Текст книги "Время таяния снегов"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)

7

В комнату заглянул комендант общежития и, ткнув пальцем в каждого, сказал:

– Тебе, тебе и тебе явиться в мой кабинет!

Кабинетом коменданта назывался закуток с нестругаными стеллажами из горбыля, на которых хранились кипы постельного белья.

В углу стоял обшарпанный письменный стол, аккуратно покрытый цветной бумагой. За столом восседал незнакомый человек в мохнатом демисезонном пальто и в ботинках на толстой каучуковой подошве. От подошв на пол натекла вода.

Перед незнакомцем лежали толстый блокнот и изящная авторучка.

– Мы же отобрали китайцев, – сказал он, бросив беглый взгляд на Черуля.

– Он не китаец, – поправил комендант, – он этот самый…

– Нанаец, – подсказал Черуль.

– О, нанайская борьба! – заулыбался незнакомец. – Как же, знаю! Хороший эстрадный номер для концерта. Но в цирке не годится. Разве только в клоунаде.

– Товарищи! – официальным тоном заговорил комендант. – Мы вас пригласили сюда, чтобы отобрать из вас участников…

– Позвольте мне! – вмешался незнакомец. – Разрешите прежде представиться: помощник режиссера Ленинградского государственного цирка Янковский… Так вот, друзья мои… К новогодней программе намечается большой пролог-парад, символизирующий нерушимую дружбу народов. Кто вы по национальности? – спросил Янковский Иржи.

– Чех.

– Чехословак?

– Чех, – повторил Иржи.

– Народный демократ?

– Коммунист.

– Годишься, – решительно сказал Янковский. – Так вот, позвольте мне закончить свою мысль. Наш цирк устраивает новогоднее представление, не имеющее равных по идейной насыщенности. В представлении примут участие самые яркие звезды циркового искусства. А вначале пройдут колонны, символизирующие дружбу народов, с флагами, транспарантами… Вы улавливаете мою мысль?

– Улавливаем, – ответил за всех комендант.

– Каждый участник должен проникнуться сознанием ответственности и представлять всю важность данного мероприятия, – важно закончил речь Янковский и кивнул Черулю: – Снимите рубашку.

– Зачем?

– Я должен посмотреть, подходите ли вы по телосложению.

Черуль с готовностью стянул через голову рубашку и предстал перед помощником режиссера во всем великолепии своих мускулов.

– Отлично! – воскликнул Янковский. – Можете одеваться. – И повернулся к Иржи: – А вы можете не раздеваться – я и так вижу, что вы подходите… А вы, – обратился он к Кайону, – извините, но должны раздеться.

Янковский поднялся со стула и потрогал пальцами небольшие, но плотные мышцы Кайона.

– В середину колонны годишься, – снисходительно произнес он.

Настала очередь Ринтына. Он сбросил рубашку и поежился: в закуточке было прохладно. Янковский кинул на него быстрый взгляд:

– Нет! Для дружбы народов вы слишком тощи! Простите меня за откровенность, но жидковаты для феерического парада. Еще раз прошу прощения.

Ринтыну стало обидно. Он почувствовал, как жаркая волна прилила к лицу, глаза быстро-быстро заморгали… Как-то не приходилось ему видеть себя со стороны, и он не думал, что выглядит так невыразительно, что не может олицетворять дружбу народов. Он стиснул зубы, овладел собой и, пока просовывал голову в вырез рубашки, почти смирился со своей участью.

Но, видимо, все заметили, как он огорчился. Янковский утешил его:

– Я вам обещаю контрамарку на первое представление. А вы, друзья, обратился он к остальным, – должны с завтрашнего дня являться на репетицию в здание цирка. Знаете, где находится цирк?

– Знаем, – снова за всех ответил комендант.

Накануне представления Янковский протянул Ринтыну бумажку:

– Пройдете по этой контрамарке и сядете в директорской ложе.

– А нельзя ли куда-нибудь в другое место? – испугавшись, попросил Ринтын. Слово «ложа» у него связывалась с тем миром, где состоятельные люди "имели собственную ложу" на весь театральный сезон, совершали в ней неблаговидные сделки; он вспомнил, как герои Бальзака в полумраке лож продолжали растленную буржуазную светскую жизнь.

