355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Хазанов » Горечь » Текст книги (страница 6)
Горечь
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 23:54

Текст книги "Горечь"


Автор книги: Юрий Хазанов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

3

Аэропорт Бины, разболтанный автобус, улица 28-го апреля, Сабунчинский вокзал – знакомые смутно по прежним его коротким наездам. С небольшим чемоданом он идёт по улице Ленина. Дряхлый пединститут, низкие дома, обмазанные серо-коричневой глиной, стекляшка кинотеатра… Вспомнилось, как ненадолго попал сюда во время войны, перед новым назначением. Ночевал где-то поблизости, среди переплетения этих улиц, в одном комнатушке со своим случайным армейским знакомым и его девушкой. Не спал всю ночь, прислушиваясь к их прерывистому дыханию, к женским стонам; удивлялся нечеловеческой выносливости лейтенанта, дорисовывал в своем воображении то, что происходило на кровати у другой стены, и сам временами получал удовольствие.

Улица и сейчас не изменилась. Только «стекляшки» тогда не было…

В последние годы он останавливался не в общем семейном доме своих родственников в пригороде, а у двоюродной сестры Люды, которая недавно заимела наконец квартиру на окраине Баку. Но в предыдущий свой приезд туда он, не без горечи, убедился, что красивая, умная Люда, архитектор, художник, книгочей, любительница музыки, была (или стала) настоящим рутинёром и консерватором. Да ещё агрессивным, к тому же! Она и вообще всегда отличалась изрядным максимализмом, граничащим с фанатизмом, в привязанностях и взглядах: уж если архитектура, то исключительная такая, какая ей по душе; если Бетховен – то везде и только он; если литература английская – то она лучше всей остальной; и если её сестра Ира – зануда, то это безоговорочно и навечно. Иногда взгляды и привязанности пересматривались, и тогда новые становились так же незыблемы и непререкаемы.

Глебу приходилось порой сцепляться с ней по различным поводам, и достигнуть, как теперь говорят, консенсуса бывало почти немыслимо. В прошлый его приезд причиной для споров оказался писатель Солженицын, а заодно и вообще все так называемые диссиденты, к которым она прицепила даже гроссмейстера Спасского, посмевшего жениться на француженке. «Что, ему в Советском Союзе женщины не нашлось?» – вопрошала она почти как какой-нибудь партработник или сам Никита Хрущёв, недавно смещённый со всех своих постов. (Но отнюдь не за то, что препятствовал бракам с иностранцами или свободному выезду граждан за границу.)

В остальном же с Людой было интересно и приятно. Даже просто глядеть на неё. Однако в нынешнем своём состоянии он предпочёл не рисковать и оградить и себя, и Люду от возможных конфликтов и сшибок по социальным проблемам. Зачем лишняя трата нервов с обеих сторон? У неё и так неприятностей невпроворот: сын начал ссориться с женой, младший внук растёт каким-то странным – неконтактным. Мать постарела и болеет. Поэтому Глеб договорился с двоюродным братом Рафаилом, что погостит у него.

Тот мирно проживал сейчас со второй женой (с первой довольно долго он жил до этого – не то чтобы бурно, но буйно, неистово, и не выдержал – ушёл… На другой конец города. (Почти как в рассказе у Чехова.) У Рафаила и его новой жены было две комнатки в старом доме, оставшиеся от её умерших родителей. Дверь третьей комнаты этой квартиры была заперта и залеплена бумажкой с непонятной печатью: здесь тоже обретались не так давно двое стариков, тоже умерли, и районное начальство ещё не решило, кому (и за сколько) отдать «жилплощадь». (Подробности о комнате упомянул Рафаил в своём ответном письме Глебу, из чего можно было сделать смелый вывод, что любое начальство он не слишком любил и уважал и мнения о нём был невысокого.)

А вообще Рафаил был уже немолод, мастер на все руки, незаменимый работник у себя на заводе, перешедший с должности старшего инженера на должность техника, чтобы никем и ничем не руководить, а в свободное время больше всего любил настраивать рояли и играть – на них, а также в нарды (иначе говоря, в триктрак).

