Текст книги "Время таяния снегов"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 42 страниц)

5

Ехали в переполненном вагоне, крепко прижатые друг к другу. Вокруг слышались веселые разговоры, обрывки песен. Над головами качались разноцветные шары, прыгали игрушечные «раскидайки» и оглушительно визжали «уйди-уйди».

За окнами проносилась оголенная, приготовившаяся к снегу земля. Посреди чистого поля вдруг возникала одинокая труба – след войны или груда красного кирпича, присыпанная пеплом штукатурки. Кое-где валялись противотанковые железобетонные пирамиды, искореженные железные конструкции и обрывки Колючей проволоки.

Лицо Наташи было так близко, что Ринтын не мог смотреть ей в глаза. От девушки исходил какой-то особый запах, похожий на первый свежий снег. Наташа без умолку болтала, рассказывала о своих родителях, и Ринтын был благодарен ей за то, что она избавляла его от необходимости вести беседу.

– Отец хлопочет, чтобы переехать в Ленинград.

– Разве в Пушкине плохо? – спросил Ринтын.

– Нет, почему же, – ответила Наташа. – Но мы до войны жили в городе. Ездить неудобно. Зато летом прелесть – парк, народу всегда много. Будешь к нам приезжать в гости?

– Буду, – едва сумел произнести Ринтын.

– Мама у меня работает бухгалтером в сельскохозяйственном институте, а в Пушкине у них главная база. В Ленинграде на Загородном проспекте наш дом разбомбило. Все пропало. И пианино. Когда я была маленькая, мама собиралась учить меня музыке. Перед самой войной купили пианино. Мы вернулись – ни пианино, ни дома. В развалинах отец откопал только кусок черного дерева и помятый шарик от кровати…

Ринтын удивлялся: никто из стоящих вокруг особенно и не прислушивался к тому, что говорила Наташа. Видимо, для них все это было привычно. Очень возможно, что многие пережили нечто более страшное, чем просто разрушенный дом.

Пока шли от вокзала, Ринтыну на глаза несколько раз попадались руины, обнесенные заборами. Трудно было не обращать на них внимания. Каждая рухнувшая стена, голый остов бывшего человеческого жилья, отгороженный пустырь возвращали его к тому, что было здесь совсем недавно.

В подъезде Наташа взяла Ринтына за руку, как малыша, и повела за собой по лестнице. На площадке третьего этажа она выпустила его руку и сказала:

– А теперь сам нажми рыбий глаз.

Ринтын растерянно огляделся.

– Да вот он на стене, глаз-то, – показала Наташа. – Кнопка. Ты забыл, что по-чукотски кнопка называется "рыбий глаз"?

– Забыл, – пробормотал Ринтын и нажал черный сосочек, торчащий в стене. Он недоумевал, на каком таком чукотском языке эта штука называется рыбьим глазом, но он был в гостях и не должен задавать вопросы.

Дверь открыла пожилая полная женщина.

– Мамочка! Папочка! – закричала Наташа. – Я его привела!

Она подтолкнула Ринтына в прихожую. Набежало откуда-то много народу. Ринтына окружили и разглядывали с откровенным любопытством.

– Ринтын по национальности чукча, – объявила Наташа. – Он приехал из самой-самой далекой земли и учится вместе со мной в университете.

– Студент, значит, – сказал пожилой человек в очках. – Будем знакомы: Петр Петрович, отец Наташи.

Ринтын пожал протянутую руку.

– Твоя понимай по-русски? – спросил Петр Петрович.

– Понимай, – невольно подлаживаясь под его тон, ответил Ринтын.

Петр Петрович обнял гостя за плечи и повел в комнату, где от стены до стены тянулся большой стол, уставленной закусками, напитками и цветами. Следом из прихожей двинулись гости. Они громко обсуждали внешность Ринтына.

– Симпатичный паренек, – сказал кто-то.

– Скромный, – похвалил другой.

– Опрятно одет, – заметил третий.

Петр Петрович посадил Ринтына на диван, сам пристроился рядом и сказал:

– Говоришь, твоя учится вместе с Наташа?

Ринтын кивнул.

– Вы знаете, какой это замечательный народ чукчи! – обратился к гостям Петр Петрович. – Я читал роман Семена Зернова "Человек уходит в море". Советую всем познакомиться с этим произведением. Необыкновенная честность, выносливость, правдивость отличают этих людей. Одним словом, экзотика!

