Текст книги "Сомнительная версия"

Автор книги: Юрий Вигорь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

8

«Уже третья неделя на исходе, пора и за настоящее дело приниматься, – думал Куковеров, сидя у себя в номере. – Хватит слушать чужие байки! В конце концов не за фольклором сюда приехал…»

Нет, в Чигру он не с пустыми руками прикатил – была у него заготовлена отпечатанная на ротапринте болванка, пестрая смесь из газетных вырезок и цитат из всевозможных брошюр – апробированный не раз материальчик. Но здесь для поморской истории, для колорита неплохо было бы раздобыть какой-нибудь первоисточник. Дорого бы он дал за ту книжку, из которой делал выписки Марей в одну из своих тетрадей. Но где и как ее разыскать? Не в колхозной же библиотеке! Хотя и там можно порыться на всякий случаи.

– Нет ли у тебя чего по истории Севера? – спросил он Дашутку вялым тоном, почти не надеясь отыскать что-либо интересное.

– У нас больше художественные и политические, но давайте вместе поищем, – живо откликнулась она, вызываясь ему помочь хоть в чем-то.

На одной из полок Куковеров наткнулся на брошюру «Коллективизация сельского хозяйства в Архангельской области» и отложил ее в сторону. Ему еще попалась под руку небольшая книжица «Золотые россыпи», собрание афоризмов.

– «История – это апелляционная жалоба на современные заблуждения, поданная на суд потомства», – прочел он вслух. – Глубокая мысль! Вот еще: «История того, что есть, – это история того, что будет». Очень уж путано, неопределенно, – покачал он головой. – А это толково: «История и романы суть не что иное, как рассказы об усилиях человеческих для достижения счастья!» – Да, романистам уж куда не в пример легче, – рассуждал он. – Гони страницу за страницей, разворачивай как хочешь сюжет, отдавайся на волю воображения, наплести можно чего хочешь. А историю, даже колхоза, писать не так-то просто. Дело ответственное, тонкое. Политика!

– Дак вам дядя Епифан и другие нашенские старички разве ж мало про поморску жизнь понасказывали? – проговорила с участливостью в голосе Дашутка, разбирая ворох книг на самом верху стеллажа.

– Понасказывать-то они понасказали, а я все же для обстоятельности проверить по первоисточникам должен, – заметил он строго. – Если еще чего-нибудь интересное про Север разыщешь, ты мне на стол в номер положи. Неплохо бы раздобыть где-то протоколы совещаний «Товарищества» времен первых артелей, но вряд ли они сохранились…

Взяв еще пару брошюр, он вернулся к себе и засел за работу. Постепенно дело начинало ладиться, к обеду у него была уже готова вводная часть:

«Рыболовецкому колхозу „Свобода“ исполнилось в этом году пятьдесят лет. Большой и славный трудовыми достижениями путь прошел он за полвека. Начав всего с нескольких десятков дворов, считанных коров и лошадей, старых карбасов и ёл, колхоз стал нынче многоотраслевым, экономически крепким хозяйством, располагающим миллионами средств. Постоянной заботой районного и областного руководства, государства окружено теперь колхозное хозяйство…»

– Может, немного и суховато, но зато все по делу, ни к чему не придерешься, – хмыкнул Куковеров.

«Перенесемся мысленно в прошлое. Вспомним, что сразу же после победы социалистической революции Второй съезд Советов принял исторический Декрет о земле. Сбылись вековые мечты тружеников деревни. Земля-кормилица стала всенародным богатством, и тот, кто был никем, тот стал всем…»

Первые двадцать страниц не вызывали у Куковерова никакого сомнения. Он полагал, что здесь все четко, расставлены необходимые акценты, выдержано в традиционном духе и отвечает запросам времени. Словом, комар носа не подточит. Дальше, над главой о климатологической и географической справках, которые были включены им для увеличения листажа, надо было маленько попотеть. К счастью, в колхозной библиотеке имелась каким-то чудом поступившая сюда из районного бибколлектора Большая Советская Энциклопедия, хотя и без четырех последних томов.

Но и с этим нелегким разделом он тоже справился в конце концов достойным образом. Тут выдумывать и сочинять не требовалось ничего. Главная трудность была еще впереди – вникнуть детально в экономику, оснастить материал конкретной цифирью… Вот уж тут требовалась особая внимательность. В экономике, как и во всем, есть тоже свои взлеты и падения, а ведь материал должен выглядеть ударным, служить в назидание потомкам!

