Текст книги "Горечь"

Автор книги: Юрий Хазанов

Василий Иванович продолжал выражать одобрение моей работой, и порою я начинал чувствовать себя почти настоящим контрразведчиком, агентом 007, отдающим все силы для защиты родины и рискующим при этом благополучием и жизнью.

Но перед Нэнси я испытывал всё больший стыд, от которого временами не знал, куда деваться, и отводил глаза, когда она смотрела на меня.

Наши отношения продолжались уже несколько месяцев, однако находились на том же уровне, и я всё чаще соглашался с дядей Васей в одном пункте его программы: что с этим нужно спешить!

Его любезность доходила до того, что несколько раз он присылал ко мне своего подчинённого с бутылками грузинского «Твиши», которого просто так в магазинах не достанешь. Подозреваю: в бутылки эти они, при помощи шприца, вводили какое-нибудь возбуждающее средство – для ускорения нашей с Нэнси близости. Однако, не знаю, как она, я этого действия ни разу не ощущал, да оно мне и не требовалось. А что касается его присутствия в бутылках, так, скорее всего, работники дяди Васи недоливали или недосыпали его, утаивая драгоценное снадобье для собственных нужд.

В конце концов, позабыв в те минуты обо всех «дядях Васях» и его присных, я спросил Нэнси об этом сам. К моему удивлению, а вернее, замешательству она просто и естественно ответила, что тоже хочет этого, но только если мы поженимся. Она выразила желание познакомиться с моей мамой, сказала, что готова остаться в нашей стране…

Я сообщил об этой полуфантастической для меня ситуации дяде Васе, понимая, что он и так всё знает из записи разговоров. Он сказал, что вопрос можно считать закрытым, решение будет принято. Звучало угрожающе, и я испугался за Нэнси и ощутил себя ещё большим подлецом, чем раньше. Мелькнула мысль сделать что-то, чтобы её поскорее отозвали на Цейлон. (Написать анонимное письмо на английском в посольство? Рассказать ей самой? Но подумал, что она как сотрудник дипломатической службы должна и без меня понимать, что за нами за всеми идет слежка, и ничего нового я ей не открою…)

К счастью, и без моего вмешательства она вскоре была отправлена на другую работу. Я проводил её во Внуково, мы долго сидели там в ожидании рейса, обнимая друг друга и почти ничего не говоря. Что тут сказать?

Она прислала мне с Цейлона несколько пылких хороших писем, на которые я ответил. А потом у них на острове начались волнения: тамилы решили окончательно отделиться от сингальцев и создать собственное государство, и я утешил себя мыслью, что Нэнси теперь не до переписки со своим несостоявшимся возлюбленным и не до воспоминаний о прошедшем… Но долго у меня оставалось в памяти смуглое печальное лицо и красивый искренний голос…

Я (после некоторой паузы). Твой рассказ напомнил мне похожую историю, о которой в своё время я немало слышал, а потом читал, поскольку главные действующие лица тайны из неё не делали. Говорю об известном писателе и литературоведе Синявском, близком друге и, по-тюремному выражаясь, подельнике хорошо знакомого нам с тобой Юлия Даниэля. Ты читал роман Синявского «Спокойной ночи»?.. Нет?.. Там в частности о том, как в конце 40-х годов, ещё при жизни Сталина, тогдашние «дяди Васи» сделали тогдашнего студента университета Синявского своим сотрудником и поручили следить за интересующим их объектом – тоже студенткой МГУ Эллен Пелетье-Замойской, чей отец был крупным дипломатом в составе французского посольства.

