Текст книги "Сомнительная версия"

Автор книги: Юрий Вигорь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

3

Было полтретьего ночи, а мой поезд отходил в семь утра. Я лежал и думал о том, что хотя со времени нашей юности прошло уже много лет, но тогда, при последней встрече, я не мог, да и не стремился отделаться от своего прежнего представления о Косте. Ему минуло в ту пору двадцать семь, но он выглядел уже изрядно потрепанным жизнью. Для меня он оставался по-прежнему тем же Костькой Собецким, с которым мы целыми днями ошивались в летнюю пору на море рядом с Хлебной гаванью, где на ближнем рейде высился изоржавевшими бортами огромный сухогруз «Шахтер», затопленный еще во время войны. Там размещалась база яхтсменов, к берегу были протянуты понтоны с деревянными мостками, швартовались ялики, швертботы, яхты, остроносые рыбацкие шаланды. На мостках вечно торчали свесив ноги десятки удильщиков, а в воздухе то и дело слышался свист рыбацких лесок.

Душными ночами, когда дневной зной почти не спадал и в окна едва вливался слабый бриз, разбавленный дурнотным запахом буйно разросшейся сирени, мы частенько оставались здесь же на берегу под какой-нибудь опрокинутой старой шаландой, чтобы провести ночлег с рыбаками. Два мощных прожектора, чей свет прорезал даже вглубь фосфоресцирующую аспидность моря, собирали вокруг себя стаи мальков, на которых охотилась крупная ставрида, а у понтонов сплошной шевелящейся стеной теснились миллиарды рачков, мерцая из-под толщи воды бусинками зеленоватых глаз. Мы помогали рыбакам ловить их огромными сетчатыми садками под прожекторами, затем ссыпали в большие плетеные корзины, откуда рачки старались выпрыгнуть с неутомимым упорством.

Рано утром, еще затемно, едва на востоке обозначалась бледнеющая синь у еще ярких и твердых звезд, оживление на берегу становилось все больше и больше. Мы просыпались от возбужденных голосов, хриплых окриков кормчих на шаландах, где уже начинали топить снасти; шумных споров на берегу торговок с Привоза, спешивших утром и вечером скупить рыбу и рачков оптом.

…Костя Собецкий был старше меня на два года. Мы выросли с ним в одном дворе на Пересыпи, и он в те отроческие годы усердно сочинял стихи. Их не печатали, но он настойчиво носил все новые и новые в газету «Моряк», редакция которой помещалась на Дерибасовской. Стремился он напечататься именно там, потому что газету доставляли с попутными рейсами на корабли, а его отец ходил в дальнее плавание третьим механиком на танкере и не бывал дома иной раз по три-четыре месяца.

Костя уже тогда был изрядно начитан, любил иной раз пофилософствовать, но в откровения пускался не со всяким. У него была одна любопытная особенность – он поражал искусством умножать в уме несколько чисел с необыкновенной быстротой. Бывало, кто-нибудь подзадорит его назвать квадратный корень от 106629, и он тотчас выстреливал в ответ: 327.

– А сколько минут в сорока восьми годах? – спрашивали его, надеясь, что тут уж попадет впросак.

– 25228800, – отвечал Костя, чуть помедлив.

Задавший этот каверзный вопрос все же не верил и долго высчитывал на листке тетради, после чего убеждался в его правоте и восхищенно прицокивал языком. Да, в этом у него был прямо-таки необычайный дар, но он не придавал ему какого-либо особого значения, считая все это пустяком, хотя учителя в нашей школе сперва пророчили, что он непременно станет великим математиком. Увы, их скороспелым предсказаниям не суждено было сбыться. Уже в девятом классе он частенько хватал тройки по математике: алгебра и геометрия ему давались, как ни странно, плохо. В выводе теорем, где требовался логический анализ, ему уже не помогал психический автоматизм.

Он смотрел на нас, дворовых пацанов, снисходительно и как бы свысока, хотя сознаваемое им внутреннее превосходство проявлялось, скорее, не в обидных замашках, а в молчаливой сдержанности и беззлобной иронии. Вирши его мне нравились; читал он их негромко, без всякого пафоса, но зато проникновенно. Иногда, как мне казалось, они рождались у него экспромтом, с тем же непонятным подсознательным автоматизмом. Он мог неожиданно пробудиться от своей всегдашней задумчивости и начать читать стихи, например, после очередного нашего набега на пригородные сады, когда мы брели выжженной степью к морю. Его участие в этих набегах было почти бескорыстно, яблок он с собой никогда не брал. Скорее, его прельщала сама авантюра подобных предприятий и нежелание отстать от нашей дворовой компании.

