Текст книги "Горечь"

Автор книги: Юрий Хазанов

– …Ну, это вам что? – продолжал выкрикивать следователь над его ухом. – Слова нашего человека? Или отъявленного врага? Вы бы сказали так? А? Вот вы? – Вопрос был явно не риторическим, следователь ещё раз повторил его с нажимом и, отойдя от стола, пристально посмотрел на Глеба.

– Нет, – почти механически ответил Глеб и тут же попытался оправдаться перед собой, пояснив себе, что, конечно, не сказал бы такое этому человеку и таким, как он, потому что и небезопасно, и абсолютно бесполезно…

Он уже читал на другом листке стихотворение, которое тоже никогда не слышал от Марка:

 
  …Да будет ведомо всем,
Кто
Я
Есть:
Рост – 177,
Вес – 66;
Руки мои тонки,
Мышцы мои слабы,
И презирают станки
Кривую моей судьбы;
Отроду – 40 лет,
Прожитых напролёт,
Время настало – бред
Одолеваю вброд…
 
 
  И опять вмешался чужой голос:
– А это? Глядите, глядите!
   Против Меня – войска,
Против Меня – штыки…
   Да кому он нужен, подумаешь? Много понимает о себе!
 

– Он на войне был, – попытался заступиться за друга Глеб, понимая всю нелепость заступничества. – У него серьёзное ранение.

– Я тоже был, – сказал следователь. – Но это не про войну. Не крутите мне шарики.

Глеб тем временем читал дальше:

 
   Против Меня – тоска
(Руки мои тонки);
Против Меня – в зенит
Брошен радиоклич,
Серого зданья гранит
Входит со мною в клинч…
 
 
   Можно меня согнуть
(Отроду – 40 лет),
Можно обрушить муть
Митингов и газет…
 
 
   Можно затмить мне свет,
Остановить разбег!..
Можно и можно…
Нет!
Я ведь – не человек…
Я – твой окоп, Добро,
Я – смотровая щель…
Пушки твоей ядро…
Камень в твоей праще…
 

– …Что он о себе мнит? – снова услышал Глеб. – Разве может так рассуждать советский человек?

– Нет, – сказал Глеб, на этот раз вполне осознанно.

Сейчас он думал о другом: почему Марк не показывал ему большинство из этих стихов? Было немного обидно: не доверял, что ли, или самому не очень нравились? Но стихи превосходные. И какие-то – как бы точнее сказать? – совсем взрослые, зрелые. Что почти синоним к слову «мудрые». А эти полуграмотные гады чёркают их, проверяют на свет, на цвет, на патриотичность в своём понимании… Вот опять пристаёт:

– Вы бы так написали?

– Нет, – повторил Глеб совершенно искренне и опять перевернул страницу.

– Что, понравилось? – догадался следователь.

– Мне?

– Вам.

– Что-то нравится, что-то не очень.

– Вам нравится, – отчётливо проговорил следователь, – когда человек клевещет на страну, в которой родился, которая его поит и кормит, которую он сам защищал от врагов? Нравится, когда ругает её в хвост и в гриву перед нашим идейным противником?

– Нет, но если…

– Никаких дискуссий и дебатов! – прикрикнул майор Кондовый, немало удивив Глеба набором синонимов.

Собрав со стола листы со стихами, следователь уложил их в папку, уселся на своё место, небрежно взял в руку лежащий перед ним паспорт Глеба.

– Значит, так, Глеб Зиновьевич, – заговорил он вполне доброжелательным тоном. – Мы с вами хорошо побеседовали, много чего обсудили, верно? И теперь нам пора прощаться. Через десять минут вы уйдёте, я подпишу пропуск. Но сначала…

Комментарий N 2.

На самом деле, никакого разговора о стихах мы со следователем не вели – это моя выдумка. Но стихи подлинные и принадлежат перу Юлия. А выдумал я этот разговор, главным образом, для того, чтобы процитировать побольше его стихов, которые мне всегда нравились, на которых я во многом учился стиховой технике.

Со следователем же разговор был исключительно о прозе Юлия, и на столе лежала перепечатка его повести «Говорит Москва» (в ней тоже были стихи). Но обвинения в его адрес звучали те же, которые я только что привёл почти с документальной точностью, что совсем не трудно, потому что глубиной мысли и разнообразием они не отличались.