Куковеров потирал лоб в предчувствии творческих мук. Предстояло показать, как же колхоз «Свобода» достиг сегодня такого высокого подъема, стал миллионером, приобрел собственные корабли, которые бороздят вдоль и поперек просторы Атлантики, и не только Атлантики. А главное – приносит хозяйству баснословные доходы! Тут красным словцом не отделаешься, нужна строгая точность и точность. Пора вторгаться в финансовые дебри, ворошить годовые отчеты и приходо-расходные книги. Пора отправиться наконец-то в бухгалтерию, посетить досточтимого Венидикта Ермолаевича Малыгина. Судя по тогдашнему первому знакомству, человек он вовсе не простой, с эдакой подковыркой, с некоторой ехидцей даже. Не иначе как честолюбец, знающий себе цену! Небось в свое время, когда сняли предыдущего председателя, сам метил взять бразды правления в свои руки…

Куковеров поправил чуть съехавший набок узелок галстука, накинул джинсовую куртку, взял чистую тетрадь и вышел из номера. Спустившись по лестнице, он неспешно проследовал в конец коридора и остановился перед дверью, где большими буквами было выведено масляной краской: «Бухгалтерия». Рядом была дверь, обитая дерматином, на которой висела скромная, но аккуратная табличка: «Главбух Малыгин В. Е.».

Кабинетик Венидикта Ермолаевича был удивительно мал. Поперек – двухтумбовый стол; напротив, чтоб не засиживались подолгу посетители, маленькая шаткая табуреточка.

В просторном, удобном старом кресле восседал, как на троне, блистая огромной лысиной апельсинового цвета под матовой лампочкой, сам Малыгин. Кряжистый, круто заквашен, пухлые щеки, а в узких прорезях умных глаз – взгляд с ухмылочкой.

– Ну как вам деревня наша, много ли написали про поморов уже? – спросил Малыгин, усадив Куковерова.

– Пишем, уважаемый Венидикт Ермолаевич, днем и ночью стараемся… Как говорится, ни единого дня без строчки. В какой дом ни зайдешь – прямо-таки Клондайк, золотые россыпи… Теперь вот экономику колхоза пришла пора копнуть, валовой и производственный доходы, чистую прибыль от морской добычи и озерной…

– Ну что ж, копайте, раз нужно для дела. Все необходимые данные вам представим, что ни попросите, – заверил с благодушной улыбкой главбух. – Ванюша! – крикнул он зычным голосом и постучал увесистым кулаком в дощатую перегородку, которая отделяла его кабинетик-мышеловку от соседней комнаты. Оттуда слышались щелканье арифмометров и сдержанные голоса.

Вбежал молодой человек с прилизанной челкой редких волос. Глаза скорбные, косо поднята левая бровь. Уважительно и застенчиво посмотрел на Куковерова.

– Ты вот что, Ванюша, – веско проговорил Венидикт Ермолаевич, – подбери за последних три года товарищу корреспонденту все необходимые показатели по улову рыбы. Для написания истории надо…

– Хотелось бы за последние десять… – прервал его Куковеров и повернулся уже к Ванюше, стараясь разъяснить: – Так, чтобы рельефнее выглядела картина экономического скачка! За последние десять, сами понимаете, гораздо нагляднее будет… Закономерный взлет!

– Хватит и трех, – твердо отчеканил Венидикт Ермолаевич. – Взлет, он и есть взлет, хоть три, хоть десять… Папки эти под рукой на полках, а если доискиваться за прошлые годы – копаться в архивах придется, ворошить материал в подсобках…

– И по кредитам тоже представить? – вскинул Ванюша наивно-вопросительный взгляд. И тотчас осекся, стушевался, уловив едва заметную перемену на лице главбуха.

– Ладно, начнем с трех, – не стал упорствовать Куковеров. – Если картина будет впечатляющей, тем и ограничимся. Ну что ж, Ванюша, приступим к делу?

– Пишите, пишите, – напутствовал его с радушной улыбкой Венидикт Ермолаевич. – Только вот что, – добавил он, – в конце недели мы с вами должны обязательно съездить в райцентр, в управление сельского хозяйства. Председатель считает, что их содействию в развитии колхоза тоже надо посвятить пару строчек. Для полноты объективной картины. Тесная связь деревни с районом и все такое прочее… Не мне вам объяснять. Познакомлю вас с самим Сидором Ивановичем! Личность замечательная, прекрасной души человек и руководитель. Ну да мы перед поездкой все подробно в деталях обговорим.

