Текст книги "Время таяния снегов"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 42 страниц)

Некоторое время Лось молчал, как бы давая возможность гостю осмотреться и освоиться с обстановкой. Ринтын посмотрел на Лося. Конечно, хотелось бы, чтобы человек, носящий такое имя, выглядел сильным, большим, под стать лесному зверю. Георгий Самойлович был невысок, худощав и носил очки в золотой оправе. Ринтын от такого несоответствия даже вздохнул, смутился и снова перевел взгляд на картины.

– Это произведения вашего земляка, – сказал Георгии Самойлович, бывшего студента Института народов Севера Панкова. У меня всего две картины. Большинство его произведений находится в Музее Арктики. Вы были там? Нет? Обязательно сходите, посмотрите. До войны Панков расписывал павильон Советского Союза на Всемирной выставке в Париже. Если бы не война… Панков погиб, и вместе с ним погибли сотни ненаписанных картин. Сейчас его мало кто знает, а жаль… Я читал ваши рассказы, и это для меня было как неожиданное свидание с прошлым, со своей молодостью. В юности я побывал на Сахалине, на Камчатке, объездил весь Европейский Север. Какие края! Какое раздолье для приложения умения и сил человека! Тогда же я написал первые свои книги…

– Одну я читал, – сказал Ринтын.

– Что вы говорите! – удивился Лось. – И какую именно?

Ринтын назвал.

– Это было так давно, – задумчиво и в то же время взволнованно сказал Лось. – Тиражи были не очень большие, и уж не думал я, что моя книга дойдет до Чукотки.

– У вас, наверно, не одна книга о Севере?

– Три, – ответил Лось. – Среди них я считаю самой удачной повесть о гиляке. Ту, которую вы читали.

– А сейчас о чем вы пишете? – поинтересовался Ринтын.

– Научно-фантастические повести, – ответил Лось. – Время сейчас такое, многим хочется заглянуть в будущее, и вот по мере своих сил хочу им помочь.

Жена писателя принесла чай.

Лось перекочевал со своего места за письменным столом на диван рядом с гостем.

– Мне ваши рассказы понравились, – заговорил он, отпив глоток крепкого чая. – В них нет того наивного восприятия жизни, которое было у ваших предшественников. Недавно в Хабаровске вышла книга удэгейца Джанси Кимонко "Там, где бежит Сукпай".

– Я знаю, – сказал Ринтын.

– И как она вам?

– Интересная, – ответил Ринтын. – Но я так бы не стал писать.

– Это понятно, – усмехнулся Лось. – Потому литература и называется художественной, чтобы каждый писал по-своему. А что вам неприемлемо в этой книге? – осторожно осведомился Лось.

– Я не верю, чтобы такой очень близкий к земле, к жизни человек был так прост и наивен в мыслях, – сказал Ринтын. – Такие люди, как герой книги Кимонко, обычно в подлинной жизни на все смотрят гораздо серьезнее.

– Интересно, интересно, – пробормотал Лось. – Но согласитесь, что книга эта своеобразная, несхожая со всем другим, что писалось раньше об удэгейцах?

– Может быть, – ответил Ринтын. – Но я уверен, что новые писатели уже не будут писать так, как писали Тэки Одулок или Джанси Кимонко.

– Почему?

– Потому, что они уже знают большую советскую литературу. Они как бы переймут ее опыт… – ответил Ринтын.

Он говорил медленно, с трудом подбирая слова, старался, а выходило как-то все не так: вялые, затасканные слова, выражения, а ведь его слушал настоящий писатель.

– Любопытно, – произнес Лось и спросил: – А вы хорошо знаете творчество Тэки Одулока?

– Мне попалась только одна книжка – "Жизнь Имтеургина старшего",ответил Ринтын. – По-моему, это лучшее, что написано о нашем народе. А ведь он был по национальности юкагир. Правда, колымские юкагиры живут точно так, как окружающие их чукчи, так что ничего нет удивительного, что он так хорошо знает и быт и разговор оленных чукчей.

– А теперь, – сказал Георгий Самойлович, – приготовьтесь к тому, чтобы услышать от меня неприятные, быть может, замечания. Это нисколько не отменяет ранее сказанного. В ваших рассказах есть все, чтобы получились настоящие, хорошие вещи. Короче говоря, есть материал, который вы еще не сумели должным образом организовать. В том деле, которому вы хотите себя посвятить, нет мелочей, точнее сказать, из мелочей складывается великое…

Георгий Самойлович принялся разбирать каждое слово, и Ринтыну это было и больно и стыдно. В иные минуты он был готов схватить листки со стола и бежать куда глаза глядят, только бы не слышать того, что говорил Лось.