Почитай, Женя, это любопытно и даже немного фантастично. Чем? Ну, во-первых, в результате всего этого Синявский сумел передать на Запад свои собственные, а также Юльки Даниэля сочинения, которые были там изданы. Теперь это общеизвестно, и фантастики в этом мало. Но загадочно для меня, и не только для меня, другое, о чём тоже немало написано в романе Синявского. А именно – его полёт в город Вену на военном самолёте в компании с двумя сотрудниками определённого ведомства. Представляешь?.. Для чего? Нет, не для того, чтобы взглянуть на древнейший собор святого Стефана или на дворец Хофбург, а также побывать в венской опере на «Волшебной флейте», хотя, вполне возможно, без этого не обошлось. Целью наших славных разведчиков была якобы встреча с находившейся там Эллен Пелетье, дочерью французского дипломата, на которой немного раньше Синявскому вроде бы велено было жениться… Интересно, а? (Употребляю два служебных словца – «якобы» и «вроде бы», выражая этим полное недоумение – и, главным образом, тем, что для встречи с девушкой у нашей всесильной организации не нашлось менее экстравагантного способа, кроме как занарядить военный самолет… А впрочем, для блага родины разве мы что-нибудь пожалеем?)

Но уж коли зашёл об этом разговор, то вот ещё одна книга. Совсем недавно я купил её в магазине. Это воспоминания моей давней знакомой Нины Воронель под весьма удачным заголовком «Без прикрас». Нина (она же Неля) и её муж Саша долгие годы были близкими друзьями семьи Синявских, и то, что она пишет, достаточно интересно, хотя всё равно многое остаётся не совсем понятным…

Если хочешь, передохни, я возьму книгу с полки… Да… вот… страница 175… Послушай…

«…Остаются только догадки. Зачем, ради какой непонятной миссии возили Синявского в 1952 году в Вену на свидание с Эллен Замойской, как он сам туманно описывает в автобиографическом романе „Спокойной ночи“? Ведь он этого не объясняет и даже завесу тайны не приподнимает ни на миллиметр…» Насчёт этого…

ЖЕНЯ (перебивая, что он вообще всё чаще стал делать). Так зачем, в самом деле, его возили туда?

Я (с несвойственным мне спокойствием). Насчёт этого, как и насчёт многого другого, существуют различные предположения, которые стали появляться среди друзей и сторонников Синявского после его досрочного освобождения из лагеря и последующей эмиграции в Париж со всей семьёй. Дошло до того, что в некоторых кругах его посчитали так называемым «агентом влияния». Ты наверняка знаешь, что это такое.

ЖЕНЯ. Да, это своего рода помощники органов контрразведки. У нас был такой… Виктор Луи, помнишь? Известный журналист. А ещё Эрнст Генри, тоже из журналистов. Вообще агентами влияния считали многих: Эренбурга, Луи Арагона, даже Ромена Роллана. Конечно, в определённом смысле. Но почему Синявский?

Я. Ох, спроси что-нибудь полегче. Знаю только то, что могу прочитать вот в этой книге и в некоторых газетных статьях – наверно, то самое, что постепенно всплывает как результат разногласий и ссор между бывшими сподвижниками и что порою, увы, похоже на перетряхивание грязного белья… Да вот, здесь же, через несколько страниц… Прочесть?

«…Синявских мы в августе 1973-го лично проводили с Белорусского вокзала… „Почему поездом?“ – спрашивали мы, стоя на перроне. „Из-за багажа, – не слишком словоохотливо разъяснил Андрей, пока Марья (его жена) помалкивала. – У нас груза много, так для простоты везём его в багажном вагоне“…»

Не буду читать дальше, не хочется, но, коли уж начал, объясню: во-первых, автор книги, из которой читаю, вскоре после Синявских, тоже со всей семьей, уехала в другую страну. Но никаких багажных вагонов им, полагаю, не предоставляли, да и груза взять с собой разрешили не очень много. А во-вторых, как написано тут через несколько страниц, когда Неле Воронель удалось побывать в Париже, и она пришла в гости к Синявским, её удивило обилие старинных вещей: прялок, икон, редких книг, считавшихся антикварными и не подлежащих вывозу через границу. Но больше всего поразила мебель… Не морщись, Женя, звучит по-обывательски, верно, однако кое-что объясняет. Так вот, мебель эта, Неля узнала её, принадлежала когда-то знакомой семье и была отдана Синявским на сохранение. Но удивило её не то, что у этой, тоже вполне антикварной, мебели другие хозяева – в конце концов, Синявские могли её купить, – а то, каким образом, минуя все таможенные запреты, она могла быть вывезена в Париж…

