Текст книги "Тайна Сорни-най"

Автор книги: Юван Шесталов

Помню, подъехала тогда к нам радостная, улыбчивая. Сияя живыми, блестящими глазами, она спрашивала меня:

– Ну, как езда на оленях? Нравится тебе наш аргиш, наше большое каслание?

И я в ответ радостно кивал ей. Как же могло мне не нравиться. И олени, и собаки, и сказочный лес, и сказочные три солнца на сказочном зимнем небе!..

У кромки белой поляны, на которой остановились олени, стоял кедр. На развесистой кедровой ветке резвились две белочки. Скрип полозьев нарт и появление оленеводов не испугали их. И только когда я крикнул от удивления, что вижу настоящих, живых белок, они мгновенно застыли, как маленькие всадники в пушистой шубе. Словно удивились: откуда мы, такие, взялись?

«На ветке дерева всадник в пушистой шубе скачет» – так говорит мансийская загадка о белке. Перед моими глазами ожила загадка.

И посреди заснеженной поляны люди делали тоже что-то загадочное. Оленеводы втыкали в снег по кругу длинные тонкие шесты, на некотором расстоянии друг от друга. Наверху шесты крестообразно связывали вместе. Внизу образовалось кругловатое основание шатра. Затем стали покрывать эти шесты шкурами, сшитыми вместе. Сначала покрыли шкурами мехом внутрь. Снаружи тоже шкуры, только мехом вверх. И на снежной поляне ожила загадка – чум, конусообразный шатер из оленьих шкур.

Недолго строили это жилище. Час, а может, даже полчаса. Снаружи и изнутри шкуры чума засыпали снегом, чтоб холод не проходил. Для предохранения от сырости и стужи пол устлали коврами, сплетенными из прутьев березы. На ковры накинули оленьи шкуры, а вокруг стен чума уложили подушки из утиного пуха. Входят в чум через отверстие, завешенное оленьей шкурой. Место, противоположное входу, священное. Оно служит хранилищем лучших вещей и лакомых съестных припасов.

Посередине чума весело потрескивает огонь. Дым уходит вверх. Там, где связаны жерди, оставлено было отверстие для дыма. Чайник висит на продымленном крюке, укрепленном наверху.

 
Посреди снежного моря
Пляшет красная лисица.
Что это такое?
– Огонь! — скажет каждый манси и ханты.
 

Горит огонь в чуме – и не страшны ни вой ветра, ни стон мороза. Чум – самая теплая загадка, лучшее жилище для оленевода. И никакое другое не заменит его. Это я пойму потом.

Огню радуется и Авка[19]19
  Авка – олененок, потерявший мать. Люди берут его в чум. Он становится ручным.


[Закрыть], домашний олененок.

 
Авке хорошо, и даже слишком!
И она не мерзнет никогда.
В чуме ей тепло, как и братишке,
Весело ей в чуме хоть куда.
 
 
Если кто-то принесет конфеты,
То разделит всем, любовь храня,
Он погладит ласково при этом
Авку, как родного, и меня.
 
 
Авка, Авка, милый наш ребенок,
Востроглаз, счастливая душа.
Авка – наш домашний олененок —
Тянется к ладони малыша.
 
 
Мальчуган принес ей хлеб украдкой,
Как сестренке маленькой своей.
Дарит Авке даже сахар сладкий
И играет, как с сестренкой, с ней.
 
 
И не знает Авка, что другая
Мама у нее в лесу была:
Гнутые рога и шерсть густая,
Гладкая, как на коре смола.
 
 
Но того, что было, не догонишь.
Хоть у Авки вольное житье,
Но не знает Авка одного лишь:
Съел мороз ту маму у нее.
 
 
По закону тундры – хоть и чудом —
В теплом чуме выросла она.
Пляшет вьюга яростно за чумом
И стучится в чумы допоздна.
 
 
Древний друг – костер – горит во мраке,
Самый щедрый житель с давних пор.
Ой как хорошо сегодня Авке.
Будет Авка щедрой, как костер.
 

– Ты видел сказку? – спросила меня опять тетя, когда мы снова вышли на улицу.

– Я сказки только слышал, а видеть не видел.

