Текст книги "Время таяния снегов"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 42 страниц)

15

Ринтын сошел на станции Волосово рано утром. На пустынном перроне стоял лишь дежурный в помятом железнодорожном мундире и в красной фуражке. Он держал в руках свернутый желтый флажок.

Ринтын обогнул здание вокзала и вышел на улицу. На высоком столбе громко говорило радио. У пивного ларька коза нюхала лужу. Чуть подальше, на покосившейся скамейке, сидели два парня и лузгали семечки, сплевывая себе под ноги.

Изредка мимо пылила грузовая автомашина, погромыхивала телега, нагруженная корзинами с овощами. Ринтын бесцельно шагал по пыльной улице. За заборами прятались дома – большие и маленькие, с белыми занавесками на окнах. За заборами текла своя жизнь.

На улице становилось все больше людей, они шли с кошелками в руках: где-то дальше находился рынок.

Ринтын шел и думал о том, что он поступил крайне опрометчиво, пустившись в дорогу без денег. Что же делать дальше? До Ленинграда еще порядочно ехать, где тут достанешь денег? Ему захотелось есть. Да так, что в животе тупо заныло. Это было совсем не то ощущение, которое наступало перед обеденным перерывом в деревне. У этого голода не было приятного ожидания предстоящего насыщения.

В колхозе кормили небогато, но сытно. На первое, как правило, были щи или борщ, и такие густые, что ложка в них стояла торчком. На второе обязательно кусок мяса и сколько хочешь картофеля. Обед либо запивали молоком, либо круто заваренным чаем с сахаром. На хорошо оструганном дощатом столе стояла корзинка с толсто нарезанными ломтями хлеба…

Ринтын добрел до базара. Рядами тянулись грубо сколоченные прилавки. Чуть поодаль, у коновязей, стояли телеги, рядом коровы, овцы, лошади, козы. В больших ящиках с редко набитыми планками хрюкали поросята и пытались просунуть наружу свои подвижные пятачки.

Торговали без большого шума, деловито. Покупатели подолгу присматривались к товару и, видимо, отлично знали цену, продавцы с ними не спорили.

Но стоило появиться между рядов Ринтыну, как на него сразу обратили внимание.

– Ряженки попробуйте! – кричала полная розовощекая женщина.

– А вот сметанка, сметанка, – шамкала беззубым ртом аккуратная старушка в теплом шерстяном платке.

– Купите мед! – густым басом требовал высокий мужчина в негнущемся брезентовом плаще. – Можете попробовать.

Он зачерпнул из ведра деревянной ложкой желтого янтарного меду.

Ринтын изо всех сил зажмурился и поспешил выбраться из этого ряда, полного всяческих соблазнительных вещей. Но впереди оказался ларек булочной. Из дверей вышла большая девочка в блестящих резиновых ботиках. Она отщипывала от батона кусочки и запихивала в рот. Булка, по всему видать, была свежая, мягкая.

Ринтын поспешил мимо хлебного ларька и в изнеможении опустился на лавку, врытую недалеко от забора. В горле было сухо. Хотелось пить. "Надо выбросить из головы мысли о еде", – решил Ринтын. Капитан Эрмэтэгин всегда советовал: если хочешь выбросить из головы что-то назойливое, надо вслух прочитать хорошие стихи. Но вместо стихов в памяти всплыла много лет назад прочитанная повесть Кнута Гамсуна «Голод». Ринтын тогда без особого желания взял в библиотеке книгу в серой обложке с тремя словами – «Голод», "Пан", «Виктория»… "Пан" и «Виктория» стерлись в памяти, а «Голод», он и поныне хорошо помнится… Может быть, продать пиджак? Вон в конце забора торгуют разным барахлом.