– …Но сначала, – продолжал следователь, – вы подтвердите нам, что полностью осуждаете недостойные действия вашего друга, выразившиеся в написании, пересылке на Запад и опубликовании там клеветнических произведений, наносящих вред нашей стране… Ведь так? Правильно?.. Правильно, я спрашиваю?

– Ну… вообще-то… – протянул Глеб, презирая и оправдывая себя…

Оправдывая тем, что его слова согласия никому ничего худого не причинят и пускай совсем малая, но доля правды в них всё же есть: ведь и на самом деле он кое в чём не соглашался со своим другом: считал, что тот действует авантюрно (Марк не спорил с этим); говорил, что это ни что иное, как фига в кармане (и Марк тоже соглашался); убеждал его, что игра не стоит свеч (и опять же тот не возражал). Однако с задорным блеском в тёмных глазах и с мягкой улыбкой говорил, что, тем не менее, ему интересны подобные авантюры: они заряжают, заводят, бодрят… И, разумеется, приносят душевное удовлетворение. И теперь он может сказать себе, что занимается чем-то настоящим, а не только разговорами на кухне… Нет, сам Марк именно так никогда не говорил – так думал и говорил за него Глеб, и втайне завидовал другу, и надеялся, что вскоре тоже напишет что-нибудь такое, что можно предложить и передать туда, как сделал Марк. А куда именно, кому и через кого – Марк толком не объяснял, и Глеб не расспрашивал…

Все эти мысли промелькнули у него сейчас, но были сбивчивы, разрозненны, туманны и не привели ни к какому выводу, который мог бы принести покой и удовлетворение и за который он не испытывал бы стыда.

Конечно, самым приемлемым было бы встать (можно и сидя) и, обратившись слегка презрительным тоном к расположившемуся справа от него человеку, сказать, что он не считает для себя возможным отвечать на вопросы, которые касаются личных взглядов и действий своего друга, поскольку тот не совершал, с его точки зрения, ничего предосудительного и, тем более, преступного. А потому он просит… нет, требует… немедленно вернуть ему паспорт и отпустить отсюда на все четыре стороны. И его друга, если тот находится сейчас у них, тоже…

Да, такой ответ был бы самым правильным, честным и самым желательным для него, если бы… Если бы не страх.

Перед чем? Глеб успел подумать и об этом… Успел, потому что мысли – из той, видимо, категории нематериальных (а может, и материальных) субстанций, заполняющих сознание, что мечутся по нам чуть ли не со скоростью света. Во всяком случае, так они вели себя в голове у Глеба. И тот начинал понимать, что больше всего боится сейчас даже не того, что его могут отправить отсюда прямиком в подвальную тюрьму, находящуюся в этом же здании, но совсем другого – что лишат возможности заниматься своим делом: учить в школе, писать и издавать то, что пишешь. Такие жертвы он не был готов принести.

Но ведь другие – такие, как Марк – готовы к подобному: готовы становиться (и становятся) дворниками, сторожами, истопниками, арестантами… Чем он лучше? Не лучше и не хуже, просто трусливей. Нужно честно это признать… Заткнуться и не кукарекать…

Так что же делать сейчас? Крутиться, словно уж на сковородке? Не слишком умело хитрить, стараясь, чтобы «волки были сыты и овцы целы», помня, что «плетью обуха не перешибёшь», а «попал в говно, так не чирикай»?.. Вспомнились стихи Марка:

 
   Я ненавижу
Прогнивший ворох
Пословиц старых
И поговорок
Про «плеть» и «обух»,
Про «лоб» и «стену» —
Я этой мудрости
Знаю цену…
Куда ни плюнешь,
Такие сценки,
А всё оттуда,
От «лба» и «стенки»,
От тех, кто трусит —
«В чужие сани»,
Тех, кто с часами,
Тех, кто с весами,
Тех, кто в сужденьях
Высоколобых
Вильнёт цитаткой
Про «плеть» и «обух»,
А там – гляди-ка —
Развёл руками
И пасть ощерил:
Ведь «жить с волками»!..
 

Комментарий N 3.

Эх, самым милым выходом для Глеба было бы тогда поступить так, как два десятка лет спустя, находясь там же, где он сейчас, поступил человек, которого я в те годы знать не знал, потому что ещё не придумал. Назвал я этого человека Гоша Горюнов, но чтение на досуге философских повестей Вольтера подсказало мне прозвище – «Кандид». Мой Кандид был тоже молод, честен, простодушен, но работал в мастерской по ремонту пишущих машинок.

