Текст книги "Время таяния снегов"

Автор книги: Юрий Рытхэу

35

Три дня бушевала пурга. Когда Ринтын высовывал голову в чоттагын, то видел, как через невидимые для глаза щелочки в моржовой покрышке яранги сыпался на земляной пол, на свернувшихся клубком собак мелкий, как порошок, снег.

Дядя Кмоль то и дело выходил на улицу, привязывал камни к яранге, чтобы ее не унесло ветром, затыкал плоскими выструганными дощечками дыры.

– Таната оглушило свалившейся жердью, – сообщал дядя, отряхивая с себя снег, – жена с перепугу втащила в чоттагын не его, а жердь!

Ринтыну было душно в тесном пологе, и он часто выходил в чоттагын подышать воздухом, пахнувшим прелой травой, которой был обложен полог.

Сразу же, как только стихло, на улице появились люди. Они выходили через дымовые отверстия или проделывали узкий лаз в сугробе, закрывавшем вход в ярангу, и начинали откапывать занесенные снегом жилища.

Школа совсем утонула в снегу. Торчала только крыша с дымящими трубами. Издали казалось, что это плывет по снежному морю пароход. Ветер сорвал и спутал электрические провода, изуродовал лопасти и стабилизатор ветродвигателя. Правда, это случалось почти в каждую пургу, но это мало утешало Тэнмава, который с мотками проволоки через плечо уже ходил от столба к столбу, проклиная пургу.

Ни одна пурга не бывает похожа на другую. У каждой, как и у людей, свой характер. Особенно это заметно по тем разрушениям, которые она производит. На этот раз сорвало вельбот с подставок, утащило на припай и там разбило в щепы о торосы. На полярной станции повалило ветром и занесло снегом несколько метеорологических будок и, как всегда; были оборваны и перепутаны все антенны радиостанции.

Откопав свою ярангу, Ринтын отправился на полярную станцию помогать Лене налаживать разрушенное бурей радиохозяйство.

Он застал у Лены Эрмэтэгина.

Эрмэтэгин появился в Улаке осенью и поселился в колхозном клубе. Он был послан райисполкомом заведовать клубом. Ринтын мало с ним встречался. По отзывам дяди Кмоля, Эрмэтэгин был умным человеком, постигшим многие науки, но у него была одна слабость: любил выпить. Эрмэтэгин даже зимой носил черный кожаный шлем, кожаные перчатки и брюки галифе с красным кантом. Это была такая необычная для стойбища одежда, что даже собаки, завидев Эрмэтэгина, принимались лаять на него.

– Ну, что ты смотришь! – крикнула Лена и, схватив за рукав, втащила Ринтына в комнату.

Она была возбуждена чем-то, с ее лица не сходило выражение счастья.

Неужели Эрмэтэгин явился причиной такой странной перемены настроения Лены? Ринтын вспомнил Анатолия Федоровича, и ему стало так неловко, что он даже покраснел.

– Ты знаешь, что случилось на свете, пока мы здесь пережидали пургу? – спросила Лена звонким, срывающимся голосом и, притянув Ринтына, громко поцеловала его в губы. – Наши войска прорвали блокаду Ленинграда! Вот что случилось, дорогой друг!

Пока чинили антенны, Лена не переставала шутить, смеяться, и от нее веяло таким счастьем и искренней радостью, что всем, глядя на нее, становилось легко и весело.

В стойбище Эрмэтэгин и Ринтын возвращались вместе. Уже было темно, и на небе сверкали крупные, как бы выросшие за время пурги звезды.

Около изувеченного ветродвигателя Эрмэтэгин остановился и, закинув голову, с чувством продекламировал:

О, край небес, – звезда Омега,

Весь в искрах, Сириус цветной…

Взглянув на Ринтына, он многозначительно добавил:

– Блок.

Было так тихо, что далеко слышался скрип снега под подошвами редкого прохожего. Эрмэтэгин продолжал неподвижно стоять, оглядывая небо.

– Самое красивое небо у нас на Севере, – сказал он вдруг и достал из кармана самодельный портсигар из дюраля.

Эрмэтэгин скрутил папиросу, затянулся и закашлялся.