Это, разумеется, не главное, но это один из примеров того, чтО могло вызывать если не подозрение, то, во всяком случае, недоумение окружающих. Главные же причины расхождений и ссор были, разумеется, идеологические, в которых ещё меньше хочется разбираться, чем в бытовых, – также тягостно и, в общем, печально. И в этих разногласиях, насколько можно понять, автор книги и её муж оказались теперь на стороне оппонентов семьи Синявских, в числе которых находились писатель В. Максимов, в то время главный редактор журнала «Континент», а также другие известные правозащитники-эмигранты из Советского Союза – В. Буковский, К. Любарский…

Впрочем, кому ещё интересны эти подробности, читайте книгу Н. Воронель, а также многое другое, в том числе, произведения самого Синявского, которые любопытны и талантливы, как мне кажется, сами по себе…

А на посошок – ещё немного грустных примеров неутихающего выяснения отношений, не ведущего ни к чему, кроме как к напрасному нагнетанию эмоций и прямой вражды. И всё по одной простой причине: из-за полной уверенности каждой из сторон в своей несомненной правоте и нежелания и неумения идти на хотя бы микроскопические уступки. А чтобы уж в чём-то повиниться – ну, это лишь когда, как говорили наши башковитые предки, земляная жаба тебе титьку даст!

И наконец: всё бы еще ничего, если весь этот обмен любезностями происходил на кухнях или в гостиных при закрытых дверях. Но стороны, как правило, прибегали к помощи того, страшноватого, что через сколько-то лет стало называться «СМИ», и частенько делали ни в чём не повинных граждан свидетелями своего словоизвержения…

Я сейчас занимаюсь на твоих глазах, Женя, тем же самым, но, ей-Богу, не стал бы всё это ворошить и совать нос в «былое и думы» со всех концов, если бы как раз не приблизился в своем «воспоминательном сериале» к этому периоду времени…

Итак, у меня в руках ты видишь копию письма Бориса Золотаревского, прекрасного мужика и хорошего инженера, школьного друга Юльки Даниэля. Письмо было адресовано А. Синявскому, кто всё в том же автобиографическом романе «Спокойной ночи» оскорбительно отозвался о другом соученике Юлия – о Михаиле Бурасе. За что он его так? А за то, что тот после ареста Синявского и Даниэля разбушевался в кругу знакомых и кричал, что вся вина за случившееся лежит на Синявском, который, погнавшись за всемирной славой, вовлёк Юлия в свою аферу. Завершая тираду, Мишка бросил в лицо супруге Синявского слова: «Я бы твоего Синявского собственными руками расстрелял!..» Лихо сказано – не поспоришь, и оправдать его может только то, что он всю жизнь безмерно любил и почитал Юльку (ну и что угрозы своей так и не осуществил, да и звучала она в домашних условиях при одном-двух свидетелях).

(Читаю вслух письмо.)

Синявский, Вы унизились до непорядочности. Пишу Вам об этом только сейчас, после публикации Вашего романа, потому что раньше не удосужился прочесть. Вы оболгали моего друга Михаила Бураса, позволив себе ряд преднамеренных передержек.

Во-первых, абсурдно объяснять какой бы то ни было из известных поступков Бураса трусостью, в это не поверит никто из знающих его. Вы это не могли не знать.

Во-вторых, его реплика дана у Вас в контексте, допускающем ассоциацию с призывами «трудящихся» времён процессов 30-х годов: «Смерть шпионам!» и т. п. Это – подлость. Ведь на самом деле, и Вы это не могли не понимать, этот действительно неуместный выкрик был вызван болью за самого близкого друга. Я не допускаю мысли, что такой опытный и проницательный писатель мог допустить непреднамеренную текстовую неточность (вот мне простительно допустить два «допущения» в одной фразе).

Кстати, Юлька и Ваш друг. Так что удар по его близкому другу Бурасу задевает и Юлика. Неужто у Вас не хватило такта это почувствовать?