Петр Петрович засмеялся и нагнулся к уху Ринтына:

– Твоя слушай-слушай – моя говори.

В дверях показалась Наташа.

– Папочка! Что ты как-то странно разговариваешь с моим гостем?

– Как странно? Чтобы ему легче было понимать, – заявил Петр Петрович. Твоя-моя, и все ясно как на ладони.

– Да Ринтын лучше тебя знает русский язык, – сказала Наташа.

– Неужели? – смутился Петр Петрович. – А я-то с ним чуть ли не по-китайски говорю!

Гости оживились.

Наташа села рядом с Ринтыном, оттеснив отца. Она ласково смотрела на парня. Такого с ним никогда не случалось: на душе смятение, и в то же время он был по-настоящему счастлив оттого, что такая девушка обращается с ним как со своим близким, явно предпочитает его всем другим.

В комнату вошла хозяйка и пригласила гостей к столу.

Ринтына посадили на почетном месте – между Петром Петровичем и Наташей.

– Дорогие друзья! – торжественно сказал Петр Петрович, высоко подняв рюмку. – Позвольте мне вас поздравить с праздником Октябрьской годовщины и пожелать вам всего хорошего.

– Ура! – крикнул хорошо одетый мужчина, сидевший напротив, и опрокинул в рот содержимое рюмки.

Ринтын сразу же обратил на него внимание. Человек этот был не только лучше всех одет, но и отличался высоким ростом и полным, пышущим здоровьем, румяным лицом.

Все выпили, и некоторое время в комнате слышался только звон вилок.

– Товарищи! – теперь рюмку поднял хорошо одетый мужчина. – Я предлагаю тост за нашего гостя, представителя Ледовитого океана. Как вас зовут? – обратился он к Ринтыну.

– Меня зовут Анатолий, по отчеству Федорович.

– Позвольте! – вмешался Петр Петрович. – Почему Анатолий Федорович? Я читал, что настоящие чукчи не имеют имен и отчеств. У них одно имя, как у римских императоров и прочих королей. Правда?

– Но меня все же зовут Анатолий Федорович, а фамилия моя Ринтын.

Хорошо одетый мужчина вежливо ждал, пока выскажется хозяин. Тот перегнулся через стол и виновато произнес:

– Ты уж, брат, извини нас. Мы мало знаем ваш народ, ваши обычаи и ненароком можем ляпнуть такое, что тебе будет не очень приятно. Заранее, таким образом, извиняемся. И все-таки мне хочется выпить за тебя, будь ты просто Ринтын, и будь ты трижды Анатолий Федорович!

Все выпили. Петр Петрович задумчиво пробормотал:

– Но все же как это так? Я же своими глазами читал про имена…

– И так тоже правильно, – успокоил его Ринтын. – Когда я появился на свет, мне было дано имя Ринтын. И я с этим именем прожил до шестнадцати лег, пока не пришел срок получать паспорт. Я работал тогда в порту Гуврэль. Начальник Гуврэльского отделения милиции товарищ Папазян сказал мне, что это непорядок: иметь паспорт без имени и отчества. "Как хочешь, – сказал он, – но без имени и отчества за паспортом не приходи". На мое счастье, в тот год начальником Гуврэльской полярной станции был мой давний знакомый, которого звали Анатолий Федорович. Он разрешил мне взять свое имя и отчество…

– Испортили человеку имя! – выслушав рассказ Ринтына, проворчал Петр Петрович. – Бюрократы!

– Как сказать! – возразил хорошо одетый мужчина. – Ведь таким образом Ринтын как бы породнился с русским народом, с нами. Поэтому я предлагаю выпить за это.

Петр Петрович, огорченный тем, что его книжные сведения о чукчах оказались не совсем точными, как бы нехотя выпил и долго ловил ускользающий от него кусок селедки.

Ринтын чуточку захмелел. Он стал громко разговаривать и много есть. Наташина мама все подкладывала ему закуску, просила попробовать то одно, то другое. Ринтын попробовал студень и сказал:

– Самый лучший холодец – из моржовых ластов.

Это услышали все, и кто-то попросил:

– Расскажите о своей Чукотке. Нам интересно.

Ринтын положил вилку и задумался.

