Текст книги "Чеченская рапсодия"

Автор книги: Юрий Иванов-Милюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

– А если я не послушаюсь вашего совета? – с издевкой спросил Захар.

– Тогда нам с вами придется выяснять отношения иным способом.

– Покорнейше прошу простить, вы намекаете на дуэль? – Именно на нее. Высокая дверь приоткрылась, пропустила незваного гостя в коридор и захлопнулась за ним. Захар тут же подошел к стене, на которой висел ковер с оружием. Даже годы учебы в университете не приучили его к долгим размышлениям, он считал, что в критический момент нужное решение должно приходить быстро. Сняв со стены шпагу, он вытащил ее из ножен и несколько раз со свистом рассек воздух. Но этот вид оружия показался ему слишком легким и ненадежным. Захар потянулся к палашу, попробовал прямой и длинный клинок, и снова чувство разочарования изломало черты его лица. Отказавшись и от него, он долго приглядывался к двум русским саблям, закрепленным на ковре, но сорвал почему-то не одну из них, а тяжелый кавалерийский клинок в ножнах, убранных серебряной насечкой. На его эфесе красовалась витиеватая надпись по-латыни, говорящая о том, что оружие нужно применять только с пользой для державы. Наверное, эта сабля принадлежала раньше кому-то из сановных полководцев из рода Свендгренов, может быть, с нею ходили в бой под Полтавой почти сто пятьдесят лет назад. Ручка удобно легла на ладонь, клинок вычертил в воздухе замысловатые фигуры и замер над головой Захара, которого остановил стук в дверь.

Не вдевая оружие в ножны, он прошел на середину комнаты и спокойным голосом предложил:

– Войдите.

На пороге выросла радостная Ингрид, успевшая переодеться в атласное платье глубокого голубого цвета со складками до самого низа, с просторными рукавами и с алмазными запонками вместо пуговиц. Высокую и узкую талию подчеркивал широкий пояс с перламутровой пряжкой. Светлые волосы девушки оставались распущенными, но по их верху лежали четыре косички. Первые две образовывали вокруг головы как бы продолговатый круг, в центре которого, почти на середине матового лба, светилась золотая заколка с аметистами и сапфирами. А вторые две, перевитые серебряными нитями, струились вдоль висков и пропадали в водопаде волос за спиной. На груди Ингрид переливалась всеми цветами радуги крупная золотая брошь с драгоценными камнями, высокую шею обрамляло платиновое ожерелье с бриллиантами и зернами изумруда между ними. На ногах девушки были надеты голубые туфли с цветами из жемчуга.

Но восторженный блеск в ярких голубых глазах невесты вдруг начал тускнеть, а щеки, светившиеся благородным розовым цветом, побледнели. Ей оказалось достаточно одного взгляда на возлюбленного, чтобы понять, какие события здесь только что произошли.

– Вы уже познакомились, – сгоняя с лица светлую улыбку, с тревогой в голосе сказала она, и в ее маленьких ушах холодно сверкнули длинные бриллиантовые подвески.

Захар замер на месте, ощущение у него было такое, будто язык втянулся в желудок. Такой удивительно красивой свою Ингрид он еще никогда не видел. Он даже не замечал тяжести клинка, зажатого в руке, продолжая с вызовом выставлять его вперед. Девушка провела по лбу рукой, затянутой в белую перчатку, словно смахивая паутину темных мыслей.

– Ну что же, – чуть осевшим голосом сказала она. – Значит, мне не нужно представлять вас друг другу.

Глава десятая

Ранним утром, когда роса на траве еще не высохла, Петр запряг в пролетку коня и привязал к ней двух других лошадей, заодно проверив крепление на смазанных дегтем осях. Двуколка была готова к продолжению пути. Забросив в нее походные сумки с продуктами и гостинцами, он запрыгнул на сиденье сам.

– Эй, студент, далеко собрался? – окликнул его в последний момент русский офицер, вышедший покурить на крыльцо гостиницы. Белая рубашка на нем была расстегнута, за воротом виднелся серебряный крестик.