Наконец, Вы нанесли удар, точно зная, что адекватный ответ не получите. Что это – фраза важней порядочности? Да, прошли, видно, времена, когда благородные люди щепетильно соблюдали паритет при выборе оружия для дуэли. Или мы в данном случае имеем дело с неблагородными людьми?

Вот беда: находясь с Вами в одном лагере – против антисемитов и антидемократов, – не хочется выносить Ваше имя на публику, на общий суд, как это делаете Вы с другими людьми. Но нельзя же этим пользоваться!

Конечно, Бурас в защите не нуждается: «нельзя унизить человека, пока он сам не унизится», и я пишу Вам по своей личной потребности. А вот почувствуете ли Вы потребность исправить сделанное – дело Вашей совести, и как Вы это сделаете, чтобы нейтрализовать непорядочность, совершённую публично, – Ваша проблема.

Б. Золотаревский, инженер

Синявский Борису не ответил. За него это сделала его жена Мария Розанова. С присущими ей напором и резкостью, граничащими с грубостью, она написала – не Золотаревскому, а ещё одной защитнице Бураса – Ларисе Богораз (которая к тому времени тоже оказалась в кругу не самых близких друзей).

ОТВЕТ М. РОЗАНОВОЙ (СИНЯВСКОЙ)

Дорогая Ларка!

Коли да ежели у Бураса сначала не достало ума понять, что на всё с ним происшедшее в романе «Спокойной ночи» он долго и упорно напрашивался, а потом не достало элементарного мужества принять этот вполне заслуженный от Синявского удар, как подобает хоть и согрешившему, но мужчине, и сейчас он бегает по Москве и дрочит окружающую действительность в поисках, кто бы заступился, и вот уже ещё один Сократ прислал нам письмо про подлость Синявского по отношению к Бурасу, ты тоже сочинила нам послание, прости, не умнее, а сколько ещё таких волонтёров будет рекрутировано бедным дедушкой восьми внуков?! – так вот, если всё это началось, давай объяснимся.

С ареста ребят, друг мой Ларка, прошло уже очень много лет. Двадцать пять… Многое забылось, и я уже не помню весь текст, который полувыкрикивал, полушипел мне в лицо юлькин друг Мишка Бурас. Что-то, что всегда нас ненавидел и всегда знал, что для Юльки эта дружба добром не кончится. Я и сегодня вижу, как он стоял у окна, вжимаясь спиной в книжную полку, а я сидела на тахте и слушала, обомлев, и не знала, как остановить этот поток. Ибо что скажешь в ответ на страстное признание в ненависти.

И вдруг меня буквально ошпарили бурасовские слова, их я запомнила на всю жизнь: «Я бы твоего Синявского собственными руками расстрелял!» Бурас ещё руку поднял и затыкал в меня через всю комнату прицельно наставленным указательным пальцем. Под этим дулом я пришла в себя и завопила: «Ах ты, сука колченогая!!!» (От автора: Михаил Бурас потерял ногу на фронте и ходил на протезе.)

Сейчас, сидя в мирном Париже перед экраном компьютера, на котором слагается это письмо, я охотно признаю, что ты, Ларка, права, и что это дурной поступок – попрекать человека его увечьем. Не напоминают горбуну про его спину, не обзывают одноглазого кривым, и вообще – порядочные люди в нашем парламенте ниже пояса не бьют… Но это в парламенте. А мы тогда были на войне, исход которой был достаточно проблематичен, и, вспоминая сегодня ту сцену, я счастлива, что мне хватило сил не разрыдаться, не упасть в обморок, не залепетать нечто жалобное про узника в тюрьме и как же можно такое говорить жене арестованного, а развернуться и врезать вражине по яйцам.