– Сейчас у нас уже настоящая зима, – медленно начал он. – Снег выпал. Чистый, белый, скрипучий. Может быть, бушует пурга, заметает новый лед на море, на лагуне. Улакцы самыми первыми в стране закончили демонстрацию. Пели, били в бубен. Собаки бродят под стойками для байдар и вельботов. Одним словом, очень хорошо на Чукотке…

Ринтын рассказывал, и перед ним вставала зимняя Чукотка с пронзительным сильным ветром, зимняя луна в окружении полярного сияния, слышался глухой раскат ледового сжатия.

Столы отодвинули к стене, включили радиолу, и начались танцы. Наташа подбежала к Ринтыну, но парень горестно развел руками:

– Этого я не умею.

– Как жаль, – сказала Наташа.

– И мне жаль, – сказал Ринтын.

Он сидел на диване, смотрел на танцующих и корил себя за то, что не научился этому важному делу. Ведь вроде так просто – шаркай по полу подошвами, обнимай девушку… В педучилище девчата предлагали научить его, а он отказывался. Болван! Теперь сиди кусай локти, смотри, как Наташа улыбается другому, танцует с этим красивым мужчиной, который двигается так, будто танец для него самое естественное дело.

В общежитии педучилища тоже иногда танцевали. Холод был такой, что никто не раздевался. Танцевали в шапках, валенках и рукавицах. Возле раскаленной печки сидели музыканты и играли танец тустеп, завезенный на берега реки Анадырь еще в довоенные годы.

Петр Петрович подсел к Ринтыну. Он был настроен благодушно.

– Милый мой, – обратился он к Ринтыну. – Как хорошо, что ты пришел к нам в гости! Ты, можно сказать, украсил наш вечер.

– Кто этот человек? – спросил Ринтын, показав пальцем на Наташиного партнера.

– Этот? – переспросил Петр Петрович. – Валькин муж. Заведующий мясным отделом нашего «Гастронома». Видный мужик. В своем деле король! Ну кто, глядя на него, скажет, что Коля мясник? Никто. Посмотри, как он одет, как себя держит! Ну прямо хирург, а не мясник! Эрудирован! Не гляди, что он не читал романа Зернова "Человек уходит в море". Обязательно прочтет!.. А не выпить ли нам с тобой? А? Пока наши дамы танцуют?

– Не могу больше.

– Это хорошо! – обрадовался Петр Петрович. – Сказано прямо: не могу. Другой бы стал ломаться, изображать из себя черт знает что, а он – чистосердечно, откровенно. Вот что значит неиспорченность! Вот народ!

Ринтын подумал: предложили бы кому-нибудь в Улаке выпить, с руками бы оторвали.

– Когда Наташа сказала, что пригласит чукчу на наш праздник, все ожидали тебя с большим нетерпением. Думали: вот приедет дикарь. Какой-нибудь Гайавата с томагавком… Кстати, у вас томагавки есть?

– Нет.

– Я так и думал… А Колька спросил: может, принести сырого мяса? А я ему: не надо, студент все же. А ты им всем нос утер. Обыкновенный парень, культурный и, – Петр Петрович немного отодвинулся, – симпатичный.

– Замучили тебя? – спросила подошедшая Наташа. Она слегка запыхалась.

– Да нет, – вежливо ответил Ринтын. – Мне очень интересно.

Петр Петрович часто прикладывался к бутылке и скоро совершенно окосел. Он привалился к плечу Ринтына и продолжал бормотать о томагавках и вигвамах.

Гости понемногу расходились. К Ринтыну подошел Коля-мясник.

– Как настроение, Анатолий Федорович?

– Отличное.

– Хвалю, хвалю, – Коля снисходительно похлопал Ринтына по плечу. – Ты, парень, себе на уме. Не пропадешь в городе.

Коля ушел, и тут Ринтын обнаружил, что из гостей он остался один. Петр Петрович тоже каким-то образом исчез. Должно быть, перебрался в спальню.

Ринтын посмотрел на стенные часы. Начало двенадцатого! А ведь надо еще ехать на поезде, потом с вокзала добираться до общежития.

– Я тебя провожу, – сказала Наташа и оделась.

Открыв дверь на улицу, Ринтын вскрикнул от неожиданности – шел мягкий первый снег. Он нежно ложился на черную землю, и, как ни было тепло, на земле успел образоваться слой снега, на котором темнели наполненные талой водой многочисленные следы.

