Текст книги "Время таяния снегов"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)

27

Ринтын и Кайон набрали мешок с углем и прямо направились в комнату, где лежал Саша Гольцев. Вскоре в печке загудело пламя, и, хотя температура была по-прежнему намного ниже нуля, от гудения жаркого пламени стало как будто теплее.

Саша лежал под ворохом одеял и благодарными глазами смотрел на своих товарищей.

– Ну, теперь ты живешь, – говорил Ринтын, – а то у тебя и глаза похудели.

Когда печка окончательно разогрелась, ребята уселись на табуретки возле Сашиной кровати.

– Интересно, вот учился я до войны в Ленинграде, – сказал Саша, – была у нас хорошая школа, спортивный зал, отличные парты. Под каждым окном всю зиму грели батареи парового отопления. Никогда в нашей школе не было холодно, а почему-то многие отлынивали, радовались болезням, лишь бы не ходить на уроки. А здесь вот так хочется скорее поправиться и снова сидеть за партой.

– Ты лучше береги силы, не философствуй! – ласково перебил его Кайон.

– Я все больше начинаю думать знаете о чем, ребята? – горячо продолжал Саша. – Вот бы поехать всем нам после окончания училища в Ленинград!

– Там видно будет, – рассудительно заметил Кайон, – а пока выздоравливай.

28

Шел урок истории русской литературы. Вела его новая учительница Наталия Михайловна. Она только недавно приехала в Въэн и робела перед учащимися: некоторые из них были почти ее ровесниками.

За одной партой с Ринтыном сидел Харлампий Бычков – чуванец – и водил пальцем по раскрытой книге: учительница точь-в-точь говорила по написанному.

Наталия Михайловна заметила, что Харлампий следит по книге, и попыталась сделать сердитое лицо.

– Бычков, закрой книгу, – строго сказала она.

– Хорошо, – с готовностью согласился Харлампий и захлопнул книгу.

Во время перерыва Ринтын стал укорять Харлампия:

– Как тебе не стыдно! Это, наверное, ее первые уроки, она еще неопытная и смущается.

– Если неопытная, зачем пришла в училище? Поработала бы в простой школе.

К ребятам подошел Андрей Викторович Панкин – директор училища – и попросил Ринтына зайти к нему в кабинет.

– Натворил что-нибудь? – полюбопытствовал Харлампий.

Ринтын пожал плечами и направился к директору.

Андрей Викторович передал Ринтыну конверт и попросил отнести его в редакцию газеты и передать редактору.

Редакция газеты помещалась в том же доме, где находился детский сад. Ринтын толкнул входную дверь и очутился в больших сенях, заставленных рулонами бумаги. В комнате редакции сидел только один человек. Он резал длинными ножницами полосы бумаги с напечатанным текстом и наклеивал на лист.

Ринтын поздоровался и спросил редактора.

– Василий Гаврилович в типографии. Если хотите непременно его, бегите туда.

Редактора Ринтын нашел в печатном цехе. Эту маленькую комнату лишь с большой натяжкой можно было назвать цехом. В представлении Ринтына цех – это грандиозное сооружение из стали и стекла, в котором стоят хитроумные машины. В типографском же цехе стояла одна печатная машина, которую крутил ногой печатник, резальный станок и большой, обитый жестью стол, заляпанный типографской краской.

Печатная машина лязгала челюстями, и в короткие промежутки, пока ее пасть была открыта, печатник выхватывал оттуда лист готовой газеты и совал чистую бумагу.

Рядом с машиной стоял Василий Гаврилович, брал наугад лист уже отпечатанной газеты и качал головой.

Ринтын подошел к нему и протянул конверт.

– А, от Андрея Викторовича. Погоди, сейчас пойдем со мной в редакцию, я там почитаю. Любит человек наворачивать такие художественные детали, что только диву даешься… Ну, на этот раз он сносно написал, – с удовлетворением сказал редактор, прочитав заметку.

Оторвавшись от листка, он внимательно оглядел Ринтына и вдруг спросил:

– А ты откуда?