Вот у этого человека и поселился Глеб и чувствовал себя вполне спокойно. Его переживаниями там занимались не чересчур глубоко, ни о чём не выспрашивали; к диссидентам явно отрицательного отношения не высказывали, а если и осуждали, то не Солженицына и не гроссмейстера Спасского, а тех, от кого, как они считали, зависит получение лишней комнаты, а также наличие в магазинах продуктов и одежды, а на улицах и в автобусах красивейшего в мире города Баку – нормального отношения к армянам. Потому что жена Рафаила была чистокровной армянкой, а он – армянином по отцу…

Прошло недели три. Глеб стал заметно спокойней, легче отвлекался на посторонние темы и предметы, почти исчезло состояние болезненной сосредоточенности. Начал подумывать об отъезде домой – скучно уже становилось.

В один из дней решил зайти в кассу аэрофлота, узнать, как с билетами. Но перед этим захотел пройтись, как бывало, по центру, по Приморскому бульвару – спустился туда через Старый город, мимо Девичьей башни.

Дул сильный ветер, «южняшка» его здесь называют; людей на берегу мало, и Глеб сразу увидел темноволосого здоровяка Лёвку, одного из приятелей Марка. Лев назывался на суде свидетелем защиты, а не обвинения, и, говорили, у него были крупные неприятности из-за этого, но, какие именно, Глеб не знал.

Ему не хотелось с ним встречаться, однако Лев уже увидел, кивнул.

– Что тут делаешь? – спросил издали.

– Родные, – ответил Глеб. – А ты?

Он был уверен, Льву тоже совсем не в жилу вступать в беседу, тот и не смотрел на Глеба, когда ответил:

– Так, делишки.

– Что слышно? – спросил Глеб, не рассчитывая на ответ.

Но Лев ответил.

– Получили письмо от Марка. – Опять взглянул на Глеба, отвернулся.

– Что пишет? – спросил Глеб. Неужели не ответит толком? Или скажет что-нибудь… оскорбительное. Они ведь теперь все очень хорошие, я один плохой…

Лев сказал, глядя в серую бескрайность моря:

– Письмо пришло его жене и сыну. Одно. Большое. Там для каждого из друзей написано.

Друзей… Значит, не для меня… А для меня? – чуть не спросил Глеб. Но не спросил и взглядом себя не выдал: потому что Лев не смотрел на него.

– Ну и как он? – задал Глеб дурацкий, как сразу осознал, вопрос.

– Хочешь знать, пишет ли что-нибудь тебе? – сказал Лев. – Ничего. Я читал всё письмо… Он работает там. Сначала грузчиком, теперь ящики какие-то сбивает… Ну, я пошёл. Пока…

Лев ушёл. Рук они друг другу не подали. Глеб подошёл ближе к морю. В воду здесь выдавался деревянный настил – причал для прогулочных катеров… Пройти по нему подальше – и прыгнуть… соскочить… Только вода сейчас холодная… И совсем уж идиотская мысль: и мокрая она… Глеб обругал себя за пошлость, пожал плечами, пошёл дальше. Вспомнил, что собирался зайти в авиакассы, но теперь расхотелось… Никуда не поеду. Буду здесь сидеть до… не знаю, до чего. Не гонят, и ладно… Только бы делом каким заняться, денег хоть немного заработать…

– …Что с тобой? – спросила жена Рафаила, когда он вернулся. – Желудок болит? – О болезнях она судила по мужу: у всех должна быть язва.

– Я не могу сейчас ехать обратно, – сказал Глеб.

– Господи, да живи, сколько хочешь. Разве ты нам мешаешь? В нарды играть научись, тебе же веселей будет.

Глеб поблагодарил, обещал научиться.

Вновь прилепились и уже никуда не отходили мысли о Марке – как он там сейчас? Но больше всего – опять про то, как всё было; и ничего определённого, отчётливого в этих мыслях не возникало – так, лишь общее настроение, общее состояние, имя которым – тоска и стыд. Стыд и тоска… Чтение, всегдашний его лекарь, не помогало. Посреди страницы, на середине фразы мог задержаться, задуматься, вспомнить – кто он, какой он, чтО с ним сделали, чтО он сам с собою сделал…

Ольга часто писала, обещала скоро приехать. Нарочно не упоминала ни о чём, связанном с недавними событиями. Он и это толковал так, что она его стыдится, потому что поняла, как он жалок – хуже всех во всей этой истории, жалок и слаб, не может никому ничего сказать, объяснить, постоять за себя… Даже на работу устроиться не мог: уехал, видите ли, чтоб рассеяться – какой фон-барон, как говаривала его бабушка; скоро в тунеядцы, наверное, запишут…

Рафаил как-то сказал ему:

– Ну, что ты маешься без дела? Хочешь, уроки тебе частные подыщу? Столичный педагог на гастролях. Отбою не будет.