– Чудак вы! – усмехнулся Янковский. – Оттуда лучше всего видно. А кроме того, другие места у нас платные и все билеты на них проданы.

– Хорошо, – покорно согласился Ринтын и взял бумажку.

Ринтын пришел на представление загодя. В цирке еще было пусто. Горели лишь боковые бра, тускло освещая яркий ковер на манеже. Над входом на арену висел красочный занавес с гербом СССР и изображением сплетенных рук, символизирующих нерушимую дружбу.

Ринтын сидел в одиночестве в ложе и в который раз осматривал внутреннее устройство цирка. По числу канатов, тросов и блоков он мог поспорить с большим парусным кораблем. Купол был удивительно будничен и прост. Железные конструкции, перекрытия, выкрашенные в темно-зеленую краску, совсем не вязались с праздничной обстановкой цирка.

Появились первые зрители. Эта была совсем не та публика, какую он видел в Академическом театре драмы, по пестроте своей она скорее походила на эрмитажную.

Скоро даже ряды, находящиеся чуть ли не под самым куполом, заполнились до отказа. Лишь Ринтын сидел в одиночестве в ложе и чувствовал себя неуютно. Хорошо бы сесть вон там, у самого манежа, или забраться под купол, рядом со стальными тросами и канатами.

В зале притушили свет. На минуту весь заполненный людьми цирк погрузился в темноту. Только где-то сбоку светились красные огоньки, как головешки в костре. Тревожно зарокотал барабан, все громче и громче звенела туго натянутая кожа, словно чудом забрался в цирк шаман и схватился за бубен, вызывая духов празднества и веселья. Духи отозвались нестерпимо ярким светом прожекторов, направивших разноцветные лучи на герб и сплетенные руки. Под знакомые звуки марша вышли колонны знаменосцев. Полотнища развевались на ветру, шелест шелковой материи доносился до ложи, а под отблесками праздничного света гордо шагали друзья Ринтына – чех Иржи Грдличка, нанаец Гори Черуль и чукча Вася Кайон. Они сделали круг по манежу, неся высоко над собой знамена, и остановились, образовав живописную группу. За ними вышли цирковые артисты. Они были разные – большие, маленькие, старые, молодые, полуголые и одетые… Группа, где был Кайон, выглядела куда внушительнее и торжественнее…

Ринтыну хотелось встать со своего места и громко крикнуть в темноту амфитеатра: "Товарищи! Это же мои друзья идут! Мои соседи по комнате". Может быть, он, а возможно, кто-нибудь другой первым захлопал в ладоши, и вскоре буря аплодисментов заполнила цирк и поднялась под самый верх, к мерцающим красным светом сигнальным огонькам. Знаменосцы оставались неподвижными, а артисты тоже зааплодировали. Женщина в блестках делала забавные движения, словно срывала что-то с губ своих и кидала зрителям. Ринтын догадался, что это и есть воздушные поцелуи.

Оркестр заиграл быстрее, участники парада снова зашагали и скрылись за занавесом.

Погасли прожекторы. Смолкла музыка. Здоровые молодцы в полинялой, но все еще нарядной форме принялись скатывать ковер. Прошло несколько минут поспешных, но хорошо организованных приготовлений. Высокий мужчина с гладко зачесанными назад волосами, во фраке и в белой манишке объявил первый номер:

– Выступает коллектив артистов Капетинских на подкидных досках!

На арену выбежали атлетического телосложения парни и принялись скакать и кувыркаться, сопровождая свои стремительные движения короткими выкриками.

Ринтын был в восторге. Но прыгуны на подкидных досках оказались еще не самыми интересными. После них выступали воздушные акробаты. Они качались на трапециях, взлетая на головокружительную высоту. Сердце замирало, когда женщина на какое-то мгновение оказывалась без всякой опоры, но ее тут же подхватывал партнер либо сама гимнастка успевала поймать качнувшуюся навстречу трапецию.

Под самый конец представления на опилки неуклюже выползли сивучи, объявленные человеком во фраке и белой манишке морскими львами. Сивучи исполнили несколько команд дрессировщика. Они ложились на бок и хлопали себя ластами по брюху, призывая зрителей аплодировать.