– Так я же принес статью.

– Да нет, я спрашиваю, откуда ты родом?

– Из Улака, – ответил Ринтын.

– Чукотский язык знаешь?

– Конечно, знаю.

Василий Гаврилович круто повернулся и сказал:

– Послушай, Арсентий Петрович! А почему бы нам не использовать учащихся педагогического училища для подготовки статей на чукотском языке? Ведь это же мысль! Как это мне раньше не пришло в голову? Народ там грамотный, знают и чукотский и русский языки.

– Как ты думаешь, согласились бы ваши ребята иногда помогать нам? – обратился он к Ринтыну.

– Я первый уже согласился, – сказал Ринтын.

– Отлично! – радостно воскликнул редактор.

– И еще мой товарищ Кайон, он тоже давно хотел работать в газете, неуклюже соврал Ринтын и густо покраснел.

Но редактор не заметил ни лжи, ни горящего лица Ринтына.

– Молодцы, ребята! Не вечно же русские вам будут редактировать газету. Надо когда-нибудь самим браться за это. Я поговорю об этом с вашим директором.

29

Так началось сотрудничество Ринтына и Кайона в редакции газеты. Очень скоро они стали своими людьми и в типографии, а в свободное время не жалели и ног, чтобы крутить печатную машину.

Перевод на чукотский язык русских статей оказался не таким уж легким делом. Самые обыкновенные слова ставили в тупик Ринтына и его товарища. Ну как, например, перевести на чукотский язык слово «петух»? В довоенном русско-чукотском словаре эта птица на чукотском языке писалась как: "к'легтанн'ыгатле". Если перевести снова на русский, получалось нечто невообразимое: самец-русский-птица.

Ринтын и Кайон первое время старались перевести на чукотский язык все русские слова в предложении и сохранить их порядок. Иногда в чукотском тексте получалось такое, что и не выговоришь. Понемногу Ринтын стал нарушать порядок слов. Стало лучше. А в конце концов так осмелел, что вводил целые предложения пояснительного характера. Статьи по размеру перестали соответствовать оригиналу, и Арсентий Петрович не раз ворчал, перекраивая газетную полосу из-за «припека», как он выражался.

Ринтыну нравилась редакционная обстановка, и он старался работать над переводами непосредственно в редакции. Наборщики делали много ошибок в чукотском тексте, и Ринтыну доставляло большое удовольствие править пахнувшие типографской краской гранки со своими переводами. Ринтын написал несколько собственных заметок и бережно хранил эти номера газет.

Когда наступили зимние каникулы, ребята стали бывать в редакции ежедневно.

Однажды Василий Гаврилович сказал Ринтыну:

– На другом берегу лимана собрались оленеводы из Амгуэмской тундры. Они только что вступили в колхоз. Среди них много интересных людей, есть бывшие кулаки и шаманы. Поезжай туда и напиши что-нибудь об их жизни. Кайон, думаю, пока один справится с переводами.

Гордый полученным поручением, Ринтын бережно спрятал в нагрудный карман удостоверение, где было написано, что "литсотрудник Анатолий Федорович Ринтын командируется в район мерзлотной станции".

Оленеводы расположились не в самом поселке, а за холмом. Там они раскинули свои яранги, а чуть поодаль паслись стада. Хозяева собачьих упряжек поселка вынуждены были посадить на цепь своих псов: было несколько случаев, когда пастухи стреляли в собак.

Ринтын поселился в пустом классе начальной школы и на следующий же день после приезда отправился к оленеводам. Было морозно и тихо. Взобравшись на высокий холм, Ринтын увидел в долине около десятка яранг. Над каждой ярангой стоял тонкий прозрачный столбик дыма. И хотя это кочевое стойбище значительно отличалось от прибрежных сел чукотских морских охотников, у Ринтына от волнения перехватило дыхание.

Юноша бегом спустился в долину. В стойбище было оживленно. Перед ярангой с красным флагом толпились люди. Они кого-то внимательно слушали.