– Как хорошо! – не сдержавшись, сказал Ринтын. – Снег идет.

Наташа подставила ладонь, поймала несколько снежинок и протянула Ринтыну:

– Тебе в подарок.

Ринтын заглянул, но там уже ничего не было. Только крохотные капельки воды на узкой девичьей ладони.

Наташа засмеялась и поднесла руку к лицу Ринтына. Он, даже не думая о том, что делает, коснулся губами теплой, чуть шершавой кожи и ощутил прохладную капельку.

– Спасибо за подарок, – тихо сказал он.

Наташа прятала лицо от снега, а Ринтын шел, расправив грудь, вдыхая приятный прохладный воздух.

Вино еще шумело в голове, и Ринтыну было легко. Он подумал, что Колька-мясник в общем-то неплохой парень, особенно когда не прижимает во время танца Наташу. А Петр Петрович просто забавный старик. Одним словом, Ринтыну было хорошо. Может быть, влюбился? А почему и нет? Разве Наташа плохая девушка? Пусть не такая, какой он себе ее представлял.

До вокзала путь был неблизкий, к тому же дул встречный ветер. Наташа взяла Ринтына под руку. А он был готов вот так бесконечно до самого утра шагать вместе с ней.

И опечалился, когда они дошли до вокзала. На перроне собралось много народу. Высокий парень с волосами, запорошенными снегом, играл на гармошке, а вокруг него вился хоровод девушек и парней. Они вдруг расступились, заключили в круг Ринтына и Наташу. Гармонист громко сказал:

– Поцелуйтесь!

– Ребята, ну не надо, выпустите нас, – взмолился Ринтын.

– Вон уже поезд идет, – сказал гармонист, – если не поцелуетесь, останетесь здесь.

Ринтын двинулся на крепко взявшихся за руки ребят и девчат, но его отпихнули обратно в круг, туда, где стояла растерянная Наташа.

Приближался поезд. Огненный глаз паровоза уже пробивал толщу летящего снега. Послышался свист.

И в эту минуту Ринтын почувствовал на своих губах прохладные, как ягоды недозрелой морошки, губы Наташи.

Круг распался, молодежь кинулась в вагоны.

Ринтын смущенно, наспех попрощался с Наташей и вскочил в вагон. Он нашел место у окошка. Поезд тронулся, проплыл занесенный снегом циферблат вокзальных часов, а под ним тонкая фигурка девушки.

6

– Сколько мы живем в Ленинграде, а не были ни в театре, ни в музее, сказал как-то Кайон. – Может быть, для начала сходим в Эрмитаж?

О намерении ребят узнала Наташа и обрадованно сказала:

– Я пойду вместе с вами!

– И покажешь музей, – подхватил Ринтын.

– Я ведь в нем тоже не была, – смущенно призналась Наташа.

Кайон как-то странно моргнул и вопросительно посмотрел на Ринтына. Наташа объяснила:

– Музей был закрыт всю войну, а до этого я была маленькой.

На Дворцовом мосту Наташа принялась оживленно показывать во все стороны:

– Вот Петропавловка, а над ней шпиль, а на шпиле…

– Ангел, – сказал Кайон.

– Разве ангел, а не крест? – удивилась Наташа и замолчала, поджав губы.

На мосту дышалось легко, как в море. Вырвавшийся из каменных городских закоулков балтийский ветер терял запахи бензиновой гари, угольного дыма.

Ближе к Университетской набережной из воды торчали сваи рыболовного сооружения.

– То, что вы видите, – заговорил Кайон, показывая на них, – это древнейшее орудие рыбной ловли.

– Почему древнейшее? – с раздражением спросила Наташа, догадываясь, что Кайон ее передразнивает.

– Мы слушаем курс истории материальной, культуры, – ответил Кайон. Вчера профессор показывал в окно на эти сваи и говорил, что такой способ ловли был известен еще в эпоху неолита.

Кайон быстро освоился в городе. Сегодня, глядя, как он уверенно шагает по ленинградским улицам, трудно было предположить, что не так давно он страдал от жестокой ностальгии и проклинал этот каменный город, который даже по ночам шумит, как неспокойный осенний океан.

На перилах моста лежал свежий снег. Ринтын собирал его в ладонь и кидал в темную, закрученную водоворотом невскую воду.