Ринтын вспомнил, как он впервые увидел сивуча. Зверь лежал на скале Ченлюквин и грелся в солнечных лучах. Его вспугнул шум моторного вельбота. Сивуч кинулся в воду с вершины скалы, и это было так красиво, что до сих пор без волнения нельзя вспоминать… А эти… Какие же они морские львы, если для потехи человека делают все, что велит лысый дрессировщик, похожий на улакского заведующего торговой базой Журина?

Даже участие Кайона, Иржи, Черуля в заключительном параде не улучшило настроения Ринтына, испорченного появлением сивучей на манеже.

Он подождал друзей на улице.

– Знаешь, нам еще будут и деньги платить, – обрадованно сообщил Кайон.

– А сивучи тоже получают деньги? – спросил Ринтын.

– Что с тобой? – удивился Кайон.

– Да ничего, – отмахнулся Ринтын. – Просто расстроился, когда увидел, как сивучи хлопают себя по брюху. Глупо, наверное, но мне это не понравилось.

– Это же цирк, Ринтын, – с укоризной напомнил Кайон.

– Да, я понимаю, – покорно согласился Ринтын.

Но все-таки он был недоволен собой. И почему это обязательно надо задумываться обо всем и видеть то, что не нужно замечать? В театре никто не обращал внимания на то, что деревянно скрипит «земля» на усадьбе, что зелень линялая. А в цирке никому не пришло в голову увидеть сивучей на воле, на скале Ченлюквин… Просто надо привыкнуть к другой жизни.

8

Как-то вечером Черуль принес полную сумку покупок. Он выложил на стол банки рыбных консервов, колбасу, пачку сахару, булку и бутылку водки.

– Получка, – объяснил он товарищам, – будем пировать.

Он вручил Ласло большой чайник и отправил на кухню за кипятком. Михая попросил нарезать хлеб, а Кайона послал мыть стаканы, наказав быть с ними поосторожнее. Стаканы берегли, потому что несколько дней назад, убирая комнату, Иржи смахнул сразу три стакана с тумбочки. Это послужило для Черуля поводом лишний раз отметить, что склонность европейцев к порядку и аккуратности сильно преувеличена.

Открывая рыбные консервы, Черуль вспомнил лакомства родного Амура.

– Ты знаешь, что такое тала? – причмокивая губами, спросил он Ринтына. – О! Значит, ты никогда не ел настоящей рыбы. Чтобы по-настоящему ощутить вкус, рыбу надо есть сырой…

– Сырой? – переспросил Михай и передернул плечами.

– Ты сначала послушай, потом фыркай, – бросив в сторону Михая взгляд, невозмутимо продолжал Черуль. – Тала готовится так: берется сазан, амур либо карась и мелко режется. Кости в сторону, чтобы не мешали глотать. Потом все эти куски рыбы надо перемешать с черемшой, диким таежным чесноком… Что там гуляш или кнедлики!

Михай примирительно сказал:

– У каждого народа есть свой хорошая еда.

– Правильно, – согласился с ним Черуль, – но тала вне всяких сравнений… А знаете, ребята, когда мне сказали, что в комнате со мной будут жить иностранцы, я не очень обрадовался. Думал: начнутся всякие международные осложнения – человек я несдержанный и иногда могу сказать неприятное, особенно если что касается справедливости. Но, оказалось, ребята вы свои и ничем особенно не отличаетесь, скажем, от чукчей. Вот Ринтын и Кайон. Они вон откуда приехали! Всякие там Камчатки, Сахалины, Амуры, Курилы – все ближе по сравнению с мысом Дежнева… Но если подумать и представить карту мира, то ведь Чукотский полуостров загибается в западное полушарие. Так что, строго говоря, Ринтын и Кайон приехали с запада, а не с востока…

Ласло заварил чай, разлил по стаканам. Он еще неважно говорил по-русски, поэтому запинался, подолгу искал нужное слово:

– Мы знали эту сторону… эту страну Арктика из географической карты. Она всегда возбуждала у нас… как это называется…

– Любопытство, – пришел на помощь Иржи.

– Наверное, так, – согласился Ласло и продолжал: – Лед, холод, собака, олень, жилище из шкура… Это очень интересно.

– И другие, непохожие на нас люди там жили, – добавил Михай.

– Теперь мы не так думаем, – заключил Ласло.

– Не так, – поддакнул Михай и дружелюбно улыбнулся Ринтыну и Кайону.