(Читатель уже мог познакомиться с ним на страницах предыдущей, 5-й части моего повествования, но эту любопытную историю, приключившуюся с Гошей-Кандидом, я ещё не рассказывал. Вот она – только, пожалуйста, не слишком удивляйтесь.)

3. ЛЮБОПЫТНАЯ ИСТОРИЯ

…Как-то летом, а может зимою – Гоша Горюнов был тогда в мастерской, – позвали его к телефону.

– Иди, Георгия просят, – сказали ему. – Женский голос. Блондинка, сразу слыхать… Раньше Гришке Левину побольше звонили, теперь ты его заместитель… Бабоукладчик-полуавтомат…

– Ладно вам, – сказал Гоша. – Это насчёт машинки, наверно.

– Точно, насчёт неё…

Когда он взял трубку, там были короткие гудки. Разыграли, подумал Кандидов, но не обиделся.

Он вышел из мастерской в шесть вечера и направился к метро. За углом к нему подошёл мужчина.

– Георгий? – сказал он.

– Да, – ответил Гоша. Он не удивился: привык, что часто обращаются. – У вас какая? – спросил он, имея в виду машинку.

– Это неважно, – сухо ответил мужчина, имея в виду место своей работы. – Горюнов? – снова спросил он.

– Ну да. А вы от кого?

– От… самогО, – сказал мужчина в рифму. – Пройдём в скверик, сядем?

Чудила какой-то, подумал Гоша, но клиентов он успел повидать всяких, да и делать было нечего. Они прошли в сквер, сели на скамейку.

– Кури, – сказал мужчина и вытащил сигареты.

– Спасибо, не курю.

Мужчина закурил, испытующе поглядел на Гошу.

– Ты должен нам помочь, – сказал он. – Георгий. – Имя было произнесено так, словно само его звучание бесповоротно предопределяло получение от Гоши помощи.

– Пожалуйста, – сказал Кандидов. – Я не против. Только вы же не говорите, чего у вас.

– Не у меня лично.

– Служебные мы обслуживаем по наряду, – сказал Кандидов.

– Георгий, – сказал мужчина, помолчав, – ты давно знаешь Чалкина?

– Он ваш знакомый? Чего ж сразу не сказали? У него машинка хорошая… «Дипломат» это, в общем, та же «Олимпия». Фирма что надо. У вас такая же, да?

– Георгий, – повторил мужчина, – дело не в «Олимпии»…

– А в чём?

Мужчина не ответил. Он глубоко затянулся сигаретой и поглядел на Гошу серьёзно и печально. Как Сикстинская Мадонна на картинке из «Огонька»…

И тут шофёр затормозил, их тряхнуло, и Гоша увидел, что сидит в чёрной «Волге», – он сразу понял, что в чёрной, по цвету капота, – и ещё в машине двое мужчин. Один смотрел на него умными усталыми глазами, в руках у второго была зачётка заочного юридического института и скрипка.

– Хочешь, сыграю? – спросил второй.

– Не надо, – сказал Гоша. – Куда мы едем?

– В детский парк имени Песталоцци, – сказал первый, и у него вдруг выросла борода.

– В парке хорошо, – сказал Гоша. – Там цветы.

Он был почти уверен, что опять его разыгрывают. Только, на этот раз, не братва из мастерской, а кто-нибудь из клиентов – хотя бы тот же Чалкин Владимир Семёнович, или профессор один: всегда шутить любит; пока машинку чинишь, маски разные напяливает и такие анекдоты отчебучивает!..

Тем временем машина свернула с площади на узкую улицу, подкатила к высокому массивному зданию, остановилась. «Подъезд № 7», – прочитал Гоша. Цифра «7» ему нравилась с детства… Ясно, профессор, опять подумал он. К другому, тоже профессору, привёз. А может, к академику: дом подходящий…

Мужчины потолковали о чём-то у входа и вот уже вместе с Гошей поднимаются по широкой лестнице. Один этаж, второй, на третьем входят в коридор – широкий, словно улица, и на ней ни души, как в мёртвом городе. Мужчины идут впереди, не оглядываясь, быстро и в ногу, словно на параде по Красной площади, Гоша за ними. Когда замедлял шаг, чуял, его подталкивает что-то в поясницу или пониже и заставляет держаться на прежнем расстоянии. Он даже раза два оглядел себя: не привязан ли? – оказалось, нет. Они шли и шли, и шагов слышно не было – как если бы летели над квадратным паркетом коридора… Направо, налево, ещё коридор… Вот и дверь, она открылась сама, как теперь в некоторых больших магазинах, её створки уходят в небо, конца не видно. За дверью – стеклянная перегородка, там сидит блондинка, словно манекен в витрине ЦУМа, налево – ещё дверь, обыкновенная, обитая чёрным.