– Зачем, для чего этот обман?! Все до одной испорченные! Если нам говорят, что мы на равных правах со всеми людьми, почему мы не можем пользоваться таким же светом, как в поселке?

Ринтын протолкался и увидел старого чаучу. Он стоял, широко расставив ноги. Малахай был закинут на спину. Обнаженные волосы заиндевели. Одной рукой он держал широкий подол, в котором было несколько электрических лампочек. Рядом со стариком стоял молодой человек в меховых торбазах и ватном костюме.

– Неразумный, я еще раз тебе говорю, что для горения этих лампочек нужно электричество.

Он заметал Ринтына и обрадованно крикнул:

– Вот пусть нам объяснит знающий человек! Иди сюда!

– Старик Овто только недавно в поселке увидел электрический свет. Это ему понравилось. Он заходил в дома и расспрашивал людей, потом в магазине увидел лампочки. Купил десяток и принес в стойбище. Несколько дней женщины в его яранге вили шнуры из белых ниток. Когда шнуры были готовы, Овто повесил у себя в пологе под потолок лампочку и позвал соседей. Он объявил, что как только на улице стемнеет, в яранге загорится яркий свет. Терпеливо ждали собравшиеся. Приближалась полночь, и кто-то высказал догадку, что лампочка испорченная. Ее заменили. Но новая тоже не хотела гореть. Так перепробовали все лампочки, и ни одна из них не загорелась. Вот теперь Овто пришел и ругается, что его обманули, подсунули испорченные лампочки. Мне, заведующему красной ярангой, не верит, что для этого нужно электричество.

Заведующий ярангой сплюнул в снег и по-русски добавил:

– Этот старик вредный и беспокойный. Все время что-нибудь выдумывает. Он шаман и к тому же чудак. Растолкуй им ты, если они мне не верят.

Ринтын повернулся к оленеводам и, признав все свои способности, начал лекцию об основах электричества. По лицам слушателей было видно, что все сказанное Ринтыном очень туманно. И только природная вежливость не позволяла им открыто выразить свое недоверие человеку, которого они впервые видели и который являлся в стойбище гостем. Но когда Ринтын стал рассказывать о том, как впервые зажглись электрические лампочки в его родном Улаке, лица слушателей оживились.

– Значит, мотор нужен? – переспросил Овто, когда Ринтын с грехом пополам закончил свое объяснение.

– Да.

– Если я сохраню эти лампочки до того, как наш колхоз купит электрический мотор, они не испортятся?

– Нет, – успокоил Ринтын старика, – их можно долго хранить.

Заведующий красной ярангой пригласил Ринтына попить чаю. Но старик тоном, не допускающим возражений, сказал:

– Он будет пить чай у меня.

Знакомый запах костра ударил в нос – Ринтын, согнувшись, вошел в ярангу. Когда глаза привыкли к полумраку, он разглядел возле костра девушку. Она помешивала горящие веточки полярной ивы, собирая их под закопченное дно огромного чайника.

– Это жена моего внука, – сказал старик. – Все мои сыновья и внуки с утра поехали в Въэн.

Овто оказался словоохотливым собеседником. Правда, словоохотливость его выразилась в том, что он без конца задавал вопросы и тут же комментировал ответы Ринтына.

Улучив минуту, Ринтын спросил старика, сколько ему лет.

Старик задумался. В голове Ринтына уже рождалось начало очерка "Последний шаман": "Седой как лунь старик повел помутневшими от времени глазами…"

Старик не отвечал на вопрос Ринтына. Его молчание было обдумыванием очередного вопроса.

– В Улаке – колхоз?

– Колхоз, – ответил Ринтын. – Уже давно колхоз, я даже не помню, когда его в нашем селе не было.

– Мы только вступили. Думали, совеем без оленей останемся. Ничего, часть оленей все же оставили, а остальные стали колхозными. Большое стадо получилось, трудно будет его пасти. И как дальше жизнь пойдет?