Кайон плелся позади, что-то насвистывал и, видимо, был не совсем равнодушен к тому, что Ринтын шел под руку с девушкой.

– Мне придется Эрмитаж изучать досконально, – рассуждал он вслух. – А сегодня иду так, для первого знакомства. Историку необходимо знание истории искусства для понимания эпохи…

– Какой ты стал ученый, Кайон, – насмешливо сказала Наташа. – И скучный…

Кайон смутился и замолк. И не раскрывал рот, пока в одном из музейных залов не увидел бюро из моржовой кости.

– Ты гляди, Ринтын, – моржовая кость! – крикнул он, будто встретил земляка. – И Ломоносов здесь!

Над бюро висел портрет знаменитого ученого.

Ребята постояли перед портретом Ломоносова, внимательно рассмотрели бюро, отметив, что от времени оно все же попортилось: кое-где моржовая кость облупилась и выкрошилась.

Ринтын часто оглядывался: интересны были не только экспонаты, но и посетители музея. Многие были в солдатских гимнастерках, в сапогах. От картин исходил едва уловимый свет и отражался на лицах людей странными бликами.

Перед картиной, изображающей нагую женщину, возлежащую на роскошном, но неудобном ложе, стояла группа экскурсантов. Худая женщина в черном платье устало рассказывала:

– Перед вами шедевр, созданный великим художником Рембрандтом ван Рейном. Обратите внимание на выражение лица Данаи.

Вместе со всеми Ринтын внимательно слушал экскурсовода. Ему хотелось собственным разумом понять то, о чем рассказывала грустная и очень усталая женщина.

Нагая женщина для Ринтына не была открытием. В яранге дяди Кмоля от жирников была такая жара, что обитатели ее старались сбросить с себя все, что можно. Женщины оставляли на себе лишь плотно прилегающие к телу трусики.

Ринтына больше всего заинтересовало лицо старика на заднем плане картины. Из-под широкого берета светились похотливые глазки, заплывшие старческим жирком. Главным в картине, конечно, был именно старик, а та, что лежала, – его собственность, выставленная на всеобщее обозрение.

Ребята примкнули к экскурсии и вместе с ней переходили из зала в зал. Поражало обилие наготы. Вскоре Ринтыну уже казалось, что в высоких просторных залах тепло от тучных, откормленных телес.

В зале фламандской живописи пышные лошадиные зады странным образом смешивались с лицами людей.

"Как в бане", – подумалось ему. Но вслух он ничего не сказал: рядом была Наташа. На ее лице отражались такое неподдельное восхищение и радость, что Ринтыну даже стало немного обидно: она понимает все, а он – нет.

Навстречу открывались все новые залы, и от пола до высоченных потолков висели картины, картины, картины… Нельзя было не обратить внимания на мастерство, с каким они были написаны: человеческое тело было теплое, живое, лица выразительны, но… они не трогали сердце Ринтына. Инкрустированный паркет нравился ему больше, чем тщательно выписанная дверь в мусульманскую мечеть на картине Верещагина. "Может быть, для того, чтобы понимать такие картины, нужно долго жить в городе? – думал Ринтын. – Не станут же люди собирать в одно место такое, что им не нужно… Надо ходить и ходить сюда, как это собирается делать Кайон".

Очень много было богов. Точнее, изображений Христа. Бледный, тонколицый человек со страдальческим выражением лица висел на грубо сколоченном кресте. На других картинах Христос лежал на земле в одной набедренной повязке, а вокруг него толпились старцы, как охотники у убитого лахтака, только что ножей у них не было в руках…

Ребята покидали Эрмитаж слегка оглушенные. Ринтын глубоко вдохнул свежий, пахнущий мокрым снегом воздух.

– Как это прекрасно! – с восторгом произнесла Наташа и повернулась к Ринтыну: – Правда, Толя?

Ринтын молча кивнул.

Через несколько дней собрались в театр. Билеты брал Кайон.

– Видел? Театральные билеты, – гордо сказал он, показав билеты Ринтыну. – Самый лучший театр в Ленинграде. Так мне сказала кассирша. И пьеса классическая – "Дядя Ваня" Чехова.

До спектакля было далеко еще, и Ринтын, чтобы освежить в памяти текст пьесы, взял в библиотеке томик Чехова. Он читал книгу и вспоминал летний теплый день в Улаке. Он сидел на камне над морем и держал в руках точно такой же томик. Ветер морщил рябью зеленую воду океана. На волнах качались чайки и смотрели круглыми красными глазами на странного человека с бумагой в руках.