Ринтын увидел невдалеке будку холодного сапожника. На траве сидели мужики и, размотав портянки, ожидали, когда мастер прибьет отставшие подошвы. Сапожник в черном брезентовом фартуке вгонял гвоздь за гвоздем, вынимая их изо рта. Он еще и ухитрялся что-то напевать. Ринтын прислушался. Сапожник пел сквозь стиснутые зубы:

 
Стелются черные тучи,
Молнии в небе снуют.
В облаке пыли летучей
Трубы тревогу поют…
 

Песня так не подходила к обстановке, что Ринтын улыбнулся про себя.

Сапожник низко склонился над своим инструментом, и Ринтын не мог видеть его лица. Но он уже знал, какое оно – немного продолговатое, мягкое: голос сапожника удивительно напоминал голос Анатолия Федоровича – начальника Гуврэльской полярной станции, а люди с одинаковым голосом, как приметил Ринтын, часто похожи друг на друга. И вдруг ему пришла в голову мысль, что помощь придет именно от этого человека.

Сапожник поднял голову, и Ринтын обрадованно улыбнулся: он в точности был таким, каким представлялся ему. Сапожник, заметив Ринтына, сначала нахмурился, потом усмехнулся.

Ринтын продолжал сидеть на скамейке. Ему не хотелось уходить с этого места, к тому же от голода он испытывал неприятную слабость.

Заказчиков у сапожника не убавлялось. Люди подходили, занимали очередь, разувались и терпеливо ждали. Мастер изредка кидал взгляды на Ринтына и стучал-стучал своим молотком.

Солнце пекло в затылок, нестерпимо хотелось пить.

– Больше в очередь не становиться! – громко объявил сапожник. Закрываюсь на обед!

Он запер свою будку и подошел к Ринтыну.

– Ну и что? – спросил он так, будто продолжал ненадолго прерванную беседу.

Ринтын сразу же все рассказал.

– Где бы мне быстро и хорошо заработать денег? – спросил он. – Вы мне не посоветуете?

Сапожник вынул пачку папирос, предложил Ринтыну и закурил сам.

– Я знаю только один способ быстро достать деньги…

Ринтын в надежде даже привстал.

– Украсть, – коротко и жестко закончил свою мысль сапожник. После паузы продолжал: – Все остальные способы, насколько я разбираюсь в жизни, требуют труда и терпения.

Заметив, что Ринтын приуныл, сапожник спросил:

– Обедал?

Ринтын отрицательно мотнул головой.

– Пошли со мной!

У Ринтына просто не было сил даже для приличия сделать попытку отказаться. Он поспешно встал и пошел следом за сапожником, который довольно ходко шагал впереди.

– Работать тут тебе нечего, – говорил по дороге сапожник. – Отправим тебя в Ленинград так, бесплатно.

Сапожник жил возле железнодорожного полотна в небольшом домике, выкрашенном в веселую зеленую краску.

– Жена у меня стрелочница, – объяснил сапожник, открывая калитку.

В небольшой комнате было пестро и весело от обилия вышитых подушечек, салфеточек. Сапожник сказал:

– А теперь пора и познакомиться, как водится среди добрых людей. Меня зовут Михаил Михайлович, а вот женушку кличут по-хохлацки Оксаной. Будем знакомы.

Михаил Михайлович вкратце рассказал жене, в какую беду попал Ринтын, и добавил:

– Так ты попроси своего начальника, пусть посодействует студенту.

Оксана ласково и жалостливо посмотрела на парня и сказала:

– Сделаем.

Никогда так вкусно не приходилось есть Ринтыну! Оксана подкладывала кусок за куском и дважды наполняла борщом большую тарелку.

– Бедный, не сытно-то студенту! – посочувствовала она.

Михаил Михайлович давно уже закончил трапезу, сидел рядом и помогал жене потчевать Ринтына.

– Набирайся, студент, – проговорил он. – Твой поезд будет только завтра утром. Не торопись.

Наконец Ринтын отвалился от стола.

– Спасибо, – растроганно сказал он. – Я не знаю, как вас и благодарить.

– Чего уж там! – махнул рукой Михаил Михайлович. – Как говорится у нас: чем богаты, тем и рады. Ну, нам на работу, а ты тут отдыхай.