Мужчины прошли сквозь дверь, как сквозь стену, Гоша за ними. Напротив двери – стол чёрной буквой «Т», с чёрными кавычками стульев, слева – чёрное тире дивана.

Что-то щёлкнуло: мужчины переключились с прямолинейного равномерного движения на другие его виды. Один уселся за поперечину «Т», другой опустился в кресло с левой стороны, вытащил сигарету и застыл. Третий остался у двери, в руках у него появился автомат Калашникова. Настоящий.

– Садитесь, – услыхал Гоша.

Он сел. Тот же голос продолжал:

– Фамилия, имя, отчество, год рождения, национальность, не служил, не состоял… Расскажите о ваших знакомых.

– Зачем? – спросил Гоша. – Неохота сейчас. Не надо…

– Надо, Горюнов, надо, генацвале, клянусь! – И у голоса вдруг появился грузинский акцент, а на носу пенсне. – Отвечайте: почему не дали выспаться в Голицыне детскому писателю Генитальеву, чьи произведения так необходимы народу?

– Он же на чужую кровать улёгся! И наблевал в комнате. Пьяный был.

– Не пьяный, а выпивши… Повторяю: много у вас приятелей? Отвечайте, или…

Он кивнул тому, кто с автоматом.

– Сейчас… Значит, так. Толик во дворе был – раз. Его топором убили… Потом Серёжка, Петька, Сашка, Гришка Левин. Он в Израиль уехал… Это из мастерской.

– А не из мастерской?

– Я же говорю: Толик. Да к чему вам? Его же один псих… Топором.

– А Чалкин Владимир Семёнович в Израиль не уехал? Знаете такого?

– Какой же это приятель? Я машинку ему чиню.

– Частную лавочку устраиваете?

– Его машинка, мои руки – чего такого? А вы слесаря не зовёте, если кран испортился?

– Мы не зовём, а вызываем. О чём вы говорили с Чалкиным? Что у него в синей папке?

– Да зачем вам? У него много их… папок на столе. Синяя, чёрная, жёлтая…

– Горюнов! Делаем вам сорок первое серьёзное предупреждение!

– Нет, правда. Я же вас не спрашиваю, чего у вас на столе и о чём вы с кем говорите. С ним, например. – Гоша кивнул на неподвижную фигуру в кресле.

– Вы сбрендили, Горюнов?

– А чего? Разве спрашиваю?

– Отвечайте на вопрос! Или мы вас задержим.

– Прямо тут? А чего я делать буду?

– Загорать… Ха-ха.

– Ну да, у вас солнца никогда не бывает. Северная сторона… А в Америке есть штат, Северная Дакота. Главный город знаете какой? Бисмарк… Я географию здорово люблю.

– Отставить географию! Вы знали, что Чалкин постоянно читает журнал «Юный мастурбист» и к тому же сам пишет? Отвечайте!

– А про что пишет?

– Про то, как у нас якобы всё плохо, а у них якобы всё хорошо.

– Вот давно хотел спросить… Почему…

– Нашёл время и место!

– Нет, правда. Почему у нас нельзя про плохое писать? Или говорить? Только про хорошее. Ведь если…

– Кончайте с вопросами, Горюнов! Переходим к водным процедурам.

– Я умывался сегодня. И зубы чистил.

– Тогда ответьте прямо: делился с вами Чалкин своими взглядами?.. Что значит, какими? Вредными! Ругал он качество машинок, лифтов, лифчиков, скрепок, яиц, трусов, часов, поясов?

– Про скрепки не помню, а про ботинки говорил, про зимние: никак хорошие достать не может.

– А предлагал он вам почитать свои так называемые произведения, напечатанные на машинке «Дипломат», иначе говоря, на той же «Олимпии»?.. А знаете вы, что в одном из его рассказов секретарь райкома превращается в кота? Первый секретарь, не второй!.. Да или нет?.. А известно вам, что он установил у нас в стране новый праздник: ДОУ – День открытых убийств? В который можно всех, кого хочешь… От живота веером… Пу-пу-пу!.. А? Это куда же дальше? Дальше куда?.. Я вас спрашиваю!

– Не знаю. Откуда мне знать про веер? Я и не видел его никогда.