– Сейчас ты видишь живую сказку. Смотри на эти три солнца и этот закат. Такое только в нашем оленьем каслании бывает… А ты не хочешь с нами, жить, каслать. Все учишься…

Тетя когда-то нянчила меня… И она теперь просила каслать с ней, кочевать по тайге. Кочевье – каслание – оленеводов длится не день, не месяц, а круглый год…

Солнце садилось на деревья. Вечерело. Ложные солнца расплывались в багровые столбы. А большое золотое светило, находясь между ними, медленно скрывалось в лучистом венце за верхушками деревьев. Вскоре вместо солнца, скатившегося за сумрачно-белый лес, появился розовый столб, который постепенно разлился по небу розовой зарей, предвещавшей на завтра ясный морозный день.

Между тем освежевали оленя. И в чуме начался праздник.

Праздник…

Это и переезд на новую стоянку. Это и поставленный на новой поляне чум. Это и оленьи гонки, быстрая езда на крылатых друзьях. Это и зима.

Зима для оленевода, оказывается, тоже праздник. Если спросить у него, какое время года лучше, он наверняка так и ответит: зима. Зимой нет комаров, гнуса, мух. В хорошей одежде не страшны ни зимняя пурга, ни мороз, ни ветер. Зимой – снег. Олени далеко не уходят. Караулить их особенно не надо. Зимой у оленевода много свободного времени: отдыхай, сказки сказывай, загадки загадывай, езди друг к другу в гости, принимай гостей. Зима – праздник, потому что вечера длинные и ночи длинные.

Ночь наступает.

Серебряный месяц на дерево сядет. Два серебристых дерева встанут по сторонам месяца, а третье поперек месяца ляжет, как серебристый хорей. И опять – сказка. Зимняя сказка – оленья сказка.

Хорошо, когда зима – праздник, олений праздник…

ПЕСНИ ДЯДИ СЕРГЕЯ

Ночью мне приснился сон.

Сладкий сон. Счастливый сон.

Будто я опять в родной деревне живу. И дом наш стоит, как прежде. И речка плещется у самых дверей, и в окно смотрит озеро. Над нашим домом – лосиные рога. Они будто держат наш дом у самых туч.

А в доме горит огонь.

У огня мама.

Моя мама. Родная. Живая. Я плакал. Радовался. Был счастлив. И Кирилл был рядом. Он сидел у огня, загадывал загадки.

А дядя Сергей играл на санквалтапе. Весело звенели струны санквалтапа.

Мне было радостно, хорошо. Утром я сказал отцу, что видел сон. Отец выслушал меня и сказал:

– Ты соскучился. Езжай к дяде Сергею. Поживи там.

 
Как море снег. Сугробов гребни
Лежат загадками вдали.
А чум как бы старик волшебник
В оленьей шкуре до земли.
Земли и неба звездный праздник
Искрится шубою бобра.
Звезда Полярная не гаснет,
Сияет в небе до утра.
Но свет небесный греть не может.
Вернусь я в круг друзей своих,
Где правда ценится дороже,
Дороже шуб и олених.
Олень в упряжке познается,
А человек – в пути, в пургу…
Я – у себя, я – на снегу.
Как учащенно сердце бьется!
 

Кирилл жил у дяди Сергея. Дом дяди Сергея новый, большой. Пахнет сосновой смолой. В нем нет комнат. Но у Кирилла есть свой угол. Над маленькой кроватью Кирилла висел портрет Ленина и много рисунков: лес, заснеженная река, звери, рыбы…

– Сам рисовал? – спросил я Кирилла.

– Сам, – нехотя ответил он.

В углу – книги. Рядом с книгами патроны. Тут же стояло ружье. Тут же лежали деревянные птицы, звери, рыбы.

– Из какого дерева ты вырезаешь? – спросил я.

– Из кедра.

– Трудно?

– Не очень.

Кирилл явно не хотел говорить. Он, как прежде, был молчуном. Молча протянул фигурку чуть больше указательного пальца. На меня скалила зубы ершистая, всклокоченная росомаха. Я сразу узнал ее.

– Это мне?

– Да.

– Зачем?

– Дарю. Пусть будет твоим амулетом. Злые духи будут от тебя бегать. Никто не укусит.

– Какие духи? Разве ты не пионер?

– Пионер.

– Когда приняли?

– Недавно.

– Галстук дали?

– Дали.

– Пионеры духов не боятся! – отрезал я.

Оленья упряжка остановилась у нашего дома. В нашем доме гости. Дядя Сергей стал каким-то необычным, веселым. На лице тети Оли появилась улыбка, радушие. В нашем доме праздник. Праздничными словами обращался дядя Сергей к приезжему:

 
Здравствуй, милый мой,
Гость наш дорогой!
С дороги не устал ты:
По ногам твоим видно.
И не голоден ты:
По глазам твоим видно.
Но все же наш дом,
Дорогой, не обходи.
Кресло тебя ждет.
Заходи. Посиди.
Стол тебя ждет.
Огонь наш негаснущий
                                беседой удостой.
 