Оксана сняла с пышной кровати большую подушку в яркой наволочке и положила в изголовье дивана.

– Да что вы! – совсем смутился Ринтын. – Я отдыхать не буду. Если разрешите, – обратился он к Михаилу Михайловичу, – пойду с вами.

– Добре, – ответил сапожник, – чего, в самом деле, такого здорового парня укладывать днем, как младенца.

Они пошли той же дорогой, какой Ринтын шел утром. Многие знали Михаила Михайловича, здоровались с ним и с любопытством оглядывали его спутника.

– Я ведь тоже ленинградец, – рассказывал Михаил Михайлович. – На Охте жил, на улице Стахановцев. После войны врачи посоветовали сменить климат – осколки у меня в легких. Столько железа, если случится пройти мимо сильного магнита – притянет.

Михаил Михайлович открыл будку, возле которой уже образовалась очередь.

После долгих споров Михаил Михайлович согласился, чтобы Ринтын помогал ему.

– Ладно, – хлопнул сапожник его по колену, – будешь готовить фронт работы.

Это значило, что Ринтыну следовало очистить от грязи подошву, отрезать негодную часть, вырезать заготовку для заплаты.

Глядя, как Ринтын ловко управляется с кожей, Михаил Михайлович с удивлением спросил:

– Сапожничал?

– Немного, – ответил Ринтын. – Когда жил в интернате, подшивал валенки, а в педучилище приходилось иногда чинить и кожаную обувь.

– Человек, который умеет что-то делать руками, в жизни не пропадет, убежденно произнес Михаил Михайлович.

Люди с интересом заглядывали в будку. Некоторые спрашивали сапожника:

– Что, помощничка себе нашел, Миша?

– Нашел, – коротко отвечал Михаил Михайлович сквозь стиснутые зубы, в которых держал маленькие гвоздики.

Понемногу рынок пустел. Одна за другой уезжали телеги, громыхая на неровностях дороги. Хозяева уводили непроданную скотину. Вечерний ветер шевелил обрывки бумаги, разносил запах сырой земли.

Очередь возле будки сапожника растаяла. Изредка кто-нибудь торопливо совал в дверь с ноги сапог или ботинок.

– В чайную спешат, – заметил Михаил и подмигнул Ринтыну. – Может быть, и мы с тобой пропустим по маленькой?

В просторном низком зале стоял неразборчивый гул голосов. Возле большой пивной бочки толпились мужики. Усталая женщина в белом переднике качала насос и подставляла под желтую струю кружки.

Ринтын и Михаил Михайлович присели за свободный столик. Выпили, закусили.

– На Севере пьют? – спросил Михаил Михайлович.

– Пьют, – ответил Ринтын.

– Где нынче не пьют, – вздохнул Михаил Михайлович. – А на ногах что носят?

– Торбаза, – ответил Ринтын. – Зимой – меховые, летом – легкие, из тонкой тюленьей кожи.

– Тормоза-то эти теплые? – с интересом спросил Михаил Михайлович.

– Торбаза, – поправил Ринтын. – Их шьют из оленьих лапок – камусов, а подошву делают из лахтачьей кожи. Если такие торбаза надеть на голые ноги, отморозить можно. Зимнюю обувь носят обязательно с чижами – оленьими чулками мехом внутрь. И еще настилают немного сухой травы. Летние сапоги из тюленьей кожи называются кэмыгэт. Их плотно прошивают оленьими жилами, чтобы не протекали.

Сапожник внимательно выслушал Ринтына и глубокомысленно заметил:

– После головы у человека на втором месте – ноги.

Домой шли темной улицей. Только на вокзале светились электрические огни и мерцал циферблат огромных вокзальных часов с прыгающей большой минутной стрелкой.

Прохладные чистые простыни пахли лесным ветром. За стенкой сдержанно переговаривались хозяева, над домиком гудели провода, и радио на столбе все продолжало говорить.

Ринтын быстро уснул, но спал недолго и проснулся от смутного беспокойства.