Куковеров удивленно посмотрел на главбуха. Такой оборот дела его несколько озадачил.

– Но у меня же при том увеличится листаж! И потом – задача уже выходит за рамки истории колхоза…

– Как это за рамки колхоза выходит? – удивился в свою очередь Венидикт Ермолаевич. – Какие у нас могут быть рамки?.. Никаких рамок, коль вопрос касается общего дела! Товарищи тоже заслужили доброе слово, стараются для нас. Надо их тоже обязательно уважить…

«Да, не такие они простачки, как я думал, – подивился Куковеров. – Экую ведь линию хитрую гнут! Того и гляди, заставят писать и про областное начальство. Получится целая эпопея. Галерея нужных людей, которым надо польстить. Увековечить в истории, так сказать…»

– Что ж, можно об этом на досуге подумать, – проговорил он после недолгих колебаний и вышел вслед за Ванюшей.

– Прошу сюда, – кивнул тот, когда они вошли в соседнюю комнату. Ванюша метнулся к шкафу и начал суетливо выкладывать на стол папки с годовыми отчетами.

9

Вот ведь жил человек спокойно и заботы, казалось, давно не знал, а встретился Марей с Куковеровым, поговорил с ним еще раз, стал наблюдать исподволь, как ходит он по деревне и всюду ему уважение и почет, чуть не в каждый дом зазывают, о себе, о поморской жизни рассказать стараются, и не то чтобы зависть точить стала, а с каждым днем все чаще думал – не постичь пришельцу истории деревни вот так, наскоком…

А тут еще дед Гридя каждый раз при встрече бередил его своими разговорами. Подбадривал: «Давай строчи! Имеешь право! Вот только Жукова дождемся, погодь, приедет – мы свое возьмем!»

Ночами стал просыпаться Марей, подолгу задумчиво глядел, отодвинув занавеску, в блеклое августовское небо, вставал, шел в горницу, пил воду из остывшего самовара, доставал из шкафчика «Книгу учета жизни» и неторопливо, часами листал, перечитывал, делал на полях заметки…

Избавление от пробудившегося в нем зуда виделось в одном – сесть и начать писать самому про то, что важно было сказать о Чигре. Ведь все одолеваемые маетой сочинители когда-то на ровном месте разгон брали, а потом уж, надо полагать, должно пойти легче, как с крутика… Взять Горького… Читал еще, помнится, книгу про Джека Лондона – тоже начинал американец на голом месте, можно сказать. Выбился из босяков. Современные писатели хоть и не из босяков, а куда слабее пишут. Тоже ведь допрежь сочинительства помотаться надо, да чтоб жизнью потрепало тебя, а уж как его, Марея, трепало – на пятерых сочинителей хватит. По молодым годам, с семнадцати, и на шхунах хаживал, и на зверя в торосистые льды с карабином… Раз с партией геологов, что завернули на три дня в деревню, ухлестнул больше чем на год, подрядился разнорабочим; не столько ради заработка, а скорее, чтоб мир посмотреть. Потом два года валтузился грузчиком в Каменке… А на лесосплаве в Рочегде, может, и до бригадирства бы дошел, если б из-за случайности дурацкой не покалечило… И по сю пору осталась легкая хромота. Где только не побывал он, а все же на стороне счастья не откололось, вернулся добирать его, доискивать в свою деревню. Просился тогда матросом на колхозный сейнер, что уходил весной в Атлантику, да не повезло, не прошел медицинскую комиссию, завернули из-за ноги. Тут запил сдуру, начал чудить. Может, оттого, что избаловали его бродячее вольное житье, шальные заработки, дружки-товарищи… Мнил себя умнее тех, кто никуда не срывался, жил на месте в деревне. А на поверку вышло… Нет, все же сумел он себя в конце концов переломить, а ведь было такое, что видения ему являться стали. «Гальюнации». Слуховые и глазные… Смех, да и только, горький смех, – до чего проклятое зелье может человека довести.

Марей обмакнул ручку в чернильницу и задумался. Начнем с края деревни, с Бутырок. Про Клюевских немало можно настрочить. Сказывают, прадеду их такое прозвание было дано за то, что вечно сидел на завалинке и клевал носом. Анекдоты про него сочиняли.

