Текст книги "Абреки Шамиля [СИ]"

Автор книги: Юрий Иванов-Милюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

– Можно подумать, что они этим не занимаются, – засмеялась супруга, она украдкой покосилась на гостей вокруг, продолжавших угинать головы. Затем перевела взгляд на замершую посередине пятачка парочку, подумала о том, что младший ее сын превышает время, положенное для поцелуя на людях. И порадовалась за то, что ее дети растут не слишком стеснительными. Добавила. – Пусть потешатся, на то они и молодые.

– И этот сидит истуканом, – сердито буркнул себе под нос Дарган. – Навроде он чужой.

– Кто? – не поняла Софьюшка.

– Да мушкетер этот, мамзелькин кавалер…

С улицы донесся дробный топот копыт, усиленный залихватским посвистом, в плетень ударил тугой клубок пыли, осел на раинах и на кустах по периметру. В раскрытые настеж ворота в сопровождении секретчиков с кордона влетела карета, покрытая грязью, сквозь которую на лакированных боках виднелись цветастые гербы. Дверца открылась, из салона показался господин в котелке, в сероватом костюме в коричневую клетку и в коричневых башмаках из крокодиловой кожи. В руках он вертел ореховую тросточку. За ним выглянула миловидная светловолосая девушка в соломенной шляпке и в розовом платье с отложным воротничком, в правой руке она держала раскрытый китайский веер. Девушка поставила ногу в красной туфельке на подножку кареты и замерла, увидев людей, заполнивших просторный двор, большая часть которых была в черкесках и при оружии. Господин подал своей спутнице руку, помог ей спуститься на землю и радостно крикнул:

– Батяка, мамука, а гостей кто будет встречать? – он присмотрелся к сидящим за столами казакам. – О, да тут оба моих брата с сестрами. У вас какой ни то праздник, что вся родня в сборе?

На подворье наступила тишина, присутствующие развернулись к путникам, не в силах признать в них своих земляков. Слишком солидной выглядела карета с холеными лошадьми и богатой одежда на господах, нежданно к ним нагрянувших. Дарган с Софьюшкой прищурили глаза, Панкрат замер с чапурой возле губ, а Петр никак не мог отыскать нужные мысли, он все еще находился во власти подаренного ему иноземкой сладкого поцелуя. Лишь сестры мигом закрыли рты концами платков, давясь не желавшими вылетать наружу радостными восклицаниями.

– Мамука, хоть ты признай родного сына, – не выдержал настороженного к себе отношения молодой человек. – Панкратка с Петрашкой, чи языки у вас отсохли?

В это время мушкетер наконец–то оторвался от вида своей спутницы, разгоряченной танцем, и не в меру возбужденного ее кавалера, остановившихся посередине пятачка. Он скользнул взглядом по новым гостям, машинально отмечая цивилизованный их вид и немалую стоимость кареты, на которой они приехали. И вдруг глаза у него тоже полезли на лоб, он вытащил платок, промакнул им вмиг вспотевшее лицо. Как бы ища подтверждения своей догадке, опять обернулся на спутницу, теперь таращившую глаза не на партнера по танцам, а на ворвавшихся во двор хорошо одетых визитеров. Лицо Сильвии тоже начало принимать удивленное выражение. Но французы не успели выдавить из себя ни единого звука, потому что Дарган наконец–то поднялся из–за стола. Поправив на поясе шашку, он сморгнул ресницами, все еще не веря в то, что увидел перед собой:

– Захарка, чи ты, чи нет? – наконец проговорил он.

– Тю, батяка, а кто же еще?…

Короткая южная ночь упала на дом Даргановых, полный отходящих ко сну гостей, обсыпала крышу из чакана горстями крупных звезд. Турецкая луна шаманским бубном зависла над вершинами раин, темными свечами опоясывающих подворье, забросила в раскрытое окно тугие струи желтого света. Они скользнули по лицам лежащих на кровати с открытыми глазами станичного атамана и его супруги, заставив их веки невольно сократиться.

– Ну, Захарка, снова отчебучил, – то ли с удовольствием, то ли сердито пробурчал Дарган. После приезда среднего сына с невестой–шведкой прошло несколько дней, до предела насыщенных разными событиями и не дававших главе большого семейства подвести итог всему. Он подложил руку под голову. – Помнишь, как влетел на баз будто москальский купчик или даже заводчик? На карете, при княжеской трости, я его не сразу и признал.