– Разум и чувство всегда находятся в некотором противоречии, продолжал Георгий Самойлович. – На отдельных страницах вы достигаете редкого сплава и того и другого, и это доказывает, что вы, бесспорно, талантливый человек…

Талантливый человек… Как приятно услышать такое, но в то же время страшновато. Это все равно как если вдруг обнаружишь у себя какую-то необычность в организме. К примеру, третий глаз…

Георгий Самойлович поднял голову, заметил отсутствующий взгляд Ринтына и строго сказал:

– Вы должны внимательно слушать, если хотите достичь в литературе хотя бы самого малого. Если бы в ваших вещах ничего не было, я бы не стал тратить время…

Почти три часа Георгий Самойлович разбирал рассказы.

На прощание он вернул рукопись и сказал, что ждет Ринтына через две недели с новыми вариантами рассказов.

Через две недели Ринтын принес ему исправленные рассказы и снова получил их обратно с новыми замечаниями. На этот раз сроком на десять дней.

Десять дней корпел Ринтын, переписывал рассказы по нескольку раз, переводил на русский язык, снова на чукотский.

В конце зимы Георгий Самойлович сказал:

– Будем считать, что ваша работа на этом кончилась. Теперь, если не возражаете, я пройдусь легонько по вашим рассказам и отдам их машинистке.

Ринтын облегченно вздохнул.

Когда Георгий Самойлович через несколько дней прочитал вслух перепечатанные рассказы "Полет в Хабаровск" и "Новый дом", Ринтын мысленно еще раз представил весь путь, который они прошли, и ужаснулся: тяжело будет ему, если доведется стать пишущим человеком. Этот труд не может сравниться ни с чем. Утешала лишь мысль, что наступит все же время, когда придут опыт, мастерство, умение. Станет легче, проще писать. Поиски лучшего слова не будут занимать столько времени, как нынче. И главное, исчезнет чувство постоянного недовольства собой и неуверенности. Ринтын не предполагал, что в литературе такого не бывает никогда.

– Вы не против, что второму рассказу я дал название "Новый дом"? – спросил Лось. – Дело в том, что у Мопассана есть рассказ "Окно".

– Нет, не возражаю, – смущенно пробормотал Ринтын. – Я даже не знаю, как мне вас благодарить…

23

Лось посоветовал послать рассказы в один из ленинградских художественных журналов. Они вместе сходили на почту, вложили рукопись в большой конверт и отправили заказным письмом.

Второй экземпляр Ринтын показал Маше. Она читала долго и внимательно, часто возвращаясь к предыдущей странице, легонько подчеркивая карандашом отдельные фразы и слова. Ринтын в нетерпении спросил ее:

– Ну как?

– Очень хорошо, – ответила Маша, – только мне кажется…

Ринтын насторожился:

– Говори, говори!

– А ты не обидишься?

– Лучше обижусь, чем потом будет стыдно, – ответил Ринтын.

– Мне кажется, что из твоих рассказов что-то ушло, – медленно произнесла Маша. – Возможно, что я не права. Когда ты читал первые, корявые во многом строки, в них была своя сила, свое очарование. Сейчас там все гладко. Очевидно, с точки зрения литературной техники не к чему придраться, но все же что-то ушло…

Ринтын еще раз перечитал рассказы, но не заметил ничего такого, о чем говорила Маша. Может быть, ей кажется? Конечно, теперешний текст нельзя сравнить с тем, что было даже в самом последнем варианте. Корявость стиля, некоторая, если можно так сказать, торосистость языка исчезли. Текст читался легко, гладко. Что в этом плохого? Может быть, она жалеет, что из рассказов исчезли многочисленные описания местных обычаев, нравов, живописные этнографические подробности? Она считает, что эти черты привлекательны, украшают рассказы. С одной стороны, она права; меховая оторочка кухлянки красива. Снежный иглу эскимосов на фоне черных скал на бескрайних просторах Арктики выглядит гораздо лучше, чем деревянный или каменный дом. В том, что в яранге горит жирник, живой огонь, плавающий в нерпичьем жиру, и в этом есть свое очарование. Так говорят люди, которые никогда не мерзли в снежном иглу, не надевали на голое тело жесткую мездру оленьей шкуры. Им не приходилось разжигать застывший мох в жирнике и дышать днями, месяцами, годами, веками чадом тюленьего жира. Они восхищаются отвагой морских охотников, устремляющихся в погоню за китами, гарпунящих морского великана рукой, и не знают и не ведают – стоит киту задеть хвостовым плавником байдару, и она переломится, как сухая спичка, и не умеющие плавать охотники окажутся в ледяной воде. Находятся люди, которые откровенно высказываются в том смысле, что прогресс и техника лишают Арктику своеобразия, нарушают быт ее жителей, стирают самобытные черты в образе жизни северян, и вместо экзотических аборигенов получаются обыкновенные люди.