И он заскрипел пером:

«Старший сын деда Клюя, Петр Аверьянович по прозвищу Лысун, был одним из первых бригадиров в бедняцкой артели. Он хоть и неграмотный был, а дошлый до промыслового дела, знал в тонкости все повадки зверя и карбасы строить был мастак, хранил от стариков ту науку, не на гвоздях шил, как теперь, а на вицах, прутьях ивовых, которыми прошивал бортову нашву…»

Он начал про семейство Клюевских, но выходило так, что приплеталось и про многих других, с которыми те были в родстве. Да и пойди найди в деревне такого, кто во втором, третьем колене не породнился, не имел свояков! Семейства вроде разные, а сватаны-пересватаны, женились-переженились. С одного начал, а ниточка потянулась незаметно от человека к человеку. Выходило все вразброд, и Марей даже опечалился, отложил ручку в сторону, долго сидел в нерешительности. Но потом все же пришел к выводу, что не личности, как говорил корреспондент, главное в истории, не через них будет настоящая картина деревенской жизни, а через повседневные заботы, которые прежде и теперь долили мужика. Писать надо было, по его разумению, как раньше жили и трудились на промысле, про то, что многое теперь в рыбацком и крестьянском деле выпущено с рук, сенокосных угодий против прежних лет стало почти вдвое меньше. И сколько пожней, сколько лужков близ поймы заросло кустарником, а никому нет до того заботы, нет хозяйского отношения к земле, которой не убавилось и не прибавилось, ровно столечко и осталось, а люди от нее берут меньше, сами не замечая того. Нет, пожалуй, все же замечают, но это будто и не заботит особо, никто о том серьезно не тревожится.

Марей перевернул чистую страницу и продолжал писать:

«Недаром старики говаривали: что в удачливый час припасешь, то и в закрома положишь. Запас никогда не парит: Деревня наша от веку с прибрежных тоней кормилась и озер. И сами бавились вдосталь, и обозы отправлялись по зимнику в город с избытком, везли и соленую, и мороженую продавать. А что же получается, что наблюдается при настоящем моменте? Одни воспоминания о тех временах, когда свежая рыба была на прилавке кооперативного магазина. Нынче она на столе только у тех, кто сам расстарается рюжей, да и то ставят мужики украдкой, чтоб незаметно было для районной инспекции. Рыба, вон она, под берегом, а ловить ее не моги. Чуть что – штраф! Выходит, близок локоть, да не укусишь. Однако бросим исторический взгляд в прошлое. На тоне Конь-Камень, где ныне стало пусто, один лишь порушенный хутор семейства Клюевских, завсегда нарочный дежурил, поджидал момент, когда рыба повалит. Чуть что – опрометью скакал в деревню, в колокол бил. Народ, как, при аврале, валил на берег скопом, чтоб не упустить редкую удачу. Всей артелью неделю-другую трудились без передыху – зато был достаток в каждой избе. Почему ж сегодня, спрашивается, повернулись к береговому промыслу задом? Где-то в океане сейнеры сдают рыбу рефрижераторам, но мы ее и нюхом неймём, а колхозными отчетами да показателями сыт не будешь! Противоречие действительности и игра цифр в ведомостях. А желудок, граждане, ублажайте килькой в томате!»

Он написал в каких-нибудь три часа полтетрадки и устало отвалился на спинку стула, чувствуя, что с отвычки немеет рука и сводит плечо.

В маленькой комнатке было накурено досиня, пласты дыма теснились, вяло колыхались под низким потолком.

Марей отложил ручку, вышел из избы и сел на лавочку. Было уже за полночь. В небе несло лиловые тучи, обдерганные ветром, в бледной стылой одыми над холмами пряталась луна. Он смотрел на пустынную улицу и думал, что люди сейчас дрыхнут и никому невдомек, что он корпит над бумагой. Для них же, а прочтут ли когда-нибудь? Может, пропадут труды втуне.

Странное дело, принявшись за писание, он стал обдумывать и свою прошлую жизнь, и то, как жили другие. Столько лет составляемая им «Книга учета жизни», где собирал мелкие, в сущности, факты, незначительные происшествия, стала казаться ему попросту сводом чепухи. Подмечать и писать надо было о другом, только теперь он начал это понимать…

Жизнь в деревне за последние годы переменилась: и свет провели, и радио, стал летать в Чигру два раза в неделю самолет. Вроде должны жить в достатке, промышлять не меньше, а больше, чем в старые времена. А нынче каждый больше для себя лично старается; приходят к правлению колхоза чуть не в десятом часу, лишь бы отбыть кое-как день. Да тут еще мода на водоросли пошла. Заготовители с агарового завода в Архангельске платили по сорок копеек за килограмм – только дай. Многие деревенские выработали по три-четыре тысячи за летние месяцы, деньги шальные, даренные морем. Где уж тут до дальних сенокосов… Люди были при деньгах; чего в рыбкоопе не достать – везли из города сумками. Теперь летали за покупками в магазин самолетами…

…Марей курил, изредка вздыхал и думал о том, что одним его старанием дело не поправить. Но писать надо. Да, надо все же написать и положить на стол председателю, а там посмотрим. Время покажет. В крайнем случае можно в район, в Сосновец съездить, кое с кем поговорить. Ведь не для себя старается, не для денег… Он поднялся, в задумчивости побрел по улице. Его внимание привлек свет в гостиничном окне, где жил Куковеров.