– Мировая история не знала такой адской смеси.

Ринтын догадался по запаху, что парень курит махорку пополам со спитым чаем.

– Между прочим, Блок – петербургский поэт, – сказал Эрмэтэгин, отставив трещавшую и сыпавшую искрами папиросу, – то же самое, что ленинградский.

Выкурив папиросу, Эрмэтэгин затоптал ее в снег и зашагал дальше. Ринтын последовал за ним. Он был поражен: никогда в жизни ему не приходилось слышать из уст соплеменника столько мудреных слов. Эрмэтэгин говорил только по-русски, притом так свободно и легко, как будто он владел языком с малолетства.

Возле колхозного клуба Эрмэтэгин остановился и, протягивая на прощание Ринтыну руку, спросил:

– Ты любишь читать книги?

– Очень, – ответил Ринтын. – Только хороших мало. Что было в школьной библиотеке, все прочитал.

– Ну уж и все? – улыбнулся Эрмэтэгин. – Подожди, разберутся в грузах. Кажется, и нам привезли хорошие книги.

– Я знаю, где они лежат! – крикнул Ринтын. – Под брезентом возле склада. Из ящиков, в которых книги лежали, Журин сделал себе тамбур к дому.

– Что ты говоришь! – Эрмэтэгин встряхнул за плечи Ринтына. – А ну, покажи, где они лежат!

Увидев, в каком состоянии содержатся книги, Эрмэтэгин так вскипел, что Ринтыну стало страшно. Какими только словами не обзывал он Журина: варвар, дикарь, олух, невежда! Эрмэтэгин так громко ругался, что разбудил сторожа, караулившего склад. Старый Культын, приставленный Журиным сторожить склад и магазин, недовольно проворчал:

– Что ты орешь? Не наговорился в своем клубе?

– Я ему покажу, этой торговой крысе, как надо обращаться с культурными ценностями! – грозил кулаками в сторону журинского дома Эрмэтэгин.

36

Какой разговор произошел между Журиным и Эрмэтэгином, Ринтын не знал. Но что он был, об этом свидетельствовали новые книги, появившиеся в колхозном клубе и в школьной библиотеке.

Ринтын стал захаживать в маленькую комнату, заполненную книгами, сломанными музыкальными инструментами, пожелтевшими плакатами. В ней жил Эрмэтэгин. Он научил Ринтына играть в шахматы и бренчать на балалайке. В долгие зимние вечера Эрмэтэгин рассказывал Ринтыну о своих странствиях. Мальчик узнал, что Эрмэтэгин учился в педагогическом училище, но не закончил его: потянуло в море. Проплавав два года матросом, он попал на курсы судоводителей. С курсов, не сдав положенных экзаменов, Эрмэтэгин ушел проводником в геологическую экспедицию. В Анадыре заведовал баней, оттуда перешел на курсы культпросветработников.

– Носило меня по Чукотскому побережью, как сухой лист по тундре. Все из-за любопытства, – рассказывал Эрмэтэгин, изредка отворачиваясь, чтобы отхлебнуть из бутылки, к наклеенному на стене плакату, изображавшему проткнутого штыком Гитлера. – Если бы не книги, я бы умер от невозможности удовлетворить любознательность! В свое время я не сумел отыскать точку в жизни и теперь ношусь со своим ненасытным любопытством, как Архимед со своим рычагом. Так сказать, отдался течению жизни. Каких я только людей не перевидел! Всяких! Жалею, что не побывал на материке, война помешала.

Эрмэтэгин курил все ту же невозможную смесь спитого чая и махорки. Ринтыну было жалко смотреть, как морщится человек от едкого дыма.

…В стойбище было известно, что радистка Лена раздавала свой табачный паек заядлым курильщикам. Знал это и Ринтын, и он подумал: может быть, на долю Эрмэтэгина у нее сохранилась хоть одна пачка? Решившись, Ринтын смущенно попросил Лену:

– Вы мне не дадите немного табаку?

– Никак ты уже курить начал? – удивилась она.

– Нет еще, – ответил Ринтын, вспоминая свои неудачные попытки привыкнуть к курению. – Табак нужен для одного моего знакомого. Вы его знаете: это заведующий клубом Эрмэтэгин. Он курит чай.