– Молодцы, чувствуются столичные манеры, – откликнулась смотревшая в потолок Софьюшка. – Ты заметил, какие на нашем сыне рубашка с галстуком–бабочкой? А ботинки из крокодиловой кожи? Я такие не припомню даже в Париже.

– Нашла, что рассматривать…

– А туфельки на его невесте? Носочки остренькие, подошвы тоненькие.

– Тю, кто про что, а бабе одни наряды. Куда в них тут ходить?

– Найдут, если захотят. А если нет, так здравница в Пятигорской не так уж далеко, а туда наведывается весь цвет Российской державы.

– Осталось только провожать их да встречать казачьими разъездами при полной выкладке, иначе абреки быстро устроят бездельникам свой бал–маскарад, – с сарказмом подковырнул полковник. – Хлопотное это удовольствие, скажу я тебе.

– Наши дети этого заслужили. Захара с Ингрид благословил на супружество сам Жан Батист Бернадот, король Королевства Шведского.

– Велика шишка, – похмыкал в усы глава семьи. – Забыла, что нас с тобой обручили император Российской империи Александр Первый с французским королем Людовиком Восемнадцатым? А тут какой–то шведский царь. Казаки этих шведов били еще под Полтавой, потом под Нарвой добавили.

– Дарган, прекрати грубить! Ты и детей учишь не признавать никого, кроме казачьего атамана с русским императором. Между тем, в Библии написано, чтобы люди сначала оборотились на себя, – обиженно засопела супруга. – А мы с тобой всего лишь терские казаки станицы Стодеревской, затерявшейся на краю неустроенной ни в чем империи.

– В Библии одно, а в жизни совсем другое, – пожал плечами казак, не обратив внимания на последние обидные слова. Но спросил он совсем о другом. – Так о чем вы за те двое суток сумели договориться?

– Ты о моих земляках? – не сразу поняла жена, смиряя гнев на милость. – О наших гостях месье Буало де Ростиньяк и мадемуазель Сильвии д, Эстель?

– Заладила, де да де… О французах, конечно, которые у нас уже загостились. За сокровищами к нам больше никто не приехал.

– Наверное я тебя разочарую, любимый мой муж, – чуть развернулась к супругу его половина. – Оберег, что ты вплетал в гривы своих коней на протяжении почти тридцати лет, нужно отдать гостям. Это не простая стекляшка, а бриллиант весом в пятьдесят шесть карат из короны короля Людовика Шестнадцатого. Он должен принадлежать Франции.

– Об этом не знает разве что станичный кобель, что прибился к молитвенному дому нашего уставщика, – недовольно оборвал жену Дарган. – С оберегом все ясно, хотя, конечно, жалко… Я о других побрякушках, ничего твои земляки больше не нашарили?

– Я рассказала им о драгоценностях, которые продала месье де Ростиньяку с русским хозяином придорожной корчмы во Франции. Назвала поименно все изделия, переданные своему родному дяде месье де Месмезону, затем перечислила сокровища, которые спрятаны у нас в сундуке, но больше ни одно из них не подошло под их описание, – не обиделась на раздражение мужа Софьюшка, прекрасно понимая, чем для него являлась невзрачная на вид игрушка, оплетенная сеткой из серебряной проволоки и измазанная для отвода глаз навозом. – Если ты не против, мы еще раз откроем сундук и вместе посмотрим на наше богатство. Поверь, Дарган, ничего лишнего мои земляки не возьмут, они бросились на поиски только раритетов, принадлежащих народу Франции.

Атаман долго лежал не шевелясь, он понимал, что в его воле было отдать что–то из добытого на войне, или послать незванных гостей подальше, несмотря на родственные их узы с его супругой. Даже жизни этих людей находились в его руках, никто бы из станичников не спросил, зачем они приезжали и куда подевались. Но он видел сам, что это смелые люди, которым ничего не нужно, кроме как выполнить долг перед своей родиной. Разве не было точно таких же в матушке России, готовых за холщовое полотно с нарисованной на нем картиной пойти хоть на край света, только бы оно не досталось врагу. Пусть подобных героев можно было пересчитать по пальцам, они все равно вызывали к себе неподдельное уважение. И правильно, что народ нарек их патриотами.