Ринтын пустился в объяснения. Он рассказал, что такое колхоз, как будет распределяться продукция среди его членов.

Старик слушал и молча кивал головой, изредка выпуская клубы табачного дыма.

– Коо, – с сомнением покачал он головой, – посмотрим, что будет. Откочевывать теперь некуда – там якутская земля, чужая.

На коленях у Ринтына, как у заправского журналиста, лежал блокнот, и он время от времени делал записи. Старик, видимо, знал, что это такое, и умолкал, как только Ринтын брался за карандаш.

Когда был допит чай, Овто потянулся за блокнотом, внимательно просмотрел записи. Ринтын испугался: а вдруг старик знает грамоту?

Овто вернул блокнот.

– Како, словно мышь наследила на снегу. Что же ты там написал?

– Наш разговор, – ответил Ринтын. – Потом по этим записям напишу рассказ о твоей жизни.

– Мал ты писать о моей жизни, – спокойно и уверенно сказал старик. Сначала поживи столько, сколько прожил я.

– А сколько тебе лет? – спросил Ринтын, надеясь на этот раз услышать ответ.

– Ладно, – сказал Овто, – так и быть, покажу, сколько мне лет.

Старик поднялся.

– Пошли со мной…

Ринтын едва поспевал за стариком. Овто шагал широко и легко, перепрыгивая через снежные заструги. Молчали всю дорогу, пока не поднялись на заснеженную сопку.

Красный солнечный шар сидел на вершинах далекого хребта.

– Смотри туда! – И старик показал рукой на далекие горы. – Эти горы видны хорошо из той тундры, где я родился. А когда я был вот такой маленький, – старик показал на метр от земли, – этих гор еще не было…

Ринтын вопросительно посмотрел на Овто, ожидая объяснений. Но лицо старика было непроницаемо спокойно. "Очерк не получится", – думал Ринтын, спускаясь с сопки вслед за стариком. Когда Ринтын повернул к красной яранге, Овто окликнул его:

– Подожди, зайдем ко мне в ярангу!

Дома старик распорядился, чтобы для Ринтына приготовили оленью тушу, и сам завернул в вытертую шкуру несколько пар очищенных от надкостницы оленьих ног.

– Полакомишься кымылом, – сказал он, – да и своих товарищей угостишь едой настоящих людей. Теперь можешь идти. Только советую тебе не заходить в красную ярангу. Этот человек хоть и корчит из себя грамотного, но глупее теленка и хвастлив, как ворон. Приходи в гости, когда прикочуем на следующий раз, тогда и скажу, сколько мне лет. Ты мне понравился.

30

– Ну, что привез интересного? – осведомился Василий Гаврилович, когда Ринтын возвратился из командировки.

– Оленью тушу и несколько пар оленьих ног, – мрачно ответил Ринтын.

Редактор вопросительно посмотрел на него. Нельзя сказать, чтобы Ринтын вообще ничего не привез. Весь блокнот был заполнен записями, но его огорчало, что старик мало рассказал о себе и весь план очерка рухнул. Правда, что такое очерк, Ринтын представлял весьма смутно, но понимал, что нерассказанная жизнь старика представляла большой интерес не только для него.

Василий Гаврилович посмотрел записи, выслушал Ринтына и сказал:

– Напрасно ты говоришь, что ничего не привез. Тут, – он похлопал по блокноту, – кое-что есть интересное. Забирай-ка свои записи и отправляйся домой писать. Особенно не мудри, пиши так, как только что рассказывал. Не упускай из виду приметы нового, вошедшего в быт оленеводов.

В каникулярное время классы пустовали, и Ринтын примостился за последней партой, вооружившись чернильницей и ручкой с новым пером. Чтобы написанное выглядело солидно, он взял пачку бумаги, на которой обычно писал редактор. Бумага была нелинованная, гладкая, ослепительно белая. Ринтын просидел уже полчаса и не написал ни слова. В голове не было ни одной мысли, Которую можно было бы записать. Ринтын встал и пошел в кухню напиться. Вернувшись, он переписал план, составленный заранее. Но и это занятие не помогло. Первый лист будущего очерка по-прежнему был чист.