– Бедняга! – сказала Лена и, подавая Ринтыну пачку махорки, погрозила пальцем: – Смотри не вздумай сам курить.

Велика была радость Эрмэтэгина, когда он увидел махорку.

– Что это такое! – вскричал моряк. – Не верю своим глазам – настоящая канская махорка! Где ты ее взял?

– У Лены, – ответил Ринтын.

– У радистки?

– Да, у нее.

– Вот добрый человек!

Закурив папиросу из настоящего табака, Эрмэтэгин закашлялся и вытер рукавом выступившие на глазах слезы.

– Спасибо тебе, Ринтын!

Однажды, взяв карандаш, Эрмэтэгин усадил Ринтына поближе к окну и начал его рисовать. Ринтын долго сидел неподвижно, как замерзшая ворона, хотя у него сразу заныла шея.

– Хочешь, я тебе прочту стихи собственного сочинения? – спросил Эрмэтэгин, разглядывая отставленный на вытянутую руку рисунок.

Не дожидаясь согласия, Эрмэтэгин положил на стол бумагу и карандаш и устремил в окно задумчивый взгляд.

 
Север суровый, север далекий,
Тундра обширна – там пурги и тучи
Белым снежком заметают простор,
Белят и гребни задумчивых гор.
Жгучий мороз свой рисует узор,
И с ветром ведет он такой разговор:
Север суров, но люди упорны…
Они изменили наши просторы.
Стала культурной и радостной жизнь
Для всех, кто строит социализм!
 

– Ну, как?

– Очень хорошие стихи! – горячо проговорил Ринтын. – Совсем как настоящие.

– Нет, Ринтын, – вздохнул Эрмэтэгин, берясь за карандаш и бумагу. – Это даже нельзя назвать стихами.

Он долго, сосредоточенно рисовал и, казалось, целиком отдался этому занятию.

– А что ты читал, Ринтын? Какие книги?

Ринтын назвал прочитанные им книги.

– Тогда тебе, пожалуй, можно будет дать эту книгу. – Эрмэтэгин поискал и протянул Ринтыну книжку в картонном переплете.

Ринтын взял в руки книгу и прочитал на обложке: "М. Горький. Детство". Ринтын слышал о Горьком, но не читал ни одной его книги, да и фамилия автора не обещала ничего интересного.

Лишь через несколько дней Ринтын вспомнил о книге. Захватив ее с собой, он отправился в ледяную пещеру, зажег там свечу, расстелил мешки из-под угля и устроился поудобнее.

Перед тем как открыть книгу, он снова стал рассматривать серый переплет и простые два слова, напечатанные на нем: "М. Горький. Детство". Ринтын вспомнил, что в стойбище Рентыгыргын одного оленевода тоже зовут Горький – Чымийыльын, но тот парень совсем молодой – не курит и не жует табака. Ринтын открыл книгу.

Он так увлекся описанием жизни мальчика Алеши, что не заметил, сколько прошло времени. Лишь когда свеча потухла и синева ледяных стен померкла, Ринтын с сожалением закрыл книгу.

Он вернулся, когда в чоттагыне еще горел свет и желтая полоса от колеблющегося пламени моталась на снегу. Это значило, что дядя Кмоль все еще на охоте. В яранге Ринтын продолжал читать книгу до тех пор, пока не послышались знакомые шаги.

– Ты еще не спишь? – удивился дядя Кмоль.

В пологе, отхлебывая из потемневшего от крепкого чая, когда-то белого фарфорового блюдца, дядя Кмоль спросил:

– Что же это за книга, что ты ее даже в холодном чоттагыне читаешь? Опять, наверное, про какого-нибудь конника без головы?

– Нет, дядя, – ответил Ринтын, – здесь описана жизнь Горького.

– Горького? – переспросил дядя.

– Да, Горького. Так зовут человека, написавшего эту книгу. Жизнь его была горькая и трудная, и, должно быть, поэтому его прозвали так.

37

Дядя Кмоль мастерил для своей берданки патроны. На пули шел весь свинец из старых аккумуляторов. Тэнмав переплавлял его на полярной станции и раздавал охотникам.

