрим!

Когда я жил рядом, в Люлюкарах, когда председателем колхоза работал, не маленький был Юхрим, может, тридцать домов стояло, а может, целых пятьдесят, оттуда в Юхрим приезжал, – село стало больше, может, сто домов, может, даже больше.

Экспедиция пришла, железные деревья – вышки – посадила, машины привела, землю сверлить стала…

А когда с Аргинтура стал приезжать, когда тихим пенсионером стал ходить – приезжаю в Юхрим, не узнаю его. Сколько домов – сосчитать не могу!

– Кто тут живет? – спрашиваю я.

– Это рабочие конторы бурения, служащие Игримгаза, строители, – говорят мне. – Новые люди…

– У, какой большой Юхрим!

«Что тут удивляться! – может воскликнуть кто-то. – Разве деревянный Игрим велик? На свете есть, мол, каменные города с медными воротами…»

Простите меня…

Глаза мои – два охотника: за зверем таежным бегут, кедром зеленым любуются, а каменный город, наверное уж, не поймут. Уши мои – два рыбака: в вечерний плес вслушиваются, плеском рыб наслаждаются и колыбель свою – юркую лодку – на трактор разве сменяют?

А Игрим пахнет железом. Не ржавым железом пахнет Игрим, а новым, сияющим железом.

Разгружаются баржи, звенят топоры, рычат бульдозеры, урчат тракторы, лают машины, скользя по песчаным улицам, и небо кажется песчаным, и солнце кажется песчаным, раскаленным. Все движется, кружится, вьется… Жарко! – вот чем пахнет в Игриме.

Что я делаю в Игриме? Хожу, слушаю, спрашиваю…

– Как называется железная лестница, что в землю и небо упирается?

– Буровая, – отвечают мне.

– Как называется чудовище, железными зубами хватающее землю, сосны, бруснику?

– Бульдозер, – отвечают мне.

Все должен знать старый человек, входящий в новый век!

Рыбу добывавший мужичок, зверя догонявший мужичок, что на своем веку я еще умел? Не похваляясь скажу: хозяином быть умел, грамоте больших начальников завидовал, над словами больших начальников думал, а руководил колхозом своей головой.

И вот думаю: а ведь можно жить сейчас очень хорошо! Бывшие колхозники манси и ханты ловят рыбу, охотятся, доят коров, ухаживают за лошадьми, выращивают картофель… Только называются теперь рабочими. И получают большую зарплату, как и все рабочие газопромыслового управления. Бывший колхоз подсобным хозяйством стал. Только думаю: рыбак – все же рыбак, манси – все же манси. Есть у него что-то, непослушное бумаге. Чутче лося надо быть начальнику, чтобы слышать многим неслышимое, прозорливее орла надо быть начальнику, чтобы видеть многим невидимое. А доярка-манси и рыбак-манси хотя считаются уже рабочими, они остаются все же манси, есть у них все же свое. На то ты и начальник: услышь, пойми человека. Тогда будет тебе и рыба, и молоко, и мясо! И люди скажут: спасибо, директор, ты манси рума, ты друг манси, а не начальник. Мы народ сговорчивый. Но только смотри, начальник, чтобы твоя дума была не легче рыб, которые мы сдаем в подсобное хозяйство, не жирнее молока, которое доят наши доярки, не дешевле соболя, который так трудно дается охотнику.

Твоя голова пусть будет не меньше всех наших голов – вот какой директор нам нужен!

Кай-о! Кай-о!

В Игриме часто сетуют: мол, большие начальники к мнению маленьких не прислушиваются. Мол, начальники управления на газ лишь глаз имеют, а на подсобное хозяйство смотрят, как рыбаки на охотничьих собак.

Может, это правда, а может, совсем не так!

Знаю одно: хозяйство любит хозяина, а не начальника!

Добрый хозяин поладит и с малыми, и с большими!

Верю: можно найти язык и с новыми людьми!

Аргинтур мой, Аргинтур! Большая моя деревня!

На твой песчаный берег садятся еще утки, а самолеты – железные птицы – еще не садятся! Аргинтур мой, значит, еще маленький.