– Теперь слушайте меня! – торжественно сказал Иржи и поднял руку. Когда я ехал сюда учиться, я очень радовался. Для нас советские люди, мало сказать, братья. Это наше будущее. И я ехал в свое будущее, в будущее своей страны, в будущее, за которое я воевал… Когда я увидел вас, как мне сказали, представителей отсталых народов, я понял: сам отстал в представлении о вас… Вы хорошие, отличные ребята.

Кайон ерзал на стуле и хмурился, и Ринтыну было неловко от таких похвал. Он и сам бы мог признаться, что поначалу и ему в этой комнате было не совсем уютно. Умом он понимал, что разницы между европейцами и так называемыми азиатами нет никакой, но все же… И что теперь все это прошло.

– Как это плохо, когда людям трудно разговаривать, – сокрушался Михай. Почему так сделано, что все живущие на земле разговаривают каждый по-своему? Пусть будет один язык.

– Уже пробовали, – заметил Черуль. – Эсперанто. Лично я не согласен, чтобы у людей был один язык. Ну как я могу отказаться от своего родного нанайского языка? Это все равно, что отказаться от родной матери. Вот ты бы согласился, Михай, чтобы твои дети родились в каком-нибудь общечеловеческом инкубаторе ради того, чтобы у них был один язык?

Михай отрицательно замотал головой.

– Может быть, я говорю всем известное, – заметил Ласло, – но первая задача: пусть сначала люди будут равноправны в материальном отношении.

– Вторая, – добавил Черуль, – внушить людям, что все они одинаковы, независимо от цвета кожи и своего географического происхождения.

– Для этого пусть они живут в одной комнате общежития, как мы, закончил общую мысль Кайон.

Все засмеялись.

С того вечера Черуль завел по вечерам совместные чаепития. За столом Ринтын часто рассказывал о мысе Дежнева, о Беринговом проливе, о Ледовитом океане. Он увлекался, и ему казалось, что он воочию видит, как из прозрачной глубины океана на поверхность всплывает огромный кит, а его с поднятым гарпуном ждет человек. Он видел наполненные лунной тенью охотничьи следы на снеговых просторах Ледовитого океана. Отсюда, издалека, жизнь на родине казалась еще более привлекательной. Иностранцы перебивали Ринтына, задавали ему, на его взгляд, наивные и глупые вопросы: правда ли, что чукчи едят только замороженное сырое мясо? Почему они не строят такие ледяные хижины, как эскимосы, ведь это так красиво?..

Иногда Черуль начинал расписывать Амур как самое лучшее место на земле. Когда дело доходило до таких утверждений, все перебивали друг друга, потому что для каждого место, где он родился и вырос, было самым лучшим на земле.

9

Ринтыну полюбились прогулки по городу. Он пешком доходил до Главного штаба, чтобы еще раз посмотреть на арку, которой кончалась улица Герцена… Много лет назад в библиотеке Улакской семилетней школы ему попалась книга, на обложке которой была изображена эта арка. Под ней клубился пороховой дым, лучи прожекторов высвечивали Александровскую колонну, площадь, заполненную матросами-балтийцами, перепоясанными пулеметными лентами, красногвардейцев с винтовками наперевес. Внизу стояло название книги – «Штурм Зимнего».

Такое часто бывало с ним: когда долго смотришь на картину, в воображении неподвижные фигуры оживают и слышишь даже звуки или слова разговора. Картинка на обложке книги доносила до берега Берингова пролива далекое «ура» в честь Великой Октябрьской социалистической революции. Когда стоишь на мысе Дежнева, детский глобус обретает размеры и реальность земного шара: две его половины – Азиатский материк и Америка оказываются на расстоянии человеческого взгляда.

И теперь, когда Ринтын стоял под аркой Главного штаба, далекое прошлое становилось близкой реальностью, и ему казалось, что он слышит эхо революции, каким-то чудом сохранившееся в каменных складках архитектурных украшений…

Под аркой проходили люди. Они шли обычные, будничные, с заботами, наверное, совсем несоизмеримыми с теми, с которыми отсюда к Зимнему пошли осенней ночью рабочие, матросы и солдаты Петрограда.