Петр хотел уже дернуть за вожжи, он снова начал ощущать себя вольным терским казаком, не признающим ничьей власти, кроме станичного атамана да императора Российской империи, от которого получал жалованье с привилегиями.

– Не из казаков ли будешь? – продолжал проявлять любопытство постоялец гостиницы.

Петр покривился и поудобнее устроился на мягком сиденье, но что-то мешало тронуть лошадь с места.

– Если твоя дорога пойдет вдоль правого берега Терека, то будь осторожен, – не обиделся на равнодушие к нему офицер.

– А что такое? – неохотно развернулся к нему Петр.

– Банда абреков зверствует, под водительством какого-то Мусы, – офицер выпустил густой клубок дыма, проскрипел начищенными сапогами. – Кто его видел, тот рассказывал, что этот чеченец уже в годах, он однорукий и одноногий. И пощады от него еще никто не дождался.

– А как же остались живыми те, кто его видел? – недоверчиво ухмыльнулся Петр.

– За бандой наблюдали через цейсовское стекло. Абреки ворвались в станицу Наурскую и порубили там всех солдат, какие встретились на их пути. Не пожалели они и местных жителей из казачьего сословия.

– Спасибо, ваше благородие, – дергая за поводья, буркнул Петр, убедившийся в том, что его опасения, возникшие во время встречи со станичниками, подтверждались.

Двуколка резво отъехала от подъезда гостиницы.

– Не за что, господин студент… или казак, – донеслось уже сзади. – Счастливого тебе пути.

После оживленного тракта, идущего от Пятигорской до Моздока, дорога вдоль берега Терека показалась Петру пустынной. За время пути до станицы Наурской ему лишь несколько раз повстречались конные казачьи разъезды, он обогнал пару навьюченных скарбом переселенческих телег. По воле властей на хлебный Кавказ перебирались светло-русые и светлоглазые жители скудноземельной центральной России и вечно недородного Поволжья. С казаками Петр поговорил, мимо телег проехал без остановки. Ему не хотелось слушать вечные жалобы гонимых нуждой людей с кучами малых ребятишек, у которых была лишь одна забота – о пропитании. Возле станицы Наурской он умерил бег пролетки, намереваясь переговорить со станичниками более основательно. Но оказалось, что разводить лясы было не с кем, центральную улицу вместе с площадью запрудили русские солдаты с вонючими цигарками в зубах. Сами наурцы или несли службу на кордонах, или отдыхали после нее.

Стегнув жеребца кнутом, Петр проскочил станицу и углубился в чинаровый лес. Остался позади едва приметный за ветвями казачий кордон, из-под колес то и дело вспархивали фазаны и рябчики, длинноногие дрофы норовили посоревноваться в скорости с лошадью. Казак успел доехать едва не до середины леса, когда путь ему вдруг преградил невысокий мужичок в байгуше, в поршнях, с линялой барсучьей шапкой на голове. За спиной у него торчала флинта – огромное пистонное ружье, в руках он держал сплетенный из ивняка пружок для фазанов. Жеребец без приказа возницы поднялся на дыбы и с утробным ржанием осел на задние ноги. Мужичок даже не шелохнулся, лишь в углах его потрескавшихся губ появилась непонятная ухмылка. Петр сразу признал в нем охотника-одиночку, которые селились на станичных отшибах. Такие люди не боялись никого и ничего, находя общий язык и с казаками, и с животными, и с чеченцами с правого берега Терека.

– Куды разогнался, ваша ученая благородь? – разлепил губы мужичок, и лицо его, смахивающее на горское, на котором прилепился вдруг нос картошкой, скривилось в подобии улыбки.

– Что ты хочешь, добрый человек? – спросил у него Петр.

Он сразу внутренне расслабился, уверенный в том, что вокруг нет ни одного абрека или другого злого существа.

Охотник переступил поршнями, бросил пружок на обочину и снова посмотрел на Петра.

– Ты часом бузы из Моздока не прихватил? – спросил он.

– И чихирь найдется, и что покрепче, – казак, уверенный в том, что лесной отшельник зазря останавливать не стал бы, похлопал по сакве. – Что будешь пить?