Юхрим мой, Юхрим! Над тобою летают не только стрекозы – вертолеты, но и самые великие лебеди – АН-24, значит, ты уже большой. Ты сияешь, Юхрим, яркими огнями, по тебе, Юхрим, ходят новые люди, ты живешь, Юхрим, мечтами, которые нам не снились, тебе, конечно, надо называться по-новому!

Пусть тебя зовут Игримом! Пусть это имя станет светлым!

Мой древний Юхрим, я верю: ты станешь светлым.

С этими людьми я жил. У них не только дух, но добрые руки и сила. Ты будешь, мой Юхрим, светлым, ты будешь Игримом!

Вот какой я, Солвал. Вот какая моя новая песня! Кай-о! Кай-о!

– Кто нашел газ? Кто открыл нефть? Имя его – геолог. Хороший был мужик. Я ему даю лошадь, а он мне – бензин… – говорит напевно Солвал, отвертывая ключом замасленную гайку мотора длинной лодки – саранхапа. В курчавых, коротко остриженных волосах – ниточки инея. На бледном обветренном лице – морщины. Но из-под тяжелых век льется еще озорной свет голубоватых глаз. Они внимательно, испытующе смотрят то на меня, то на своего спутника: не смеются ли?.. И продолжает: – Все ведь теперь про это знают. Лавриатом, говорят, он стал. Премию Ленина получил. А вместе работали. Я в колхозе, председателем. На пленумах встречались, на сессиях…

И он рассказывает, как охотник о своей удачной охоте, о встречах с начальником партии глубокого бурения, которая открыла в Березове первый газ Сибири.

– Геолог тот был, как мы, северяне, росту невысокого. Плотный мужик. Но проворный, что рыба. Большую машину-лестницу привез. Около Березова поставил. Место выбрал – как в землю глядел. Газ вырвался, загремел, заплясал. На много верст кругом слышен был его рев, испугались сначала многие. Геолог счастливый ходил: голубой огонь нашел. Люди говорили: «Уж не колдун ли он, не шаман ли? Как знал, куда поставить буровую? Ведь потом, говорят, совсем рядышком пробурили, а газа не нашли». А геолог счастливый отвечал: «Пусть что хотят болтают, а газ-то есть, а нефть-то есть, а бензин-то есть!» Вот какой геолог!.. Хороший был мужик. Да только как нашел он этот огонь, так сразу народу стало много, а рыбы-то меньше. Сваришь ее – так иногда машиной пахнет. Хороший мужик тот геолог. И зачем он это сделал?!

– А на каком горючем вы ездите? – спрашивает мой спутник, удивленный поворотом разговора.

– На бензине. Быстро саранхап бежит!

– Так этот бензин из той самой нефти, которую в округе добывают.

– Понимаю! – холодно откликается моторист, всем своим видом показывая, что он не только это понимает. – Нефть – золото! И рыба – золото! И без мотора плохо, и без рыбы плохо!

– А как быть?

– Как быть? Человеком надо быть! Хозяином на земле надо быть, а не гостем!

– Вот к нам, на Север, приезжают люди, – размышляет вслух Солвал. – Побудут – уезжают. Не понимаю я этих людей. Что они ищут? Что им надо?! Где-то и у них, видно, есть край родной. Не на луне, наверно, родились.

Речка, в которой плескалось детство, разве можно ее забыть? Деревья, которые шептали колыбельные песни, разве можно их забыть? Дом, единственный в мире дом, потолок которого двигался, разве может сын забыть?

Потолок этот сначала кажется высоким-высоким. Недосягаемым кажется. День проходит, год проходит – видишь: ближе стало. Движется к тебе высокий потолок. День проходит, год проходит – ты уже коснулся потолка. День проходит, год проходит – тебе уже тесно под ним. Такой потолок лишь в родном доме бывает. Лишь в отчем краю самые высокие потолки снятся!..

Я не говорю, чтоб каждый сидел в своем гнезде. Пусть человек ездит, пусть свой потолок ищет! Настало время – стало тесно и мне в родительском доме. Позвала меня жизнь – и я пошел пытать силу. Трудной дорогой пошел, своей дорогой пошел. В каждом новом месте потолок казался высоким. Дотягивался до него, рос. Много бессонных ночей мне это стоило, много. Но вырастал я, и этот дом становился для меня родным. Вырастал я, и снова меня звали в новую дорогу. Не сам бежал – жизнь звала.