На столе появилась деревянная чашечка с краснощекой брусникой. Повеяло запахом сушеной рыбы – ёхыл. Старый медный самовар запыхтел, зафыркал. Тетя Оля хлопотала у стола. Торжественным был дядя Сергей. Молчаливо, торжественно усаживались гости.

Старый закон Севера гласит: сначала накорми, напои путника, угости всем, что имеешь, потом только расспрашивай…

Когда гости уселись за стол, дядя Сергей принес с улицы, где играл морозище, мерзлого муксуна. Взял муксуна за хвост и начал колдовать. Вонзил лезвие ножа около хвоста, сделал точный надрез до самой головы. Потом возле жирного брюха провел сияющим лезвием. Подрезав кусок рыбьей кожи поперек хвоста, содрал с одной стороны рыбы поблескивающую серебром шкуру. Другой бок разделал так же. Затем нож прошелся по спине и брюху, сострогав мясо вместе с плавниками.

Поставив рыбу вниз головой, дядя Сергей резал тонкие перламутровые стружки. Куски от спинки и брюха были самыми вкусными.

Красиво скользил нож дяди Сергея, красиво строгал он рыбу. Гости ели строганину, как самое лучшее, изысканное кушанье. Кроме рыбы, брусники и чая, в нашем доме в тот момент ничего не было. И все же гости наши довольны. И мы довольны.

Я был просто счастлив. Почему? Да стружки перламутровой строганины, таявшие на языке, расточали аромат свежести. Тает стружка во рту – и кажется, ты прикасаешься к вкусной сказке нашей большой реки. Но наверное, это было не главным. Главным было то, как дядя Сергей и тетя Оля встречали гостей, как резали рыбу, подавали чай, угощали ягодой и какие слова говорили. А северное слово за северным столом по закону тайги должно быть так же сочно, как ягоды, как рыба…

У дяди Сергея такая песня:

 
Словно люльку,
                        дверь тяжелую качни —
Обогрейся,
                покалякай, отдохни.
Если я убил оленя,
                             вдоволь ешь.
Мяса нету —
                   посмотри, как окунь свеж.
Ну, а нету даже рыбы у меня —
Мы вкусим тепло домашнего огня.
Гость высокий,
                      слушаю я речь твою.
И в ответ все, что имею
                                    отдаю.
 

В доме дяди Сергея не горит лампа. Керосин кончился. В доме дяди Сергея горит печь, а на столе лучина. Свет от лучины тусклый. Зато ярко, тепло горят глаза тети Оли. Она очень добрая. Все, что есть на столе, всегда наше, общее. Никто никогда здесь не делит куски на жирные, сладкие и тощие.

 
Пусть в доме темно,
Зато в сердце светло.
В сердце светло —
В мире тепло.
 

Много заповедей-песен у дяди Сергея. Дядя Сергей не говорит, а поет их, весело наигрывая на санквалтапе.

 
Вкусна ли строганина,
Знает тот,
Кто ее отведает.
Длинна ли тропа,
Знает тот,
Кто ее пройдет.
Олень хорош,
Когда он сыт.
Оленевод хорош,
Когда упряжка оленья
Вдаль летит
По снежному простору,
С ветром споря…
Добрый —
Друг твоей души.
Подлый —
Друг твоих вещей.
Смотрит в лицо —
Добрый.
Смотрит в спину —
Подлый…
 
 
Кто сам не знает
И знающего не слушает?
– Глупец!
– Правильно! Молодец!
Глупец сам себя хвалит.
Глупый поймет, когда устанет.
Пока мудрец размышляет,
Глупец совершит.
Глупый друг хуже врага.
 
 
Оленей считай, друзей почитай!
С младенческим трепетом слушай
Их настежь открытые души!
А также детей не считай!
Пускай подрастают ребята —
Бесчисленны, как оленята!
 
 
Себя не жалей, коль возьмешься за труд.
К наградам стремиться не надо:
Есть вещи ценней, чем награда.
Не хмурься, когда отойдут.
И высшей наградой за службу
Считай пониманье и дружбу.
 
 
Приветом обрадуй друзей, что в пути,
В ком светится солнцем весенним
Душа молодого оленя —
С такими старайся идти!
А лжец, что трещит без умолку,
Пусть будет товарищем волку!
Собаку за волка не вздумай принять.
Собака – в любую погоду
Подспорье оленеводу:
С ней легче стада охранять…
И друга учи понемногу
Осиливать ту же дорогу!
 