– Был педагог, да весь вышел, – сказал Глеб. – Не могу больше болтать о литературе. Мочи нет. Но вообще работать пошёл бы. Только как без прописки?

– Ай, дорогой, обижаешь. Ты где находишься? Кем хочешь, говори? Кроме председателя совета министров.

– Водителем, – сказал Глеб.

– А права есть?

– Всюду с собой таскаю. Даже сюда взял, неизвестно для чего.

– Всё может пригодиться, – рассудительно сказал Рафаил, но выбора профессии не одобрил. – Зачем в шофёры лезть? С нашим ГАИ дело иметь – обдерут как липку. Мы тебя в доценты проведём… Соглашайся…

По выходным к Рафаилу частенько заезжал его друг и постоянный компаньон по нардам Ашот Вартанович на своём двухцветном «Москвиче». Он был не дурак выпить, постоянно приносил бутылку коньяка, которую сам почти и выпивал, а жена Рафаила всё время его ругала, отказывалась с ним ездить, если тот предлагал, грозила, что подойдёт к автоинспектору и нажалуется на него… Не можешь не пить, говорила она, найми шофёра…

Рафаил в шутку предложил кандидатуру Глеба, и Ашот всерьёз обрадовался: всё чаще стал передавать Глебу руль, а сам мог теперь спокойно тянуть коньяк. Для Глеба же эти поездки были и какой-то иллюзией работы, и отвлечением: крути баранку, переключай скорости, гляди на дорогу – избавляйся, хоть ненадолго, от постоянных своих мыслей.

По вечерам, если отвозил Ашота домой, с ними обычно садился Рафаил. Потом они с Глебом возвращались на автобусе через весь город.

В одну из суббот засиделись у Рафаила особенно поздно. Впрочем, Ашот никогда домой не торопился: жил один, старый холостяк – женить его была постоянная и неизбывная тема разговоров, вечный лейтмотив. Когда Ашот, наконец, собрался уходить, у Рафаила разыгралась язва, он отказался ехать, Глебу тоже не очень хотелось, но Ашот был так пьян, что пускать его за руль просто страшно было. Да и неудобно Глебу: то ездит, ездит, сам просит, а когда в самом деле необходимо, вдруг откажется. Уговаривали Ашота остаться, но тот заупрямился и ни в какую: хочу, говорит, домой – будто его там ждёт кто-то; а может, и правда, ждёт: насчёт своей интимной жизни Ашот распространялся не очень много.

Глеб довёз его до дома. По дороге тот протрезвел настолько, что сообразил: Глебу не сесть уже в автобус в такое позднее время и на такси надежды мало, и он предложил Глебу прямо на машине возвращаться к Рафаилу, а завтра видно будет: или сам к ним приедет, или Глеб за ним заскочит. Только пусть не забудет на ночь… секретка, вот она здесь… тумблер надо включить, и машину не на улице, а во двор поставь, там, где другие стоят, всё для воров больше выбор…

Глеб медленно ехал обратно по пустынным улицам. Ему было спокойно сейчас, хорошо, он радовался, что никто не сидит рядом, не надо разговаривать. Славные они люди – Рафаил и его жена, и Ашот этот – простые, радушные, широкие. И абсолютно разумные, рациональные – как есть, так и есть: не слишком хорошо, но лучше не будет, спасибо и за это, лишь бы войны не было. И правильно… Чего без толку рыпаться с негодными средствами; иметь собственные взгляды, чтобы высказывать их шёпотом и в любую минуту, струсив, отказываться от них… Мысли опять встали на привычные рельсы, покатились по ним.

– …Эй! Стой, шеф!

Кричали ему, больше некому. Забыв, как рискованно останавливаться в такое время, он затормозил. Почти машинально: зовут, просят – почему ж не остановиться? К нему бежали двое мужчин с портфелями.

– Слушай, дорогой, в аэропорт опаздываем. Подвези, заплатим, не обидим.

– Я дороги не знаю, – сказал Глеб.

– Покажем, покажем дорогу… Помоги, будь человеком. Порядки здешние… – говоривший выругался. – Последний автобус раньше времени от агентства ушёл, такси нет…

– Отблагодарим, не обидим, – повторил второй мужчина.