– Если нужно для дела, я готов подсобить твоим землякам. Пускай они покопаются в наших сундуках, глядишь, еще чего отыщут, – медленно проговорил Дарган, он просунул руку под голову жены и притянул ее к своей груди. – Жили мы без побрякушек и еще проживем, нас от этого не убудет. Я правильно рассуждаю, моя дорогая Софьюшка?

– Правильно, мон шер, мон копин, – прижалась к нему женщина. – Я всю жизнь любила тебя за твой ум и красоту. И сейчас люблю с еще большей страстностью.

– А теперь скажи мне, моя самая разумная на свете женушка, что нам делать со своими детьми, с Петрашкой и Аннушкой? Пока они не натворили делов и не опозорили род Даргановых на всю округу.

– Прости, милый, но я не понимаю, о чем ты говоришь, – притворилась лопушком ушлая собеседница, ведавшая в семье про каждую мелочь.

– Разве ты не заметила, что Петрашка ни на шаг не отходит от этой Сильвы, подружки мушкетера, а наша Аннушка готова повиснуть у французского кавалера на его шее?

– Сейчас ты верно сказал, мой дорогой супруг, что мадемуазель является всего лишь подружкой своему спутнику, – Софьюшка положила руку на грудь собеседнику. – Я тебе сообщу одну тайну, а ты постарайся сделать из нее нужные выводы.

– Вот как! – настрожился Дарган. За тридцать лет совместной жизни он успел хорошо изучить жену и знал, что каждый ее поступок может принести семье только выгоду. – И что–же это за тайна такая?

– Сильвия д, Эстель и Буало де Ростиньяк еще не помолвлены. Они пока никто, хотя сделать их мужем и женой было задумано давно. О будущем своего племянника–донжуана крепко печется его дядя, пэр Франции месье де Ростиньяк, который тоже является моим дальним родственником, – собеседница откинула с лица прядь волос. – Это очень хитрый политик, смотрящий далеко вперед. Дело в том, что отец девушки занимает в кабинете министров республики весьма серьезное положение, и дядя путем обручения молодых людей решил сделать для всего династического древа Ростиньяк великолепный ход, который поднял бы авторитет его родственников перед лицом правящей верхушки страны и помог им добиться в правительстве значительных постов.

Полковник наморщил лоб, перевел взгялд с потолка на противоположную стену спальни. По ней гуляли синие тени, летний ветерок шевелил ситцевые занавески на створках окна, распахнутого настеж. Было тихо и умиротворенно, подобное в казачьей станице случалось весьма редко. Дарган решил нарушить короткую паузу.

– Я так понимаю, что свадьба барышни с кавалером принесла бы выгоду этому пэру с его большим семейством? – негромко спросил он. – Если по нашему, то их брак должен быть по расчету, как у нас, допустим, женитьба сына простого казака на дочери станичного атамана.

– Я всегда говорила, что ты у меня самый умный мужчина. Добавлю только, что никаких чувств друг к другу они не испытывают, их объединяет лишь страсть к приключениям. И эту свою игру в любовь они перед родственниками просто скрывают, иначе бы Сильвию никто из дома не отпустил, – улыбнулась облитая лунным светом Софьюшка. – Добавлю, что месье Буало решил жениться только в тридцать пять лет, если учесть его упорство, доставшееся ему от вояки–отца, до этого срока он свое слово не нарушит. А теперь пример, который ты назвал вначале, перенеси из нашей с тобой семьи на французскую знать, и получишь первичный результат.

– Значит, Сильвия с Буало это люди, свободные друг от друга? То–то, гляжу, ведут они себя как вроде знакомые, а не как жених с невестной, – огладил бороду Дарган. – Тогда кому какое дело, кто добивается ихнего к себе внимания.

– Вот именно, а общий вывод ты сделаешь и сам.

– А чего тут накручивать, если дело обстоит таким образом, то пусть наши дети с этими наследниками французских богатеев между собой разбираются сами, – станичный атаман обнял покрепче тихо засмеявшуюся супругу и поудобнее умостил голову на подушке. Уже засыпая, он глубокомысленно изрек. – Лишь бы роду Даргановых от их действий не было никаких неприятностей.