Помнится, однажды во время очередного такого вояжа нас неожиданно застиг врасплох конный объездчик, плечистый рыжеволосый парень свирепого вида. Он приблизился украдкой, совсем бесшумно, а потом с заполошным криком кинулся к нам, размахивая угрожающе плетеной волосяной нагайкой над головой.

– Трам-та-та-ра-рам, шпана, пересыпская! – вопил он, отрезая путь к отступлению через овраг.

Все мы панически брызнули врассыпную. Объездчик уж непременно задержал бы кого-то и отвез в контору.

Я отбежал метров за сто, не слыша за собой погони, перевел дыхание и оглянулся. Собецкий по-прежнему стоял на том же месте в небрежной позе и что-то спокойно говорил объездчику.

Затем объездчик спешился, направился к Косте. Они стояли и мирно беседовали. Со стороны это выглядело прямо-таки идиллической картиной: два повстречавшихся случайно знакомца обсуждают виды на богатый урожай. Потом Костя достал из кармана пачку папирос, и они закурили, миротворно продолжая свой треп. Мне было крайне любопытно, о чем они толкуют, но все же я не решался приблизиться и послушать. Позже на мой вопрос, о чем они столь долго судачили и как Косте удалось снискать расположение этого диковатого верзилы, он лишь ухмыльнулся и с нарочитой небрежностью обронил:

– Да так, побазарили о том о сем. Передай, говорит, своим дружкам, чтоб не ломали ветки, черти, а хотят яблок, так пусть приходят в сторожку, помогут чинить ящики.

Нас соблазнило заманчивое предложение, и мы впятером заявились на другой же день. Единственный, кто не принимал участия в работе, – Костя. Он сидел в сторонке, покуривал и с ироническим видом следил, как мы колотим вовсю молотками, в то время как объездчик, которого звали Митя Заяц, подтаскивал нам разбитые ящики и весело покрикивал:

– Ай да артель, ну и золотая рота! А я ж думал-то, шпана!

Однако Костя не преминул посмеяться над нашей быстрой сговорчивостью и якобы удобным поводом избежать риска в посещении садов. Хотя мы и возвращались теперь всегда с яблоками, которые оттопыривали рубахи, но походы эти стали в его глазах слишком уж прозаичны.

– Вы только гляньте на ваши унылые рожи, – подначивал он. – Нет приключения, нет риска. Мне жаль вас, приспособленцы!

– Но ты же сам предложил помочь сколачивать ящики, – защищались мы.

– Нет, братцы, – спокойно возразил он, – я только передал вам слова Мити Зайца, не больше. Разве ж я агитировал? Просто хотелось вас испытать…

Дней десять после того разговора мы не заявлялись в сторожку, но возобновлять набеги на сад нам было уже неловко. Нет, Костя не призывал вернуться к прежнему, но ему доставляло некое удовольствие видеть наше замешательство. Душа его вечно жаждала приключений. Стоило случиться поводу, где задевалось Костино самолюбие, и он всегда готов был идти на рожон.

Как-то в яхтклубе взрослые парни заспорили, можно ли прыгнуть с мачты «Шахтера» и не разбиться о борт. От палубы до верхней реи было метров двадцать, да еще с десять от воды до планшира. Рискнуть казалось дикостью. Да и ради чего?

– Можно! – веско бросил им Костя, стоявший рядом.

– Во сне, – засмеялись те.

Вот тут-то его и заело. Он разом переменился в лице, слегка побледнел, а на скулах под тонкой матовой кожей заходили желваки. Он смотрел на мачту, на воду, словно мысленно делал какой-то расчет, потом скинул рубаху, брюки, насмешливо глянул на парней и направился к сходням. Достигнув края реи, он что-то крикнул, махнул всем нам рукой, а затем сильно оттолкнулся и прыгнул, распластавшись в воздухе ласточкой. Казалось, секунду-другую он невесомо парил на головокружительной высоте, его худое загорелое тело поблескивало в лучах солнца, точно подхваченное порывом бриза.