Сначала он ничего не мог понять. Перед открытыми глазами в темноте проходили видения. Вдруг вспоминались редкие в это осеннее время солнечные дни, подернутые светлой грустью желтых листьев, потемневшей хвоей деревьев… В лесной глухомани чернела вода. В ней отражается небо и облака, цепляющиеся за донные травинки. А вдали виден синий лес, будто кто-то мазнул краской по краю неба. Идешь через все поле, словно плывешь по хлебному морю, созданному человеческими руками. И ветер здесь, как морской, ровный, душистый. И снова шум леса, далекие шорохи вершин деревьев…

Так это музыка! Она лилась из репродуктора, укрепленного на столбе, недалеко от домика. Но почему он никогда не слышал такого?

Ринтын слушал эту музыку, как бы заново переживал те чувства, которые им владели, когда он впервые знакомился с русской землей не из окна вагона, а прикосновением собственных рук, когда он узнал, почему – иногда даже белый хлеб горек…

Затихающие звуки ушли в лес, умолкли среди высоких деревьев. После непродолжительной паузы диктор объявил:

– Вы слушали Первую симфонию композитора Калинникова.

Так вот что это такое – симфония!.. Ринтын связывал это слово с чем-то труднодоступным, непонятным. Люди, понимающие симфоническую музыку, казались ему подобными тем, кто знал и понимал незнакомый ему иностранный язык. А симфония оказалась самой жизнью, сложной, многообразной, полной смутных чувств и настроений…

Долго не спал взволнованный Ринтын. Он задремал только под утро, когда в окно пробивался бледный рассвет.

Разбудила его Оксана:

– Пора вставать, иначе опоздаете на поезд.

На столе уже стоял завтрак.

Михаил Михайлович умывался во дворе из прибитого к столбу жестяного рукомойника.

Утро было ясное, холодное. Солнце еще стояло за лесом. Роса бусинками блестела на проводах, на большом белом репродукторе.

К начальнику станции пошли втроем.

В дорогу Оксана приготовила для Ринтына большущий сверток с продуктами. Ринтын отказывался, убеждал, что ему вполне хватит и половины этого, но Оксана не слушала, совала в руки сверток и приговаривала:

– Ничего, ничего, пригодится.

Подошел поезд. Ринтын тепло попрощался со своими неожиданными друзьями и в сопровождении начальника вокзала поднялся в вагон. Начальник о чем-то переговорил с проводником, кивнул на прощание Ринтыну и спрыгнул на перрон.

Ринтын встал к окну. Поезд уже трогался. На перроне было пусто. Под большим вокзальным зеленым колоколом стояли только два человека – сапожник Михаил Михайлович с женой Оксаной.

16

Начался новый учебный год. Ребята шли на лекции уже как бывалые студенты, и Ринтын смотрел на первокурсников немного снисходительно. Однако тоска по родному Улаку осталась такой же острой, и все, что хоть немного напоминало о нем, вызывало особую симпатию у Ринтына и Кайона. К своему удивлению, они нередко при самых непредвиденных обстоятельствах встречались здесь со своими далекими берегами.

Английский язык студентам-северянам преподавала Софья Ильинична Уайт – женщина далеко не молодая, с длинным крючковатым, обильно запудренным носом.

– Настоящая дочь Альбиона, – определил Кайон, как только увидел ее.

Надо отдать должное Софье Ильиничне: она отлично знала язык. Она была очень требовательна, безжалостно ставила плохие отметки тем, кто проявлял недостаточное прилежание в изучении ее предмета. Особенно страдал от нее Кайон, вбивший себе в голову, что не имеет к языкам никаких способностей. Но с некоторых пор он пристрастился сдавать домашние задания на квартире преподавательницы. Кайон собирался к ней, словно на праздник, и Ринтын подозревал, что виной тому отнюдь не неожиданно вспыхнувшая любовь к английскому языку, а нечто другое. Однажды Ринтын настоял на том, чтобы пойти вместе с Кайоном к Софье Ильиничне.