– Садитесь, – сказал Глеб. «Что ж, сделаю хоть одно доброе дело, торопиться всё равно некуда».

Они поехали.

– Распустились, – сказал один из пассажиров, – все как есть распустились, сил нет. Никто ничего делать не хочет… – Он употреблял более крепкие выражения, чем «ничего» или «сил нет». – Никакого порядка. Как начал этот, бородавочник, Хрущ, выкаблучивать, так и пошло, не остановишь.

– Наразоблачался без роздыху, – сказал второй, – кукурузу на северном полюсе сеял… Америку перегонял. А люди ещё больше разболтались… Раньше хоть какой-никакой порядок был. Нет, скажешь?

– Пораспускались, – повторил первый. – И при нынешнем тоже. А нашим людям узда нужна хорошая. Чтоб не взбрыкивали… Сейчас направо сворачивай, мужик… Да ты совсем не знаешь!

– Я недавно в городе, – сказал Глеб.

Зачем я здесь? – подумал он. – Куда еду? Кто эти люди? О чём говорят? Почему я с ними?

Опять как тогда, в детстве – по дороге из «Великого немого» и как недавно после разговора с директором школы – всё вокруг сделалось странным, необычным, несоразмерным. Он сам был и в машине, и вне её и глядел на себя, сидевшего там, откуда-то со стороны; глядел на дома странной, сдвинутой формы – почти не различая их в темноте, но зная: они не такие, как обычно; слышал, в машине и вне её, странные, как на непонятном языке, голоса – и не понимал, почему и зачем он тут? Куда едет, если едет? С кем?.. Кому это нужно?..

– Теперь левей, левей… ага, – сказал один из спутников.

Они уже выехали из города, шоссе сузилось, их никто не обгонял, навстречу изредка шли машины, больше грузовики. Мужчины негромко переговаривались между собой.

Незнакомая туманная дорога. Еле видны силуэты старых нефтяных вышек. Он едет… Или идёт пешком. По Тверскому бульвару… По Большой Бронной… Только тогда было светло… А, вот сейчас тоже стало светлей. Гораздо светлей… Надо свернуть… Но куда?.. Зачем?.. Надо быстрей перейти улицу… Остановиться… Нет, перебежать…

Остановиться он не мог. Не мог отнять рук от рулевой баранки, переключить скорость, не мог сбросить газ, притормозить, не мог свернуть в сторону, когда стало нужно… необходимо… За ними, так ему казалось в последний момент, двигалось что-то странное, тёмное, неотвратимое – как по широкому коридору Лубянки, когда он шагал по нему за следователем… Оно толкало его… их… А они ехали и ехали… как по рельсам…

Все трое погибли. Водитель встречного ЗИЛа, в который они врезались, остался невредим…

Как читатель наверняка догадался, «Глеб» тоже остался невредим, потому что, хотя и в самом деле побывал в Баку у своего двоюродного брата, но в машину Ашота не садился, поскольку машины у того отродясь не было; да и звали его вовсе не Ашот, а, кажется, Сурен, и был он заядлый трезвенник. И Глеба, вообще-то говоря, не существовало в природе, что для вас, по-моему, тоже уже никакой не секрет. И весь этот симбиоз – автора с его хорошим знакомым Яковом Гарбузенко, близким другом Юлия – потребовался мне в те далёкие годы, как я уже признавался, лишь для того, чтобы легче было виниться, каяться и разбираться в происшедшем. (Не знаю, удалось ли и то, и другое, и третье?..)

А теперь, немного открыв вам душу под маской Глеба Гархазина, сбрасываю маску и в собственном уже обличье продолжаю повествование.

ГЛАВА 3. Антракт. Воспоминания на полке вагона. Михалковский подарок. «А я помню…». Опять Ленинград. Встреча с бывшими слушателями 808-го учебного отделения. О городе с несклоняемым названием (но не Токио.). О Якове Акиме и совсем немного о Грибоедове

1

Но первым делом предлагаю АНТРАКТ – дабы смягчить впечатление от всех этих не слишком приятных извивов и заворотов нашего существования – и сделаю это с помощью испытанного средства. Того, что Владимир Даль называл «складкой ума, умеющей подмечать и резко выставлять странности нравов или обычаев».