"В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли", – говорил доктор Астров, а Ринтын видел своих земляков, которые собирали вельбот на промысел. Каждый несет кожаный мешок, моторист тащит на плече двигатель… А потом ветер наполнит парус, и вельбот заскользит по воде, ломая солнечный луч… Может быть, с точки зрения человека, живущего в городе, у чукотских охотников была далеко не красивая одежда и лица их не сияли великолепием живописных эрмитажных портретов, но души и мысли их были прекрасны, потому что они делали дело, нужное для жизни человека. И вообще – что такое красота? Может ли быть так, что подлинно красивое иногда отталкивает человека, который еще не понимает это прекрасное? Может быть, красота – это только то, что приносит человеку радость?

Кайон пришил новые пуговицы на свое старое пальто и выгладил брюки. Ринтын последовал его примеру.

– Мы ведь с тобой старые театралы, – напомнил Кайон другу.

Несколько лет назад они играли в чеховской пьесе, которую поставил в педагогическом училище Филипп Филиппыч. Пьеса называлась «Юбилей». Кайон играл Шипучина, а Ринтын Хирина. Как они волновались перед выходом на сцену! А на репетициях жалели, что никогда не бывали в настоящем театре. Филипп Филиппыч тогда сказал, что все у них впереди, и настоящий театр в том числе.

Шел редкий мохнатый снег. Он оседал в каменных складках памятника Екатерине II. Лучи электрических фонарей ловили снежинки.

Перед большими тяжелыми дверями толпился народ. Люди были нарядно одеты, особенно женщины. Каждая, проходя, распространяла вокруг себя аромат духов. Многие несли на плечах пушнину – лисьи и песцовые шкурки с аккуратно выделанными звериными головками. Вместо живых глаз в меху тускло поблескивали вставленные стеклянные бусы.

Кайон, как истый тундровик, обращал внимание на каждую шкурку:

– Гляди, горностай! А это песец! Во лисица красная! Огневка. Ты смотри, сколько пушнины носят в Ленинграде! Интересно, есть ли у Наташи какая-нибудь шкура?

Это он сказал, чтобы поддразнить Ринтына, который уже волновался: скоро начало спектакля, а Наташи нет.

Ринтын попросил Кайона постоять у подъезда, пока он сам сбегает на Невский.

– Ты говоришь глупости. Она придет, никуда не денется. А вот ты можешь потеряться – ищи потом тебя. Все женщины одинаковы, – тоном знатока заметил Кайон. – Для них большое удовольствие, когда мужчина ждет.

Ринтын заметил издали белую шапочку Наташи и кинулся навстречу.

– А мы тебя так ждали! – сказал он, пожимая ее холодные ладони.

В театре публика была совсем не та, что в музее. Здесь она казалась наряднее, а лица значительнее, с выражением всепонимания.

Гардеробщик предложил бинокли – маломощные, почти игрушечные. Ринтын повертел один, приложил к глазам и вернул.

– Не надо. Без бинокля лучше видно.

Наташа была в черном платье с глубоким вырезом на груди. Девушка вынула из сумки туфли на высоких каблуках и надела их у зеркала, держась за плечо Ринтына.

"Хорошо бы укрыть ее шею шкурой какого-нибудь зверя", – подумалось Ринтыну. В груди стало жарко, и он глубоко вздохнул.

– Ты чего, Толя? – удивилась Наташа.

– Волнуется, – усмехнулся Кайон. – Он ведь бывший актер. Играл на анадырских подмостках.

– Правда? – воскликнула Наташа.

Незаметно для нее Ринтын ткнул в бок Кайона.

По лестнице они поднялись под самый потолок с облупившейся позолотой. Места находились сбоку. От раскинувшегося внизу огромного зрительного зала доносился людской говор. Сцену закрывал роскошный занавес. Под потолком, на уровне галерки, сияла огромная люстра. На нее было больно смотреть, как на весенний, облитый ярким солнцем снег.

– Нравится тебе? – почему-то шепотом спросила Наташа.

– Да, – ответил Ринтын. Он испытывал волнение перед первым свиданием с настоящим театральным искусством.