По семь, по восемь лет в каждом колхозе работал. Председателем был. Я расту – и колхоз растет. Смотришь – люди чаще улыбаются. Смотришь – люди лучше одеваются. А то вначале… Ах! Всяко бывало! Глядит на тебя, а смотрит росомахой. Будто ты, новый председатель, пострашнее росомахи зверь! И пришел ты сюда, мол, не работать, а лазить по лабазам, охотничьим амбарчикам, да по колхозной кассе шарить. Косо вначале смотрят на начальника. Сам им был. Знаю. А вот поработаешь, годок-другой повертишься – иными глазами начинают глядеть. Как лайки, ласково люди смотрят, кошками вокруг тебя трутся. Хорошо!..

А если бы сразу ушел – этого бы и не видать сроду!..

Коли приехали новые люди в наш край, то пусть живут, работают. Только пусть не бегают.

А край наш богатый, ой, какой бога-а-тый!.. Все, что хочешь, у нас есть! Нефть надо – нефть есть. Газ надо – газ есть. Хрусталь надо – хрусталь есть. Соболь надо – соболь есть. Медведь надо – медведь есть. Грибы есть. Орехи. Тайга наша – еще нехоженая.

Ягоды надо – в лес иди. Какую хочешь ягоду – такую и выбирай. Красными глазами брусники, голубыми глазами голубики, золотистыми глазами сладковатой морошки взглянет на тебя земля и скажет: человек, будь хозяином!

Осетра надо – осетр есть. Нельму надо – нельма есть. Муксун надо – муксун есть. Реки наши, как море, полноводные. Плещутся в них рыбы, как играют. Темнеет небо весеннее не от туч, а от утиных стай. Гремит небо не громом, а гоготом гусиным. И белая ночь, может, оттого белая, что белые лебеди плывут и плывут над весенней тайгой.

Комаров надо – и их не занимать! Мошкару надо – и ее на всех хватит. Все есть у нас.

Грешно такой край не любить! Дом надо строить. Не временный дом, а родной. И чтобы потолок в этом доме двигался. Это самое главное богатство!..

Сейчас я понял, что не прав был старый шаман, когда говорил, что Мирсуснэхум сотворил рыб, зверей, птиц… Не было никакого Мирсуснэхума. Была сказка: ехал Мирсуснэхум по земле. Однажды слышит сверху:

– Внучек!

– Что?

– Куда едешь?

– Землю посмотреть, силу свою попытать.

– Силу не пытай, я тебе работу дам.

– Какую работу?

– Птиц, зверей делать.

– Как же я смогу делать зверей?

– Э!.. Сынок, все узнаешь…

Поднял с земли два круглых камушка, потер их друг о друга – появилась собачка, и, виляя пушистым хвостом, побежала за Мирсуснэхумом. С белой березы сорвал три листочка, свернул их в трубочку, дунул – и появился зверек: лесная мышь. Все вместе идут дальше.

Отломил от кедра щепочку, обстругал ее – прыгнул пушистый соболь. Тоже с ними пошел. Увидел корягу с засохшими ветвями, подтолкнул ее – и по лесу зашагал лось с могучими рогами. Так, идя по дороге, делал Мирсуснэхум все новых и новых зверей. Куда клонится его голова – туда и идет. Куда Мирсуснэхум идет, туда и звери бегут.

Долго ли шли, коротко ли, Мирсуснэхум говорит своим зверям:

– Сейчас разойдемся! Ты, собака, иди, ищи человека. А ты, мышь, ступай, может, где найдешь кучу травы, там себе сделаешь гнездо. А ты на берег реки беги, – говорит он лисице. – Увидишь мышей – убивай. А ты, соболь, в лес скачи… А ты, олень, будешь возить людей на охоту… Звери разбежались по тайге.

Сейчас я понял: прав был старый Якса, когда говорил, что сильным рукам нужен сильный ум.

Однажды Мирсуснэхум увидел озеро… Вода в нем прозрачная, хрустальная… Видно даже, как плавает рыба. Нельмы, как серебряные луны, важно шевелят плавниками. Осетры, как хрустальные хребты, по дну песчаному идут, задумчивые такие. Наверно, говорят о чем-то важном, может быть, о своем будущем по-рыбьи рассуждают. И лишь глупая мелочь пляшет, плещется на поверхности, заливается счастливым смехом…

Смотрит Мирсуснэхум вверх. Видит – осина стоит. Ветвей на ней нет, ствол голый. Лишь на самой вершине один листок дрожит. Взял в руки лук и стрелу.