Ринтын стал припоминать известные ему литературные произведения, их начало. Почему-то пришло в голову: "Чуден Днепр при тихой погоде…" Вот! Надо начинать с описания погоды, тогда дело пойдет на лад.

Ринтын схватил ручку, обмакнул перо в чернила и нацелился на белый бумажный лист. Хорошо бы написать: шел снег. Но в этот день снега не было. А может быть, так: был яркий солнечный день. Нет, солнца тогда не было, его закрывали облака, был мороз.

Ринтын описал, как хрустел под подошвами валенок снег, как сияли горы, которые он видел на пути, шапку густого дыма, висящего над домами Въэна. Но тут его подстерегала другая беда. Привыкнув писать на разлинованной тетрадной бумаге, он никак не мог выдержать строчный строй, и у правого края листа буквы валились книзу, как путники после долгой и утомительной дороги.

"Муки творчества", – всплыли в памяти услышанные где-то слова. От сознания того, что он испытывает такие же затруднения, как и великие писатели, для которых "муки творчества" были привычным состоянием, Ринтын приободрился и стал бойко покрывать кривыми строками страницу за страницей. Только изредка он заглядывал в план, и гордая мысль о том, что и к нему пришло вдохновение, подхлестывала его.

Еще задолго до того, как стала мигать электрическая лампочка, Ринтын закончил свой труд и осторожно скатал в трубочку десяток исписанных страниц.

Он шел по темным улицам Въэна и в его воображении возникал очерк на газетной полосе за подписью "А.Ф. Ринтын".

На следующее утро он не мог дождаться начала рабочего дня. Время тянулось страшно медленно, стрелки часов тяжело поднимались по циферблату. Когда они показали девять часов, Ринтын выждал еще десять минут и направился в редакцию. У самых дверей его охватило сомнение: а что, если он переоценивает свое сочинение? Пока не поздно, можно повернуть обратно. Нет, уж лучше услышать насмешку Василия Гавриловича, чем без всяких оснований считать себя человеком, способным писать. Ринтын решительно вошел в редакцию. Он поздоровался с редактором и подал бумажный сверток.

Василий Гаврилович развернул его и, переворошив листы, сказал:

– Ого, сколько накатал!

"Знал бы он, с каким трудом это накатано", – подумал Ринтын, но изо всех сил старался казаться равнодушным.

– Ты что же не здороваешься? – укоризненно сказал Арсентий Петрович.

Ринтын вздрогнул. Действительно, как же это получилось, что он не обратил внимания на секретаря редакции, хотя тот сидел на расстоянии вытянутой руки от редактора?

– Простите, добрый день! – сказал Ринтын и покраснел.

А между тем редактор продолжал чтение. По его лицу никак нельзя было понять, нравится ему написанное или нет. Лишь изредка он брал карандаш и делал пометки на полях.

Арсентий Петрович расспрашивал Ринтына о поездке к оленеводам, но тот отвечал односложно и нехотя.

Василий Гаврилович дочитал последний лист, положил его вместе с остальными и обычным будничным голосом сказал:

– Материал пойдет, годится.

От облегчения Ринтын даже вспотел. Конечно, хотелось услышать более обстоятельную оценку, но сейчас было достаточно и этого.

31

В течение нескольких дней Ринтын первым бросался к газете, которая вывешивалась в столовой. Уже кончились каникулы, а его очерк так и не был напечатан. В редакции застенчивый автор не решался спрашивать о судьбе своего сочинения, а редактор молчал. Ринтын уже примирился с мыслью, что написал чушь и редактор просто не хотел его огорчать.

– Мы должны поздравить Ринтына, – так однажды начал учитель урок литературного чтения. – В сегодняшнем номере газеты напечатан его очерк: "Гости из далекой тундры".

Весь час Ринтын чувствовал на себе взгляды своих товарищей. Он уверенно встретил улыбающийся взгляд Тамары Вогуловой и сохранил на лице каменное выражение.