Она жила на улице Герцена, и ребята отправились к ней пешком через Дворцовый мост.

У моста снова, как и прошлой осенью, было воздвигнуто рыболовное сооружение, имеющее, по словам профессора Бибикова, тысячелетнюю историю. Ленинградские рыбаки черпали из узкого кошеля серебристую рыбу.

В этом году осень в Ленинграде наступила рано. Быстро облетели листья на деревьях, и Соловьевский садик стоял голый, неуютный, какой-то зябкий. В ворохах сухих листьев копались воробьи и громко чирикали.

– Послушай, – неожиданно сказал Кайон. – Так и быть, я тебе открою секрет, почему хожу к Софье Ильиничне… Ты знаешь, как мне трудно дается язык. Да и она придирается. И вот однажды пришел я к ней домой на дополнительное занятие, звоню в дверь и слышу лай. Такой знакомый, будто это наш старый вожак Вилю лает. Открыла мне Софья Ильинична, и тут мне под ноги бросилась старая лохматая собака. Кинулась на грудь, стала ласкаться, ну прямо как Вилю. Софья Ильинична растрогалась. Мы почти не занимались в тот день. Она все рассказывала о собаке, какой это верный друг и как этого верного друга не любят соседи по квартире и всячески пакостят ему… Собака, конечно, дрянь, но жаль было старуху, и я уверил ее, что Джек настоящая лайка, родственник наших ездовых собак. Как она обрадовалась! Тут же пригласила соседку и заставила меня повторить эти слова при ней. Что же мне оставалось делать? А Софья Ильинична говорит: "Этот студент знает толк в собаках, потому что всю жизнь ездил на них…"

– А зачем же ходишь так часто?

– Да пес действительно привязался к мне и очень скучает по мне. Ну и Софье Ильиничне приятно. А что я могу поделать, раз у меня такой характер?

Дело, конечно, было не только в добром сердце Кайона, но и в том, что парень по-прежнему тосковал по родине и ухитрился в большом каменном городе найти то, что напомнило ему далекую Чукотку.

Кайон уверенно поднялся на второй этаж, среди множества разноцветных кнопок нашел нужную и нажал. Через некоторое время послышался хриплый старческий лай, и Кайон выразительно посмотрел на Ринтына.

– Джек разговаривает, – с оттенком нежности произнес он.

Пес прыгал и лизал лицо Кайона, вился юлой под ногами, визжал и стонал от восторга. На Ринтына он не обратил никакого внимания, и это было даже обидно.

Софья Ильинична чинно поздоровалась со студентами на английском языке и по-русски спросила Ринтына:

– Как вы находите моего Джека? Кайон утверждает, что он похож на лайку. Лайка в Ленинграде – это редкая порода. Ну, что вы скажете?

– Хорошая собака, – сдержанно сказал Ринтын и тут же получил ощутимый толчок в бок.

– Прекрасная собака! – громко повторил он. – Сразу видна порода.

Комната Софьи Ильиничны была довольно просторная и обставлена старинной мебелью. Вместо кровати стояла широкая тахта, покрытая ковром, на котором были разбросаны большие и маленькие вышитые подушки. На стенах висели окантованные фотографии бравых морских офицеров в форме царского флота. Заметив интерес Ринтына к ним, Софья Ильинична с гордостью сказала:

– Мои предки были видными деятелями русского флота еще со времен Петра Великого.

Кайон тем временем не переставал возиться с собакой, что доставляло ему видимое удовольствие. Софья Ильинична ласково смотрела на Кайона. И тут Ринтын понял, что у этой уже немолодой женщины давно нет близкого существа, кроме собаки, и то, что Кайон отнесся к псу с сочувствием и пониманием, прибавило Софье Ильиничне радости на земле.

– Довольно, довольно, – притворно строгим голосом сказала Софья Ильинична. – Начнем заниматься. Кайон, возьмите вашу книгу, будем работать.