И совершенно естественно, что на первом же лагерном свидании я достаточно подробно рассказывала Синявскому, кто как себя вёл после их ареста… И, конечно, я не забыла про монолог Бураса, который по своему эмоциональному заряду очень напоминал речь Шолохова. И слово-то какое – «расстрелял», государственное…

И скажите мне, пожалуйста, дорогие бурасовские адвокаты, чтО Синявскому в лагере делать было больше нечего, как размышлять, по той причине или по этой вольняшка Бурас хотел расстрелять зека Синявского? На этой фразе наш вольный стрелок потерял в глазах Андрея какие бы то ни было признаки пола и звания и попал в общий шутовской хоровод… Тем более, что всё, что Бурас злобно выплёвывал в той серенаде, Синявский читал уже в показаниях вашего друга – Эсселя: и что Синявский – чёрный гений Даниэля, его злой рок и погубитель, и что он, Эссель, собственными бы руками… Наверное слишком много собственных рук пришлось тогда на Синявского… Эту вот атмосферу, своё тогдашнее, лагерное ощущение от происходящего на воле и постарался воссоздать Синявский в «Спокойной ночи».

И когда я сегодня читаю в ваших письмах, что бурасовская подлянка была сделана не из трусости, а из застарелой ревности, от любви, видите ли, к Даниэлю, простите, я не могу не вспомнить старую байку: как бьют деревенскую девку, а та, бедолага, размазывая сопли и слёзы, доказывает, что она в колодец не срала, а только рядом, а потом щепкой скинула.

Письмо Золотаревского, копию которого я тебе прилагаю, меня умилило. Ах ты, солнышко! Ах ты, наша дуся! Это надо же, какие у нас тонкие нравственные дифферансы: бурасовская жажда пострелять – это только «неуместный выкрик», а желание Синявского рассказать об этой поразившей его ситуации – «подлость».

Да и рассуждения Золотаревского о том, что удар по Бурасу задевает и Даниэля, тоже смешны и наивны: мы любили Даниэля, но это вовсе не означает, что мы обязались любить всех его друзей и знакомых: увы, нашего друга (как, впрочем, любого из нас) окружали не только светлые гении, рядом с ним было достаточно и дураков, и просто засранцев. Уж простите меня. Кстати, очень показательно, что Юлька, читавший «Спокойной ночи», не счёл нужным за Бураса заступаться: он мог быть снисходительным к своему школьному другу, но он прекрасно понимал, что Синявский имеет право Бураса не щадить. Да и ты, Ларка, толкуешь только о своей жалости к поганцу, но отнюдь не о его правоте…

Что же до великой храбрости Бураса, так трогательно воспетой в дурацком письме Золотаревского, то позволю не согласиться: был бы он на три копейки смелее, нашёл бы за те многие годы, что прошли между его пиф-пафом и синявским романом, время подумать, что же он тогда сделал, что сказал, каково нам было это выслушать, и, может быть, нашёл бы способ исправить содеянное.

Но самое печальное в этой истории то, что Бураса никогда не волновало причинённое им зло, он с ним прекрасно жил, а застарелая дружба с «самим» Даниэлем давала комфортную возможность чувствовать себя вполне героем. Сегодня его задела только огласка. Как же – все читают – и бедные восемь внуков теребят фалды дедушкиного фрака: «Дедушка, дедушка, как же так?..» А вот так.

А мы давно уже привыкли жить в свете гласности, когда каждый наш шаг становится предметом обсуждения, поэтому и из этой переписки я секрета не делаю и копию данного письма посылаю Золотаревскому, а также всем заинтересованным лицам.

Примите и так далее.

Искренне ваша М.В.

(Конец нашей маленькой пьесы.)

Если ты спросишь, Женя, зачем я тебе всё это читаю и что хочу сказать, отвечу коротко: ни-че-го. Поскольку, прямо или косвенно, говорил и писал уже не один раз, что никогда не любил признаков максимализма, большевизма, «савонаролизма» – особенно в близких людях, а также граничащую с жестокостью жёсткость и нежелание или неумение жалеть других…

Вот, собственно, и все мои претензии к человечеству…

Позволь на дорожку прочитать тебе две строфы из моего давнишнего стиха, который ты, наверное, знаешь:

 
   Не люблю пророков
И максималистов,
Не люблю героев —
Яростных рубак,
А люблю прожилки
На зелёных листьях,
Искренних страдальцев,
Женщин и собак…
 
 
   Не люблю железных,
С нерушимой волей
И с одним желаньем:
Победить кого?..
А люблю обычных,
Сотканных из болей,
Слабых, беззащитных —
Словом, большинство…
 

Спасибо за твои усилия по вспоминанию того, что было, но не «поросло быльём», и за долготерпеливость в выслушивании моих словесных иллюстраций. И всего тебе хорошего. «Спокойной ночи» сегодня говорить не буду – из-за возможных аллюзий и ассоциаций…

Усталый, но довольный – тем, что всё, о чем он вспомнил и поведал мне, должно украсить вскоре страницы этой рукописи, – мой брат «НЕня» отправился домой.