Костя пронесся в считанных сантиметрах от борта. Зеваки, столпившиеся на палубе, невольно отпрянули назад. Он вынырнул, лег на спину и с минуту оставался недвижим. Потом он медленно поплыл к старому деревянному пирсу, выкарабкался с трудом наверх, попросил у рыбаков закурить и в изнеможении опустился на белесый от соли дощатый настил. Наверное, только теперь он оценил всю безрассудность дурацкой выходки, повторить которую не решился бы ни за что. Лицо его было бледно, синюшные круги под глазами обозначились еще резче; но в душе он конечно же сейчас торжествовал: ведь он показал характер, преодолел страх, утвердил в себе лишний раз веру в собственную исключительность.

…Много позже я пришел к убеждению, что наше счастье зависит не столько от внешних обстоятельств, сколько от строя нашей души. Разумеется, мы можем подвергаться непредвиденным несчастьям, не зависящим от нашей воли, можем терять любимых, стать жертвами катастроф, неизбежных болезней, но все же самые страшные беды в жизни, надо полагать, исходят только от нас самих, и прежде всего от несоразмерности наших возможностей и желаний. Да, в Косте уже тогда угадывалась эта несоразмерность, он всегда переоценивал себя. Желанное должно было стать для него возможным. Ведь он считал себя особенным человеком и приучался подавлять презренный страх. Вместе с тем он всегда был склонен к прожектерству, строил воздушные замки, но, когда его авантюра не удавалась, он не впадал в отчаяние и тотчас придумывал новую, еще похлеще.

Теперь-то я понимаю, что если бы нам ничто не мешало в осуществлении наших честолюбивых желаний, то, возможно, было бы попросту скучно жить.

…Оттого что не печатали его стихов и присылали назад по почте, Костя сперва недоумевал. Порождали ли в нем скупые категоричные отказы неуверенность в собственном таланте, мне трудно было тогда судить; я попросту мало задумывался над этим. По моим понятиям, совершенно различные вещи – писать стихи для собственного удовольствия, что представляется занятием сугубо интимным, и искать их признания, не говоря уже о восхищении, у кого-то.

– Стоит ли расстраиваться из-за таких пустяков?.. – пытался я его утешать. Не печатают – и черт с ним. Плюнь!

– Неужели все это действительно мура? – переживал он.

– Да что ты, Костя; у тебя есть просто мировые стихи! Но они, наверное, не годятся для «Моряка», попробуй послать еще куда-нибудь, – советовал я.

То, что он первоклассный поэт, не вызывало тогда у меня ни малейшего сомнения. Только позже я понял, что все это было подражанием. Багрицкого тогда, в юности, я, увы, еще не читал и открыл для себя много позже.

4

На другой день после разговора в кабинете Фофанова именно Ляхову, подключенному к этому делу, было поручено провести еще раз дознание в объединении музыкальных ансамблей. Сотрудники этой организации, где насчитывалось тысяча двести человек, играли в московских ресторанах и больших вечерних кафе.

У подъезда МОМА теснились «Жигули» и «Волги», все время кто-то подъезжал или отъезжал. Телефон в приемной директора трещал непрерывно, сыпались многочисленные заявки на банкеты и свадьбы. В коридоре стояли, покуривали и неторопливо вели беседу каких-то два вальяжных гражданина.

Ляхов решил не предупреждать заранее о своем визите телефонным звонком, надеялся встретить здесь сегодня кого-то из неудачливых пайщиков кооператива «Пробуждение» и запросто побеседовать, расспросить в неофициальной обстановке о том, что его интересовало.

– Скажите, Тюрина не видели? – остановил он спешившего куда-то моложавого блондина с короткими экстравагантными усиками, назвав фамилию одного из потерпевших.

– Машина его здесь на улице, значит, еще не умотал, – ответил блондин. – Посмотрите в бухгалтерии, направо по коридору.

Тюрина удалось разыскать, когда он уже отходил от окошка кассы, пересчитывая купюры.

– Что? Уголовный розыск? – Сосредоточенность на каких-то приятных мыслях таяла в его глубоко посаженных глазах с белесыми бровями и ресницами. Верхние веки чуть отечного лица закрывали наплывшие на них дряблые мешочки бровных дуг.

Ляхов вежливо, но твердо попросил уделить ему минут пятнадцать.