"Эх, покататься бы на собачьей упряжке! – размечтался как-то сосед по комнате чех Иржи. – Это, должно быть, очень приятное путешествие". Ринтын тогда рассказал, как ему приходилось ездить от Кэнискуна в Улак, пробираться по торосистому побережью под скалами в эскимосское селение Нуукэн, возить лед, уголь, ящики со сгущенным молоком и макаронами и часами бежать рядом с упряжкой, держаться одной рукой за баран. Долго на нарте не усидеть – можно замерзнуть. А сколько возни с собаками! Перед дорогой их надо запрячь, если у кого повреждены лапы, надеть кожаные чулочки. Вернувшись с пути, нарубить копальхена, покормить собак, осмотреть и починить нарту… Нет, на трамвае ездить куда приятнее, чем на нарте!

А почему бы об этом не написать? Оттолкнуться от того случая. Когда Ринтын впервые ехал в дом отдыха в Териоки, в вагоне перед ним сидела болтливая пожилая женщина. Она все время наклонялась к Ринтыну, мотая перед его лицом черной вуалеткой от шляпки, и расспрашивала о жизни на Чукотке, предварительно искусно выведав, откуда родом ее спутник.

Она ужаснулась, узнав, что тамошние жители ездят на собаках.

– Это жестоко! – с возмущением сказала она. – На собаках ездить!

Потом было еще много встреч с разными людьми, которые имели о Севере самое смутное и искаженное представление. Среди небылиц о Чукотке большое распространение получили рассказы капитанов, наблюдавших жизнь стойбищ в бинокль.

Пусть двое чукотских парней едут в поезде. И разговоры происходят в поезде, идущем через всю огромную страну. Пусть в рассказе будет много рассуждений, много того, что зовется публицистикой. Надо открыть читателю глаза на то, что издали кажется экзотикой, а на самом деле жестокая и трудная необходимость. Сказать во весь голос, что существует два вида буржуазного национализма. Один заключается в том, что человек открыто презирает другие народы, людей других рас. А другой, самый опасный, часто даже не осознается его носителями. Человек считает себя другом всех народов, а любуется не тем, чем сильны эти народы, а тем, чем они слабы, или даже тем, что о них выдумали…

Написать о любви. Против того мнения, что так называемые примитивные народы не способны любить. Иногда некоторые, узнав, что ты с Чукотки, доверительным шепотом спрашивают: "А правда ли, у вас есть такой обычай – приходит гость и ложится с женой хозяина?" И бывает, при этом любопытный в душе сладострастно облизывается и мечтает попасть туда, где мужья уступали бы ему своих жен…

Писать стало для Ринтына привычкой. Он вставал рано утром, часов в пять, и садился за стол перед замерзшим окном, разрисованным морозными узорами. Товарищи по комнате еще спали вместе со всем населением громадного пятиэтажного здания. Только далеко внизу дворник шаркал по льду железным скребком. Причудливые переплетения серебристых перьев, копий, снежные заросли на стекле даже помогали писать, думать. Порой в этом снежном переплетении возникало лицо Маши, и так хотелось ее увидеть, что невозможно было справиться с искушением. Разум говорил, что это безрассудство, но Ринтын вставал из-за стола и бежал на трамвай, чтобы хотя бы мельком увидеться с ней. Она по-прежнему жила в своей крохотной холодной комнатенке. Начальник уже предупредил ее, чтобы она подыскивала другое жилье. Видеться приходилось украдкой и урывками. У Ринтына появилась привычка заглядывать в освещенные окна домов, чтобы хоть краешком глаза увидеть кусочек жизни счастливых обладателей отдельных комнат и квартир. Прогуливаясь по заснеженным улицам, Ринтын и Маша мечтали о том времени, когда у них будет своя комната, где они могут делать все, что им заблагорассудится, не опасаясь никого. Они мысленно обставляли ее, переставляли по нескольку раз мебель, отбрасывали надоевшую, вносили новую. Иногда в комнате становилось так тесно, что повернуться негде было. Тогда находился простой выход – появлялась вторая комната. Если уж очень разыгрывалась фантазия, воображение дарило им отдельную квартиру из трех комнат. Правда, в таком просторном жилище было неуютно, неловко, и они тут же населяли ее гостями и знакомыми. Кто только не жил у Ринтына и Маши! Кайон и Саша Гольцев – они были непременными постояльцами. Гостили у них Василий Львович, дядя Кмоль, Машины знакомые по Сибири… Через некоторое время оказывалось, что вместо отдельной квартиры у Ринтына и Маши уже целое общежитие. Начиналось выселение, но даже после этого в жилище оставалось еще много народу, было тесно, но весело.