ГЕРОИЧЕСКАЯ ПЕСНЯ ДЯДИ СЕРГЕЯ

В просторном доме дяди Сергея стало тесно. Кажется, вся деревня собралась сюда. На столе дымится мясо. Вокруг стола люди. Затаив дыхание, они ждут, когда дядя Сергей начнет петь песню-исповедь, свою героическую былину. В руках у него пятиструнный санквалтап. С медных струн санквалтапа льется мелодия дикого леса. Тихое, вкрадчивое, несмелое начало постепенно переходит в уверенную, стройную мелодию. Голос крепчает, как северный ветер. И вот дядя уже поет громко, с вдохновением, встряхивая черными, как смоль, волосами. Монотонная мелодия прерывается такими неожиданными переходами, так игриво льется, что невольно увлекает всех в свою чарующую стихию. Дядя Сергей поет про свою молодость, про то, как он сражался с врагами, защищая город на Неве…

 
В тайге я был охотником,
                                      ходил за зверем в мягкой шкуре.
В бою я был охотником
                                   за зверем в железной шкуре.
Зверь в железной шкуре,
                                      фашистский танк шел на меня,
Стремясь раздавить мое живое сердце.
Сердце мое в тайге пело,
Пело о любви, о высоких деревьях,
                                                      об удачной охотничьей тропе.
В бою в моих руках пело железное ружье.
А сердце молчало, став
                                   твердым, непоколебимым,
                                                                           словно камень…
В тайге я летал, как беззаботный рябчик.
В бою я летал смелым соколом,
Хватая врага на лету.
Во время таежных игрищ и веселья
Я плясал, как молодой олень.
В бой я шел грозным лосем.
Вставал на пути разъяренного
                                              зверя – фашиста.
В тайге я не ходил таясь, как росомаха,
Не хитрил, как лиса-пролаза.
В бою – я мудрым горностаем скакал,
Стараясь обмануть врага.
В тайге я был дружен
                                 со своими сверстниками,
Деревья и травы берег.
В бою я был суровым и бдительным,
                                                       как матерый волк,
Осторожным, как ворон,
Осмотрительным, как медведь таежный.
 

Меня захватила его героическая былина. И другие, казалось, тоже были заворожены.

Иногда его песня вдруг обрывалась, и он, сверкая темными глазами, начинал быстро передавать подробности событий обыкновенной речью.

– Первую медаль «За отвагу» я получил в первом большом бою. Вот как это было…

Смотрю, прямо на меня ползет большой железный зверь – танк. Ползет на меня танк, рычит. По таежным законам знаю: бежать от зверя нельзя. Если ты в черные глаза зверя будешь смотреть сверкающими зрачками пяток и быстрые твои ноги будут думать за тебя, не спасут тебя духи, боги покидают бегущих, настигает бегущих зверь…

Ползет на меня танк, и я поднимаюсь навстречу ему, кидаю гранату. Вижу, враг мой остановился, задымил.

Не успел я удивиться своей силе, как из-за лесочка выползает второй и – опять на меня. А сзади бегут фашисты. Их много-много. В тайге никогда не видел столько зверья! Страх стал охватывать меня. И этот страх чуть меня не сломил. Но я остановился, вспомнив таежное слово:

 
Кто волей слаб,
Того безжалостно погубит зверь.
Зверь сам склонится перед тем,
Кто непреклонен, словно смерть.
 

И я поднялся из траншеи во весь рост. Бросил гранату. Заставил и второго зверя остановиться. Но как остановить мелких врагов? И тут мне снова помогло таежное слово:

 
Когда сильны твои враги,
Укройся в крепости
И призови друзей на помощь.
 

Крепостью моей стала земляная траншея, а другом верным – автомат. Заработал мой автомат. И фашисты падали, падали, падали, как зверье под метким огнем.

Но не успело откатиться назад дикое стадо, как из лесной чащи выполз новый танк и – опять прямо, на меня.

 
Немногого добьешься ты,
Коль нет товарищей с тобой.
Когда безветрие стоит,
Погаснет сам собой огонь.
 

Оказывается, в тот миг в траншее я был один. Но скоро ко мне подоспели мои товарищи. Мой удачный поединок с танками они поддержали дружным огнем. Надежную защиту может обеспечить даже союз со слабым. А союз сильных духом – несокрушимая крепость.

Из темноты лесной выползает новый танк. Но он уже не кажется мне страшным.