Кайон с явной неохотой оторвался от Джека, подошел к столу и раскрыл книжку Вашингтона Ирвинга "Три легенды".

– Так на чем мы остановились в прошлый раз? – спросила Софья Ильинична.

– На сорок четвертой странице, – ответил Кайон.

– Читайте дальше, – кивнула Софья Ильинична.

– "Зе скульмастэ из дженералли э мэн оф сам импотенс эманг зэ вимин энд герлс оф э кантри плейс", – спотыкаясь, прочитал Кайон и перевел: – "Школьный учитель есть вообще мужчина в некоторой степени импотент среди женщин и девушек в селении страны…"

– О! – схватилась за голову Софья Ильинична. – Кайон, что вы говорите!

Кайон смущенно замолчал, сам чувствуя, что у него получилось, мягко говоря, не совсем то, что имел в виду Вашингтон Ирвинг.

– Импотенс по-английски значит – значение, важность, – продолжала Софья Ильинична. – Это предложение имеет совсем другой смысл.

С большим трудом Кайон перевел несколько страниц текста. После него Ринтын прочитал отрывки из книги Джека Лондона "Железная пята".

– Анатолий, – обратилась Софья Ильинична к Ринтыну, – вы бы помогли ему. Уж очень худо у него с языком. А ведь способный парень! Очень жаль, очень жаль! – покачала она головой.

Ринтын обещал.

Потом пили крепкий ароматный кофе из крохотных, чуть ли не с наперсток чашек.

– Саксонский фарфор, – похвасталась Софья Ильинична, вынимая чашки из стеклянной горки. – Этот сервиз переходит у нас из поколения в поколение. Осталось четыре прибора, – грустно заметила она и добавила: – Время не щадит даже вещи.

Ринтын боялся притронуться к кофейной чашечке – до того она казалась хрупкой, а самое главное, трудно было представить, как можно растянуть ее мизерное содержание хотя бы на три глотка. Зато Кайон пил кофе со знанием дела, отставив далеко в сторону мизинец правой руки. И содержимого ему хватило ровно настолько, чтобы не опередить Софью Ильиничну.

За кофе разговор шел о собаках.

Ринтын рассказал, как он впервые кормил собак. До этого он только готовил для них еду – рубил топором мерзлое моржовое мясо, копальхен, – да подносил таз дяде Кмолю. Собаки получали корм по справедливому принципу – по труду. Лучшие куски кидались вожаку, вторым пристяжным поменьше – и так далее до коренной, которой доставалось что поменьше и похуже. Обязанностью Ринтына во время кормления было отгонять чужих собак и следить, чтобы куски доставались тем, кому они предназначались. Беда, если кусок схватит не та собака. Разгневанный дядя совал в руки Ринтыну таз, кидался в гущу своры, хватал пса и разжимал ему челюсть. Добытый таким способом кусок отдавался той собаке, которой он и был назначен.

Настал день, когда Ринтыну одному надо было кормить упряжку. Все шло хорошо, пока не пришлось раздавать корм по справедливому принципу. Словно сговорившись, собаки кинулись на мальчика, сбили его с ног и в одно мгновение сожрали все, что было приготовлено. Хорошо еще, что Ринтын остался цел: ведь лежал он рядом с тазом, у которого возились голодные псы!

– С тех пор, – закончил рассказ Ринтын, – прежде чем кормить собак, я взбирался на крышу яранги и оттуда кидал куски копальхена в раскрытые пасти псов.

Софья Ильинична с интересом слушала. Кайон кивал головой, а Джек глядел на Ринтына понимающими глазами и широко зевал.

Затем Кайон описывал своих Вилю, Эвилюки, Ныранлылят – Уши, Безухий, Четырехглазый. Он знал все их повадки и привычки и даже подражал их голосам.

Софья Ильинична тоже рассказывала о собаках, которыми когда-то владели ее знакомые. Имен этих знакомых она порой не могла припомнить, зато прекрасно знала породу и родословную собак.