Потом Ринтын садился на трамвай и ехал наугад до кольца. Трамвай громыхал по мостам, мимо глухих деревянных заборов, за которыми виднелись закопченные остатки разрушенных стен… Или вдруг в ровном ряду домов открывался пустырь…

Трамвай привозил Ринтына на окраину города. Здесь кончался асфальт, а дальше шла припорошенная серым снегом земля. Кое-где торчали редкие деревья, кусты, утопали в сугробах маленькие деревянные дома.

Ринтын выходил в открытое поле и шагал прочь от трамвайной линии, вдыхая пахнущий снежной сыростью воздух. Он представлял себе, что идет по тундре или по замерзшему морю мимо торосов. Иногда впереди мерещилось разводье с исходящим от воды паром…

Город был велик. Куда бы ни поехал Ринтын, каменные громады домов тянулись на десятки километров, всюду высились заводские корпуса с красными кирпичными трубами.

Длинные каменные или металлические заборы возбуждали любопытство и заставляли Ринтына подниматься на цыпочки, чтобы краем глаза увидеть заводской двор, попытаться разглядеть хоть что-нибудь за подслеповатыми, отсвечивающими радугой стеклами цехов. Слово «завод» Ринтын прочитал еще в букваре. Оно стояло под рисунком, изображающим длинный ряд станков. А тут заводы были совсем рядом, за невысокими заборами.

Скитаясь по городу, Ринтын побывал возле знаменитых промышленных гигантов Ленинграда – завода «Электросила», Кировского, Невского машиностроительного. Он знал их раньше: читал о них в книгах или в газетах.

Он видел рабочих, которые входили в проходную хозяйской походкой, и завидовал им, потому что чувствовал: нет большей гордости, чем гордость тем, что человек своими руками умеет делать полезные для людей вещи.

Возле завода «Севкабель» на Васильевском острове какой-то парень подошел к Ринтыну и осведомился:

– Что это вы тут разглядываете?

– Извините, – смутился Ринтын, – мне просто интересно. Я никогда не бывал на настоящем заводе.

– Откуда вы? – спросил парень.

Ринтын назвал себя, сказал, что учится в университете.

– А-а, – понимающе протянул парень, и вдруг в его глазах мелькнул озорной огонек. – Комсомолец? – быстро спросил он.

– Да, – ответил Ринтын.

– Билет с собой?

Ринтын полез в карман и вытащил комсомольский билет. Парень схватил его за руку и потащил за собой в проходную.

– В комитет комсомола идем! – крикнул он женщине в черной шинели, перепоясанной толстым армейским ремнем с кобурой.

Женщина глянула на Ринтына, на комсомольский билет и пропустила.

На заводском дворе высились штабеля слитков. Свинец, цинк, олово, бронза… Парень хозяйским жестом обвел заводской двор со всеми его богатствами и сказал:

– Все это материал для провода и оболочек кабелей. Вон там у нас хранится готовая продукция, – парень показал на огромные катушки с намотанным на них черным кабелем, похожим на толстую моржовую кишку.

– Послушайте! – Ринтын остановился и взволнованно, сбивчиво стал рассказывать о том, что много лет назад он видел точно такую же катушку в родном Улаке, когда в яранги проводили электрический свет. – Я даже очень хорошо помню эти большие буквы на деревянной катушке: "Севкабель"!

– Что вы говорите! – удивился парень. – Вот это здорово! Выходит, мы с тобой давние знакомцы. Меня зовут Иван, а по фамилии Яковлев. А тебя? Анатолий Ринтын? Отлично! Знаешь что, откровенно тебе скажу, ты меня просто тронул, – сказал парень. – К нам разный народ приезжает. Иностранные делегации. Мы ведь и за границу нашу продукцию отправляем. А вот в такую даль, на Чукотку, об этом я даже и не думал…

Яковлев провел Ринтына в один из цехов. Под высокими закопченными сводами стоял грохот. Яковлев подошел к старому рабочему, видно бригадиру, и что-то прокричал ему в ухо. Должно быть, о Ринтыне. Старик искоса посмотрел на гостя и кивнул.

Из прокатного стана, извиваясь, выползали огненные змеи. Рабочие подхватывали их длинными щипцами и отправляли обратно. Змеи становились все тоньше и тоньше, пока не превращались в длинные стержни цветного металла.

– Из таких заготовок потом получаем провод! – прокричал Яковлев в ухо Ринтыну. – Ну, а теперь извини, друг, мне самому пора на работу.