2

Знаете ли вы, что существуют нилОтские языки, на которых говорят больше двадцати миллионов людей в Восточной Африке? Нет, вы не знаете ничего о нилотских языках. А знаете вы малеевскую берёзовую рощу? Нет, вы не знаете малеевской берёзовой рощи, а также малеевских прудов, полей, оврагов и вёрткой речи Вертушинки! А я знал их… Когда-то. Очень давно…

Но лет за семьдесят до меня это место, в ста с лишним километрах от Москвы, облюбовал человек с фамилией Лавров и с типично купеческим именем ВукОл. (Которое происходит, оказывается, от греческого «буколос» – «пастух».) Этот купеческий сын из Ельца к двадцати шести годам своей жизни ликвидировал, не без потерь, полученное в наследство от отца мучное дело и всю оставшуюся жизнь посвятил тому, о чём мечтал чуть не с детства: самообразованию и литературе. Своих книг у него не было, но он немало переводил с польского – Э. Ожешко, Г. Сенкевича, Б. Пруса, М. Конопницкую – и дружил с этими любимыми в Польше литераторами. И ещё о нём: это, конечно, не его заслуга, но его младшая дочь Анастасия была той самой, кого Чехов безнадёжным тоном спрашивал: «Мисюсь, где ты?..» (А погибла «Мисюсь» во время блокады в Ленинграде.) Он не писал книг – он помогал им, книгам рождаться и жить, создав в 1880 году журнал «Русская мысль», просуществовавший до 1918 года. А купленная им в 1886 году у купца Малеева пустошь между Старой и Новой Рузой, недалеко от речки Рузы и от Москвы-реки, где он построил небольшой дом, стала называться с тех пор Малеевкой и какое-то время была одним из российских культурных центров, где собирались друзья и знакомые Лаврова – писатели, художники, композиторы, артисты…

Так что я не очень нарушил давнюю традицию этих мест, когда начал встречаться в той же Малеевке, ставшей «домом творчества» писателей (и неподалеку от неё – в таких же «домах» композиторов и театральных деятелей) – с нынешними сочинителями слов и нотных знаков и с теми, кто произносит или выпевает эти знаки со сцены. В общем, в каком-то смысле я очутился на дороге, давно проторённой Вуколом Лавровым.

Только, к сожалению, уже не встретил там Лескова, Чехова, Григоровича, Мамина-Сибиряка, Плещеева, Гарина, Короленко, а совсем-совсем других…

Остановись, противный! – кричу я самому себе. – Что за жалкая, непотребная манера огульно язвить по адресу людей своего времени – тем более, когда они не могут этого слышать. Да и вообще, интересно: свела бы тебя судьба с теми, кто бывал у Лаврова в Малеевке в позапрошлом веке, как бы ты стал говорить о них – об их непростых характерах, манерах, об их привычках тоже считать себя умнее других, перебивать собеседника, полагать, что они всегда правы. Ведь и они были далеко не ангелы…

Малеевка тоже осталась такой, какой была: те же пригорки и лощины, которые представлялись взорам Чехова и Пришвина; те же лесные дороги, те же изумительные восходы и закаты; та же неумолкающая Вертушинка и деревенька на взгорье за ней, где вскоре появится двухэтажный дом с четырёхгранной крышей и двумя квадратными большими окнами наверху, и дом этот станет тоже своего рода центром – для меня не столько «культурным», сколько дружеским…