– Собью с осины лист. Попаду или нет?

Натянул тугой лук, и запела стрела. Полетела стрела, попала в середину листа, пробила его насквозь.

– Хорошие, оказывается, у меня руки! Я самый сильный на свете!.. – И, наслаждаясь своей силой и могуществом, он задремал на берегу озера.

И вдруг слышит – кто-то бранится: «Вот тоже мне – герой… Вырастил такие сильные руки, вырастил такие сильные ноги и дает им полную волю. Ну зачем ты пробил кусочек моей постели?»

Открыл глаза Мирсуснэхум, смотрит вверх, видит: на листочке букашка сидит. И поучает его, сильного:

– Для тебя этот листочек ничего не значит, а мне жизни стоит. Я на нем и сплю и думаю, и работаю. Зачем ты, такой большой, не думая, по земле ходишь?!

Права сказка: сильным рукам нужен сильный ум!..

 
Не шумите, что продрогли,
Не кричите, что замерзли,
Я еще ведь только-только
Разжигаю свой костер.
Нет еще тепла нисколько!
Затевают только-только
Языки его живые
Свой веселый разговор.
Не шумите, не пляшите:
У огня – глаза и уши.
Говорили предки манси:
Пламень слышит и глядит.
Если глаз ему проткнете —
Он ослепнет, он погаснет.
Если уши прожужжите —
Он не вспыхнет, зашипит…
 

И вот я у рыбацкого костра. Красная корова лижет черную корову. Отгадка этой загадки перед глазами: языки огня лижут прокопченный котел, висящий на перекладине.

Веет смолистым дымком и душистой ухой. Сосьвинская селедка… Долго ли ей надо вариться? Вкусная она и свежая. Бросишь ее живую в соль, а через часок будешь чувствовать сказочную нежность золотой рыбки. А уха-а! Но я сегодня не об ухе, даже не о сосьвинской. У костра – люди, у костра – жизнь. А у жизни – своя история. История грустная или веселая, большая или маленькая. Костер не любит молчать. Он отплясывает на смолистых ветках огненный танец, стреляет искрами, шипя и вздыхая, греет людей, кипятит наваристый чай.

Но разве первый говорящий знает, какая дума у последнего? Костер любит слушать и других. Отдавая свое тепло, он навевает людям желание говорить, смеяться, исповедоваться. И перед глазами золотого огня оживает одна история за другой. И не только о рыбе…

– Была война. Большая война. И на той войне я был не маленьким человеком. Не таким, как сейчас, – рассказывает Йикор.

– Ты и сейчас высокий, Йикор. Ростом ты удался. Не ниже русских над землей стоишь. А вот другим…

– Не мешайте ему. Пусть рассказывает. Рыба-то сегодня все равно нас не веселит – не плещется в мотне. И песок отдохнет. Вода отстоится. Может, к закату больше будет нашей золотой, – говорит Солвал, успокаивая молодых, которые нет-нет да и кольнут Йикора то лукавым взглядом, то словцом.

– А на войне-то вот что было, – не унимается Йикор, не обращая внимания на мелкие колкости.

Хотя дымок костра чуть и колюч, но глаза Йикора, глядящие на огонь из-под тяжелых век, сегодня не слезятся. И весь вид его словно говорит, что он и не таких сопляков видывал. Закуривая очередную папироску «Север», он продолжает:

– Привезли нас однажды в Москву. Веселится народ, победе радуется. В небе ночью огни ходят, будто северное сияние зажглось. Хорошее сияние! Лучше нашего. У нас загорится зимой, краски бегают, как дикие олени. В Москве прямыми, ясными лучами; лучи в небе сходятся, пересекаются, расходятся.

Иду по Красной площади, слышу – где-то в окно стучат. А окон много. Хорошо, что снайпером был, – увидел: сам Климент Ефремыч стучит в окно – в гости меня зовет. Пришлось завернуть к нему. А времени тогда у меня, как у всех больших людей, не хватало. У Ленина еще не был. Он в Мавзолее живет – к нему всегда очередь…

Мало было у меня времени, а к Клименту Ефремычу заглянул. А как же! Разве можно пройти мимо друга и не остановиться, не заглянуть в его дом хотя бы на минутку?