Эту самую складку попытался я заложить в один из своих «сказирОнов» («сказки иронические»), которые начали писаться через год-два после судебного процесса, о каком шла только что речь. Толчком для сказки, которая сейчас последует, послужили сетования одного молодого тогда театрального режиссёра на то, чтО пришлось бедняге перенести, когда затеял поставить на сцене кукольного театра большого сибирского города поэтическую драму Г. Ибсена «Пер Гюнт». Дело тоже дошло до «судебного процесса». Почти вот такого.

ПРОЦЕСС О РЫБАКЕ И РЫБКЕ

Посвящается Г. Ибсену


(Анти-сказка в одном анти-действии)

(Действие происходит в совершенно сказочной стране Минкультии, бОльшую часть которой занимает Зал для Судебных Заседаний. На остальной части стоят воинские части. Они сторожат замОк, которым заперта граница.

Некоторое время сцена пуста. Слышно только, как за стенами Зала отдельные наивные, а то и просто смелые индивидуумы взывают: «Пустите нас!» Им отвечает магнитофонная запись: «Нельзя! Процесс открытый!» И снова: «Пустите нас!» «Нельзя! Процесс открытый!» На протяжении всего анти-действия крики и ответы повторяются с периодичностью метронома военного времени.

Одна из дверей зала открывается, входит ДЕЖУРНЫЙ. Он ведёт роту ЗРИТЕЛЕЙ.)

ДЕЖУРНЫЙ: Ррота, стой! Ннале-во!.. Вольно… Последний тренировочный вопрос: для чего вы сюда передислоцированы?

РОТА (хором): Поддержать справедливое решение суда об осуждении!

ДЕЖУРНЫЙ: Кого?

РОТА (хором): Клеветников!

ДЕЖУРНЫЙ: Ещё кого?

РОТА (хором): Перевёртышей!

ДЕЖУРНЫЙ: Ещё?

РОТА (хором): Театральных махновцев!.. Сценических деникинцев! Музыкальных колчаковцев!

ДЕЖУРНЫЙ: Рразойдись! Занять места в зале. (Рота занимает места.) Ззапевай! (Рота запевает.)

 
   1. Мы не Львы и не Абрамы —
Мы минкультские Орлы,
Смотрим мы на вещи прямо —
Как ружейные стволы.
Видим мы и днём, и ночью
Только то, что нам велят;
Хороша под нами почва,
Чтоб растить на ней орлят!
 
 
Мы держим бомб запас сухой,
Всё делаем в строю;
Как у Христа за пазухой,
Живём в родном краю!
 
 
2. Говорят, у сов есть совесть,
Но они не видят днём;
Ни о чём не беспокоясь,
Мы без совести живём.
 
 
3. Каждый друг на друга дышит,
Не надышится никак;
Каждый друг на друга пишет —
Чтобы не попасть впросак.
 
 
Мы держим бомб запас сухой,
Всё делаем в строю;
Как у Христа за пазухой,
Живём…
 

(Открывается другая дверь зала.)

ДЕЖУРНЫЙ: Отставить песню! (Стража вводит ОБВИНЯЕМЫХ – их пять человек, все они связаны одной верёвочкой; рты заклеены заграничным «скотчем».) Встать! Суд идёт! (Входят СУДЬЯ, ПРОКУРОР, два ЗАСЕДАТЕЛЯ, СЕКРЕТАРЬ И АДВОКАТ.) Можно сесть!

(Все садятся.)

СУДЬЯ: Слушается дело по обвинению… (невнятно)…по статьям уголовного кодекса Минкультии… (невнятно)…Дело рассматривается судом в составе: судья… (невнятно)…заседатели… (невнятно)…при секретаре… (невнятно). В деле участвует прокурор… (невнятно) и адвокат… (совсем невнятно). У обвиняемых возражений нет против состава суда? (Обвиняемые утвердительно кивают головами.) Не понял… Да – в смысле нет?.. (Обвиняемые отрицательно качают головами.) Не понял… Нет – в смысле да?.. То есть, да – нет… Понял… Встаньте! Суд вам разъясняет ваши права. Вы можете, если сможете, задавать вопросы друг другу и свидетелям, просить о назначении экспертизы, ходатайствовать о приобщении документов. Имеете право на последнее слово… Садитесь!.. Зачитывается обвинительное заключение… (Читает.) «Жил старик со своей старухой у самого синего моря…» Так начинается действие пьесы, которую сварганили на сцене кукольного театра сидящие перед нами обвиняемые: режиссёр Авич, художник Увич, композитор Ювич, гримёр Эвич, суфлёр Евич. Автором пьесы является некто Ар. Жак. Но это псевдоним. Видимо, французский, раскрыть его до сих пор не удалось. Этим занимаются сейчас наши славные органы…зации.