Но пока, чтобы попасть туда, в Малеевку, в писательский дом творчества санаторного типа, я должен написать заявление, прийти с ним в контору Литературного фонда на Беговую улицу и отдать его в белы руки красивой рыжеватой женщины с именем, как у одной из лермонтовских княжон, а также у знаменитой американской кино-травести 30-х годов прошлого века. Эта рыжеватая женщина и одарит меня путёвкой – конечно, в самую неудобную комнату, полутёмную, с крошечным окном, и не в главном корпусе, а в коттедже, где нет ни горячей воды, ни ванной, ни душа. Но вскоре в коттеджах появится горячая вода, и я полюблю их больше, чем корпус, а мой Кап вполне разделит со мной эту привязанность. Хотя жить там будет незаконно – как когда-то еврей вне черты оседлости или теперь кто-нибудь из «понаехавших» в Москву.

И вот я обретаю путёвку, сопровождаемую мимолётным взглядом светлых глаз, который, несмотря на несомненную красоту, уязвил мою ранимую душу, ибо напомнил, что примерно с таким выражением смотрел на сироту Оливера Твиста надзиратель рабочего дома Бембл, когда мальчик осмелился попросить добавки супа. Впрочем, супа Оливер не получил, а путёвка лежала у меня в кармане, так что, слушая напутственные слова о том, что ехать в Малеевку надо с Белорусского вокзала, поездом 9.20 до станции Дорохово, где будет ждать малеевский автобус, я уже начинал забывать свою обиду. Что лишний раз напоминает о безграничном непостоянстве и опасной нестабильности наших чувств.

* * *

Бывшее поместье Вукола Лаврова понравилось мне сразу. Правда, от поместья ничего не сохранилось, кроме окружавшей его природы, но она продолжала оставаться совершенной. И как-то почти сразу, с налёта, во мне возникла музыкальная мелодия – прямо на поле, куда я вышел по дороге в деревню Вертошино, – это была песенка из американского мюзикла Уилсона «Продавец музыки»: я услыхал её как-то раз на пластинке, которую на несколько дней дал мне послушать мой случайный знакомый Виктор Луи, кто не был ещё тогда известным «агентом влияния» (или как правильней назвать?), а просто симпатичным, гостеприимным молодым человеком, не так давно досрочно освобождённым из нашего лагеря, где отбывал наказание за непочтительные высказывания по адресу Сталина, и удачно женившимся на английской журналистке.

Довольно громко я напевал:

 
   Good night, my someone,
Good night, my love,
Sleep tight, my someone,
Sleep tight, my love.
The dreams I wish you…
 

Дальше не помню ни слов, ни мотива, но эти пять строк повторял, как заклинание, не один раз и впоследствии, когда мои подошвы ступали по чудесной полевой дороге. На следующий день, пройдя по лесной тропе в сторону Старой Рузы, я не без опаски спустился в глубокую лощину, присел на огромный ствол поваленного дерева, и тут ко мне прорвалась другая мелодия – одного из многочисленных вальсов Штрауса, тоже со словами. Услышал её ещё до войны с Германией, в Ленинграде, в зале военно-транспортной академии, куда только-только поступил и где нам показывали американский фильм «Большой вальс» о жизни Иоганна Штрауса, со знаменитой певицей Карлой Доннер в одной из главных ролей.

 
   One day, when we were young,
One wonderful morning in May,
I told you, I loved you,
When we were young one day…[8]8
  Не перевожу все эти английские слова, ибо они не заслуживают этого: всё про любовь да про любовь! Сколько можно?..


[Закрыть]
 

– колоратурно пела она.

И смазливый актёр с усиками, игравший самого Иоганна-младшего и похожий на грузина, подпевал ей в венском лесу, а я, помнится, ужасно жалел милую простодушную жену композитора, которая могла лишь печально улыбаться, глядя на очередное увлечение своего легкомысленного мужа. (Что, увы, нисколько не помешало мне впоследствии вести себя так же, как он.)