Обнялись. Он по-русски здоровался. Я по-мансийски. Уж очень нравится Клименту Ефремычу наше «пася, рума»! Хороший он для людей рума – друг хороший! Как не скажешь ему наше мансийское пася – здравствуй!

– По случаю встречи надо бы…

– А-а, – догадался я.

Климент Ефремыч ставит на стол «Столичную». Человек в столице живет, «Столичной» угощает. А я достаю из вещмешка бутылку нашего северного спирта. Еще с дома как-то осталась… Тушенку на стол ставлю, свиную, союзническую.

Чокнулись… Сразу веселее стало. Хорошо с друзьями встречаться!

А вечером было собрание. Большое собрание, как в колхозе. Выступал товарищ Сталин. Долго выступал. Складно и ладно. А потом и говорит: «Кто из манси и ханты выступать хочет?» Я поднял руку.

– Тише, тише, товарищи! – говорит товарищ Сталин. – Йикор будет выступать. – Сам зовет меня рукой к столу и готовится слушать.

Вожди внимательно слушают народ.

Делал доклад я. Как вожди говорят, как, с вами сейчас беседую. Было время – рядом с большими людьми ходил!.. Выступал…

– А что на войне было! То не пересказать за один костер. Много костров надо, много огня, много чаю…

…Бой был однажды. Страшный бой!.. Как осенние лоси дерутся – такой шум стоял.

Мы стреляем, и фрицы стреляют. Метко стреляют. А немец еще и бомбит. Упала около меня одна бомбочка. Смотрю: крутится, вертится. На солдатскую фляжку похожа. А пить хо-о-чет-ся!.. Думал, там спирт. Чуть не схватил – она разорвалась. Засыпало меня землей, наверно, метра на два.

Думаю: все! Кончился твой светлый день, Йикор. Не будешь ты больше пить спирт. Не будешь рассказывать свою историю.

А история моя вот какая в тот момент была.

Лежу под землей и хочу курить. При смерти, наверное, все курить хотят… А «Север» у меня в кармане был. Мы, северяне, только наш «Север» курили. Другие то ли махорку, то ли мох курят – кто их разберет. Еле достал папироску из кармана – земля-то в могиле тяжелая.

Лежу, курю, думаю: затопчут фрицы нашу землю, побьют оленей, соболей, осетров. И конец нашему Северу. И папирос таких не будет.

Нет, – думаю, – мне лежать под землей никак нельзя. Драться мне надо с фашистами, а потом снова курить мой «Север».

С такими думами вылезаю из-под земли. Когда у человека есть дума, ему ничего не страшно. И с того света вылезет, а своего добьется…

Вылезаю с того света, смотрю: никого нет. То ли вперед все ушли, то ли сзади остались. Вдруг вижу: у костра сидит наш командир, с пулеметом возится. Увидел меня, пальцем к себе подзывает. Я к нему. Докладываю.

Похвалил он меня, что успешно вылез с того света. Хотел дать орден, да вдруг увидел, что у меня ружья нет. А без ружья какой солдат?

Иду, откапываю ружье. И мой командир прицепляет на гимнастерку серебряную медаль «За отвагу». А ведь хотел дать орден. Ружье подвело…

А впереди уже фрицы опять в атаку пошли. Прямо на нас лезут, как волки голодные. Командир к пулемету прилег, я тоже целюсь в фрицев. О, вы не видели мое военное ружье! Не то, что наши двустволки охотничьи. Раз зарядишь – много раз стреляешь. На медведя бы с таким ружьем ходить…

– Будем прикрывать наших. Они временно, до прибытия главных сил отступают! – объясняет мне командир.

Строчит пулемет – фрицы падают, как трава от острой косы. Наш командир как хороший косарь. Красиво косит. И я не отставал. Стрелял не так уж плохо. Когда-то белкам в глаз попадал, а тут фрицы. Они большие. Во много раз больше белок. И я их бью, бью… А они падают, падают, как белки с веток. Не знаю, сколько я их уложил там. Столько белок я, наверное, не брал.