Для более полного доказательства вины обвиняемых перейдём к анализу спектакля.

«Они жили в ветхой землянке тридцать лет и три года…» Эту фразу режиссёр с самого начала вложил в рот… простите, в уста актёра, и вся она представляет собой хитрый винегрет из намёков, аллюзий, коллизий и того хуже. Судите сами. «Ветхая землянка». Интересно, где это подсмотрели подобное жилище авторы, глядящие на нашу действительность исключительно сквозь тёмные очки в зарубежной оправе?!

Далее. «Тридцать лет и три года». Да ведь это срок жизни Христа, на существование и незримое присутствие которого в нашей стране явно намекается в течение всего спектакля.

Далее. В музыке, сопровождающей спектакль, даже без специальной подготовки можно легко подслушать мелодии религиозных гимнов ранних христиан, а также более поздней вражеской песни «Фрейлехс»…

Действие продолжает развиваться. Старик уходит на рыбалку, и с большим трудом удаётся ему – на третий или четвёртый раз – поймать всего одну рыбёшку. Чувствуете? Мол, водные бассейны так загрязнены, что и рыбка не ловится… Да, не ловится! – ответим мы незадачливым авторам. – В мутной водице не ловится у вас рыбка, мессиры!.. (Аплодисменты в зале.)

Далее. Рыбку ту старик отпустил, чем уже нарушил все неписанные каноны жизни и реалистического искусства. Но и этого мало! Рыбка, видите ли, наобещала ему с три короба, и оказалась она не простая, а…

ЗРИТЕЛИ (хором): Золотая!

ДЕЖУРНЫЙ: Рразговорчики в строю!

СУДЬЯ: Да, золотая… (Убыстряя темп, скороговоркой.)…И вот, значит, старик возвращается домой, а старуха к нему с требованиями об улучшении своего материального уровня подступает. Говорит, мол, хотя бы корыто новое достал через рыбку, дурачина ты, простофиля, мать твою так и этак… Пошёл он, значит, к синему морю, видит – море слегка разыгралось… разыгралось, значит, именно разыгралось… (Забалтывается.)…Именно высокая активность каждого народного избранника позволяет решать самые сложные вопросы, доводить до конца, претворять в жизнь… развитие нашего народного хозяйства, улучшение качества работы всегда находились в центре внимания… с чувством безграничного… (Секретарь звонит в колокольчик. Судья приходит в себя.)…Разыгралось, значит, море немножечко… Зовёт старик рыбку и излагает ей вкратце просьбу в отношении нового корыта. Понимаете намёк? Корыта, мол, попросту у нас не купишь – только с помощью рыбки… И всё это подтверждается, к тому же, разнообразными сценическими средствами и доводится до сознания зрителей при содействии кукол, декораций, кулис, извините, задников и прочего театрального реквизита. Не говоря о световых эффектах, которые могут любого, даже вполне трезвого зрителя, довести до орга… то есть, до аффекта.

А куклы! Тут уж художник постарался на славу, чтобы опорочить и оболгать! Где это видели вы, позвольте узнать, такие длинные носы у наших людей?! Такие большие рты? Такие тонкие ножки при толстом, простите, заднике?.. О рыбке уж не говорю. У неё вместо плавников просто-напросто голая женская… эта самая… как её… грудь! Да ведь это никакая не золотая, а настоящая порно-рыбка!.. Кого, спрашивается, завтра – из представителей нашей фауны или флоры – изобразят в порно-виде незадачливые авторы спектакля?! (Аплодисменты в зале.) Разрешите ваши аплодисменты считать…

ЗРИТЕЛИ (хором). Считайте!