Ринтын и Яковлев вышли из цеха и направились через просторный заводской двор к проходной.

– Большое вам спасибо, – благодарил Ринтын парня. – Вы мне такое показали! Я давно мечтал побывать на настоящем заводе, познакомиться с настоящим рабочим.

– Да чего там! – смущенно бормотал Яковлев. – Вкалываем. По-нашему, значит, работаем. А вот то, что наш кабель есть в вашем селении, – вот это здорово! Подумать только, на самом краю нашей советской земли, где-то в Арктике. Здорово! Ну, будь!

Ринтын постоял немного и медленно пошел по Большому проспекту Васильевского острова в общежитие.

В прогулках по городу часто встречались дворники. В большинстве своем это были еще не старые женщины с печальными глазами. Они жили в подвальных квартирах, и вечерами их окна светили в ноги прохожим.

В метельные дни дворники выходили с большими лопатами сгребать сугробы. Снег в городе был серый, рассыпчатый, перемешанный с грязью ногами прохожих и колесами автомобилей. Обитые по краям жестью фанерные лопаты резко скрежетали по мерзлому асфальту. Гнулись спины женщин, гнулась фанера, а мимо торопливо шли прохожие, обходя кучи снега.

Более бесполезную работу, чем уборка снега, трудно выдумать. Так считал Ринтын. Потому и снег, что зима. Ведь никому не приходит в голову после летнего дождя сушить улицу, крыши домов, деревья, мокрую траву…

На Восьмой линии Васильевского острова Ринтын заприметил одну женщину. У нее были две маленькие девочки, которые каждое утро уходили в школу с кирзовыми сумочками вместо портфелей. Мать долго смотрела им вслед, опираясь на метлу либо на ручку лопаты, потом вздыхала и принималась долбить наросший на асфальт черный лед.

Как-то Ринтын предложил ей свою помощь. Из-под платка глянули испуганные глаза.

– Проходи, проходи, студент, не балуй, – тихо сказала она и посторонилась, давая дорогу.

Иногда думалось: почему бы не выйти всем жителям города и в один час не убрать снег? Зачем валить на хрупкие плечи женщин такую тяжелую работу? Женские руки созданы для ласки, а не для того, чтобы долбить ломом и держать черенок лопаты…

Ринтын здоровался с дворничихой, а она, отвечая ему, недоуменно смотрела вслед.

Однажды Ринтын шел по Восьмой линии вместе с Наташей. Он, как обычно, вежливо поздоровался с дворничихой.

– Она твоя знакомая? – удивленно спросила Наташа.

– Немножко, – ответил Ринтын. – Она убирает снег с улицы, по которой мы с тобой ходим.

Странная зима была в Ленинграде. В день новогоднего праздника шел мокрый снег, который к вечеру перешел в холодный дождь. У рынка в загоне, огороженном досками, продавали елки.

Блестели мокрые трамвайные рельсы, дуга срывала с проводов яркие голубые искры. Вагоны были полны нарядной веселой публики. На площадке парень в мохнатой кепке набекрень рвал мехи гармошки и две молоденькие девушки пели:

В целом мире нет, нет красивее

Ленинграда моего…

В общежитии гремела музыка. Она слышалась уже внизу, у будки вахтерши. Сверху сыпались мелкие цветные снежинки, через перила лестницы свешивались бумажные ленты.

– Где ты пропадал? – строго спросил Черуль. – Ты пропустил свой чукотский Новый год и даже нанайский.

Ринтын глянул на часы. Действительно, уже девять часов вечера. Значит, в Улаке семь часов утра нового, 1949 года.

Кайон выпил и сидел на кровати очень важный и прямой как палка. Его большой олений лоб блестел капельками пота, а глаза обозначились двумя черточками.

– Можешь немного попробовать вина, – снисходительно разрешил он Ринтыну. – Ничего, сегодня праздник. Тут тебя ждала Наташа.

– Она ушла? – огорчился Ринтын.

– Ушла танцевать с Ласло, – сообщил Кайон.