– А чего не жалко, – охотник открыто заулыбался и подошел вплотную к пролетке. – Я тут недалече кобылкой орудовал, а потом пружок приготовил, чтобы птицу посидеть, да кабан в котлубани начал натирать свой калган. Фазаны и прыснули в разные стороны.

– На фазанов охотился? – доставая флягу со спиртом и походную чапуру, переспросил Петр. – А немирных чеченцев часом не замечал?

– Как без них, они за русскими обозами как нитка за иголкой, – принимая кружку, признался охотник. – Надысь по утреннему туманцу сапетку приготовил и пошел на кригу – каюк у меня протекать надумал – гляжу, карги по течению плывут, одна за другой. Да не как-нибудь, а то в обгон пойдут, то отстанут.

– Это были не топляки, а абреки, – плеская спирту и себе, догадался Петр.

– Они самые, – охотник разом осушил чапуру, крякнул и приткнул рукав байгуша к расшлепанному носу. – Ну, я подсошки расставил, положил на них ружье, затем натруску порошка на полку насыпали взвел курок. Думаю, ежели в мою сторону завернут, то мне деваться будет некуда, потому как прятаться я опоздал. У них чутье что у бирюков-двухлеток.

– Завернули?

Казак снова налил спирта в кружку и терпеливо принялся ждать, когда охотник выпьет свою порцию и расскажет главное, из-за чего остановил двуколку.

– Пронесло, они до самого поворота гуськом проплыли, а перед Наурской попрятались в куширях. Видать, разведчики были. – мужичок взял новую порцию спирта, договорил. – Слух как раз прошел, что в Червленую провиант и обмундирование будут перебрасывать.

Петр прислушался к грубому говору близкого Терека, покосился на боеприпасы, закупленные еще вчера. Впереди тявкнула молодая лисица, наверное, она вела на водопой своих лисят, сбоку послышалось поросячье повизгивание. Наполненный звуками лес жил своей жизнью, не торопясь раскрывать свои тайны. Как и в первый раз, охотник одним махом осушил чапуру, достал из потрепанной сумки вяленую рыбину со светящимися от жира боками. На предложенную Петром закуску из магазинных продуктов он и не посмотрел.

– Я вот что скажу, до самой Червленой можешь ехать без опаски, – передохнув, сказал он. – Но за Червленой одному тебе ходу нет.

– Засада? – нахмурился Петр.

– Да не простая, а вроде кочевая – то в одних куширях объявится, то в других возникнет. Казаки вместе с русскими войсками отправились по горным углам усмирять немирных чеченцев, а на кордонах остались одни малолетки. Вот абреки из правобережных аулов и повадились в те места, в которых дать отпору стало некому.

– Зря царь делает горцам послабление, – не замечая, что начинает рассуждать как присланный на Кавказ москальский офицер, с – неудовольствием покачал головой Петр. Он вспомнил сумятицу в оставленной позади станице Наурской. – Про Мусу Дарганова, главаря банды разбойников, слыхал что-нибудь?

– Как раз этот Муса и держит весь отрезок пути почти до границы с дагестанскими горными аулами, – последовал исчерпывающий ответ охотника. – Абрек перестал признавать все местные законы, лютует как покалеченный бирюк.

– Он и есть обрубок настоящего человека. Дал бы Господь с ним расквитаться…

До станицы Червленной Петр добрался лишь под вечер, несмотря на то, что сменные скакуны в час делали по шесть верст с гаком. Промчавшись по главной улице и остановившись на центральной площади, он вдруг с удивлением обнаружил, что и здесь вокруг царит пустота. Эта странность щекотала нервы похуже толпы немытых солдат с вонючими цигарками в Наурской. Патруль из нескольких служивых был выставлен лишь на въезде, возле магазина подсели на лавочки к местным скурехам двое пехотных офицеров. Вот и весь войсковой гарнизон. Как и в оставшихся позади населенных пунктах, мужское население станицы либо находилось в походе, либо несло службу на кордонах. Оценив обстановку и поняв, что попутчиков до Стодеревской вряд ли удастся сыскать, а провожатых станичники выделят только утром, казак решил продолжать путь в одиночку. Он понадеялся на то, что ближе к вечеру абреки оставят свои засады, посчитав, что ночью в дорогу может отправиться только умалишенный.