Наблюдая за Кайоном и Софьей Ильиничной, Ринтын думал, что эти два человека могли бы стать отличными друзьями, если бы между ними не стоял английский язык.

– Какая добрая собака! – со вздохом сказал Кайон, когда ребята вышли от гостеприимной преподавательницы и направились к общежитию.

– Уж очень она стара! – заметил Ринтын.

– Ну и что же! – возразил Кайон. – В нашей семье, например, одряхлевшую собаку никогда не убивали. Она доживала свой век в яранге, и за это соседи косились на моего отца и осуждали: мол, дети досыта не едят, а он собак кормит. И как это хорошо, что у ленинградцев есть собаки! Когда Софья Ильинична разговаривает с Джеком, мне кажется, что и она родилась в яранге, скоблила каменным скребком нерпичьи шкуры и поправляла пламя в жирнике.

– Вот видишь, – заметил Ринтын. – Оказывается, не так уж плохо жить в городе. Можно привыкнуть и даже найти что-то родное и знакомое…

Ринтын никак не решался пойти к Маше, хотя несколько раз подходил к ее общежитию. Адрес разузнал Кайон, встретив девушку на репетиции университетского хора, в котором он активно участвовал и которым очень увлекался.

Дом, в котором жила Маша, был восстановлен только наполовину. Со стороны Невы за деревянным забором виднелись заколоченные потемневшей фанерой окна, бреши в кирпичной стене, похожие на рваные края телесной – раны. Мимо дома грохотали трамваи, он слегка сотрясался, и с карнизов, рассеиваясь в воздухе, медленно оседала красная кирпичная пыль.

Кругом стояли живые здания, и половина этого дома тоже уже была заселена, но пустые окна другой половины смотрели как глазницы ослепшего человека.

Скоро для Ринтына стало привычкой после лекций прогуляться за мост Строителей, походить вокруг Машиного дома. Он все надеялся встретить ее. Наконец его упорство было вознаграждено: они столкнулись лицом к лицу.

– Здравствуй, Толя, – немного удивленно поздоровалась Маша. – А я уже не думала тебя когда-нибудь увидеть.

– Почему же? – смущенно и виновато улыбнулся Ринтын.

Маша не ответила, только засмеялась.

Здесь, в городе, она выглядела совсем не такой, как в деревне. Там она была проще, ближе, а здесь… Здесь не было широкого поля, зеленого леса – этих союзников и друзей Ринтына. Там они, когда надо, разговаривали вместо него. И Ринтын растерял все слова, в горле застрял какой-то комок.

– Как ты тогда добрался? – спросила Маша.

Ринтын судорожно глотнул и вдруг заговорил.

Он рассказал о своем путешествии, о встрече с сапожником Михаилом Михайловичем, его женой Оксаной, о том, как ехал без билета в Ленинград… О музыке, которую слушал ночью в маленьком домике на железной дороге, в последнюю минуту передумал рассказывать.

Они шли по деревянному мосту Строителей. Внизу шумела холодная черная осенняя вода… По вечерам в лесной речке вода чернела, будто ее подкрашивали, а на заре она была светлая, прозрачная и текла мимо освещенных солнцем зеленых берегов.

– О чем ты думаешь? – неожиданно спросила Маша.

Ринтын смутился и замешкался.

– А я знаю, о чем, – не дождавшись ответа, сказала Маша. – Ты вспомнил деревню? Да?

– Да, – ответил Ринтын.

– Видишь, я угадываю, о чем ты думаешь, – торжествующе сказала Маша.

Ринтын догадывался, что девушка хочет восстановить отношения, какие у них были в деревне, да и он сам тянулся к ней, но на него напала не то робость, не то что-то вроде боязни будущего. Вдруг опять все окажется не тем, чего бы хотелось? Увязнешь сам в чувстве, а другой и не заметит, отойдет так, будто ничего и не было…

Они дошли до дверей общежития, потом, не сговариваясь, повернули обратно, перешли Малую Невку, вышли к ростральным колоннам, опустились вниз, к плещущейся о гранит воде. Отсюда открывался вид на все знаменитые невские ансамбли – на Зимний дворец, Петропавловскую крепость, на Кировский и Литейный мосты.