 
И в мире, и в сраженье
Нет важнее веры
В силу боевого товарищества.
 

Вместе с боевыми товарищами, стоявшими рядами, как вековые кедры, встал я на пути врага. Каменной крепостью встали мы, защищая город Ленина. А после боя подошел ко мне командир наш, прикрепил к груди моей медаль и наградил меня теплыми словами. «Спасибо за отвагу! – сказал он. – Наше дело правое!»

Дядя Сергей долго пел свою былину. То повторял напев, то вдруг обрывал пение струн и начинал быстро говорить, объясняя, что могло быть непонятно нам, его слушателям. И потом снова пел, рисуя перед нами картину за картиной сражения с врагом.

Задумались люди, поникли головой, молча воспринимая былину-исповедь. Иногда слышался слабый вздох или возглас ужаса, когда боец оказывался в безвыходной западне. Выражение лиц менялось, как поверхность воды от дуновения ветра. Видно, все находили в его песне близкое, кровное, свое. Это была песнь о Великой Отечественной войне, в которой принимали участие все народы Страны Советов, защищая завоевания Октября.

Мне очень нравилось в доме дяди Сергея. Он охотник. Только что песцов добыл. Мне тоже скорее хочется стать охотником. Я говорю об этом дяде Сергею. А он мне поет под звуки санквалтапа:

 
В каждой голове – тысячи дум.
Далеко видит глаз,
Но дальше видит ум.
Красота – для глаз.
Ум – для души.
Имеешь ум —
Следуй за ним.
Нет ума —
За советом иди.
Ум не измеряется ростом.
Ум не измеряется годами.
В магазине не купишь ума.
Светлый ум – ясное слово.
Добрый ум – жизни основа.
 

Ты умный мальчик, а глупость задумал. Вырастешь – будешь охотником. А пока тебе надо учиться.

И дядя Сергей сказал еще такую заповедь-песню:

 
Знает не тот, кто много жил,
А тот, кто много дорог исходил.
Помни:
Знаешь – скажи.
Не знаешь —
Лучше слушай.
Помни:
Знание дороже денег.
Знание – половина ума.
Знание – светильник души.
Золото можно не заметить,
А ум без внимания не останется.
Кто без знания, тот
                              без глаз.
Мастер дела – знание.
Не говори: «Я учился»,
Расскажи, что познал.
 
 
Синяя весна!
Пением птиц
Оживи озера и леса.
И! У! А!
Птицы совьют гнезда,
Высидят яйца.
И птички-невелички,
И рыбки, и ребятишки
Будут славить тебя,
Синяя весна!
И! У! А!
 
 
Синяя весна,
Принеси с собою
Золотое лето!
Чтоб солнце ходило высоко
И над землей нашей
Черноглазая туча
Низко плыла,
Чтоб краснощекая морошка
Успела улыбнуться солнцу
Золотой улыбкой жизни!
 

И вот долгожданная весна пришла, а за ней и лето. И я опять у дяди Сергея.

 
Весна красна цветами,
Белыми ночами,
Утками, лебедями.
Звенит, поет весна.
А лето богато солнцем,
Большой водой и рыбой.
А осень богата ягодой,
Орехами, грибами…
Осенние заботы – для зимы работа.
Зима снегу наносит,
Тебя между делом спросит,
Что делал ты летом
Под теплым солнечным светом.
Проспишь лето нежное —
Проклянешь зиму снежную.
Летом работа до седьмого пота —
Зимой песни поешь,
Загадки загадываешь,
 
 
Сказки сказываешь.
Хорошему хозяину
Нет плохих времен года.
Хорошему хозяину —
Круглый год забота —
Славная работа
До седьмого пота.
 

Весна – хорошо. Лето – хорошо. Я смотрю, слушаю. И полет уток, и плеск реки, и танец журавля.

На берегу озера, на небольшой лужайке, я увидел двух белых птиц – журавлей-стерхов. И замер, завороженный их танцем. Высоко вскинув голову, белоснежный журавль кружил по лужайке, то ускоряя, то замедляя шаг. Он то вытягивал и отклонял шею, то кивал в такт головой. Журавлиха стояла не шевелясь, будто заснеженный идол. Она, наверное, была зачарована танцем. Журавль расправил могучие крылья и теперь уже не вышагивал, а летел, как олень, едва касаясь земли. Но это был не полет, а танец. Свадебный танец белого журавля перед белой журавлихой. Во мне росло желание подойти ближе, чтобы лучше разглядеть чудо, творимое журавлями. Я шевельнулся. Танец оборвался. Две белые птицы ринулись в небо. Качнулись облака. Замерла земля. Все вокруг помертвело. Редко кому выпадает счастье услышать песню журавля. А видеть танец – тем более.