На перемене ему едва удалось отбиться от желающих посмотреть его заметку и уединиться в уборной. Здесь он внимательно прочитал от начала до конца свое творение. К тому, что заголовок будет изменен, он был готов заранее: Арсентий Петрович все заголовки перекраивал по-своему. Но и весь напечатанный материал показался ему чужим. Пришлось читать второй раз. За исключением нескольких фраз, он не нашел ничего, что напоминало бы ему плод собственных творческих мучений в пустом холодном классе. Весь его очерк написан заново. Тяжелее всего было сознавать, что от этого очерк не стал хуже. Наоборот, в таком виде он читался легко. Хотя все факты и события, описанные Ринтыном, были сохранены, но все же он не мог без жгучего чувства стыда смотреть на подпись: "А. Ринтын".

Юноша поклялся никогда не писать больше "произведений художественной прозы" и принял решение отказаться от работы в газете.

32

Участок, выделенный педагогическому училищу для рыбной ловли, находился километрах в трех от поселка. Дорога к нему шла морским берегом мимо торчащих прямо из земли вентиляционных труб ледника Чукотторга и кладбища.

Ученики организовали две рыболовецкие бригады. В рыбаки хотелось попасть каждому. Старшеклассники рассказывали волнующие истории о ночевках в палатке на берегу лимана, о необыкновенных уловах, когда за одну ночь двумя блоковыми ставными сетями удавалось поймать до двух сотен рыб.

Кайон и Ринтын попали в одну бригаду. Им повезло, потому что ребята они рослые и сильные. После долгих просьб к ним в бригаду назначили и Сашу Гольцева. Зимние обтирания снегом не только не прибавили ему здоровья, но и сильно истощили его. Саша беспрестанно болел и несколько раз за зиму лежал в больнице с воспалением легких. Но и это не отбило у него стремления закалить свой организм. Он все так же настойчиво каждое утро делал зарядку и грохотал связками своего гимнастического железа.

За овражком, по дну которого тек мутный ручей, торчали вешала для сушки юколы. Здесь и начинался участок педагогического училища. У самой горы белела палатка с торчащей сбоку железной печной трубой. Под навесом стояли бочки для засолки, мешки с крупной серой солью, большущее корыто для мойки рыбы, засольные чаны, грохот для икры и другая хозяйственная утварь. В море были поставлены три боковые сети.

Саша варил уху на костре, разложенном на гальке. Несмотря на густой дым, туча комаров не давала ему покоя. Саша отмахивался большой ложкой и ворчал сквозь зубы: рот открыть было нельзя, комары немедленно залетали туда.

Ринтын тяжело свалил мешок с продуктами возле костра и спросил Сашу:

– А где Кайон?

– Спасается от комаров в палатке, – ответил Саша.

На разложенных в палатке оленьих шкурах, заложив ногу на ногу, лежал Кайон и читал книгу.

– Ну, как там наш повар? – спросил он вошедшего Ринтына.

Вместо ответа Ринтын пожурил Кайона:

– Чем валяться на шкурах, помог бы Саше. Он, бедняга, задыхается в дыму, комары заедают. Ты должен помнить, что он слабый человек и ему нужно за лето окрепнуть.

– Да я сам хотел варить рыбу, – оправдывался Кайон, – но Саша хочет показать, как варится настоящая уха.

Бригадиром в эту бригаду был назначен учитель истории Игорь Михайлович Стремянкин – красивый молодой человек, влюбленный в свой предмет и московскую улицу, которая называлась Матросская Тишина. На этой улице он родился, а теперь там жили его родители. Игорь Михайлович работал в педучилище не первый год. Приехал еще во время войны, прямо из госпиталя. Видимо, он был серьезно болен, ходил, выворачивая ноги. На уроках он иногда гримасничал и заикался. Ребята относились к нему бережно и почтительно и в ненастную погоду старались поскорее выпроводить с рыбалки.