Медленно погасли огни. Пополз занавес, открывая загородную усадьбу. С потолка-неба свисала жиденькая зелень, блеклая, будто стираная. Все это выглядело убого и не вязалось с высоким академическим званием театра.

Актеры произнесли знакомые Ринтыну первые слова. Даже на таком далеком расстоянии были заметны грим и неживой, пепельный цвет париковых волос.

Ринтын понимал, что глупо обращать внимание на такие пустяки, что главное – это игра актеров, их мастерство. Но даже усилием воли он не мог заставить себя сосредоточиться на действии. Может быть, не следовало читать пьесу? Тогда не возникало бы внутреннего сопротивления игре актеров, у которых и доктор Астров, и Телегин, и Соня, и Войницкий были совсем другие, не те, которых узнал Ринтын, читая пьесу еще в Улаке, высоко над морем. Слова, которые имели большой скрытый смысл, звучали со сцены холодно. Пожалуй, один только Телегин был хорошо знакомым, и Ринтын всякий раз радовался, когда наступала его очередь произносить реплики.

Кончилось первое действие. Зал загремел аплодисментами. Ринтын некоторое время сидел неподвижно, но его подтолкнул Кайон, и он захлопал вместе со всеми. На сцену снова вышли исполнители и поклонились зрителям.

– Ну, что ты скажешь? – восторженно обратился к нему Кайон. – Здорово?

– Любопытно смотреть, – сдержанно отозвался Ринтын.

– Тебе бы так сыграть? Да? – подмигнул Кайон.

– Что ты ко мне пристал! – рассердился Ринтын. – Ведь сам играл в пьесе роль Шипучина. Целый месяц тренировался, бормотал даже во сне: "Замечательно подлая баба!.."

– Ладно, ладно! – замахал руками Кайон.

Ребята протолкались к буфету и купили по стаканчику мороженого.

– Мороженое должно быть национальным блюдом всех народов Севера, сказал Кайон. – Как это мы не додумались до такой вкусной штуки!

Ринтын был задумчив, и Наташа обратила на это внимание.

– Ты что такой тихий?

Ринтын замялся, но тут, как всегда, к нему на выручку заспешил Кайон:

– Он очень переживает. Все улакские чукчи прирожденные артисты, поэтому любое зрелище для них – это волнение.

Ринтын метнул на Кайона гневный взгляд, и друг осекся.

Постепенно Ринтын перестал обращать внимание на игру актеров. Он просто следил за действием, как будто заново перечитывал пьесу. Только иной раз, когда какой-нибудь актер вдруг старательно начинал «играть», ему становилось не по себе.

Так прошли второе, третье и четвертое действия. Пьеса кончилась, и народ повалил к выходу. Заспешили и ребята.

Снегопад прекратился, легкий мороз холодил лицо.

– Тебе понравился спектакль? – спросила Наташа.

Ринтын, не кривя душой, рассказал о своих ощущениях.

– И со мной было почти так, – заметил Кайон.

– Ребята, – Наташа даже приостановилась, – как вам еще много надо понять! Дорасти до вершин культуры! Придется часто ходить в театр, много читать, прислушиваться к мнению настоящих знатоков искусства. Я, со своей стороны, обещаю сделать все, чтобы вы проделали этот путь быстрее.

– Мне всегда казалось, что я давно сделал прыжок, из первобытности в социализм, – задумчиво сказал Кайон. – А оказывается – вон еще сколько шагать. Да еще с твоей помощью, – он повернулся к Наташе.

– Да, да! – не уловив иронии в словах Кайона, подхватила она. – Трудный путь.

На Невском проспекте Кайон попрощался и отправился домой. Проводив Наташу на поезд, Ринтын возвратился трамваем до угла Восьмой линии и Среднего проспекта, а дальше пошел пешком. Небо прояснилось, и в пролетах улицы виднелись далекие и редкие звезды.

И сердце Ринтына защемило от желания увидеть родное чукотское небо, такое богатое звездами! В эту пору уже полыхает полярное сияние, с которым ничто по красоте не может сравниться. Пусть это не волнует всех, а только одного человека, того, который родился и вырос в скалах, на пустынных берегах, под северным сиянием и холодными звездами. А когда стоишь на вершинах гор, откуда открываются просторы сразу двух океанов – Ледовитого и Тихого, – вот тогда ощущаешь подлинное величие природы.