Ринтын поспешно переоделся и спустился на третий этаж. Посреди большой комнаты, где в обычные дни занимались студенты, готовясь к семинарам, стояла елка, украшенная гирляндами электрических лампочек. Высокая, пушистая – настоящая лесная красавица. Вокруг нее кружились танцующие. Ринтын отыскал глазами Наташу. Она была в том самом нарядном платье, что и в день седьмого ноября… Тогда он впервые ее поцеловал… Высокий Ласло низко склонялся к Наташе, что-то говорил ей, а она смеялась, запрокидывая голову, и такое счастье светилось в ее глазах, что Ринтын сразу погрустнел. Ласло был в новом костюме, в белой сорочке с красивым галстуком. А на Ринтыне куртка-москвичка и клетчатая рубашка. Так выглядела бы улакская елка, сделанная из плавника и бумажных ветвей, окрашенных в зеленую масляную краску, рядом с этой лесной красавицей.

Несколько минут Ринтын постоял в дверях и ушел к себе.

Кайон куда-то исчез, в комнате оставались только Черуль и Иржи. Они уже были изрядно пьяны и, перебивая друг друга, вспоминали военные годы.

Ринтын сел на кровать.

На вешалке висело пальто Наташи. То самое пальто, в котором она провожала его на вокзал в Пушкине. В этом пальто она ходила в театры, в музеи, в университет. Он так и не сказал тех слов, которые полагается говорить любимой девушке. Он все ждал. Он берег в сердце чувство, не давал ему воли, и оно для него было такое огромное, живое, настоящее, что ему пока довольно было только видеть около себя Наташу, слышать ее голос и быть уверенным, что и она как-то выделяет его из многих других… Долго Ринтын ожидал чувства, которое зовется любовью. Он верил, что встретит ту, которая так часто являлась ему в неясных мечтаниях… В древних греческих сказаниях красавицы рождались из пены морской. Волна в Ледовитом океане холодная, зеленая, а пена желтая. Значит, рожденная из той пены должна быть тоже темной… Почему-то до той самой минуты, пока Наташа сама не обратила внимания на Ринтына, он относился к ней, как ко многим другим девушкам на курсе. Но вот она посмотрела, улыбнулась, что-то сказала, и он увидел, что она совсем другая, близкая, нежная, слабая, как тундровый цветок. Его поначалу не разглядишь в однообразной холмистой равнине, среди других цветов, пока он не скажет: "Вот я! Посмотри, это кусочек неба отразился в моих лепестках".

В комнату вошли Ласло и Наташа. Она быстро глянула на Ринтына и отвернулась. Ласло подал ей пальто. Этого Ринтын никогда не делал: он не знал, что это долг вежливости мужчины.

Когда за ними захлопнулась дверь, Ринтын тоже оделся и вышел на улицу.

Он брел под мокрым снегом к Неве мимо ярко освещенных окон. Вокруг шумел праздничный город, а в Улаке в эту пору тихо-тихо, только полощется в небе полярное сияние.

По Восьмой линии катились пустые трамваи.

Ринтын столкнулся лицом к лицу с дворничихой. Он впервые видел ее так близко. Она была совсем молодая, раскрасневшаяся от мокрого снега. В глубине шерстяного платка светились синие глаза. От женщины слегка пахло вином.

– С наступающим, – сказал Ринтын.

– Спасибо, – ответила она. – Может, зайдете, студент?

Ринтын молча последовал за ней. Он спустился на несколько ступенек вниз и вошел в жарко натопленную комнатку. На широкой кровати, тесно прижавшись друг к другу, спали две девочки.

– Мои дочки, – сказала женщина, разматывая платок.

– Я их знаю, – сказал Ринтын. Он посмотрел в окно – мимо прошли заплетающиеся ноги прохожего.

Женщина задернула занавески и сказала:

– Раздевайся. Гостем будешь. Меня зовут Верой.

– Меня – Анатолием.

Вера поставила на стол начатую пол-литровую бутылку, соленые огурцы, вареную картошку и толсто нарезанную колбасу.

– Проводим сначала старый, – сказала она, наливая водку.

Ринтын, зажмурившись, выпил. Огненная жидкость обожгла внутренности. Открыв глаза, он увидел перед собой кусок хлеба с колбасой.

Рано утром первого дня 1949 года Ринтын вышел из дома на углу Восьмой линии Васильевского острова и Среднего проспекта. У него было такое чувство, будто он потерял чтото очень дорогое… На улицах никого не было, некого было стесняться, и Ринтын плакал и думал: как это, оказывается, грустно становиться настоящим мужчиной.