Сменив лошадей прямо на площади, Петр сбил свою студенческую фуражку на затылок и свистнул так, что у женихавшихся возле магазина скурех и офицеров заложило уши. Конь всхрапнул и с места понес в бешеный карьер.

– Куда ты, ч-черт, – донесся из-за спины звонкий девичий голос. – Не знаешь, что ли, абреки там!

Но теперь казака вряд ли бы кто остановил, пролетка вынеслась за околицу, помчалась через луг к темной стене леса. И чем ближе она к ней подкатывала, тем спокойнее становилось на душе у парня. Петр взмахнул кнутовищем и еще раз огрел вдоль спины выкатившего глазные яблоки скакуна, позади заекали селезенками два запасных коня. В груди у него разгорался дикий азарт, ведомый только людям, свободным от рождения. По лицу захлестали ветки, за одежду уцепились колючки, они вырывали клоки материи, норовя расцарапать и тело. Петр нахлобучил фуражку на уши, как смог, закрылся локтями, и все равно получал столько ударов ветками, что их хватило бы на целый казачий отряд.

Наконец лес кончился, и казак облегченно перевел дыхание – одна преграда осталась позади. Коляска стрелой помчалась к желтым зарослям камыша с коричневыми махалками. Возницу и его коней с ног до головы обсыпали тучи семян, их твердые крупинки застрочили картечью по передку и кожаным бокам двуколки.

В этот момент раздался оглушительный выстрел. Фуражка подпрыгнула над головой Петра, успев оцарапать лоб околышем, и пропала за опущенным задником пролетки. Не осознав до конца, что произошло, студент инстинктивно поджал ноги под себя и стукнулся ягодицами о дно пролетки, ходившее ходуном. Еще несколько выстрелов просвистели над облучком, превратив в лохмотья кожу на спинке сидения. Видимо, стрелки не хотели убивать коней, метясь лишь в седока. Петр схватил ружье, приткнутое в угол пролетки, не целясь послал пулю в камышовый сухостой, затем разрядил туда же и пистолет. На некоторое время наступила тишина, нарушаемая лишь скрежетом пустотелого тростника о пролетку. Казак спешно заряжал ружье, он со злорадством думал о том, что обязан убить хотя бы одного разбойника, иначе его загубленная душа останется неотомщенной.

Он успел зарядить ружье и сделать выстрел в то место, в котором прятались разбойники. Ответный залп сразу из нескольких ружей стегнул будто шрапнелью по бортам двуколки, жеребец взметнулся вверх и с размаха грохнулся на дорогу, ломая оглобли и обрывая постромки. Визг смертельно раненного животного огласил пространство. Бежавшие следом запасные кони с разбега врезались в задник коляски, они захрипели от страха и боли, морды на мгновение зависли над возницей, прижатым к передку. Каким-то чудом Петру удалось схватить одного из них за сбрую и повиснуть на ней, не давая возможности коню убежать. Вторая лошадь рванулась в сторону, она порвала поводок и, едва не опрокинув экипаж, ринулась в заросли. Казак притянул к себе конскую голову, уцепился пальцами за уздечку, ногтями другой руки одновременно впиваясь в лошадиный храп:

– Тихо, тихо, – горячо задышал он в ухо жеребца. – Не шали, а то ноздри наизнанку выверну…

Лошадь дрожала всем корпусом, из груди у нее вырывалось запальное дыхание, но сильная боль в ноздрях заставляла подгибаться ее передние ноги. Воспользовавшись этим, Петр свободной рукой обхватил конскую холку, приник к ней телом.

– Спокойно, Машук, спокойно, – уговаривал он жеребца как своевольную бабу. – Нам еще рано складывать свои головы, еще домой надо поспеть.