Отступили фрицы.

«Молодец», – хвалит меня командир.

И к груди моей прилепляет знаете что? Настоящий орден. Золотой.

Сидим мы с командиром, жжем костер, кипятим чай из снега. Совсем как на охоте. Пьем чай и рассказываем друг другу разные истории.

Много припасено историй у старого Йикора. Сидя у костра, он не торопясь продолжает:

– Однажды слышу: над плесом жужжит мотор. По-особому жужжит. Смотрю: лодка. Бежит, как гагара. Ноги еле воды касаются. Бежит лодка, догоняет мою. Наверно, думаю, это сам Рыбнадзор.

И правда, подскакивает к моему деревянному саранхапу железная лодка. На корме сидит он. Мой друг. Глаза его зорко смотрят. В лодке моей рыбины лежат. Драгоценными слитками сияют. Смотрит Рыбнадзор на рыбу и не видит ее. Глаза друга всегда сияют. А когда глаза сияют, то ничего не видят. Хорошо!

А подружились мы с ним вот как. Слышу однажды: на Севере новый хозяин появился. Рыбнадзором его зовут. Звонкое у него имя, громкое. Все его боятся. В кармане у него «пу-пу». Стрелит – только пулька тумкает. Все это знают! А лодка у него, что гагара крылатая. Только брызги летят, да рыбаки вздыхают.

– Не рыбаки, рыбакам кто запретит рыбу ловить?! – обрывает его Солвал. – Тебе, может быть, тяжело. Ты же не рыбак, а шаляй-валяй. И больше ты на купца похож: теплоходы останавливаешь, рыбу продаешь. Такому, правда, только «пу-пу» и надо!

– Думаю: как мне дальше жить? – не обращая внимания на Солвала, продолжает Йикор. – Подлетит к моим сетям Рыбнадзор, вместе с рыбой сдернет мои стоглазые ловушки. И буду я плакать. А дома не поверят. Скажут: сети продал.

– Пропил, – поправляет кто-то.

– Принимаю решение: Рыбнадзор пусть меня боится, а не я его! А как это сделать? Сам себе колхоз, сам и решаю: хоть из-под земли, но надо достать красивую форму, которую носит Милица. (Так Йикор милиционера зовет.) И фуражку… Козырек у нее пусть, как у Милицы, сияет. И синие штаны… Какой Милица ходит без синих штанов!

Выполнил я свой план и поехал на рыбалку в Милициной одежде.

Подъезжает к сетям моим Рыбнадзор. Только собирается снимать их, как я из кустов на своем деревянном саранхапе к нему подъезжаю. Увидев мою сияющую фуражку, вздрагивает его железная лодка. И стоит он передо мной, вытянувшись, как стройная сосна. Чуть ли не честь мне отдает, да, видно, вспоминает, что у него-то самого такой формы нет… Улыбается рыбьей улыбкой. Отведет глаза от рыб. Рыбы шевелят ртами, видно, хотят что-то сказать ему. Спастись от меня, видно, хотят. Да Рыбнадзор теперь не хочет их слушать. Рыбнадзор теперь моим другом хочет быть! И опять жужжит его сказочный мотор. И кто-то там лишится сети. Даже если она у него единственная. Все сдирает Рыбнадзор – в рыбном краю в большой цене капроновые ловушки… Закон, говорят, такой есть: нельзя, мол, ловить рыбу тем, кто на сухом месте работает, имя рыбака не носит. А мой друг и у рыбаков втихомолку цапает. Ловкий был Рыбнадзор!

– Не городи, Йикор! Не возводи напраслину! Одну-две сети всем разрешают ставить. И никто, даже Рыбнадзор, не имеет права их брать! – пытается кто-то урезонить разболтавшегося Йикора.

– Ты слушай. Однажды мой друг предложил прокатиться с ним. Ну кто же откажется полетать по воде на самой быстрой лодке! «Сосьвинскую селедку кушать хочешь?» – спрашивает он меня. Ну кто же откажется от такой сладости! Даже Черчилль, говорят, за золото хотел купить нашу Сосьву. Уж больно ему понравилась наша сосьвинская селедка!. Даже империалист Черчилль растаял от ее нежности. И, попробовав ее, на Крымской конференции другим языком заговорил. А на той конференции большие вопросы стояли. Военные. Гитлера надо было быстрей давить. Сговорчивее стал Черчилль. Не стал вилять хвостом, как раньше. Помогла, видно, наша рыбка.