Общение с полями и оврагами, с ручьями и рощами было воистину благодатным, но не вполне заменяло общение с себе подобными. А его почти не было: знакомых – ни одного, а из тех, незнакомых, кого видел в столовой, в библиотеке, возле единственного телефона-автомата или на дорожках и терренкурах (выражаясь по-санаторному), никто вроде бы не интересовался моей персоной и не стремился поскорее узнать что-либо об этом одиноком «рыцаре печального образа», кто, хотя и не верхом на отощавшем Росинанте, и без толстяка Санчо Пансы, но, в сущности, был ведь тоже из тех, кто воюет с ветряными мельницами – только не в поле, а в своей собственной душе. От скуки и потому, что когда-то любил эту игру, я начал заходить в биллиардную и кого-то даже изредка обыгрывал. От той же скуки, перелистывая лежащую на столе в библиотеке Книгу отзывов, сочинил доброжелательный стишок в адрес Малеевки, где были такие строчки:

 
  …Здесь пир восходов и закатов,
Здесь каждый со своей женой,
Здесь в пирамидку сам Агатов
Однажды был обыгран мной!..
 

Правда ведь, неплохо? Одни рифмы чего стОят! Но какая-то весьма критично-настроенная дама – быть может, как и я, не находящая ни в чём утешения, подвергла в той же Книге отзывов мой стишок резкому осуждению, назвав его развязным, циничным и ещё каким-то. И, вполне вероятно, была права.

В столовой трижды в день я встречался за столом с молчаливым седоватым человеком, который, как я слышал краем уха, писал прозу и стихи о войне и сам в ней участвовал. (Что не извиняло его за то, что он ни разу не поздоровался и не пожелал приятного аппетита.) И я как-то подумал, глядя на него, что и мне надо бы, может, о ней написать. О войне, то есть. Почему нет? Но чтО и, главное, кАк?

Конечно, я о ней уже немало читал. Мне нравилось, что и как писали Константин Воробьёв, Виктор Некрасов, Булат Окуджава… (Кондратьев, Астафьев, Богомолов тогда ещё не издали своих книг о войне.) А то, что писали о войне Симонов, Шолохов и многие другие, меня не слишком интересовало: это было, главным образом, «о подвигах, о славе», а не о том, что называется у идеалистов разного толка «неповторимым и бессмертным Божественным началом» – сиречь, душой, а у обыкновенных людей – внутренними переживаниями.

Кстати, пришедшуюся мне по душе небольшую повесть о войне «Будь здоров, школяр» Булата Окуджавы я прочитал ещё в самом начале 60-х в альманахе «Тарусские страницы», вышедшем под эгидой К. Паустовского в Калуге и вскоре в пух и прах разруганном официальной критикой. За что? Видимо, за то, что недостаточно отразил героизм нашей советской жизни и нашего советского человека. В том числе, во время войны… А вообще, обычному человеку понять невозможно, читая этот тарусский сборник, чем не угодили его составители и авторы высокому идеологическому начальству? Всё там, вроде, было – и слащавый очерк о доблестном агрономе из калужского колхоза имени Сталина; и то же самое – о кукурузоводе и делегате XXII съезда партии, который героически готовился к поступлению в техникум; и о не менее героической старушке, всю жизнь проработавшей в поле, а также телятницей, дояркой и птичницей; о директоре и о парторге сельской школы, которые… Словом, всё, что надо, было, хотя и не очень вязалось с общим литературным направлением сборника. Однако управителям наших дум этого, видно, мало: они хотят, чтобы и в стихах Цветаевой, Заболоцкого, Самойлова, Коржавина, и в прозе Паустовского, Трифонова, Казакова – везде, чуть ли не из каждой строки лезли слова и мысли о советском, советском, советском… Сами при этом не зная толком, чтО оно такое, их «советское», но смутно догадываясь, что оно должно означать абсолютное единомыслие с их пониманием жизни, согласие с их ощущением правды и неправды, добра и зла, справедливости и несправедливости… (Эти банальнейшие строки пишу на тот фантастический случай, если мои писания попадут вдруг на глаза кому-то из юного поколения «наших», а также «ваших» и «ихних»…)

В этом же сборнике я с интересом прочитал свежую, на мой взгляд, повесть неизвестного мне автора по фамилии Балтер. Борис Балтер – «Трое из одного города», часть I. И сразу захотелось прочитать часть II…