Однажды, набив холщовую сумочку самодельными патронами, Кмоль отправился на охоту. Вернулся он домой неузнаваемый: все лицо было зачернено порохом, на скуле синел огромный кровоподтек. Выяснилось, что патрон по каким-то неизвестным причинам выстрелил в обратную сторону и вылетевшим затвором дяде ранило скулу. Но это не заставило Кмоля отказаться от охоты с таким коварным оружием, и, кроме того, он знал много и других способов охоты. Умел добывать тюленей с помощью белых медведей. Он уходил далеко в море, где медведи подкарауливали нерп. Едва только терпеливый умка ловким ударом лапы выбрасывал на лед нерпу, Кмоль с дикими воплями бросался на него. Испуганный медведь убегал, а дядя забирал его добычу.

Если крик не помогал, он стрелял в медведя холостыми патронами из дробовика, который брал с собой специально для этого случая.

Теперь дядя Кмоль узнал у Тэнмава новый рецепт изготовления патронов. Они неторопливо разговаривали. Ринтын, как обычно, рассказывал о прочитанном, о школьных делах.

– Кончишь школу, Ринтын, – сказал ему дядя Кмоль, – пошлю тебя на курсы продавцов. Я слышал, такие курсы открылись в районном центре. Пойду я когда-нибудь в магазин, а ты стоишь за прилавком рядом с Наумом Соломоновичем. Скажу: "Ну, Ринтын, дай-ка мне пачку хороших патронов". И ты мне ответишь: "Дядя Кмоль, привезли новые хорошие ружья. Берите уж заодно новое ружье". Куплю новое ружье и пойду на охоту. С убитой нерпы оба глаза отдам тебе.

– Я не хочу быть продавцом, – ответил Ринтын. – После окончания школы, наверное, поеду учиться дальше. – Ринтын задумался. – Хочу в университет.

– Что это такое? Курсы, что ли, какие? – спросил дядя Кмоль.

– Это высшая школа, – объяснил Ринтын.

– Выше ее, значит, больше нет?

– Наверное, нет, – ответил Ринтын. – Только для тога чтобы попасть в университет, нужно кончить не семь классов, как в нашей школе, а десять.

– В высшей школе сколько надо учиться?

– Пять лет.

Дядя Кмоль отложил в сторону кусок свинца и принялся считать.

– Каково! Выходит, тебе учиться еще больше десяти лет! Где же найдется столько наук, чтобы изучать их еще десять лет? И голове все это не вместить. Кем же ты будешь, когда окончишь высшую школу?

– Не знаю.

В чоттагын вбежал Кукы и прервал разговор о высшей школе. Отдышавшись, он громко крикнул:

– Новость! Фашистов крепко побили! Собирайтесь скорее на митинг в клуб!

Когда Ринтын с дядей пришли в клуб, он уже был битком набит. За столом, покрытым красной скатертью, стоял Татро и звонил в колокольчик, пытаясь водворить тишину. Каждый хотел пробиться к большой карте, висевшей на стене, чтобы взглянуть на маленький кружок, обозначающий легендарный город Сталинград.

– Вот он, Сталинград! – кричал Кукы, водя пальцем по карте. – Длинная черная полоса – река Волга!

– А Москва где? – спрашивала старая Пээп, пытаясь протиснуться сквозь стоящих впереди.

– Вот Москва, – показал ей Кукы на красную звездочку.

– Какая маленькая! Я думала, Москва больше, – разочарованно протянула Пээп.

– Это же географическая карта, – объяснил ей Кукы.

– А-а, – понимающе кивнула Пээп.

Пришли сотрудники полярной станции, пришли школьники, работники торговой базы, и в клубе стало так тесно, что Татро предложил провести митинг на улице.

Кто-то принес флаг и укрепил на верхней площадке вышки ветродвигателя, служившей постоянной трибуной.

Ринтын стоял рядом с Леной и слушал рассказ Татро о разгроме немцев под Сталинградом.

– Слышишь, – обратился к дяде Павлу Рычып, – имя этого немецкого генерала смахивает на твое.