Ну, поехал я тогда с моим другом и удивился его искусству. Вот подлетаем к берегу, выходим из лодки. Рыбаки невод тянут, а Рыбнадзор по берегу ходит, лодки смотрит, рыбу глазами мерит. Увидит селедку – глаза его особым огнем загораются. Лицо строгим становится, а шаги – важными. Будто он самый большой начальник и принес он самую новую весть, самый строгий закон. Тянут рыбаки невод и поглядывают на него с опаской. Не впервые, видно! Селедки, конечно, мало. А мелочи прочей много. Селедку в ведра убирают, мелочь снова в реку вываливают…

И тут-то начинается.

– Почему у вас в лодке много нестандартного сырка? – начальственным тоном задает вопрос Рыбнадзор.

– Такого сырка всегда принимали, – говорит бригадир, старается снять с лица хозяина реки строгость. – Или есть новые указания?

– Штраф будете платить! – еще важнее говорит Рыбнадзор.

Быстро кончаются разговорчики. А в лодочке Рыбнадзора – уже селедка. Два ведра, а может – целых четыре! Настоящей селедочки! Самой золотой, самой сосьвинской!

Довольные рыбаки нам руками машут. Как же не быть довольными, если теперь им штрафа не будет! Как же и нам не быть довольными, если в нашей лодке, летящей крылатой гагарой, столько живого золота, от которого таял даже Черчилль.

Вот какой у меня был друг! Вот какого друга у меня теперь нет! И вынужден я сидеть у вашего костра, в ожидании жалкого полпая…

– Нельзя ронять на землю даже кусочек сладкого сахара, даже каплю горького вина! Был когда-то такой обычай у манси, – глядя на огонь, словно думая вслух, тянет слова Солвал. – Где уронил сахар, там могила вырастет, страдать и плакать будут. Сладость горем прольется. Где горькое вино пролили, там сладкое тоже не вырастет… Не сласти землю, Йикор. Не мути воду! Если бы все было так, не горел бы перед нами наш золотой огонь. Давно бы мы разучились чувствовать его тепло и ласку.

– А разве не правду говорит Йикор?! – возмущается кто-то из молодых рыбаков. – Было же такое: поставишь сеть – исчезнет. Украдут, а на Рыбнадзор валят. А почему? Это тот Рыбнадзор дал повод: у всех без разбора снимал сети, нужно и не нужно, а снимал. Что прикрывать-то!

– Не браконьеры и тунеядцы страдали, а люди, – поддакивает ему другой.

– И правда! – поддерживает третий. – Плохо было тем, кто на земле работал. Кто сено косит, коров доит, картошку убирает, с трактором возится, где им взять рыбы? В магазине ее нет: мол, у большой реки живете. А в большой реке Рыбнадзор не дает ловить: мол, вы не рыбаки. Где начало, где конец – никто не разберется. Плохой закон!

– Такого закона не могло быть! Рыбнадзор такой мог быть. Это, может, и правда. Но и правда-то бывает разная, – поучает Солвал. Видно, привык он на своем веку поучать.

– И в том правда, что манси без рыбы жить не может. Когда жизнь человечья зачиналась, спросили Торума: чем будут на земле питаться люди? Отец Вселенной ответил: в тайге дремучей – черные звери, в реке широкой – белые рыбы. Мудрыми будете – сытыми будете. Рыба – начало жизни манси. Как можно манси этого лишать?! Но и в том правда: рыбы все меньше и меньше! Браконьеров ловить надо? Надо! Значит, Рыбнадзор нужен! Только умный Рыбнадзор, грамотный!

Трещит костер, стреляет искрами. Разве может у костра молчать Йикор? Пока не потушишь костер, его не остановишь.

Трещит костер, трещит и Йикор:

– Хороший был у меня друг! А лишился я его вот как: приехал он однажды в нашу деревню. Куда ведет манси гостя? Не в ресторан, и не в шумное кафе, а домой настоящий манси ведет гостя. Вот и я повел домой.