Ринтын, повидавшись с Машей, едва успевал к началу занятий. Факультет перевели на Десятую линию Васильевского острова в старинное здание, где находился и математико-механический факультет. До революции здесь помещались Бестужевские высшие женские курсы, и преподавательница современного русского языка Андреева-Георг часто вспоминала молодые годы, проведенные в этом женском высшем учебном заведении.

Происходящее в рассказе было очень далеко от того, что окружало в эти дни Ринтына. Но странно, именно несхожесть с повседневностью помогала ясно и отчетливо видеть обстановку и героев нового рассказа.

Через три дня рассказ лежал на столе переписанный начисто. Выждав для порядка еще один день, Ринтын позвонил Георгию Самойловичу.

Лось попросил принести рассказ.

Когда Ринтын прочитал его вслух, Георгий Самойлович задумчиво сказал:

– По идее рассказ хорош, а по исполнению – увы! – Он развел руками. Надо поискать новые ходы.

Ринтын обескураженно молчал. Честно говоря, рассказ ему казался наиболее удачным из всех написанных. И тут вдруг такое…

– А что вам кажется неудавшимся? – спросил он.

– Самая главная ошибка в том, что противниками молодых героев вы сделали наших советских людей, приписав им эти два вида буржуазного национализма. Можно ли распространять на советских людей эти обвинения?

– Пожалуй, нельзя, – покраснев, ответил Ринтын.

– Вот именно! – сказал Георгий Самойлович. – Поэтому вместо них очень хорошо было бы поместить в одном купе с героями рассказа, скажем, иностранцев. Да, да! Иностранцев! Тогда все акценты произведения встанут на свои места, и, образно говоря, ружье будет направлено на ту цель, какая вам нужна.

Георгий Самойлович увлекся и рассуждал уже так, как будто редактировал другой рассказ.

– Спутник друзей, чукотских студентов, едущих на каникулы к себе домой, – это бельгийский буржуазный профессор… Вы что-нибудь о Бельгии знаете?

– Мало, – вздохнул Ринтын. – Из писателей – Метерлинка, Верхарна. Где-то читал о том, что в Льеже есть университет…

– Отлично! – перебил Георгий Самойлович. – Спутником студентов будет профессор Льежского университета мосье Леерлинк. Он едет в туристское путешествие по нашей стране вместе с женой-художницей мадам Клодин Леерлинк. У вас там есть рассуждения об искусстве, значит, должен быть достойный собеседник.

Георгий Самойлович посмотрел на понурившегося Ринтына и строго произнес:

– Вас пугает объем будущих переделок? Ну что же… Я вас предупреждал, что литература не такой легкий труд, как кажется на первой взгляд.

Это Ринтын уже хорошо знал. Но переделывать рассказ… Точнее сказать, написать его заново, оставив в неприкосновенности самое идею… Как хорошо и приятно было рассказывать о девушке, летящей в Хабаровск! Аня Тэгрынэ дала волшебный ключик – шум невидимого дерева над головой, – и этот ключик открыл все двери повествования. А здесь надо будет заново найти мелодию рассказа, настрой чувств.

– Кстати, – напомнил Георгий Самойлович, – надо сходить в редакцию журнала. Интересно, что они решили с рассказами.

Ринтын спросил, где находится редакция журнала, и прямо от Лося направился туда. Ринтын отлично ориентировался в городе и знал, что от канала Грибоедова до редакции не очень далеко. Надо было дойти до Литейного проспекта, а оттуда уже рукой подать. В маленьком переулке, выходящем на набережную, стояло несколько автомашин.

В полутемном коридоре пахло табаком и бумагой. У стены стояло старинное зеркало, подернутое туманом древности и пылью.