 
На Журавлином озере
Золотая гладь.
Никогда не туманится
Та золотая гладь.
На золотой глади
Не белые облака.
На золотой глади
Белые птицы
В белую ночь
Танцуют белый танец.
Журавли-стерхи
Танцуют белый танец.
У журавля-стерха
Белая шуба.
У журавля-стерха
Граненый клюв.
У журавля-стерха
Красная кайма на глазах,
Золотая песня на устах.
 

Я смотрю, слушаю весну. В плеске живой воды, в пении птиц, даже в кваканье весенней лягушки мне иногда чудится голос моей мамы. Мне кажется, она здесь, она со мной. Во мне все оживает. И я просыпаюсь, как медведь после долгой спячки…

НА РЫБАЛКЕ

Утро было ясное, спокойное. Солнце играло на воде. Над водой важно летали халеи – огромные чайки-рыбоеды. Рядом с ними носились маленькие черноголовые чаечки. Бросаясь с лета в воду, они кричали: «тира, тира, тира, тира».

– Чайки раскричались. Сосьвинская селедка пошла, – хмуро сказал дядя Сергей. – Не успели приготовиться к путине.

Дядя Сергей, похудевший, с облупившимися от солнца скулами, ходил по берегу, бормоча песню. Песня его звала рыбаков быстрее починить крылья невода, чтоб закинуть его на плес. Рыбаки понимали волнение бригадира, работали быстро. Руки их летали, как чайки. Глаза от возбуждения сияли, как плес под солнцем.

Волнение охватило и нас с Кириллом. За весь день мы ни разу не заглянули в наш шалаш. В шалаше, сделанном из свежепросушенной травы, было хорошо, но на улице лучше. Да и помогать надо было старшим. Мы вычерпывали воду из лодки-неводника, укладывали ровными кругами толстую длинную веревку, которой тянут невод, носили в лодку разбросанные кем-то греби. Не подпускали нас только чинить разорванные ячеи. Зато мы успели между делом поиграть в «настоящих рыбаков».

На золотистом песке мы рисовали косяки сорни-нялк – золотых рыбок, сосьвинских селедок. Потом закидывали «невод». Неводом служила толстая длинная веревка. Потом неторопливо, размеренно тянули невод. Как будто невод тяжел не только от плещущихся золотых рыбок, но и от мокрой холодной воды.

Я помню тяжесть невода еще с тех пор, когда у меня была мама. Мы с Кириллом и тогда тянули невод. Но то был наш, мамин невод. Маме было тяжело тянуть, как и нам. И все же нам было радостно… Рыбы весело плескались. И улыбались наши мамы. Кириллина мама улыбалась. И моя мама улыбалась.

Помню, мы плывем на лодке. Лодка большая. И невод, которым мы ловим рыбу, тоже большой, тяжелый. Но нас много в лодке: четверо женщин, я и Кирилл – «один мужчина». На корме моя мама. Она правит лодкой. Куда повернет весло, туда и лодка плывет. Мама моя звеньевая рыболовецкого звена. «Мань-начальником» называют мою маму в колхозе. Но она на начальника не похожа. Не кричит, как другие. Даже голоса не поднимает. А люди ее слушаются. Правда, это женщины. Еще три такие же, как мама, женщины. Они вместе смеются и плачут, а иногда поют песни. Они подруги мамы. Поэтому, наверное, не кричат друг на друга, как другие колхозные «мань-начальники» – бригадиры и звеньевые. А «один мужчина» – это мы, то есть я и Кирилл. – Я – «полмужчины», Кирилл – «полмужчины». Но когда наше звено закидывает невод, мы становимся «один мужчина». Без наших рук женщинам никак не обойтись. Я бросаю в воду тетиву с грузилами. Грузила тяжелые, тетива тяжелая… И Кириллу нелегко. Он «сидит на гребях», вместе с женщинами гребет. Да так, что аж вода звенит! И лодка наша, сделав заветный круг от берега к берегу, словно летит по воде. Потом вместе со всеми я тащу невод, а Кирилл тянет к лодке и складывает кругами длинную веревку, вычерпывает из лодки воду. Но когда наш невод уже почти на берегу и в мотне уже плещутся рыбы, тут без Кирилла не обойтись: он выезжает на лодке к неводу, поправляет мотню. Рыбы плещутся, да так, что брызги летят. Брызги холодные, липкие. Но хорошо, когда они от плеска рыб. Я боюсь дождевых брызг. А брызги от рыб – это хорошо. Хорошо, когда рыба играет. Но без нас с Кириллом не играла бы рыба на берегу. И «один мужчина» часто тоже что-то значит.