– Что ты, Рычып! – замахал на старика пекарь. – Немца зовут Паулюс, а меня Павел.

– Сталинград больше Ленинграда? – спрашивал Ринтын Лену.

– Это неважно, Ринтын, больше или меньше Сталинград, – ответила Лена. Важно то, что разгром немцев под Сталинградом приближает нашу победу. А с победой вернется к нам и Анатолий Федорович.

После Татро слово взял дядя Кмоль. Никто не ожидал его появления на трибуне: дядя Кмоль не любил говорить на многолюдных собраниях.

– Вы знаете, что я не умею говорить речи, – начал он, – поэтому скажу просто: немцев побили, они отступают. Теперь их надо так гнать, чтобы они не успевали оглядываться. Мы снова должны помочь фронту нашим трудом. Вы знаете, как трудно добывать песца, но нашим бойцам на фронте приходится труднее. Предлагаю всех добытых песцов сдать в фонд обороны без всякого денежного вознаграждения.

– Согласны! Согласны! – закричали собравшиеся.

Дядя Кмоль был доволен: это была самая длинная речь в его жизни, и она достигла цели.

К весне сорок третьего года улакские охотники оказались первыми на Чукотке по добыче песцов. Все сто тридцать две шкурки были сданы в фонд обороны: хорошо просушенные и запакованные в матерчатые мешки.

Вести с фронта теперь приносили радость.

38

В класс вбежал Тэюттын. Толстые губы школьного истопника дрожали, в руках он держал дырявое ведро из-под угля.

– Что случилось? – спросила Зоя Герасимовна. – Звонка еще не было?

– У-у-у-мка по улице бежит! – выговорил, наконец, Тэюттын. – Б-большой умка!

Ребята повыскакивали из-за парт, и не успела Зоя Герасимовна и рта раскрыть, как класс опустел.

С улакской косы недалеко от ветродвигателя на лагуну спускался большой белый медведь. Он с беспокойством оглядывался на незнакомого железного великана, машущего крыльями, но шагу не прибавлял.

В стойбище медведя, должно быть, только что заметили: охотники с ружьями выбегали из яранг и устремлялись к нему. Высыпала на улицу и вся школа. Собаки, осмелевшие при виде людей, бросились на медведя. Медведь пустился рысцой. Он вышел на открытый простор лагуны и поскакал к противоположному берегу. За ним бросились собаки, за собаками бежали ребята, а за ребятами – охотники, которые не решались стрелять, боясь попасть в ребят. Погоня растянулась по всей лагуне. Лаяли собаки, визжали ребята, охотники кричали им, чтобы отошли в сторону. Иногда медведь замедлял шаг и оглядывался. Тогда бегущие впереди устремлялись обратно.

Медведь вдруг резко свернул влево. И тут все увидели бегущего прямо на него человека. Это был пекарь. Он несся прямо на медведя, держа наперевес дробовое ружье.

– Назад! – закричали охотники.

Но пекарь ничего не слышал. Подбежав почти вплотную к медведю, он выстрелил в упор. Медведь невольно оглянулся. Совсем близко от него стоял человек, причинивший ему сильную боль. Медведь нагнул голову и, зарычав, набросился на пекаря.

Некоторое время пекаря не было видно. Потом в воздухе замелькали то рука его, то нога. Медведь подкидывал его вверх, валял в снегу.

Охотники остановились. Молча они наблюдали за тем, как медведь расправляется с пекарем. Никто не решался выстрелить в зверя, боясь попасть в его жертву.

– Отойдите в сторону! – крикнул Кмоль и вышел вперед.

Толпа затаила дыхание. Кмоль сел на снег и долго целился. Раздался выстрел. Но медведь только оглянулся и с новой яростью принялся трепать пекаря. Грянул второй выстрел, третий, и только после четвертого, рявкнув, медведь сел на задние лапы и замотал головой, разбрызгивая по снегу кровь.

В это время раздалось еще два-три выстрела, и медведь распластался по льду.

– Папа-а! – закричал Петя и бросился к отцу, неподвижно лежавшему рядом с медведем.

Охотники окружили пекаря. Ринтын протолкался вперед. Пекарь лежал на животе. Он открыл глаза и застонал.