Ринтын заглянул в какую-то комнату. Пожилая женщина с прямыми седыми волосами печатала на машинке. В дыму тлеющей в углу ее рта папиросы она скрывалась вся. Женщина объяснила Ринтыну, что ему надо найти Каюрова, который занимается «самотеком» рукописей, и показала, как пройти.

Каюров, мужчина в летах, с гладкой, будто полированной плешью, приветливо взглянул на Ринтына.

– Пожалуйста, садитесь. – Он встал из-за стола и крепко пожал руку Ринтыну. Лицо его излучало такую доброту, что сразу подумалось, что рассказы приняты. – Повторите вашу фамилию, если вас не затруднит, – попросил Каюров.

– Ринтын.

– Благодарю вас, – с проникновенной улыбкой сказал тот. – Мы получили ваши рассказы. Для нас появление нового автора такая же радость, как и для самого автора. А может быть, для нас эта радость даже больше, чем для самого пишущего. Ведь литература плодотворно развивается только тогда, когда она питается притоком новых сил. Все наше большое литературное хозяйство можно сравнить со своеобразным организмом, который нуждается в постоянном обновлении крови. И эта кровь – вы, молодые литераторы.

Ринтын смущенно потупил глаза: уж очень многообещающее начало.

– Но, – Каюров поднял палец, – ошибается тот, кто ищет на этом поприще легких путей. Надо много работать, учиться у классиков… Вы, вероятно, читали, сколько раз Лев Николаевич Толстой переписывал "Войну и мир"? Колоссальная книга! Десятки авторских листов вот так, собственноручно переписать! – Каюров взял с письменного прибора ручку и повертел в руках. Великий труд, великий труд! – пробормотал он. – Извините, я все забываю вашу фамилию. Как вы сказали? Очень интересно! Значит, вы по национальности чукча? Слышал, слышал… Читал.

Каюров стал рыться в столе, достал одну папку, другую, наконец, нашел рукопись и положил на стол перед собой. Еще с полчаса он рассуждал о тяжести литературного труда, об испытаниях, ожидающих авторов на этом поприще, и приводил бесконечные примеры из истории отечественной и зарубежных литератур.

– Итак, подытожим наш разговор: работать надо! Много и мучительно работать. Прежде всего читайте. Вы знаете, как это помогает писать? Вот ваша рукопись. Поработайте, воспитайте в себе строгое отношение к слову. Это очень важно. Кое-что у вас есть, я это чувствую. Вы, надеюсь, меня понимаете? Вот и чудесно! Это очко в вашу пользу. Понимаете, иногда приходит какой-нибудь начинающий, в рукописи ничего путного нет, а ты ему все разжуй, положи в рот да еще и помоги проглотить. Противно, верно?

Ринтын сделал усилие и кивнул: он не хотел походить на назойливого начинающего автора.

– Когда возникнет потребность общения, приходите! – радушно раскинув руки, пригласил Каюров и сладчайше улыбнулся.

Ринтын понял, что разговор окончен и пора уходить.

Он встал, пробормотал "до свидания" и двинулся было к двери, но Каюров догнал его и сунул свою мягкую ласковую руку:

– Желаю творческих успехов!

Ринтын выскочил на улицу, машинально прошел несколько шагов и остановился. В руках у него была помятая рукопись. Он оглянулся на особняк, и обида переполнила сердце.

Каюров даже не читал рассказов! Ринтыну было обидно и стыдно за человека, который так старался, изворачивался перед ним. Как же так?

Ноги сами привели Ринтына к Георгию Самойловичу. Он молча подал рукопись, и Лось все понял.

– С кем вы говорили?

– Каюров его фамилия, – ответил Ринтын.

– Черт возьми! – воскликнул Георгий Самойлович, хватаясь за голову. Угораздило же вас попасть!

Лось некоторое время помолчал, потом сказал:

– Не хотелось мне обращаться к моим друзьям писателям за помощью, но, видимо, без этого не обойтись. А как было бы хорошо, если бы рассказы извлекли из «самотека», чтобы вы вошли в литературу так, как входит большинство начинающих…

– Давайте пошлем в Москву, – предложил Ринтын. – Если и там отвергнут, то я даю слово – больше ни строчки не напишу.

– Ну что же, – согласился Георгий Самойлович, – пошлем в Москву. Разумеется, не принимая во внимание вашу необдуманную клятву.

В тот же день в Москву ушел объемистый пакет с двумя рассказами Ринтына.

К рукописи было приложено письмо Лося, в котором он уместил в одну страничку биографию Ринтына от его рождения в Улаке до поступления в Ленинградский университет.