Скакун начал успокаиваться, сейчас он чувствовал лишь боль в ноздрях, разодранных до крови ногтями его хозяина. И как только казак понял, что теперь жеребца может напугать лишь очередной ружейный залп, он ослабил железную хватку, по-прежнему не вытаскивая пальцев из ноздрей коня, пошарив вокруг, нащупал рукой перевязь шашки, перекинул ее через себя, затем изловчился зарядить ружье, забросил его за спину, то же самое проделал с пистолетом, который запихнул за пояс. Осмотрев пролетку, Петр подтянул поближе сакву с деньгами и подарками. Оставалось напрячь тело, закостеневшее в неловкой позе, и самому перекинуться на спину кабардинца. Продев концы веревки через ручку дорожной сумки и пропустив их под поясной ремень, Петр завязал концы и по крутой шее лошади пополз к ее хребту.

А вокруг стояла первозданная тишина. Петру казалось, что никакой стрельбы не было, а засада приснилась ему в кошмарном сне. Скорее всего, разбойники дожидались какого-либо действия хозяина разбитого экипажа, не решаясь рисковать собственными жизнями. Но Петр знал, что пройдет всего несколько минут, все вокруг закружится в новой смертельной пляске, и тогда пощады ждать будет не от кого. Выдернув из кармана складной ножик, он обрезал кожаный повод, перекинул оставшийся конец на шею лошади, улучшив момент, оттолкнулся ногами от днища двуколки и влетел на спину кабардинцу, сразу постаравшись на ней распластаться. Казаку было не привыкать ездить без седла и управлять конем без уздечки. Сдавив бока жеребца коленями, он вытащил пальцы из его окровавленных ноздрей и тут же уцепился ими за гриву.

– Пошел, Машук, – зашептал он ему на ухо и подтолкнул под брюхо носками ботинок. – Давай, родимый, нам надо похитрее выскочить из этих лумырей с куширями, а там нас и пуля-дура не догонит.

Конь выдул из ноздрей огромный красный пузырь, беспокойно переступив копытами, обошел коляску сбоку. Он до сих пор не мог избавиться от чувства жгучей боли в носу. Петр увидел на дне двуколки еще одну сакву, набитую продуктами, и губы его свела гримаса презрения.

– Подавитесь, шакалы, – не повышая голоса прошептал он. – На большее вы не способны, как только разбойничать, жрать чужое да ходить в нужник.

Испуганно отскочив от убитой лошади, лежавшей на дороге, кабардинец утробно всхрапнул и, выворачивая шею, затрусил к выходу из зарослей. Всадник пока не понукал его, вжавшись в холку, он хотел как можно дальше и незаметнее отъехать от повозки, чтобы абреки подумали, что лошадь сама отправилась домой.

Но у разбойников были другие планы, они не желали упускать даже части своей добычи. Двое абреков вдруг вырвались из зарослей по ходу движения скакуна и заспешили ему навстречу, держа в руках ружья стволами вверх. Один скользил впереди, второй немного сзади, он подстраховывал своего товарища. Сухостой загремел и за пролеткой, Петр оглянулся и невольно встряхнулся плечами. Из камышей на тропу один за другим выезжали всадники, их было много, все они заросли дремучими бородами и усами, крашеными хной. Но был среди них джигит, который выглядел в седле весьма странно, он ехал не прямо, а как бы боком, отворачивая назад правую часть тела. Петр сузил зрачки и тут же отвернулся, чтобы возникшая в сознании догадка не сковала его леденящим холодом. Абрек как две капли воды походил на его истязателя Мусу, которому он вслед за старшим братом Панкратом укоротил туловище, рубанув шашкой по левой руке. Надежда на спасение начала таять призрачным дымком в предвечернем воздухе. Казак знал наперед, как чеченец поступит со своим кровником. Вряд ли он предоставит ему возможность умереть от первого удара саблей или от первой пули, смерть будет долгой и мучительной.

Петр снова впился глазами тропу, заскрипев зубами, машинально отметил про себя, что идущие навстречу разбойники по-прежнему не замечают его и что ружья они продолжают держать стволами вверх. Шальная мысль загуляла в голове хмелем лишней чарки чихиря, но требовалась большая сила воли, чтобы она воплотилась в реальность. Казак понял, что является хозяином положения, и он немедленно решил воспользоваться просчетом бандитов.