– Ишь, не спит ведь. Поди, все пишет, – с ревнивым чувством отметил Марей. – Как же, у него рука, конечно, набита, слова как из короба сыплются…

Куковеров в это время трудился над главой о коллективизации. Он выбрал несколько наиболее удачных, по его мнению, абзацев из брошюры «Коллективизация сельского хозяйства в Архангельской области» и пытался свести их к какой-то единой мысли. Работа у него не клеилась, выходили общие плоские рассуждения. В брошюре удалось отыскать подробности о борьбе с кулаками в Шенкурском и Вилегодском районах, но о подвижничестве коммун в Чигре или Долгощелье он пока не нашел ничего. Глава получалась вялой. Время от времени Куковеров порывисто вставал, мерил комнату шагами, ерошил волосы, останавливался у окна, курил в раздумье, поглядывал на карту области, расстеленную на столе. Кое-где на ней он сделал пометки красным карандашом.

«„…Колхозное движение развивалось по преимуществу вширь по линии увеличения количества колхозов“, – писал он. Потом подумал и решительно перечеркнул. – Нет, слишком общо, общо, здесь надо бы привести хоть парочку конкретных примеров. Эх, раздобыть бы ту книгу, выведать у этого чудака Марея хоть фамилию автора, – досадовал он. – Но заведи я с ним об этом речь – непременно заподозрит, что хочу использовать для истории. Может, попросить Дашутку узнать у него? Дескать, хотела заказать для библиотеки…»

Два дня назад посреди улицы Куковерова остановил дед Гридя и, саркастически усмехнувшись, бросил с явным вызовом: «Когда ж ты, уважаемый товарищ корреспондент, строчишь, ежели все дни шастаешь по гостям? Марей-то, слышь, тоже историю Чигры составляет. Вот делов будет, когда сравним перед народом».

Куковеров попробовал отделаться от старика шуткой, но вышло у него что-то кислое, без обычной его бойкости. И хотя он не принял это оброненное мимоходом предупреждение всерьез, но все же в голове невольно саднило: «А вдруг и вправду помешают? Он ведь мнит себя местным летописцем…»

…Жуков звонил из Архангельска в сельсовет, расспрашивал, что произошло, зачем вызывают его срочной телеграммой. Пообещал вскоре приехать. Узнав об этом, дед Гридя повеселел.

Он всячески ободрял Марея, распускал на каждом углу слухи, что Жуков непременно созовет сессию сельсовета, разберется, правильно ли решение правления колхоза о договоре с Куковеровым.

– Тебе-то что до этого, дед? – спрашивали некоторые его. – В начальство метишь, что ли?

– Куды уж мне. А возражать имею право. Денежки-то наши, общественные. Вы ведь тоже не чужие в колхозе. Члены!

Стараниями того же деда Гриди теперь вся деревня с интересом следила за развитием событий. Мнения у многих разделялись. Если в глазах одних Куковеров, корреспондент, был фигурой как-никак авторитетной, заручился официальной поддержкой руководства, то соперничество Марея представлялось делом сомнительным, баловством, тем более что старался он и тратил время, дорогое крестьянину в короткую летнюю пору, не рассчитывая получить за то ни единого рубля. Уже одно это казалось для многих если не чудачеством, то уж, во всяком случае, зряшным занятием. Да и куда ему было мериться в грамотности с журналистом, приезд которого в Чигру писать про них историю был чуть ли не чрезвычайным событием в глазах селян. Другие же, напротив, радели за Марея, проявлявшего настырность, верили, что если уж он возьмется всерьез, то опишет доподлинно, без всяких прикрас, хоть кое-кому и не поздоровится – выведет на чистую воду. Дошли слухи о подвижничестве Марея и до председателя, но он не придал им значения, усмехнулся и заметил мельком: «Ну-ну, пусть строчит, бумага, она все стерпит…»