Теперь нет наших мам. В земле тяжелой наши мамы. Но зато есть родной песчаный берег. И широкий плес, и наша золотая рыбка, и дядя Сергей, у которого живет Кирилл. А я приехал в гости к дяде Сергею и Кириллу. И нам сегодня совсем хорошо.

Мы играем в «настоящих рыбаков». А скоро закинем и настоящий невод в настоящий плес, чтобы поймать настоящих золотых рыбок – сосьвинских селедок.

– Играете в рыбаков? – раздался голос дяди Сергея. – Хорошо. Добрая трава растет, не дожидаясь, пока сойдет весь снег. Кедру цена по шишкам и орехам, человеку – по труду, ребенку – по игре. Играйте, ребята, в человека играйте.

Он задумчиво поглядел на синюю даль реки, где носились, горланя, чайки, потом резко произнес:

– А ну-ка, рыбаки, в лодку. Ваше время настает!

 
Просыпайтесь! Просыпайтесь!
       Рыб косяк идет рекою!
Поднимайтесь! Поднимайтесь!
       Рыб косяк – подать рукою!
Слушай! Слушай! Плещет разом
       Рыб косяк по вешним водам.
Посмотри рыбацким глазом:
       Рыб косяк идет походом.
Словно золото, сверкает
       Рыб косяк червонным блеском.
И вода над ним вскипает —
       Рыб косяк несется с плеском.
Ждет уже достойной встречи
       Рыб косяк за поворотом.
Лямки невода – на плечи!
       Рыб косяк идет к заметам!
Кто там сна не гонит одурь?
       Рыб косяк поймать не хочет?
Где храпит безмозглый лодырь?
       Рыб косяк над ним хохочет!
Мчится быстро, мчится смело
       Рыб косяк, подобный туче.
Эй, рыбак! Зевать – не дело.
       Рыб косяк изловим лучше.
Вместе с чайкой просыпайся!
       Рыб косяк поймать нам надо.
Вместе с солнцем поднимайся!
       Рыб косяк возьмет бригада!
 

И вот мы в лодке. На корме дядя Сергей. За веслами сидят два настоящих рыбака и Кирилл. Он тоже настоящий рыбак. И я, как настоящий рыбак, стою посередине лодки: я должен тетиву невода с тяжелыми гибасьями кидать в воду.

Дядя Сергей прикоснулся к воде большими шершавыми руками, провел ладонью по черным жестким, как конский хвост, волосам, поднял лицо к небу. Он молчал. Река молчала. Лишь чайки кричали, зовя людей скорей начать путину.

Лицо дяди Сергея стало сосредоточенным. Широкие черные глаза его сузились, и крепким отрывистым голосом он произнес:

– Поехали!

Лодка отделилась от берега, как птица, приготовившаяся к полету.

Но не полетела, поплыла по сияющей воде. Вода запела, заухала под веслами и под тяжелыми гибасьями, которые я равномерно выкидывал.

Чмокая, падал в воду невод, монотонно постукивая деревянными поплавками. Молча, сосредоточенно правил лодкой дядя Сергей.

Ведь невод сброшен. Лодка повернула к берегу. Я важно, как настоящий рыбак, стою посередине лодки, держу в руках веревку забежного крыла. Еще не доехав до берега, я выскакиваю на песок и первым начинаю тянуть мокрую, скользкую веревку. На подмогу мне бежит Кирилл и другие настоящие рыбаки.

– Тяните, тяните, рыбаки! – кричит, подбадривая нас, дядя Сергей, подхватывая бечеву.

– Тянем-потянем скорее! – кричит в свою очередь Кирилка. Казалось, от волнения у него зашевелились даже уши.

Невод шел сначала легко. Но, приближаясь к берегу, он отяжелел, огруз, будто за что-то зацепился. Но шел и шел к берегу. Вот уже показались ячеи, а вот и первые сосьвинские селедочки. Небольшие, сантиметров в десять – пятнадцать, рыбки серебрились в лучах золотого летнего солнца. Весело заговорили женщины, выбирая рыбу из ячеи.