– Тогда отвечайте честно: как дышит Чалкин? Как советский человек: сначала вдох, потом выдох?.. Или наоборот?

– Не знаю… Не буду ничего говорить! Согласно Великой Хартии Вольности, подписанной в 1215 году королём Джоном Безземельным…

– Не увиливайте, Горюнов! Иначе вас упекут по статье УПК!

– Отстаньте вы! Мне ещё две «Эрики» сегодня ремонтировать. И голодный я…

– Что это значит, Георгий? – крикнул голос в пенсне. – Куда вы?.. Горюнов! Стойте!..

Но Гоша уже не слышал его. Он вылетел в окно и опустился на тротуар перед подъездом № 7. Здесь его ждал самый лучший друг детсадовских времён Витя Черняк с паровозиком в руке. А лицо у Вити было совсем как у Толика – даже след от топора остался. Они постояли немного и пошли к метро. Был конец рабочего дня, все спешили и не заметили, откуда вылетел Гоша.

У входа в метро стояла блондинка Галя.

– Знаешь чего? – сказала она Гоше. – Я решила: поеду с тобой. В Северную Дакоту. И Витю Черняка с собой возьмём. И Толика… Если он оживёт.

– И Гришку Левина, – сказал Гоша. – И Диму. Который в Древнюю Грецию недавно ездил… Пусть прокатятся…

И тут вошла сестра и сделала ему третий укол.

(К сожалению, ни я, ни мой alter ego Глеб не смогли в своё время воспользоваться примером Гоши-Кандида: я ещё не знал о его существовании, а у Глеба тогда не было крыльев.)

4

…Следователь Кондовый говорил, держа в руке паспорт Глеба:

– …Через десять минут вы уйдёте, я подпишу пропуск. Но сначала вы должны написать…

– Что написать? – с испугом спросил Глеб.

– То, что сами говорили, – жёстко сказал следователь. И добавил уже мягче: – Не беспокойтесь, я помогу вам… Пожалуйста, вот ручка… Пишите! «В Комитет госбезопасности… Заявление… От гражданина такого-то…»

Ещё менее часа назад, отвечая на вопросы этого человека, Глеб считал самым главным для себя не признаваться, что знает про то, что Марк передавал свои рукописи за границу для опубликования. Таким образом Глеб рассчитывал подбросить следователю мысль, что, если они туда всё же попали… Что ж, мало ли кто мог послать… без всякого участия и разрешения автора. Однако теперь, когда стало понятно, что им всё уже известно – и каким образом произведения Марка очутились за границей (а каким, в самом деле?) и кто их напечатал, упирать на свои неосведомлённость нелепо и не приносит никакой пользы Марку. Но тогда о чём писать в этом проклятом «заявлении»?

Глеб задумался, что не понравилось следователю.

– Пишите! – снова сказал он и, словно угадав причину затруднения, добавил: – Можете указать, что не знали о передачи всего этого за рубеж. А ещё – о своём отношении к поступку вашего приятеля не забудьте. Что не одобряли, укажите… Или вы одобряли?..

Глеб пожал плечами и начал писать. Он писал, как во сне, почти не думая, желая одного – чтобы скорей всё кончилось, отодвинулось, ушло – как будто вовсе не было. Написал – как ему потом показалось, мельком, вскользь – и про то, что не всё из прочитанного у Марка нравилось: одно – больше, другое – меньше. Повторил скептические слова о «фиге в кармане», о ненужности и бесполезности, с его точки зрения, писать для заграницы…

Он, в самом деле, так считал тогда и вполне искренне говорил Марку, что вся эта словесная битва за правду никому в нашей стране не нужна – во всяком случае, огромному большинству, и потому не приносит пользы, а самим правдолюбцам и их семьям только ощутимый вред. Сам же он, мягко выражаясь, давно не любил и презирал власть и её действия, но был убеждён, что какие-либо перемены к лучшему если и возможны, то лишь через много поколений. Что же касается незначительного меньшинства, к которому и сам относился, то в этой кучке, насколько он понимал, не умирала всё же надежда на какие-то послабления для свободы в словах и мыслях. Однако ждать всего этого приходилось исключительно от Неё, нелюбимой и презираемой, а потому нетерпеливо подстёгивать её к скорейшим шагам на этом пути неразумно и опасно, ибо может привести к остановке едва заметного движения, к задержке едва наметившейся оттепели.