Выхватив шашку из ножен, Петр рванул гриву коня на себя, одновременно всаживая каблуки в его бока. Кабардинец взвился раненным зверем и понесся прямо на абреков, высоко задирая передние ноги. Чеченцы поздно разглядели всадника, слившегося с конской холкой, а когда заметили его, из их глоток вырвался гортанный вопль изумления. Они попытались вскинуть ружья и выстрелить, но сделать этого им уже не удалось. Обрушив шашку на голову первого бандита, казак развернул ее плашмя, пустил под горло второму, идущему следом за ним, и сразу забил ботинками под брюхо лошади, не переставая терзать ее за гриву. Позади раздались громкие проклятья и звуки беспорядочных выстрелов. Но казака это уже не испугало, он ухмылялся во весь рот, зная наверняка, что выстрелить прицельно и догнать его абреки теперь не смогут, потому что у них на пути торчала оглоблями вверх разбитая двуколка, а на тропе валялся труп коня и тела их убитых товарищей.

Кабардинец рвался вперед как ветер, впереди уже завиднелся далекий просвет. Даже воздух казался Петру пахучим и сладким, как весенний липовый мед, когда его только что собрали и поместили в дубовые колоды. До станицы Стодеревской оставалось всего ничего – проскочить небольшую чинаровую рощу и вихрем пролететь через просторный луг, с которого в это позднее время, наверное, уже угнали стада. А там до русского поста останется рукой подать. Да и в самой станице казаки, заслышав выстрелы, не станут равнодушно дожидаться дальнейшего развития событий, а вскочат на лошадей и выедут навстречу. Прежде чем вылететь из камышовых зарослей, Петр вытащил из-за пояса пистолет и оглянулся назад. Ему очень хотелось подстрелить Мусу, он был уверен в том, что этот человек гонится за ним во главе своей банды. Но кособокого абрека впереди не оказалось, там стелились в бешеной скачке кони других разбойников. Наконец казак увидел того, кого искал. Муса уткой раскачивался в середине бандитской цепочки. Петр понял, что попасть в кровника он при всем желании не сумеет, лишь истратит пулю впустую.

Злорадно засмеявшись, он сунул пистолет обратно за пояс и закричал в чуткое ухо коня:

– Скачи, Машук, быстрее, нам надо одолеть еще чинаровую рощу и успеть устроить за ней засаду, – Петр провел рукавом кителя по лицу, размазывая обильный пот, перемешанный с кровью, потом добавил. – Мы еще посмотрим, чей пружок лучше – чеченский или казацкий.

Заросли камыша, по которым неслась погоня, отделял от островка деревьев, росших перед самой станицей, небольшой лужок с озерком посередине. Всадники проскочили его в несколько минут, и снова по их лицам и плечам застегали ветки деревьев. Разбойники не отставали, наверное, они решили во чтобы то ни стало догнать студента и убить его. Может быть, они опасались, что тот расскажет об их тайном лежбище, а может, кто-то признал в Петре сына полковника Дарганова, атамана Стодеревского казачьего юрта и кровника многих правобережных чеченцев. Сейчас Петр благодарил судьбу за то, что конь под ним оказался свежий, он не впрягал его в двуколку от самой Пятигорской. Кабардинец лишь екал селезенкой, да сфыркивал с губ пушистые клочья пены. Они пролетали мимо казака, не успевая уцепиться за одежду. На краю дороги показался огромный дуб с неохватной кроной, он рос почти на самой середине рощи. И как только столетнее дерево осталось позади, в стороне прогремел одиночный выстрел. Петр машинально пригнулся и тут же выпрямился, он понял, что стреляли на казачьем кордоне, разместившемся на берегу Терека. Может быть, наблюдатель на вышке увидел погоню, когда она пересекала лужок, и предупреждал русский пост об опасности, а может, какой малолетка подстрелил дичь на ужин. В ответ сзади раздались два ружейных хлопка, но пули даже не вжикнули рядом, они ушли гулять в лесные дебри.

Снова впереди показалось белое пятно выхода из зеленого плена, и словно почуяв жилье, кабардинец громко завизжал и прибавил ходу. Петр не заметил того момента, когда конь вынес его на просторный луг, он опомнился лишь тогда, когда увидел скакавший ему наперерез казачий разъезд, состоящий из десятка с лишним верховых. Беглец понял, что находившийся в секрете наблюдатель выстрелом из ружья предупреждал именно их, Он закричал что-то хриплое и несуразное, пытаясь справиться со споткнувшимся дыханием. Передние казаки выставили пики вперед и понеслись прямо на него, они не узнали своего ученого студента.

– Станичники, там разбойники, – хрипел Петр, указывая на рощу позади себя. – Братья казаки, их ведет главарь абреков Муса!.. – но из груди у него по-прежнему рвался лишь сплошной кашель.

И только когда пути беглеца и разъезда пересеклись и все разом осадили коней саженей за пять друг от друга, кто-то из терцев с удивлением воскликнул:

– Тю, так это же наш Петрашка Дарганов! Весь в кровище и грязный, будто хряков кастрировал!!

Студент машинально провел рукавом кителя по носу и подумал о том, что стрельба абреков не прошла даром. Наверное, когда пули попадали в деревянную обшивку коляски, щепки отскакивали, впивались ему в лоб и в скулы, а пыль притрусила раны. Из группы всадников выдвинулись двое бородатых казаков с золотыми погонами на черкесках. Один из них, в возрасте и с глубокими морщинами вдоль щек, поморгал светлыми глазами, второй никак не мог избавиться от недоверчивого выражения на лице.

– Петрашка, чи ты, чи не? – наконец, решился спросить тот, кто был помоложе.

– Я, братка Панкрат, – с усилием продавил голос Петр и живо развернулся назад. – Там абреки, они гонятся за мной. Давайте команду к бою.

– Петрашка, сынок… – негромко пробормотал казак с полковничьими погонами, трогая коня навстречу студенту.

– Батяка, сейчас не время гутарить. Никуда студент от нас теперь не денется, – досадливо одернул отца Панкрат. – Чуешь, топот приближается? Пора встречать дорогих гостей.

Станичный атаман огладил лицо рукой с надетой на нее петлей нагайки и на глазах стал превращаться в каменное изваяние.

Указав сыну на место позади отряда, он спокойным голосом сказал:

– Слушай мою команду. Надо заманить абреков. Возьмем их в наш вентирь.

Всадники моментально разделились на две группы и поскакали к копнам сена, торчащим по обеим сторонам дороги, забирая ближе к станичной окраине и делая явный расчет на подмогу русского поста. А трое казаков пошли наметом навстречу разбойникам. Доехав до первых от рощи стогов, они как в землю провалились. Через пару минут на лугу никого не было видно, будто только что не мчался по нему галопом казачий разъезд.

За надежным укрытием Петр подобрался поближе к отцу и брату.

– Абреков не меньше двух десятков, они подстерегали меня за Червленной – с трудом ворочая языком, постарался он получше обрисовать картину погони.

– А ты не мог в той станице заночевать? – пробурчал отец.

Старый воин не показывал вида, что здорово встревожился за сына, но чувствовалось, что его волнение еще не улеглось.

– Домой страсть как хотелось. Думал, вечер уже поздний, засады никто устраивать не станет, – оправдывался Петр. – Среди них был и наш кровник Муса.

– О как! – вскинул брови Панкрат. – Недаром слух о разбойнике уже с месяц по станицам гуляет.

– На ловца и зверь бежит, – нахмурился и атаман. – А ты его узнал, сынок?

– Он и есть! И на коне сидит боком, будто какая половинка от целого человека.

– Он и родился половинкой. Зверем в человеческом обличье.