Радостно взвизгивая, прыгали на мелководье дети. Всеобщее возбуждение передалось и собакам. Глаза их сияли. Они важно расхаживали по песку, изредка поглядывая на чаек, гурьбой носившихся над приближавшейся к берегу мотней невода.

Хотя мое внимание целиком было направлено на плещущихся рыб, я изредка поглядывал и на дядю Сергея. Дядя Сергей тащил невод изо всей силы. Он не произносил ни слова. Но весь вид его, все его движения говорили, что надо работать в полную силу: это сегодня очень важно. Сказывают в народе:

 
Что делать – укажи.
Как делать – покажи.
Учат ведь не сказом —
Учат нас показом.
 

И еще:

 
Лучше ста слов
Добрый пример,
Нет лучше учителя,
Чем пример.
 

Колхозу надо поймать много рыбы, чтобы выполнить план. Государственный план.

О плане говорили вчера. На коротком собрании. Теперь заговорили руки. Руки человека о его хорошей работе говорят в деле. Я был рад, счастлив, что меня и Кирилла допустили к настоящей, важной работе.

Совсем старые говорят:

 
Криком рыба не ловится,
Криком рыбу пугают,
А не дело решают.
 

И еще говорят совсем старые люди:

 
Кто не умеет —
Злится да кричит;
Криком не выучишь,
А человека вымучишь.
 

Прав дядя Сергей, повторяя, что человека греет не шуба, а работа. Мне жарко, хорошо. «Металл закаляется на огне, а человек в работе». И эти слова дяди Сергея сегодня относятся ко мне. Я крепну, я расту. Хорошо. «Старания и труд к цели приведут». А наша цель сегодня – большая рыбалка.

Когда подтащили невод, сосьвинской селедки стало столько, что дядя Сергей, проведя ладонью по влажному лицу, воскликнул:

– Большая рыба!

 
Слову – вера,
Делу – вера,
Рыбе – мера,
Добыче счет.
 

И на самом деле, в мотне плескалось много-много маленьких нежных и серебристых рыбок. Казалось, что в большой мотне будто шевелилась одна большая золотая рыба. За нами следом закинули невод другие звенья бригады. Сельдяная путина началась.

А вечером мы сидели у костра. У каждого шалаша горел костер. Много огней играло на тальниковом песчаном берегу, ставшем нашим рыбацким стойбищем. У нашего огня было весело. Дымилась уха из сосьвинской селедки. Уха вкусная, сытная, сказочно прекрасная. Когда съели уху, дядя Сергей попытался собрать все косточки. Рыбка эта до того нежная, что у нее почти никаких костей нет. И все же он какие-то объедки нашел.

Все сложил в одну деревянную чашу, очень старую деревянную чашу, похожую на лодку, и понес ее к воде со словами:

 
Расти, расти, золотая рыбка!
Плыви, полощись, большая рыба!
В нашей реке полощись,
Наши неводы не обходи,
Наши лодки освети сияньем серебристой чешуи,
Наши дома наполни сытостью…
 

От сытости, от пляшущего огня, от светлой теплой ночи хотелось прыгать, ликовать, как ликует огонь в свете летней ночи.

Черные глаза дяди Сергея сияли весельем, когда он обратился ко мне и к Кириллу:

– Кто герой в еде?

– Лентяй! – закричал я.

– Кто герой в труде?

– Герой! – закричал Кирилл.

Во всех шалашах ярко горел огонь праздника начала рыбацкой путины. Но особенно весело он горел в большом берестяном шалаше рыбаков, приплывших за большой рыбой с верховьев Сосьвы.

Еще с утра нас звали туда в гости. И мы пошли. Радостным визгом нас встретила лайка. Навстречу нам вышел коренастый, чуть сутулый рыбак.

На нем красовались не болотные сапоги, а мягкие нюки-вай из замши с орнаментом из красной охры, штаны из налимьей кожи, длинная мансийская рубаха, подпоясанная шерстяным поясом.

– Пася олэн! Здравствуй! – весело поздоровался дядя Сергей. – Принимаешь гостей?

– Пася! Пася! – отвечал радушно хозяин большого саскола – берестяного дома. – Гостям, однако, всегда мы рады. Гость в доме – радость, в шалаше – вдвойне.

Пока они обмениваются традиционными мансийскими любезностями, я осматриваю берестяной дом. Он весь сделан действительно из бересты. Я видел, как это делается. Лоскутки бересты варят с рыбьими костями. Потом сшивают оленьими жилами в большие полосы. Этому материалу не страшен ни снег, ни дождь. Капли воды не пройдет сквозь берестяное полотнище.