Кайон и Ринтын вышли из палатки на улицу. Саша по-прежнему плясал вокруг костра.

– Уха будет замечательная, – крикнул он ребятам, – тройная! С лавровым листом.

Лицо Саши было закрыто накомарником, и на фоне дыма и огня он был похож на шамана, исполняющего ритуальный танец.

– Посмотрим, попробуем твою стряпню, – сказал Кайон. – Если не одобрим, больше к костру подпускать не будем.

Но уха была замечательная. Долгое время слышался только стук ложек о жестяные миски.

– А вы заметили, что уха тройная? – торжественно спросил Саша.

– Конечно, – поспешил ответить Кайон. – Какая она еще может быть?

– Тройная уха делается так, – продолжал Саша. – Сначала варится как обыкновенная, простая уха. Затем рыба выбрасывается и кладется свежая, в тот же навар. И так до трех раз.

– А можно больше? – спросил Кайон, облизывая ложку.

– Можно, – ответил Саша.

– Интересно, какой степени будет уха со всего нашего улова? – сказал Кайон и вопросительно посмотрел на Сашу.

Тот растерянно взглянул на Ринтына и виновато спросил:

– Разве я плохо сделал?

– Все хорошо, не волнуйся, – успокоил его Ринтын, – просто как-то неловко выбрасывать варево на землю.

– Мне рассказывали, что настоящие рыбаки только так и делают, – развел руками Саша.

– Нашел кому верить! – воскликнул Кайон. – Во всех рассказах о русских рыбаках, которые ловят рыбу удочками, утверждается, что они самые большие выдумщики и врали.

– Ладно, – прервал спор Ринтын. – Не будем терять времени, надо вытащить первую сеть, уже пора ее проверять.

Саша побежал отвязывать веревку. Ринтын и Кайон впряглись и потянули тяжелую двадцатиметровую сеть. Чем тяжелее было тащить, тем радостнее было на душе: значит, много рыбы запуталось в ее ячейках.

– То-гок! То-о-гок! – помогали себе криками ребята.

Вот первые метры сети на берегу. Крупная кета, блестя на солнце чешуей, бьется, разбрызгивая воду. За ней тянется вторая, третья.

– Хороший улов! – радостно кричит Саша. – То-о-о-гок!

Днем на рыбалку приходили девчата, разделывали улов. А с самого утра являлся Игорь Михайлович.

– Существенной пользы он, конечно, не приносит, – говорил Кайон, – но его рассказы по истории очень интересны.

И действительно, Игорь Михайлович, пока варилась уха и в собственном соку шипели нанизанные на палочки кетовые брюшки, предавался воспоминаниям из русской истории. Но когда ребята обращались к нему с просьбой рассказать, что-нибудь из его военной жизни, Игорь Михайлович мрачнел, хмурился и говорил потускневшим голосом:

– Да ничего там интересного не было. Не дай бог вам воевать!

Услышав эти слова впервые, Кайон обиделся и сказал ребятам:

– Считает нас неспособными к военным делам. Подумаешь – сам повоевал, а другим нельзя!

Саша робко вступался за учителя:

– Нет, ребята, он прав. Война только издали кажется привлекательной. Вот в Ленинграде…

– Слышали, – перебивал его Кайон. – Я не говорю о блокаде, а о настоящем бое, когда идет рукопашная схватка или ждешь с замиранием сердца приближения вражеского танка, чтобы кинуть в него гранату.

– У тебя представление о войне только по кинокартинам, – отмахивался от него Саша, и глаза у него становились грустными.

Ребятам нравилось на рыбалке. В палатке понемногу копились книги, которые приносил Ринтын из библиотеки. Пришлось даже сделать небольшую полочку. День за работой проходил незаметно. Надо было перерабатывать весь улов, а рыба ловилась не только ночью, но и днем. Самое трудное заключалось в том, чтобы вытащить носилки с рыбой на крутой склон, где были вырыты ямы для собачьего корма. Сложенная в них рыба кисла, а такую собаки особенно охотно ели зимой.