– Еще только в прошлом году, – задумчиво сказал Ринтын, – мне казалось, что я никогда не пойму каменной красоты города, никогда не полюблю эти гранитные берега, скрывшие под собой живую землю. А теперь смотрю – и не могу оторваться. Это так прекрасно!

– А ведь есть люди, которые не видят и не замечают этой красоты, – тихо сказала Маша. – Для них красота в другом, а на человека, восхищающегося просто домом, цветком, необычным закатом, смотрят как на чудака… Ты, Толя, понял красоту города – значит, ты в душе поэт.

"Неужели Кайон проболтался?" – сердито подумал Ринтын.

– Ты помнишь стихи Блока о поэтах? – продолжала Маша и прочитала:

И плакали горько над малым цветком,

Над маленькой тучкой жемчужной…

– Я этих стихов не знаю, – признался Ринтын. – В детстве у меня был друг Эрмэтэгин, капитан корабля. Он потом погиб. Я часто его вспоминаю. Он и плавать-то стал, потому что не мог сидеть на месте. Он даже любил не так, как все наши парни. Любил издали. Смотрел и любовался девушкой, как проходящим красивым кораблем. Наверное, берег слова любви. Потому что чем их дольше держишь в себе, тем они дороже становятся… И все труднее их высказать вслух. Эрмэтэгин очень любил Блока, но почему-то этих стихов я от него не слышал.

– Хочешь, я их прочту тебе целиком?

Маша читала, а Ринтын смотрел на тучи, которые цеплялись за тонкий золотой шпиль Петропавловской крепости.

– Ты слушаешь меня, Толя? – спросила Маша.

Ринтын кивнул.

– Нет, ты о чем-то своем думаешь, – сказала Маша. – Верно? Скажи.

– Но ведь ты умеешь отгадывать мысли, – отшутился Ринтын, и Маша поняла, что не надо настаивать.

Так они ходили от моста до моста, пока не наступил вечер. С Балтики поднялся холодный ветер, погнал редкие сухие листья по мостам, проспектам и набережным.

– Скоро будет снег, – сказал Ринтын и задумчиво добавил: – А у нас сейчас вовсю пурги дуют…

– Мне хотелось бы побывать на твоей родине, – сказала Маша. – Только это очень далеко.

– Да, далеко, – вздохнул Ринтын. – Странно, но в прошлом году мне Чукотка казалась ближе, чем теперь. Время идет, и будто расстояние прибавляется. Как далеко мы будем от своей родины к окончанию университета!..

Ринтын и Маша расстались поздно вечером.

И хотя ничего определенного не было сказано, Ринтыну было легко и радостно. Он быстро поднялся к себе на пятый этаж, открыл дверь в комнату и остановился в удивлении: стоя на коленях перед своей кроватью, Ласло швырял в раскрытый чемодан пожитки и, никого не стесняясь, плакал. В комнате каждый занимался своим делом, но все это было так неестественно и напряженно, что Ринтын почуял неладное.

– Что случилось? – спросил он у Кайона.

– Им не разрешили пожениться, – шепнул Кайон.

– Кому?

– Соображать надо, – сердито ответил Кайон. – Ласло и Наташа. Разные подданные.

Ринтын не понял:

– Ну и что же?

– Да что ты? И вправду не понимаешь? В разных государствах они живут.

– А какое это имеет отношение к любви? – недоумевал Ринтын.

– Чудак ты! – решительно заявил Кайон. – Наивный человек!

Ласло в тот же день уехал из Ленинграда, вернулся к себе в Будапешт. А Наташа ушла с северного факультета и навсегда исчезла из поля зрения Ринтына. Со временем образ ее стерся в его памяти, но стоило представить себе далеко ушедший день, как в груди поднималась светлая грусть, сердце щемило, и это было удивительно, потому что ничего между ними не было, только один-единственный поцелуй.