Удивляется Рыбнадзор, что на столе моем много спирта. Стол хороший – друг будет хорошим! А какой стол хорошим называется?

Если на столе не лежит нархул – сырая трепещущая рыба с живой и сладкой кровью, – это стол не мансийский! Если на столе не лежит ехыл – сушеная на солнце рыба, – это стол не мансийский! Если стол широкий не пахнет свежесоленой рыбой, или крепкосоленой рыбой, или малосоленой рыбой, или рыбой чуть-чуть с душком – он не мансийский! Вареная рыба, мерзлая рыба, жареная рыба, живая рыба – вот стол мансийский!

За таким столом и сидел мой гость. От такого стола хмелел мой гость. За таким столом не только говорят, но и чокаются.

Раз чокнулись – граненые стаканы звенели. Сам слыхал.

В третий раз чокнулись – слышен был плеск. Так вода в реке плещется.

Седьмой раз чокнулись. А что слышно было? Только дух знает.

Видели ли мои глаза? Заяц косоглазый, наверное, больше видел. Слышали ли уши мои? Дерево глухое, наверное, больше меня слышало.

Думал ли мой ум? Дикий медведь, наверное, больше меня думал. И все же думка одна в сознании моем, видно, не гасла. Теплилась. Больная думка…

Была у меня красивая форма Милица. Не было у меня только маленького «пу-пу». В правом кармане его носят.

Больная думка от спирта не гаснет. Больная думка с огненной воды растет, гореть начинает. И голова в пламени этой думки. И вот уже рука моя в правый карман к другу лезет и достает оттуда маленькое «пу-пу».

Моя красивая форма вдруг оживает: на правом боку на ремешке – маленькое «пу-пу». Иду счастливый по деревне.

Дети смотрят на меня – завидуют, женщины смотрят на меня – как коровы ревут, мужчины смотрят на меня – как волки лают.

А я не обращаю на них внимания. Гордый иду. Вижу – теплоход стоит. И теплоход – белая лебедь – далеко-далеко от Рыбнадзора везет, далеко и от дома.

И кто-то меня поймал, кто-то меня связал. Проснулся: в темном доме сижу. Там я и протрезвел. Там и понял я, что друга потерял. Его тоже, как и меня, наказали – с той хорошей работы убрали! В тюрьме той я и поумнел. Там наконец я понял, что спас вас, глупых манси, от этого Рыбнадзора.

Есть теперь разные рыбнадзоры. Умные, грамотные. Друзьями моими не хотят быть! Хорошо ли, плохо ли это – пусть, скажут манси. А я помолчу. Много дров сожгли – хватит; много костер трещал – хватит!

– Ну и щука рогатая! – вздохнет кто-то.

– Ну и сорока-болтунья! – молвит второй.

– Ну и налим скользкий! – скажет третий.

– Если был такой Рыбнадзор – пусть его не будет больше! – заключает Солвал. – Если опять заведешь такого друга – сами тебя засудим. А Рыбнадзор нам нужен! Только грамотный, сердечный, мудрый! Пусть он ловит браконьеров, рыб наших стережет, а манси зря не трогает! Ну как, ребята, – говорит Солвал, – дадим Йикору полпая за сказку?

– Ладно, – тянет кто-то. – Вон солнце на деревья начинает садиться. Не упустить бы рыбку! Пошли, ребята, пошли!

– Вы кидайте невод, а я на гармошке буду работать, – нашел выход Йикор. – Рыбы любят музыку. В журнале прочитал. Не читаете ничего – вот и не ловите рыбу. Мое рацпредложение: с музыкой надо ловить сосьвинскую селедку. Вы закидываете невод – я сажусь у волны и играю на гармонике. Сосьвинская селедка тоже стала современной – не всяким инструментом возьмешь. Звуки старого мансийского санквалтапа ее не тронут. Только гармошкой ее теперь и можно привлечь!..

– Может, лучше на пианино! Манси-то теперь больше на пианино да баянах играют. Отстал ты, Йикор! – смеется кто-то.

– Сосьвинская селедка – это еще не манси. Ей пока и гармошка – новость! – находится Йикор.

…И вот уже скрипят греби, стреляет вода, стукаются о борт лодки поплавки – и над тихой вечерней Сосьвой вдруг, оживает рыбацкая музыка.