– Живой ты? – спросил дядя Кмоль.

– Вроде бы жив, – прохрипел пекарь и сел на снег. – Сильный зверюга!

Охотники бережно взяли на руки пекаря и понесли в стойбище.

С полярной станции пришел Семен Иванович. Народ не расходился: всем хотелось узнать, что скажет фельдшер. О белом медведе не вспоминали, пока Рычып не сказал:

– Зверя все-таки надо разделать. Замерзнет – топором не разрубишь.

Ринтын с Аккаем сели под окном.

– Он не умрет? – шепотом спросил Аккай.

– Наверное, нет. Он сильный, – ответил Ринтын.

– Ринтын! – позвал дядя Кмоль. – Иди помоги перетащить зверя.

Когда Ринтын возвратился к домику дядя Павла, кроме Аккая, там уже никого не было.

– О! – поднялся навстречу Аккай. – Семен Иванович сказал, что дядю Павла надо отвезти в Кытрын, в больницу. Завтра туда поедет на нарте Кукы. И тетя Дуся с ними.

– А Петя? – спросил Ринтын.

– Не знаю. Может быть, тоже поедет.

Скрипнула дверь, и на улицу вышел Петя.

– Ты тоже уезжаешь?

– Нет, – вздохнул в ответ Петя.

В дверях показалась тетя Дуся.

– Проходите, – пригласила она ребят, – только не шумите.

Дядя Павел лежал на широкой кровати. Голова у него была забинтована. Мальчики остановились у самой двери, не решаясь пройти дальше.

– Что стали, Ринтын, Аккай? – весело спросил дядя Павел. – Идите сюда. Садитесь на диван. Ну, каков медведь? Так и не пришлось мне его как следует рассмотреть.

– Большой, – ответил Ринтын. – Мы с дядей Кмолем еле дотащили шкуру до яранги. Завтра будем вымачивать.

Вошел Журин и сразу вступил в разговор:

– Что же получается, Павел Николаевич? Кто теперь будет обеспечивать стойбище хлебом? Нехорошо! Весьма легкомысленный поступок с вашей стороны.

– Да, – мрачно ответил дядя Павел, – виноват, что и говорить. А помните, просил я вас разрешить мне иметь ученика из местных? Как бы теперь это пригодилось! Глядишь, сейчас Ринтын или Аккай месили бы тесто, ставили опару… Верно я говорю, ребята?

– Представляю, какой хлеб они испекли бы, – проговорил сквозь зубы Журин и спросил: – Сына тоже берешь с собой в Кытрын?

– Нет, зачем? В учении еще отстанет, да и нарту надо специально брать.

– Позвольте, – встрепенулся Журин, – а у кого вы его оставите? Или, может быть, он будет один хозяйничать в доме? За дом я отвечаю.

– Найдется, у кого оставить, – сказал дядя Павел. – Небось весь Улак – его знакомцы. Ринтын, может, примешь в свою ярангу на недельку моего Петю?

– Как! – ужаснулся Журин. – Вы хотите собственного сына в яранге поселить?

– А что в этом особенного? – усмехнулся пекарь.

– Позвольте, – Журин от волнения даже сел на стул, – но ведь в яранге грязь, возможно, что насекомые. И потом – ужасный воздух!

– Вы-то сами бывали в яранге? – с раздражением спросил дядя Павел. Жилище как жилище – люди в нем живут. А Пете там будет лучше, чем где-нибудь в другом месте. – Дяде Павлу было трудно говорить. Он был еще очень слаб. Бинт на краях взмок от пота.

– Дикость какая-то, – пробурчал Журин, направляясь к двери, – никакой цивилизованности. – Он остановился, доставая из кармана градусник. – Совсем было забыл, – сказал он. – Берите и измеряйте температуру…

Дверь за Журиным захлопнулась. В комнате наступила тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием дяди Павла.

– Ну, что, братцы, приуныли? – приподняв голову от подушки, сказал пекарь. – Ринтын, берешь к себе Петюшку?

– Беру, – ответил Ринтын.

– Ну вот и отлично, – сказал дядя Павел. – А теперь отправляйтесь домой уроки готовить и спать.