СУДЬЯ: Далее… Далее… (Забалтывается.) Далее со всеми остановками… Осторожно, двери закрываются… Следующая станция – Стокгольм… Тише, граждане, вагон не резиновый… (Секретарь звонит. Судья приходит в себя.)…Но корыта старухе показалось мало, и она требует многокомнатный новый дом в загородной местности, что и получает. Здесь усматривается явная поллюция… вернее, пожалуй, аллюзия насчёт того, что, во-первых, наши квартиры нам якобы малы, а во-вторых, что якобы их нельзя получить в кредит или прямо за деньги… Только через рыбку…

Не стоит пересказывать всего, что наворотили автор и постановщики этого, с позволения сказать, представления. Однако не могу не добавить, что старуха – где-то, в общем, наш, простой человек – докатывается до того, что выражает совершенно монархическое желание стать царицей! Но и этого ей, понимаете, мало! «Не хочу я быть вольною царицей, – развязно заявляет она, – а хочу быть римскою папой!..» Как вам это нравится?! Баба, а куда лезет!.. Куда лезет, а?.. (Забалтывается.)…Помню, я ещё молодушкой был – тюремным надзирателем работал… Находился у меня в камере мужик один – раскосый весь, казах или якут – утверждать не буду… Плакал всё время и одно дудел: «Папу хочу, папу!» Жалко даже становилось: в летах мужик, а по отцу так убивается, папочку кличет. Как-то говорю ему: «Ну, где я тебе папу достану? Свидания не положены. Да и помер он, небось, давно, отец твой». Тут заключённый совсем до слёз зашёлся: «Зачем помер? – плачет. – Почему такие слова говоришь? В медчасти ходит, на улице ходит… Папу хочу!..» И рукой чего-то показывает. Пригляделся я и смекнул: бабу ему надо, вот чего, никакого не папу… (Секретарь так заслушался, что звонит только сейчас, с опозданием. Судья встряхивается.)…И ещё одно – о суфлёре, который тоже расселся здесь, на скамье подсудимых. Вместо того, чтобы творчески подойти к делу, обвиняемый на протяжении всего спектакля раболепно поддакивает автору, тем самым во всём соглашаясь с ним и разделяя его вину…

В заключение – о концовке. Она, как этим… обухом по голове, ударяет зрителя, вырывая почву из-под ног, демонстрируя тщетность всех его надежд и устремлений… После затемнения, во время которого звучит эротическая музыка в ритме танго, а на сцене происходит неизвестно что, скорее всего, групповой секс, – мы снова видим старика и старуху возле разбитого корыта… Каково? Дальше уж, по-моему, некуда. Дальше только в этот… в исправительно-трудовой… ЯвАс…[3]3
  Название исправительного лагеря.


[Закрыть]
вы нас… мы их… (Секретарь звонит.)…Слово представителю обвинения.

ПРОКУРОР (вскакивает): Ваша честь! Из материалов следствия можно установить со всей очевидностью, что этот порнографический спектакль к тому же и:

а) антинародный,

б) антипатриотический,

в) антиминкультовский;

что он клеветнически намекает на нашу якобы:

а) бедность,

б) алчность,

в) невозможность достичь желаемого даже с помощью заморских золотых рыбок.

Sic. По совокупности предъявленных обвинений требую для подсудимых назначения следующей меры наказания:

Ар. Жаку, автору – 5 лет лагерей строгого режима.

Режиссёру Авичу, художнику Увичу, композитору Ювичу – 15 лет строгого (на троих).

Гримёру Эвичу и суфлёру Евичу объявить всенародное порицание с вычетом из зарплаты и запрещением гримировать и суфлировать в течение семи лет.

У меня всё. (Садится.)

СУДЬЯ: Слово представителю защиты.

АДВОКАТ (встаёт): Я хотел бы… (Секретарь звонит.) Мне кажется… (Секретарь звонит.)…Разрешите мне… (Секретарь звонит.)

СУДЬЯ: Садитесь. Суд учтёт ваши пожелания. (Адвокат садится.) Суд не удаляется на совещание… Суду всё ясно. Объявляю приговор. Именем… (Долго невнятно бормочет.)…лировать в течение семи лет. (Аплодисменты. Все встают.) Разрешите ваши аплодисменты считать…

ЗРИТЕЛИ (хором): Считайте! (Аплодисменты переходят в овацию, которая, в свою очередь, переходит в песню.)

 
   Нас прислали сюда
По призыву суда
От лица монолитнейших масс;
Полон гнева наш взор,
Мы любой приговор
Приведём в исполненье тотчас!
Нас прислали сюда
По призыву суда —
Осудить, пригвоздить, заклеймить;
Мы – о чём разговор? —
За любой приговор,
Только стоит нас дёрнуть за нить!
 

СУДЬЯ: Судебное заседание окончено. Суд назначает к рассмотрению новое дело: обвиняется гражданин Ибсер Генрик Кнутович в написании и распространении антипатриотической пьески «Пердюнт»…

Затемнение.

Занавес (если он где-то ещё остался).


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю