Текст книги "Горечь"

Автор книги: Юрий Хазанов

 
  …Как давно, пройдя сквозь тьму,
Всё порвал я с пуповиной!
А теперь к себе – к тому —
Я хочу прийти с повинной.
Я годами жил во лжи —
Лгал себе, односельчанам;
Громоздились этажи
На фундаменте песчаном…
Крал ли я? Отвечу: крал —
Радость у себя, у ближних,
И в ладонь просящих клал,
Вместо жалости, булыжник;
Предал многих? Всех, как есть,
И себя со всеми вкупе…
 

Юлька прервал меня.

– Хватит, – сказал он. – Не надо. Давайте лучше выпьем…

Мы выпили.

Но, чтобы оправдать всё-таки слово «нервный», употреблённое Юлькой по отношению ко мне на судебном процессе, я, улучшив момент между пятой и шестой рюмкой, прочитал ему своё четверостишие:

 
   Я не приверженец нудистской школы,
Хоть мне не чуждо плоти торжество…
Но знаю только: если нервы голы,
То это хуже, чем без ничего…
 

ГЛАВА 7. Почти всё о моём брате: любовь, поднятие целины, агентурная деятельность; суждения и мысли о самом разном… Малеевка – ещё один подмосковный Дом «созидания». Новые знакомства. «До свиданья, мальчики» – здравствуй, Боря Балтер

1

Почувствовал: времени в обрез, а значит – пора всерьёз обратить на него внимание и рассказать о нём побольше. А ещё лучше – попросить его самого поведать о себе и поместить его сочинение в этой главе, выдав за своё. Тем более: имею на это полное право, ибо ровно шестьдесят лет назад он сделал то же самое со мной… О ком говорю? О родном брате. Так что мой акт плагиата всего-навсего немного запоздавшая месть.

О том, что сделал он, я когда-то рассказывал, но вкратце повторю. На дворе стоял 1951-й год (если помните такой). Я был ещё бедным студентом, пытающимся выбиться в небогатые литераторы, и только-только начал подрабатывать переводом стихов для газет и журналов. А какие там нужны были стихи – сами можете догадаться: о борьбе за мир, о вселенской победе ленинско-сталинских идей, о… Хватит и этого… И ещё был спрос, как, в общем, и сейчас, на стихи «дАтские», то есть к определенным датам (и событиям). А летом того года такое событие как раз было: Берлинский фестиваль молодёжи. В Радиокомитет, в редакцию вещания на Индию и Юго-Восточную Азию, где работал тогда мой брат, среди прочих писем прислали стихи, посвящённые фестивалю. Автор – индийский поэт Чаттопадхайя, писал по-английски. Брат предложил мне их перевести и сунуть куда-нибудь в газету. Деньги были нужны – я собирался в Пятигорск, в гости к нашей родственнице, отдохнуть там после учёбы, работы (в своём же институте – лаборантом на военной кафедре) и особенно после разрыва с Марьяной, с кем мы прожили около шести лет… Разрыва – по моей вине, нелепого, сопровождавшегося тяжёлыми объяснениями, которые чуть было не привели к трагической развязке. (Об этом тоже было уже рассказано.)

Своё переводное творение я осмелился отнести в редакцию «Литературной газеты» на Цветном бульваре, где оставил его густоволосому сотруднику Никите Разговорову. Перед своим отъездом узнал, что оно будет напечатано, и, уезжая, попросил брата позвонить в газету и, если всё в порядке, получить за меня гонорар и выслать в Пятигорск. Что он, спасибо ему, сделал, и я получил по нормально работающей в те годы почте и газету, и гонорар. С трепетом развернув её, углубился в сладостное чтение незабываемых строк, четырежды призывающих:

 
   Вперёд, вперёд, вперёд, вперёд,
Над нами синий небосвод,
А перед нами светлый мир,
Мир счастья и свободы…
 

Насладившись звучанием стиха, я взглянул на подпись: «Перевел с английского…» Но что такое? Опечатка?.. Или… Или это шутка такая? Почему подписано «Е. Хазанов»? Моё же имя пока ещё начинается с «Ю»!.. Ай да братец! Ай да молодец! Позарился на мою славу?.. Хорошо хоть деньги прислал…

Перед тем, как показать номер газеты нашей родственнице Марусе, я чернилами исправил «Е» на «Ю», сказав, что случилась опечатка – это у них часто бывает. Но ведь все пять миллионов тиража не исправишь! А брату в тот же вечер я позвонил с почты, и он объяснил, что поменять инициал пришлось по двум причинам (ни одна из которых не показалась мне достаточно уважительной): во-первых, ему предложили внести два исправления (незначительных, утешил он меня), а во-вторых, при заполнении бланка на гонорар данные брались с его паспорта. Гонорар, оказавшийся больше, чем я ожидал, пролил некоторое количество бальзама на мою душевную рану, но всё равно я долго не мог утешиться. А когда, уже в Москве, кто-то из знакомых предположил, что моё подлинное имя, по-видимому, не Юрий, а Ефим, мои терзания возродились с новой силой…

И вот теперь, шестьдесят лет спустя, я предлагаю брату Жене, чтобы он сам написал для моей книги всё, что пожелает, о себе, но с одним маленьким условием: его опус будет напечатан не от его имени, а от имени автора – то есть в третьем лице: не «я – Женя», а «он – Женя». Но, чтобы хоть как-то утешить его, обещал раскрыть карты и не обинуясь признаться перед читателем, чьим пером (компьютером) созданы строки, которые он прочтёт ниже.

Что и делаю…

Зачем мне всё это понадобилось? Я не пытаюсь ни мудрить, ни изгаляться понапрасну; и это не изощрённый вид мести за прошлое, не способ удовлетворения писательского тщеславия. (Его почти уже не осталось.) Просто я понял, что тема для сочинения под названием «Мой брат НЕня» (последнее слово – не ошибка!) настолько сложна и требует такого количества добавочных раздумий, разъяснений, умозаключений, гипотез и медитаций, что будет более приемлемым и верным именно такой способ изложения…

Итак, «писать я начинаю – в башке бедлам и шум, – писать о чём, не знаю, но всё же напишу…»

Этот симпатичный стишок, застрявший в мозгу с незапамятных времен, тоже можно посчитать плагиатом, если выдам его за свой. Но я этого не сделаю. А чей он, уже не помню: где-то, определённо, прочитал – в какой-то книжке для, или про, детей.

«НЕней» мой брат Женя называл себя сам, когда находился в достаточно нежном трёхлетнем возрасте. Будучи на целых шесть лет и четыре месяца менее «нежным» по возрасту, я сочинил про него тогда трогательный рассказ под названием «Мой брат Неня», где воспевал его удивительное умение отличить вальс «СёпЕна» от всех других вальсов, мазурок, скерцо, прелюдий и фуг, которые наша мама, по старой ещё памяти, продолжала играть на рояле.

Однако стоило Нене подрасти и стать обыкновенным Женей, как я перестал баловать его своими биографическими изысками и вернулся к этим занятиям только лет через семьдесят – продолжив, не без его вмешательства, петь ему хвалу, но теперь уже не по музыкальной части.

Если же, не без некоторого усилия, заставить себя быть посерьёзней, что не очень-то и хочется, ибо шутка, игра, ёрничанье сделались для меня сейчас одним из вернейших лекарств, помогающих от всего (кроме гриппа и простатита), – если всё же сделать такое усилие, то честно скажу: да, я начал испытывать потребность, и без напоминаний (иногда граничащих с ультиматумом), чаще и больше говорить, писать о своем брате (и, тем самым, о себе) – на этих страницах, которые всё труднее заполнять своим когда-то чётким и твёрдым почерком…

Вообще мы с братом мало виделись в жизни. Окончив школу, я сразу покинул родовое гнездо на Малой Бронной в Москве и уехал учиться в Ленинград. Через три года – война с Германией, и ещё около пяти лет я не был дома. В 1946-м демобилизовался, обидевшись на генеральный штаб советской армии, который в лице своего автодорожного управления не принял меня снова на учёбу в военную академию. Почему? Не спрашивайте… Измучив своим присутствием в одной с ним комнате своего брата (и промучившись сам), я покинул Малую Бронную и перебрался в соседний переулок к очень хорошей, в самом серьёзном смысле этого слова, женщине по имени Марьяна, с которой прожил пять с лишним лет и расстался, в чём только что честно повинился, по собственной глупости. И снова, как сказал когда-то Маяковский: «двое в комнате: я и…» Нет, не Ленин, а мой родной брат, и не «фотографией на белой стене», а живьём.

И по-прежнему он стенал и скрипел зубами во сне, а наяву (это случилось, правда, всего один раз), возвратившись откуда-то зело навеселе, мог изрядно обматерить всю нашу комнату, однако так и не открыл первопричины своего гнева и обращался при этом не лично ко мне, а ко всей российской интеллигенции, которую почему-то воплотил в образе композитора Дунаевского, – так что в плотной массе ругательных слов изредка слышалось: «Вы… все… Дунаевские… интеллигенция…» В чём провинился перед ним даровитый композитор, писавший превосходную музыку к дурацким кинофильмам, Женя до сих пор объяснить не может.

Отлежав совместно с ним ещё один пятилетний срок в комнатушке на Малой Бронной, я опять покинул его – в этот раз навсегда, и уехал к Римме, в её комнату, выходящую всеми окнами на Сретенские ворота – тогда один из самых оглушительных перекрёстков в Москве. Конечно, мы продолжали видеться, но чаще не в домашних условиях, а в злачных местах, любимыми из которых были рестораны «Арагви» и «Гранд-отель». (А не очень любимыми, но тоже посещаемыми – штук двадцать других); а также у общих друзей. Нет, мы отнюдь не относились к «золотой» молодёжи, но просто любили вместе с друзьями порою вкусно поесть – даже если для этого приходилось выстаивать в очередях, унижаться перед швейцарами и метрдотелями и тратиться на взятки и чаевые; сама еда обходилась сравнительно недорого.).

Мой брат всегда, сколько его знаю во взрослом состоянии, много работал. И много любил – любил работать. И любил любить. Ни разу я не слышал, чтобы он выражал недовольство тем, что работы много. (И что много любви.) Не жаловался на то, что работа не слишком интересна, не ворчал, что заслуживает лучшей доли. А между тем, вполне её заслуживал – так я считаю: потому что он отменно поднаторел в языке, с которого и на который переводил устно и письменно; потому что умел достойно общаться с людьми по работе; был пунктуален, доброжелателен, не увиливал ни от каких дополнительных нагрузок… Словом, на него можно было положиться, что начальство и делало, иначе не поручало бы ему порою исполнение деликатных функций, от которых зависело процветание, а возможно, и боеспособность нашего государства.

И до нынешнего времени он занимается переводами и весьма огорчается, когда заказов становится меньше или наступает перерыв. С ним вместе мы перевели (пополам) с английского три книжки, которые можно причислить к художественной литературе, но сам он, и когда работал в учреждении, и после ухода на вольные хлеба, переводит, главным образом, на английский материалы политико-экономического характера, от которых лично я уснул бы на первой странице, а проснувшись, покончил бы с собой.

(Вот, например… «Документальные свидетельства, в том числе введённые в научный оборот, дают возможность проследить сложное переплетение интересов руководства СССР и Гоминьдана, совпадения и столкновения стратегических установок взаимодействующих сторон, личных интересов политиков и…» А? Что скажете?

Вы могли бы взяться переводить такое, или вроде этого, на английский или с английского? А? Я – нет! Даже на китайский… Даже для самогС великого кормчего!.. А Женя переводил и переводит. И, слава Богу, жив и, в основном, здоров…)

Но я опять зарвался. Пора дать слово главному действующему лицу этой главы.

ЖЕНЯ (отвечая с присущей ему элоквенцией на мой первый вопрос). Да, тогда я работал на Московском радио в редакции вещания на Индию и Юго-Восточную Азию. Занимался так называемой внешнеполитической пропагандой и понимал, что без вступления в партию дороги наверх, даже самой полСгой, мне не будет. Начальство не раз предлагало совершить этот акт, но я внутренне решил этого не делать никогда в жизни ни за какие блага…

Я (перебивая, с грязной ухмылкой и претензией на юмор). Решил заменить этот акт другими?

ЖЕНЯ. Да, и не жалею об этом. Хотя по работе меня не повышали, и я занимался только переводами и редактированием. Впрочем, изредка посылали брать интервью у иностранцев, а также сопровождать некоторых из них в поездках. По нашей стране, разумеется. Постепенно стали доверять делать репортажи на английском, а также писать обзоры книг и журналов, тоже на иностранном, и даже читать их моим незабываемым баритоном перед микрофоном. Так что какой-то рост был и без партийных корочек. Почему? Потому что, скажу не хвалясь я, наверное, был добросовестным работником, старался всё делать как можно лучше. Сохраняя при этом «девственность» в смысле своего общественного состояния.

Я. Кстати, о девственности. Свою ты сохранил, а чью-то, причём иностранную, нарушил. Ты мне что-то рассказывал…

ЖЕНЯ. Да, у нас в редакции работало довольно много иностранцев и иностранок из Индии. Но ничьей девственности я не нарушал. Потому что её не было.

Я. Расскажи подробней, я подзабыл.

ЖЕНЯ. Ну, что ж… Назовем её ПремлАта. Она работала диктором на языке хинди. Полноватая, с круглым лицом и чувственным ртом, с красивыми зубами. (Прямо как в телерекламе «Локолют»!) С длиннющей толстой косой. Одевалась в разного цвета сАри… Я выразительно описываю?

Я. Весьма. Переходи скорей к самому главному.

ЖЕНЯ. Ну что ты? Я и думать не смел о «самом главном»! Ни о каких других отношениях, кроме служебно-дружеских. Я ведь был кто? Советский молодой человек, а она – представительница чуждого нам буржуазного общества, хотя и великого дружественного народа, не так давно освободившегося от вековой колониальной зависимости при поддержке нашей могучей страны… Я правильно излагаю?

Я. Абсолютно.

ЖЕНЯ. Это я цитировал наши постоянные радиопередачи… Так вот, я неуклонно следовал политической линии нашей партии и государства: выражал Премлате симпатию и оказывал необходимую помощь… Нет, не через улицу переводил, а когда ей нужно было идти к врачу или переезжать из гостиницы, где она сначала жила, в отведённую квартиру, я помогал как переводчик, перевозчик и просто в качестве мускульной силы. Всё это, разумеется, по распоряжению или с санкции начальства. Она была кокетлива, смешлива, я – ты сам знаешь, какой: словом, мы оба чувствовали расположение друг к другу… приязнь, которая, очевидно, переросла… сам понимаешь во что, и отразилась, сам понимаешь, на чём… Я доступно объясняю?

Я. Не останавливайся, пожалуйста. Я – весь уши, как говорят англичане.

ЖЕНЯ. Подошёл Новый год, и Премлата пригласила меня в гости на 2-е января. Тогда, в период политической «оттепели», у нас уже было принято ходить иногда в гости к иностранным коллегам – разумеется, не в одиночку. И я, ничтоже сумняшеся, купив какой-то подарок, отправился к ней на квартиру, куда не так давно помогал затаскивать мебель и чемоданы. Ожидая, конечно, увидеть там и других приглашённых.

Однако, не скрою, был удивлён и несколько смущён, когда не увидел ровно никого и услышал из её индийских уст, что она хотела быть только со мной в первые дни Нового года.

Она приготовила много национальных вегетарианских блюд, необычайно острых, зажгла ароматные свечи, и наша трапеза прерывалась только для того, чтобы я поучил её, как она просила, танцевать на западный манер. Учитель танцев из меня не очень получился, я часто наступал на её красивое шёлковое сари, и мы оба, в конце концов, пришли к решению, что его следует снять. Что она и сделала.

Ну что ещё сказать? Под влиянием несколько экзотической обстановки, некоторого количества горячительного и, главным образом, длительной нескрываемой симпатии, я преступил грань, дозволенную настоящему советскому человеку. И это свершилось.

И продолжало свершаться вплоть до её отъезда в отпуск к себе в Индию. Я часто бывал у неё, она угощала меня пряными индийскими блюдами, пела индийские любовные песни, сидя на полу у моих ног и глядя на меня огромными тёмными глазами, в которых плясали какие-то дьявольские искорки, и я просто балдел…

Я. Прекрасно сказано! Если бы не последнее словцо, то прямо в духе сентиментальных романов Стерна и Ричардсона.

ЖЕНЯ. Всё бы тебе смеяться над подлинными чувствами… Только ведь длительного счастья, как известно, не бывает: нас увидел в театре на балете один коллега и, наверное, настучал об этом – потому что меня вызвало начальство и сделало «втык». Но какой-то не очень серьёзный. А серьёзным и неожиданным было предложение продолжить отношения с этой женщиной и, памятуя, что все мы советские люди и любим свою советскую родину, послужить на благо этой родины и быть начеку, то есть держать ухо востро, то есть сообщать куда надо обо всём, о чём нужно.

В остальном всё шло хорошо, сообщать было вроде не о чем – не о наших же любовных утехах? Я был по-настоящему увлечен, хотя не мог не ощущать «киплинговской» разницы между нами – до меня стало реально доходить, что «Запад есть Запад, а Восток есть Восток, и вместе им не сойтись». Однако я с честью нёс «бремя белых». А потом, я уже говорил, Премлата уехала в отпуск, и я с нетерпением ждал возвращения.

Вернулась она через месяц, но её как будто подменили: никаких встреч и дружеских разговоров, холодный кивок по утрам на работе и ледяной тон, если по телефону… Что случилось?..

Я предположил, что на неё тоже «настучали» индийскому начальству, про её роман с советским человеком, и ей сделали соответствующее внушение. И ещё я узнал, что контракт с ней у нас на Радио не продлили.

Но это ещё не всё. Время шло, и однажды коллеги сказали мне, что к Премлате приехал из Индии жених. Я раза два видел его – это был пожилой благообразный индиец. И тут случилось вот что… Я находился один в служебной комнате, когда туда вошла Премлата и взволнованно, даже бессвязно, начала говорить, что она просит… нет, умоляет меня сказать… нет, написать… официально… что она… нет, что я… Что я, во-первых, не мусульманин по вере, а во-вторых… что она… Нет, что я… что я овладел ею насильно… как «рЕйпер»… Нет, такого слова в английском нет… Как «вайолЕйтор»…

Я опешил. Она продолжала мне объяснять… довольно бессвязно, что жених знает, что она не девственница, но должен быть уверен, что виной этому не мусульманин… не исконный враг индуистов…

…Да, но при чём тут насилие? – пробормотал я. – Которого я не совершал… Однако она как будто не слышала меня и продолжала своё. Потом упала на колени, умоляя написать то, о чём просит, и в то же время угрожая, что пожалуется на меня моему начальству, если я не сделаю этого… и если ей не продлят контракт…

В отчаянии я начал её поднимать, пока никто не вошёл в комнату, она сопротивлялась… В общем, я обещал помочь, в чём смогу, но признаваться в насилии отказался…

Всё окончилось не слишком благополучно – ни для неё, ни для меня: контракт с ней не продлили, а меня уволили. По собственному желанию. Как говорили мои друзья-острословы: видимо, я слишком буквально понял и стал слишком активно проводить в жизнь популярный в те годы лозунг: «Руси – хинди бхай-бхай!» (при этом они оглушали звук «б»).

Так печально завершился один из эпизодов нерушимой советско-индийской дружбы. Тому уже минуло более чем полвека…

– Но хватит о грустном, – продолжил мой брат. – Лучше послушай о том, как наша молодёжь активно откликалась на призывы партии и правительства, куда бы её ни призывали. И какие песни пели при этом?

– Валяй, – сказал я.

И он снова заговорил.

ЖЕНЯ. В конце июля 1961 года группа довольно молодых и довольно крепких ребят с московского радио добровольно-принудительно отправилась в Казахстан на целинные земли. Жили в палатках, ели картошку, пили травяной чай цикорий, работали лопатой, граблями, ещё чем-то. Я понял тогда, что такое аскетизм во всех его смыслах, и твёрдо решил, что монастырь не для меня. Но зато испытал себя на прочность и выносливость и остался собой доволен. В свободное от работы время я предавался эпистолярному жанру – писал, в основном, своей любимой женщине ССП (ты знаешь, о ком я), а также маме и даже тебе, брат. Ты же в ответ безжалостно и сладострастно сообщал мне, полуголодному и прокалённому степным солнцем, о своих походах в ресторан «Арагви» с нашим общим другом, кого мы любовно звали «учитл», ибо он учил нас «науке страсти нежной», а также гастрономическим изощрённостям и утончённостям (сообразуясь с наполненностью наших карманов).

Что мне оставалось делать, кроме как от тоски, одиночества и зверской зависти не начать сочинять стишки. Что я и сделал, объединив их в цикл под названием «И акын в поле воин»… (От автора. Не могу не подчеркнуть, что я уже предупреждал читателя об отменном красноречии моего брата; теперь же не могу не отметить и его эрудицию – завидуйте, нынешняя молодёжь, забывшая даже Тургенева и Гоголя! А Женя уже в те свои почти младенческие годы знал название популярного в XIX веке романа немца Шпильгагена «Один в поле не воин», а также слово тюркского происхождения – «акын».)

ЖЕНЯ (продолжает). Тот стихотворный цикл где-то затерялся на просторах времени, но зато чудом сохранилась одна песня – под названием «Еврейская целинная», написанная мною на мотив известной казачьей песни «Как у дуба старого…» (Музыка Сигизмунда Каца, слова Анатолия Софронова.) Если б он узнал тогда, что я написал текст с еврейским акцентом!

Я (примирительно). Ну, музыка ведь была с тем же акцентом – и ничего… Спой, пожалуйста.

ЖЕНЯ (поёт. Насчет голоса и текста ничего не скажу, но музыкальный слух у него всегда был превосходный).

 
   Как ув степь казахскую вышли два еврейчика,
И, на удивление жителей тех мест,
Эти два еврейчика были в телогреечках,
В сапогах высоких с Мосрезинотрест.
 
 
   Ехали чернявые – патриоты русские,
Чтоб в богатство родины да внести свой вклад,
Распростившись с винами, с цимесом, с закусками,
На уборку хлеба встали в дружный ряд.
 
 
   Мухи и комарики жалят тело нежное,
Кушать очень хочется, а порой и пить, —
Но хлеба высокие да поля безбрежные
Требуют об этих неудобств забыть!
 
 
   И пошли на тракторе Кимочка и Йоселе,
Вспугивая коршуна, короля степей;
Золота пшеничного много перебросили
В закрома родимые с тех полей, ой-вэй!
 

(Скромно кланяется на раздавшиеся аплодисменты и продолжает совсем другим тоном.)

Я упомянул уже, что с целины часто писал той, кого назвал ССП, – ты её тогда немного знал. И она всегда отвечала мне, и в письмах была не такой скованной, не такой напряжённой, а порой и раздражительной, как при непосредственном общении. Она…

Я (перебивая). Да, помню, ты позвал как-то нас с Риммой в ресторан при гостинице «Советская» и пришел туда с нею. За всё время пребывания там ССП произнесла едва ли два-три слова, и приветливой в тот вечер я бы её не назвал.

ЖЕНЯ. Как ты знаешь, она была тогда замужем, у неё сын, и ей, видимо, нелегко давалось то, что называется изменой супружескому долгу… Погоди, дай сказать!.. Конечно, разные люди по-разному поступают в подобных ситуациях. Да и сами ситуации весьма различные. Одно дело, если ты, так сказать, страдающая сторона. Тогда тебе, пожалуй, легче даётся разрыв. Но если ты сторона виновная… Ты сам, Юра, говорил мне, вспомни, что после разрыва с Марьяной года полтора вообще с женщинами почти не мог общаться, не говоря уж… Это при том, что, вообще-то, считают: мужчине легче даётся смена партнёра по жизни…

(Я опять хочу что-то сказать, но Женя не позволяет мне и продолжает.)

Изложу, не претендуя на оригинальность, своё скромное мнение. Взгляд заурядного феминиста.

Мужчина по своей физической природе является полигамным самцом, более примитивным эмоционально, нежели женщина, и в том, что пытается добиться расположения той, кто ему нравится – даже если она замужем, а он женат, – нет ничего противоестественного для него. Тем более, если при всём при том он ведёт себя порядочно и пристойно…

Я (всё-таки умудряясь вставить слово). Как ты?

ЖЕНЯ. Как я. И, надеюсь, как ты… Дело за ней. Женщина – моногамна. Она – мать, хранительница очага и всё прочее. Ей решать.

Я (возмущенно). Ничего себе защитник женщин! Взваливаешь на них самое трудное.

ЖЕНЯ. Зато в любом случае я оправдываю их. Меня оставляли две женщины, одну – оставил я. Но я их не осуждаю. На одной из них я даже во второй раз женился, и мы прекрасно жили. Когда овдовел, хотел снова вступить в брак, но был отвергнут после двух лет совместной жизни. Как мне думалось, счастливой. До сих пор не понимаю причины, но всё равно сохраняю с ней прекрасные отношения. Как и с той, кто под кодовым названием ССП. Наш роман давным-давно перешёл в нежную дружбу, у неё и у меня дети, внуки, однако незримые нити, которые нас связывали, не рвутся, даже делаются крепче… Я красиво излагаю?

(От автора. Считаю нужным заметить, что последняя фраза моего брата не должна считаться ни издевкой, ни насмешкой над тем, о чём и как он говорит, – это всего лишь присущая нам манера стесняться всякой патетики, предпочитая ей лёгкую, а порой и «тяжёлую» самоиронию.) Подтверждая мою мысль, Женя добавляет:

– Да, немало времени и сил, если оставались после трудов, хотя и не всегда праведных, но многогранных и многолетних, я отдавал изучению «науки страсти нежной», которую воспел ещё Назон, за что, как известно, «страдальцем кончил он свой век блестящий и мятежный…» Впрочем, я страдальцем себя не считаю: никто меня не принуждал изучать эту «науку», кроме собственного желания. Извини за эрудицию, но, как писал Мольер: «Ты этого хотел, Жорж Данден…» Зато мне почти не в чем себя упрекнуть в моих отношениях с прекрасным полом, который я действительно считал и считаю прекрасным и, как бы меня ни критиковали и ни называли некоторые друзья и родственники, «на том стою и не могу иначе…» Как говорил Мартин Лютер.

(От автора. Женя не был бы Женей, если бы не окончил речь очередной цитатой, после чего рука его снова потянулась к рюмке… Я, кажется, забыл упомянуть, что наш разговор происходил за столом?.. Однако я хотел продолжения – и того, и другого, и потому попросил его вспомнить ещё об одном давнем служебном романе.)

ЖЕНЯ. А… да… Будь здоров… Значит, так… Накануне Фестиваля молодёжи в Москву приехало первое посольство Цейлона. Спустя несколько дней посол давал интервью, и меня отправили туда от Радиокомитета. Среди сотрудников посольства была молодая женщина, одетая по-европейски, говорившая на хорошем английском, без индо-цейлонского акцента.

Я. Да ты колониальный националист, братец.

ЖЕНЯ. Просто я люблю чистый язык. И русский тоже. Так вот, эта женщина, назовем её Нэнси Прайс, была англо-тамильская полукровка, жила и работала в Лондоне, а её мать и младшая сестра…

Я. Ради Бога, переходи к главному.

ЖЕНЯ.…А мать и сестра жили в официальной столице острова Цейлон, он же Шри-Ланка, в городе Джаяварденапура-Ко…

Я. Пощади! Прямо как вулкан в Исландии.

ЖЕНЯ (невозмутимо). Джаяварденапура-Котте. Там у них парламент. А фактическая столица – Коломбо… Нэнси была кем-то вроде управделами посольства, и она вскоре позвонила мне и пригласила на встречу с делегацией цейлонской молодёжи, приехавшей на фестиваль. А во время фестиваля появилась бОльшая свобода для разных встреч, я мотался по Москве с портативным магнитофоном с одного концерта на другой и где-то увидел снова мисс Прайс и перекинулся с ней парой слов…

Я. И этого оказалось достаточно, чтобы она… Не томи!

ЖЕНЯ. Чтобы она позвонила мне на работу и пригласила к себе домой на встречу с руководителем делегации цейлонской молодёжи. Я поблагодарил и засомневался: одно дело встречаться с иностранцами на общественных мероприятиях или в посольстве, да и то с разрешения моего начальства, а совсем другое – в частном доме. Пока я сомневался, раздался ещё один звонок – прямиком с Лубянки. Очень вежливый голос уведомил меня, что им известно о полученном мною приглашении, и они тоже приглашают меня к себе для консультации. А зовут звонившего Василий Иванович. Как Чапаева, ха-ха…

Дядя Вася поговорил со мной, тоже очень любезно – ни разу не выругался и сообщил, даже подмигнув при этом, что я получаю «карт-бланш» и могу не только пойти к мисс Прайс на завтрак, но и сам пригласить её на ужин, не домой, конечно, а в ресторан; и чтобы вообще я вёл себя совершенно раскованно, по-мужски, как, наверное, умею, однако тактично и осторожно, чтобы не вспугнуть. В заключение он выдал мне несколько комплиментов, тоже чисто мужских, но вполне цензурных, и, снова подмигнув, дал понять, что им доподлинно известно, что я ей понравился. Последнему сообщению я не слишком удивился, вспомнив, что в посольстве Цейлона появилась наша советская девушка Марина в должности секретарши…

Итак, я пошел на ланч к Нэнси, в её квартиру на проспекте Мира, в огромном охраняемом доме для иностранцев, а через несколько дней позвонил ей и пригласил на ужин. Она согласилась, и мы отправились в Гранд-отель, находившийся тогда по другую сторону от ресторана «Москва» и выходивший окнами и дверями на Музей Ленина и метро «Площадь Революции»…

(От автора. Ах, Гранд-отель! Ах, долгие вечера в компании с добрыми старыми друзьями! Ах, отменный гастроном Эльхан, называвший все блюда только уменьшительными именами: салатик, ушица, шашлычок, тарталеточка, судачок, селёдочка. Трудновато было ему со словами: форель и чахохбили. Ах, Семён Яковлевич «Тольяткин», пожилой метрдотель, как две капли воды похожий на генсекретаря итальянской компартии Тольятти, чьи портреты часто украшали страницы наших газет!.. Где вы все?..)

ЖЕНЯ (продолжает). Мы очень мило просидели весь вечер с Нэнси, она оказалась умной, с большим чувством юмора, рассказывала про мать с сестрой, про Лондон. Я в ответ расписывал жизнь в Москве в самых радужных красках. Говорил о символической плате за квартиру, о том, что лечить и вырывать зубы у нас можно бесплатно; что у моего брата есть автомобиль, а мне он не нужен (тогда это был «Москвич-401», вспомнил я); о дешёвом хлебе, городском транспорте и билетах в кино и музеи… Но, думаю, не потому я говорил всё это, что выполнял заветы дяди Васи или был настоящим, по их версии, патриотом, а потому, что страдал комплексом униженности за свою страну и хотел хоть чем-то похвастаться… Тем более что, в основном, это была чистая правда…

Я (перебивая). Хорошо тебя понимаю. Помню, как чуть не поругался в ресторане с двумя знакомыми поляками, когда те начали иронизировать насчёт обслуживания и насчёт качества приготовления котлет по-киевски… Ну, а что было потом?

ЖЕНЯ. После ужина я проводил её, и она пригласила меня зайти и выпить кофе.

Я. Ну и…

ЖЕНЯ (терпеливо). Выпив и немного поговорив, я откланялся, и мы договорились пойти в одно из воскресений в театр, на оперу или балет.

На другой день я позвонил дяде Васе, как тот просил, и он сказал, что уже всё знает, выразил удовлетворение и предложил мне прийти в такой-то номер гостиницы «Метрополь» и принести письменный отчёт, указав сумму, потраченную мною на ужин и на такси. Как мило со стороны государства, что оно не жалеет денег для моего удовольствия! Вручая деньги, дядя Вася призвал меня действовать активнее, встречаться с этой женщиной чаще. И я не мог и не хотел ему отказывать, поскольку Нэнси начинала мне нравиться всё больше – своей открытостью, естественностью и какой-то, как мне казалось, душевной чистотой. Мы говорили с ней о многом, но политики я касался только, когда бывал у неё, и делал это исключительно ради дяди Васи. (Хотя, кто их знает, иногда не без испуга думал я, – может, они сумели и на нас с ней поставить куда-то подслушивающее устройство?) И я запузыривал что-нибудь – правда, сдержанно и тактично – о миролюбивом курсе нашей страны и о развитии культуры, литературы и танца, у всех населяющих её народов, включая бывших самоедов (а ныне – саАми, ненцев и селькупов).