Глава четырнадцатая

С ногайских степей пахнуло знойным августом, уж белые вершины недоступных гор задымились зыбким маревом, а французские гости со студентом Петрашкой и не думали покидать станицу Стодеревскую. Одни не спешили на родину, будто нашли в крохотном раю между пустошами и стылым хребтом Большого Кавказа что–то такое, от чего нельзя было оторваться, не оставив части своей души. Третий же, Петрашка, тоже маялся нудной болью, испепелявшей его изнутри. Многочисленные члены семьи лишь поглядывали на них искоса, не решаясь выпытывать причину, видную и без расспросов. Мадемуазель Сильвия с месье Буало помогали по хозяйству, всячески стремясь не быть обузой для большого семейного клана. Впрочем, их никто не прогонял, а в последнее время даже стали принимать за своих. Студент старался реже попадаться на глаза отцу, днями пропадая на рыбалке и на охоте. Он помнил о строгом наказе батяки после месячного отпуска отправить его на практику за границу. Но полковник будто забыл о своем обещании, окунувшись в заботы, которых с увеличением семьи заметно прибавилось. Глядя на страдальцев, и Захарка с Иришкой не торопились отправляться в Санкт – Петербург к новым местам своей службы. Ко всему, их с французами связывала какая–то тайна, которую они не переставали обсуждать, уединяясь в дальние углы хаты и заставлявшая их переносить сроки совместного отъезда. Прощание гостей с домом Даргановых постоянно откладывалось. Все словно ждали развязки любовного узла, от которого старшая из сестер Аннушка тоже спала с лица, позволив под темными своими глазищами образоваться лиловым кругам. Или смелого поступка кого–то из участников любовного многоугольника, кто одним ударом сумел бы разрубить этот узел, соединявший всех. Такой случай все не представлялся, он имел все права не произойти вообще из–за казачьего уклада жизни, во многом схожего с горским. И когда наступил бы последний срок, молодые люди, источенные чувствами как спелое яблоко червяками, разъехались бы в разные стороны влачить судьбу дальше. Только звездый плащ жизни, весь в прорехах, уже не согревал бы их как вначале пути, он ниспадал бы с плеч рубищем нищего, для которого и медный грош за счастье.

Надвигалась очередная операция русских войск по зачистке от многочисленных банд абреков территорий Большой Чечни и примыкающего к ней Дагестана. Казалось бы, что еще горцам нужно было доказывать, если Азербайджан, Армения, Грузия и часть Ирана с Турцией считались уже законными вотчинами Российской империи. Если шли в бывшие азиатскими страны бесконечные караваны с русскими товарами, оставив чеченцев с дагестанцами в глубоком тылу. Но неуловимый Шамиль снова собирал под знамена ислама разрозненные орды соплеменников и направлял их на караваны, на палаточные солдатские лагеря, контролируя ущелья с дорогами вплоть до грузинского Крестового перевала, и господствуя на заоблачных вершинах гор до тех же Турции с Ираном. И не находилось у мощного государства силков, чтобы изловить басурмана и предать его суду, который он сам учинял попавшим к нему в плен русским солдатам с офицерами. А может никто из столичных чинов и не думал плести эти силки, потому что тогда упали бы доходы купцов и заводчиков, снабжавших армию всем необходимым. Скорее всего капитал проверенным веками способом продолжал дробить косточки невинных людей, превращая их в звонкую золотую монету и бумажные ассигнации, тем же золотом обеспеченные. И это больше походило на правду.

Полковник Дарганов завершал объезд постов, выставленных вдоль левого берега Терека от въезда в станицу до выезда из нее. Эту обязанность он всегда исполнял сам, если из штаба казачьих войск в Моздоке приходила цедулка об усилении мер предосторожности. Значит, скоро солдаты из строительного батальона начнут наводить деревянные переправы через горную реку, интенданты подтянут к ней обозы с продовольствием и с аммуницией. А потом наступит черед стрелковым ротам переходить на правую сторону Терека и скорым маршем углубляться в горные теснины, эти цитадели неуловимых разбойников. Оставалось заглянуть на кордон, не так давно перешедший под начальство племяша Чигирьки, и отбывать домой. Набеги разбойников на атаманскую усадьбу за спрятанными в ней сокровищами пока не возобновлялись, но они могли начаться в любой момент. И это обстоятельство тоже добавляло хлопот, заставляя наперед заботиться о гостях в большом доме. Дорога потянулась по лесу, изредка в кустах подавали голоса разные чакалки. Подумав о том, как быстро летит время, Дарган усмехнулся в усы. Казалось, еще вчера Чигирька ходил в малолетках и мечтал о чине урядника, а теперь станичники сами избрали его своим командиром и настояли на присвоении ему звания подхорунжего. Огладив бороду, атаман покачал головой и осмотрелся вокруг.

Небольшой отряд казаков выехал из леса, тряской рысью заспешил по лугу со сметанным в стожки пахучим сеном. За лугом темнела стена камыша с коричневыми махалками, полными созревших семян, за которой возвышалась деревянная вышка с наблюдателем. Уже можно было различить, как тот перегнулся через перила и прокричал что–то вниз, наверное, предупреждал секретчиков о приближении начальства. В этот момент от одного из дальних стожков донесся сдавленный стон, заставивший казаков моментально натянуть поводья. Двое терцов из атаманского сопровождения перекинули винтовки на грудь, взяли то место на прицел. Дарган прислушался, по животному потянул воздух тонкими ноздрями. От абреков часто исходил запах дыма костров и жаренного мяса. Но кроме привычных звуков и запахов он ничего не обнаружил. Атаман уже хотел подъехать к копне поближе, чтобы разобраться в причине на месте, когда тишину разорвал заполошный женский вопль. Он хлестко резанул по ушным перепонкам, заставив дать шпоры коням и вихрем подлететь к придавленному жердинами стожку. От него уже отбегала женщина с задранным платьем и с измазанными кровью ногами, испуганное лицо ее было перекошено гневом.

– Ту сэ кушри… – выбросила она из себя короткую фразу, повторила, глядя в середину копны. – Кушри… кушри!

Дарган потянулся сначала к пистолету, затем пальцы правой руки машинально обхватили рукоятку шашки. Он еще не понимал, что произошло с девушкой и кто тот человек, к которому она обращается на знакомом ему языке, но память услужливо начала подсказывать, что подобную картину ему приходилось где–то видеть. Солнце закатилось за пушистое облако, по лугу побежали торопливые тени, усиливая картины прошлого. Меж тем молодая женщина скорчилась от боли и попыталась затолкать конец подола платья между ног, не переставая сыпать чужими проклятьями. Она по прежнему не замечала остановившегося невдалеке от нее казачьего разъезда, видимо находилась в полной прострации. Станичники недоуменно переглядывались, не торопясь приближаться к потерпевшей и не сводя глаз со взлохмаченного сбоку стожка сена.

– Сэ фашер контре… кушри… – продолжала бессвязно бормотать незнакомка, не зная, за что приниматься. – Жуир де… луттер контре… Т у сэ кушри!

Напряжение возрастало, из углубления в копне до сих пор не доносилось ни единого звука, наталкивая служивых на мысли, что девушка или сама напоролась на что–то острое, или решила разыграть перед разъездом жуткий спектакль. Но к чему она его затеяла, когда вокруг никого не было, и какую выгоду искала, никто из казаков не мог себе представить. Главное, как она очутилась вдали от станицы в тревожную для всех пору. Станичные скурехи никогда не выходили по одной за околицу, они знали, что за каждым их шагом следят джигиты с горных круч, готовые умыкнуть юных казачек и сделать их или женами, или пожизненными рабынями на скудных своих полянах среди заоблачных скал. Наконец Дарган громко звякнул ножнами о стремена и кашлянул в кулак:

– Милая, ты бы сначала развернулась к нам передом, – с нотами сожаления в голосе попросил он. – А потом мы хотели бы послушать, что с тобой приключилось.

Девушка вздрогнула и быстро обернулась назад, на удлиненном лице ее отразилась новая волна испуга. Дарган на мгновение замер в седле, затем непроизвольно сунулся вперед, стараясь получше рассмотреть незнакомку, укрытую копной растрепанных волос. В глазах у него заплясал блеск недоумения, а на скулах принялись перекатываться крепкие желваки. Молодая женщина тоже громко вскрикнула и прижала руки к груди, по ее внешнему виду можно было определить, что подобной встречи со всадником, да еще в этом именно месте, она тоже не ожидала.

– Никак французская мамзелька, – ошалело протянул один из верховых. – Похоже, Дарган, что это гостья с твоего подворья.

– А зачем она сюда притащилась? – с сомнением пожал плечами второй из терцов. – Дома, что–ли, не сиделось?

– Тараска, а ну глянь под копну, – вступил в разговор третий из патрульных. – Не видно ли там мушкетера? Они ж вдвоем к нам в станицу прибыли.

Но шустрый малолетка, к которому обратились, ничего сделать не успел, потому что из углубления в копне показался молодец в черкеске и при оружии. Он оправил на себе платье, сдвинул папаху на затылок и только после этого развернулся лицом к станичникам. Глаза у патрульных округлились от удивления, они как по команде посмотрели на своего командира, который оторопел от увиденного больше остальных. Это был его младший сын Петрашка. Сначала у Даргана скакнули вверх брови, затем сам собой раскрылся рот, он одурело покрутил головой. Снова воззрился на незнакомку, по прежнему стоящую перед ним с задранным подолом платья и с потеками крови на ногах, перевел взгляд на молодца, у которого остался оттопыренным край черкески. И вдруг одним разом сломал черты мужественного своего лица, превратив его в маску хищного зверя, увидевшего жертву. Правая рука полковника рванула из ножен клинок, а левая дернула на себя поводья, принудив кабардинца подняться на дыбы. Оставалось одним прыжком перемахнуть сажени три до казака, появившегося из стожка, и пустить острое как бритва лезвие под его подбородок, чтобы подравнять без того прямые его плечи. И тут раздался громкий возглас провинившегося, в котором несмотря ни на что, чувствовалось внутреннее спокойствие.

– Батяка, она сама пошла со мной! – Петрашка облизал вмиг пересохшие губы. – Француз для нее никто, а мы друг друга любим.

Но было уже поздно, ведомый твердой рукой, атаманский жеребец взвился над стерней, на мгновение распластался над ней будто в полете, и опустился в вершке от возмутителя спокойствия. Шашка со свистом описала полукруг, готовясь обрушиться на его голову, уже лезвие пересекло ту незримую черту, после которой можно было бы заказывать поминальную молитву. В этот момент молодец бросил свое гибкое тело под грудь скакуна, он изловчился схватиться за уздцы и с силой завернуть его морду вверх. Кабардинец взвизгнул, он дробно заплясал на месте, припадая на все четыре ноги и выворачивая шею на бок. Полковничий клинок сделал в воздухе немыслимое сальто и сверкнул к стремени, едва не поранив лошадиную шкуру.

– Батяка, на мне вины нет, – оскалился казак на родного отца, в темных глазах у него запылал огонь, говоривший о том, что терпения может и не хватить. Он выкрикнул снова. – Французская скуреха отдалась мне по доброй воле. Я тоже люблю ее, по настоящему.

– Прочь с дороги… – рычал атаман, уязвленное самолюбие которого не давало ему опомниться. – Зар–рублю паршивца! Честь рода Даргановых надумал опозорить!?.

– Чести нашей семьи никто не затронул, – Петрашка продолжал выкручивать холку скакуну. – Я сказал тебе правду…

– А ты знаешь, поганец, что после твоего паскудства по станице пойдут пересуды? Тогда куда прикажешь нам деваться?

– Не будет пересудов, у нас все полюбовно.

– А про ее кавалера забыл? Он за эту девку тебя шпагой проткнет.

– Я уже сказал, что мушкетер с Сильвией люди чужие. Мы с ней уезжаем, насовсем…

Последнее слово, произнесенное с напором, будто отрезвило Даргана, он хапнул воздух полной грудью и откинулся назад. Надолго застыл на спине жеребца, наконец–то вырвавшегося из цепких рук молодца и принявшегося громко фыркать. Так продолжалось несколько томительных мгновений, пока бледное лицо полковника не осветил луч солнца, выскочившего из–за облака. Атаман шумно перевел дыхание и обвел окружавших его станичников бессмысленным взглядом.

– Месье Дарган, – послышался робкий голос девушки, по прежнему стоявшей в напряженной позе в стороне от всех. – Месье Дарган, же се венье…

– Ты посмотри, она еще что–то соображает, – усмехнулся один из верховых.

– А чего с ней станется, они живучие как кошки, – откликнулся его товарищ. – Что наши, что французские.

Сильвия сделала шаг вперед и воздела руки вверх, она будто не замечала задранного подола и голых своих ног. Впрочем, она не собиралась одергивать платье, как бы намекая, что сделанного уже не переиначишь:

– Месье, камараде… же… венье… Симпазис авес, – тужилась она что–то сказать, напрочь забыв те немногие слова, которые успела заучить за время пребывания в гостях у русских казаков.

– Видал ты, Петрашка ее снасиловал, как это по ванзейски, невинность привер. А она про симпатию гутарит. Чи как там…

– Навроде, так и есть. Ей бы надо, это… адмир, что она такая красивая.

– А Петрашка–то наш ловок, – разом заговорили станичники. – Взял девку, не мытьем так катаньем. Он эту мамзельку еще на праздник обхаживал.

Француженка повернулась на голоса казаков, тонкие брови у нее сошлись к переносице. Видимо девушке не понравилось обсуждение их с ее возлюбленным поведения, резко вскинув ладонь, она моментально превратилась в недоступную женщину:

– Же протест контре… – твердо проговорила она, повторила, – Же протест! – Затем снова указала рукой на своего насильника и опять попыталась улыбнуться. – Же… симпазис авес, месье, камараде… Ла мур.

– Ну иноземка! У нее кровь по ногам бежит, а она заладила про любовь, – удивился Тараска.

– Ламур для дур… Бабы, что с них взять, – хохотнул его сосед.

– Как говорится, ума нет – считай калека, – со смехом похватили остальные патрульные. – Станичники, заворачивай коней, у нас такое случается чуть не перед каждой свадьбой, только шума никакого. А если у них по серьезному, как намекнул Петрашка, то пускай сами между собой и разбираются.

Дарган всадил шашку в ножны, затем соснул воздух через ноздри и, выхватив из–за голенища ноговицы нагайку, принялся охаживать ею враз пригнувшегося под ударами своего младшего сына. Он трудился так старательно, что по лицу побежали ручьи пота, но казаки видели, что и взмахи были не те, и оттяжки не такие, каким положено быть в подобных случаях. В сознании у атамана все отчетливее проявлялся образ молодой француженки, которую точно так–же он подмял под себя на далеком острове Ситэ, что находился сразу и посередине реки Сены, и в центре города Парижа. И чем ярче вырисовывался этот образ, тем быстрее сила из мускулов переливалась в его скулы, заставляя издавать бессильный зубовный скрежет. И чем дольше казак нахлестывал студента, тем оживленнее становились лица у станичников, тем испуганнее таращилась на него француженка. В конце концов она не выдержала, подбежав к полковнику, вырвала у него витую плеть и отбросила ее в сторону. По лугу разнесся раскатистый гогот, и не было в нем, в этом смехе от души, ни тени фальши.

Ранним утром Дарган, набросив на себя лишь рубашку, поспешил на конюшню, занимавшую всю заднюю сторону широкого база. Он не поцеловал, как обычно, полусонную Софьюшку, вместе с ним настроившуюся на домашние дела, потому что со вчерашнего дня огромный дом превратился в растревоженный улей. Он вообще не желал никого видеть и ни с кем общаться. В комнатах только и разговоров было, что о поступке Петрашки, лишившего невинности французскую мадемуазель. Панкрат, ухмыляясь в усы, скрывал свое веселое настроение за отрывистыми фразами, его жена Аленушка выглядывала из–за ситцевой занавески, отделяющей их спальню от общей горницы, и когда замечала проходящего мимо Петрашку, пыталась лихо ему подмигнуть. Захар с Иришкой старались держаться особняком – сразу после трапезы оба отправлялись гулять по станичной улице. Так же вела себя и самая младшая в семье Марьюшка, убегавшая к скурехам, собиравшимся полузгать семечки на площади перед лавкой. Лишь Аннушка посматривала на домашних испуганно вопрошающим взглядом, в котором можно было угадать самое сокровенное ее желание. Мол, она тоже не прочь была бы отчебучить что–нибудь эдакое, лишь бы потом не остаться в дурах. Но когда доводилось встречаться глазами с мушкетером, девушка тут–же опускала голову и упиралась зрачками в пол. Сам кавалер, как ни странно, отнесся к известию более чем спокойно, он не схватился за шпагу, не стал заряжать свой пистолет, даже не подскочил к Петрашке с кулаками. Узнав о произошедшем, Буало подошел к спутнице и молча поцеловал ее в щеку, словно благословлял бывшую свою невесту на супружество с терским казаком. И этот его поступок еще больше разрядил напряженную поначалу обстановку в доме, предоставив всем членам семьи возможность отдаться ночному отдыху без пересудов и ругани.

Осмотрев стойла и подсыпав коням овса, Дарган подошел к своему любимому золотистому жеребцу, сунув в мягкие его губы присыпанную солью корку хлеба, зарылся пальцами в жестких волосах на холке, будто выкрашенных в желтые с коричневыми полосы. Постояв немного, приткнулся лбом к звездочке на лошадиной морде:

– Такие вот дела, Эльбрус, придется нам расстаться с алычиной, что я вплел в твою гриву, – негромко проговорил он. – Она понадобилась французскому королю с его народом. А мы с тобой таскали этот дивный алмаз как обыкновенный оберег, освещенный станичным уставщиком.

Кабардинец шумно вздохнул и покосился на хозяина выпуклым лиловым глазом. Переступив задними ногами, он пошарил по лицу Даргана толстыми губами и в знак солидарности коротко всхрапнул. Атаман похлопал его по холке, затем нащупал талисман и начал распутывать словно проволочные волосы. Когда тяжеленький и твердый комок очутился у него на ладони, снова склонился головой к конской холке:

– Кто его знает, спасал этот алмаз от бед и несчастий, или нет, но нам с ним было спокойнее. Хотя мы с тобой знали, что он обыкновенный камень, разве что блеску будет поболе, – неуверенно пробормотал Дарган. Добавил, как бы успокаивая себя. – Чужой он, понимаешь? А ежели не наш, то и нам не нужный.

Верховая лошадь покивала головой и потянулась к кормушке с овсом, на крепких ее зубах захрустели плотные зерна. Убедившись в очередной раз, что скакуну все равно, что его хозяин вплетет ему в гриву, атаман повертел амулет перед своими глазами, чтобы еще раз полюбоваться исходящим из него светом. В конюшне было темновато, лучи солнца врывались только в дверь да пробивались сквозь редкие прорехи в крытой чаканом крыше. Переступив порог стайки, Дарган прошел к выходу, нашарил в кармане складной ножик и принялся соскабливать с алычины толстый слой грязи. Скоро серебряные проволочки, опутывавшие плотное и тяжеленькое ядро, отозвались голубоватым свечением, они заискрились сложными переплетами, мешая рассмотреть то, что скрывалось за ними. Дарган набрал слюны и плюнул на сетку, сбивая блеск, одновременно размягчая затвердевший между ячейками навоз. Наткнувшись взглядом на ведро с водой в углу, опустил туда оберег и пополоскал его в нем, постукивая по железным бокам емкости. Работа пошла веселее, грязь начала вываливаться кусками. Когда ее почти не осталось, полковник снова сунул амулет в ведро, долго ковырял ногтями под проволочными косами. Наконец вытащил свой талисман из воды и протер его насухо подолами рубашки. Он хотел передать драгоценную вещь французам во всей ее красе, чтобы у них мысли не возникло о том, что камень может быть не настоящим, и что он его использовал как хотел. Он–то знал, каким светом осколок незнакомой жизни может осветиться, как он умеет завораживать глаза и делать мешковатым тело. Но когда, закончив протирание, Дарган подставил ладонь с лежащей на ней алычиной под упругий солнечный поток, дыхание у него споткнулось и надолго свернулось в клубок внутри груди. Показалось, что весь мир, который переливался перед его глазами разноцветными красками, пропитался одним голубым сиянием, искристым и холодным, проникающим тонкими иглами в самое сердце, даже протыкающим его насквозь. Он почувствовал эти болючие уколы везде – от макушки до самых ступней, они пробрались вовнутрь живота, в бедра, в шею. Даже в мозги, заставляя их подчиняться неведомой силе и мечтать только об одном, о том, откуда пути назад уже не было. Огромным усилием воли Дарган сумел захлопнуть веки и опустить ладонь вниз, но манящие голубые звезды с искрами вокруг них и не думали исчезать, они продолжали водить хоровод внутри него, стараясь затянуть душу в свою леденящую метель и вместе с нею оставить там навсегда и его самого. Казачий атаман ощущал, как раскачивает его из стороны в сторону, словно много дней подряд он не слезал с седла, как наполняется его плоть холодом, становясь сосулькой в храме из голубого мрамора. Их было много, этих обыкновенных сосулек в просторных залах, заполненных лишь мерцающим воздухом. И там было приятно, и, как ни странно и противоречиво, тепло. Оставалось сделать всего один шаг, чтобы присоединиться к бездуховности и заледенеть в ней навеки.