Об этом он, конечно, не написал в заявлении, но зачем-то, для большего правдоподобия что ли, повторил (чего не мог себе потом простить) слова о том, что одну из забавных тем для рассказа Марк позаимствовал у своей пожилой знакомой Зинаиды Оскаровны. Глебу показалось тогда, что это могло как бы свидетельствовать о том, что Марк писал свой рассказ как обычный, бытовой, не придавая ему никакого политического смысла…

С отвращением отложив ручку, Глеб ядовито поздравил себя с тем, как ловко сумел противостоять могучей и злой силе, разлитой в самом воздухе заведения, и закончить всё так, что и волки были сыты, и овцы целы. То есть, по одной из пословиц, о которых только что прочитал в стихах Марка.

– …Вот и всё, – сказал следователь с улыбкой. Стало видно теперь, что у него приятные черты лица, весёлые глаза компанейского человека. – Возьмите ваш паспорт, Глеб Зиновьевич. Я провожу вас.

– Спасибо, – сказал Глеб. Ощущение нереальности происходящего окончательно отпустило, он почувствовал себя уверенно и спокойно и снова спросил совершенно естественным голосом:

– А что, другу моему… Что ему будет?

– Пожурят, – улыбаясь, повторил следователь.

И ещё спросил Глеб, в дверях, когда выходили в первую комнату, и вопрос прозвучал уже не так непринуждённо:

– А у меня?.. Я в школе работаю… И тоже пишу немного…

– Ну и пишите, – приветливо сказал следователь. – Кто вам мешает?

Они шли обратно теми же коридорами и лестницами, мимо тех же высоких дверей, но сейчас всё было иным: не так зловеще блестел паркет, не так устрашающе-пустынно растянулись коридоры, не с такой безнадёжностью отстукивали шаги, не столь угрожающа фигура сопровождавшего.

В подъезде, возле дежурных, следователь протянул Глебу руку, сказал сердечно, как старому знакомому:

– До свиданья, Глеб Зиновьевич, всего вам хорошего.

И улыбнулся. Свойской улыбкой. Разве что заходить почаще не пригласил.

Вот и всё, твердил себе Глеб, идя к метро, вот и миновало. Хорошо, что так… Интересно, а как у Марка? Позвонить? Нет, не надо по телефону. Лучше заеду…

Но ехать не было сил: жара, духота, сейчас бы снова под душ, отмыться как следует, а потом лечь, не говорить ни с кем, расслабиться, поспать немного. Даже есть не хотелось.

Дверь открыла жена – он и ключа не успел достать: видно, услышала, как вышел из лифта.

– Где ты был? – спросила взволнованно. – Так долго конференция?

– В одном месте, – сказал он по привычке сухо: никогда не любил отчитываться, отвечать на подобные вопросы, считал их покушением на свою свободу. И добавил: – Не слишком приятном.

– Звонила Раиса, – сказала жена. – У них сегодня был обыск. Марка арестовали.

– Арестовали! – закричал Глеб.

Сволочь, обманул следователь! Или сам не в курсе? Тоже, наверно, правая рука не знает, что левая делает. Как же теперь? И меня, значит, могут?.. Конечно, почему нет… Что ж он Ваньку-то валял, сука, улыбался: «пожурят», «пожурят»? А может, ещё отпустят Марка? Подержат день и отпустят?.. Тьфу ты, чёрт, уже успокоился вроде, поспать хотел, отдохнуть. Заснёшь тут с ними…

– Я оттуда, – сказал он жене. – Меня вызывали. Приехали за мной.

– О чём спрашивали?

– О чём, о чём! Они всё знают. У них его книжка на столе. Читать мне давали… Что же теперь будет, если его уже…

– Умойся и поешь. Надо съездить к Раисе…

От неё они услышали про обыск, который длился пять часов; что сына Костю она отправила к своим родителям: это ей разрешили, но сперва обыскали мальчика, а тот не давался и ещё шутил, этот ребёнок: «щекотно», говорил… А Марка сразу после обыска увели… Когда уводили, он был куда спокойней, чем в последние месяцы…

– Ничего, – сказал Глеб. – Сейчас за такое срок не дадут. Подержат немного и выпустят.

Он сам не верил в то, о чём говорил, но говорил ещё и ещё, утешая Раису и себя, и слова накладывались на немой, безгласный для всех других фон, где звучало одно: «Неужели опять вызовут? Опять… Снова шагать по этим коридорам… Говорить с ними… Сдерживать злость… и страх…»