Казачий полковник не успел договорить, Панкрат резко вскинул ладонь, призывая к вниманию, тут же опустил ее и взвел курок ружья. Отец с братом последовали его примеру. Казаки увидели, как из рощи вырвалась банда головорезов, одетых в черкески и бешметы и подпоясанных тонкими ремнями с кинжалами на них. Из-под отворотов верхней одежды виднелись красные и зеленые рубахи, заправленные в синие штаны, на ногах сжимались в гармошку покрытые пылью ноговицы. Впереди стелились над землей два чеченца с приготовленными для стрельбы ружьями. Они словно срослись со своими скакунами, всем видом показывая, что теперь беглецу от них не уйти. И если бы не встретившийся на пути казачий разъезд, взявший Петра под защиту, так оно и было бы на самом деле, потому что луг раскинулся версты на две, до самых окраинных куреней, укрыться на нем от пуль было невозможно. Вслед за первыми джигитами летели остальные разбойники, ветер разметал полы их одежды, делая абреков похожими на хищных стервятников, желающих напиться свежей крови.

Панкрат снова подал рукой сигнал. Казаки, прятавшиеся за стожками, расположились так, что видели друг друга, в то время как с дороги их невозможно было заметить. Каждый взял на прицел свою жертву, они не выказывали никакого волнения, несмотря на то, что абреков было больше числом. Скоро из чащи вырвался последний верховой, и вся банда оказалась на лугу. Горцы подскакали настолько близко, что можно было рассмотреть их узкие лица, прожаренные солнцем, с жесткими морщинами по щекам и в углах ртов. В середине старался удержать равновесие в высоком турецком седле кособокий абрек в черной черкеске, под которой была надета красная рубашка с глухим воротом. На голове у него светилась серебром каракулевая папаха, на поясе покачивался кинжал гурдинской работы в серебряных ножнах, сбоку болтался персидский клинок, рукоятка и ножны которого сверкали драгоценными камнями. За поясом у чеченца отблескивали накладными серебряными пластинами ручки двух пистолетов явно иностранной работы.

Разбойники, не увидев нигде беглеца, стали сбиваться в тугой круг, на их лицах проступила растерянность, смешанная с бешенством.

Дальше медлить с расплатой было нельзя, но Панкрат, принявший бразды правления на себя, чего-то ждал. чего-то ждал.

– Это Муса, – тихо сказал он, и глаза сотника засветились от злой радости. – Слава Богу, довелось свидеться еще разок, – перевел дыхание атаман, он, взял кровника на прицел негромко добавил: – Не упустить бы бешеного бирюка. Надо с ним расквитаться раз и навсегда. Уже два раза изловчался удрать.

– Теперь не ускачет, – заверил отца сотник и добавил: – Жаль, что сынку его срок не пришел. Ему еще долго подрастать.

– А мне куда целить? – водя стволом по фигурам разбойников, забеспокоился Петр. – Я тоже хотел бы посчитаться с Мусой.

Атаман с сотником переглянулись, поняли друг друга без слов и снова настроились искать свои жертвы в продолжавшей закручиваться банде.

– Ты с ним как раз и посчитаешься, – наконец произнес отец. – За всю семью, одним махом.

Панкрат приставил ладонь к губам и крикнул луговым коростелем. В тот же момент из-за стога, что был сметан недалеко от рощи, вылетел на кауром жеребце худощавый казак, он поднял скакуна на дыбы прямо напротив банды, полоснул его нагайкой по крутым бокам и сорвался в бешеный намет по дороге в станицу. Чеченцы разразились гортанным клекотом, в следующее мгновение вся банда устремилась за терцем, готовая порвать его на куски. А казак словно насмехался над ними, он кидался то в одну сторону, то в другую, приподнимал над седлом зад и хлопал по нему ладонью, чем добавлял ярости разбойникам. Раздались первые выстрелы, они пронеслись над лугом как гром среди ясного неба. Крики бандитов усилились, теперь ими владело лишь неуправляемое бешенство, они хотели только одного – догнать наглеца и втоптать его копытами коней в дорожную пыль. Но не зря сотник выставил в качестве приманки матерого терца, который обкручивался вокруг лошадиного крупа словно шерстяная нитка вокруг веретена. Лихой наездник то припадал к гриве, то вдруг свисал всем телом до земли, едва не цепляясь пальцами за траву, а то вдруг скатывался под брюхо коня и уже оттуда показывал абрекам кукиш, что считалось на Кавказе личным оскорблением.