– Ну, раз на пятнадцать минут, а не на пятнадцать лет, то я с превеликой радостью к вашим услугам, – ответил тот с наигранной развязностью и попытался изобразить на лице благодушную расслабленность. – Чем именно обязан вниманием к моей персоне? – Услышав, что конкретно интересует Ляхова, он тотчас проявил живейшее участие к этой теме. – Описать внешность Белорыбицына? Извольте. Как сейчас вижу его перед собой, – зачастил Тюрин. Он предложил выйти на улицу и побеседовать там, чтобы не привлекать излишнего внимания любознательных до всего сослуживцев.

Все потерпевшие, да и сам директор Петухов, предпочитали хранить в тайне от остальных членов объединения случившийся с дачами казус. Вступить в члены-пайщики было предложено накануне весьма узкому кругу лиц, которые пользовались особым расположением Петухова. Из конспиративных соображений решили собраться не в конторе, а в красном уголке соседнего жэка поздно вечером при закрытых дверях. Тогда долго и до хрипоты шумели, спорили за приоритет вступления в товарищество. Но «повезло» отнюдь не всем. Да и самому Тюрину выпала «удача» лишь случайно. Он отчетливо помнил происшедшую свару. Громче всех распинался саксофонист Кругликов, который не был в числе заранее посвященных о разделе дачных участков и оказался тут лишь благодаря благосклонности эстрадной певицы Лидочки Пестрядиновой.

– Что это значит? – кричал в запальчивости он. – Затеяли какую-то тайную вечерю! Нарушение демократических принципов! Анафеме, да, именно анафеме надо предавать таких индивидуалистов! Почему не вывесили заранее объявления? Я как заместитель профгрупорга категорически протестую! Имейте в виду, если мне не выделят садового участка, то завтра же все будут знать, как их внаглую обошли. Разразится скандал, но мне плевать. Вы меня знаете, стесняться не буду, всех разоблачу.

– Уж тебя-то не знать, – косились на него эстрадники со сдержанным негодованием. – Тебя, Кругликов, вся Москва знает. И пригороды тоже! Шантажист!

– Я вон и то помалкиваю, – заметил, пользуясь ситуацией, ударник из «Метрополя», тучный, апоплексичного вида брюнет Савва Хоромушкин. – У меня как-никак неврастения! В сугубо лечебных целях необходимо работать на свежем воздухе, копаться на грядках. Руки уже во сне стали дергаться. Разве это жизнь, я вас спрашиваю?

– Меньше по халтурам бегать надо, – бросила с раздражением Пестрядинова.

– Действительно, Савва, ну разве у тебя нормальная жизнь? – ехидничал Кругликов. – Я бы на твоем месте бросил к черту ансамбль, ресторанную канитель, сел в «Волгу» и умотал на жительство куда-нибудь в колхоз. Займись травопольной системой, вырасти какой-нибудь новый вид этой, как ее…

– Люцерны, – подсказала Лидочка.

– Вот-вот, люцерны. Тебе, Савва, отвалят в колхозе не меньше тридцати соток земли. Паши с утра до вечера, выполняй Продовольственную программу! Тут уж неврастения враз пройдет, как рукой все дерганья снимет.

– Товарищи, товарищи! – пыталась призвать к благоразумию ссорящихся электрогитара Аничкова. – Так мы только наговорим друг другу дерзостей и обострим отношения. Надо прежде всего руководствоваться принципом: кто многодетный, тем и давать участки в первую очередь.

– К черту такие принципы! – возопил трубач Ежихин, убежденный холостяк и вегетарианец. – Принципы нам здесь ни к чему. Нам нужны земельные участки. Надо устроить жеребьевку, и дело с концом. По крайней мере, никому не будет после обидно.

– Правильно, проведем жеребьевку! – поддержали его со всех сторон мужские голоса. На том и порешили после непродолжительного и бурного обсуждения. Срочно раздобыли кусок картона, нарезали жетоны и сложили их в коробку. Тянули по очереди. Тюрину выпал третий номер. Он ликовал, победно глядя на всех. Пестрядиновой тоже повезло, а у Хоромушкина оказалась пустышка.

– Ничего не поделаешь, братец, такая у тебя планида, – расхаживал по комнате Кругликов и торжествовал. – Придется опять снимать дачку на лето у Клязьмы или в Апрелевке.

– Друзья, друзья, еще раз взываю к вашему вниманию, – постучал торцом карандаша по столу кларнет Сазановский, который вел протокол собрания и составлял списки. – Все по-прежнему должно оставаться между нами, никаких лишних толков. Неудовлетворенные, не отчаивайтесь! У вас еще есть шанс. Белорыбицын заверил, что у них в организации через пару дней окончательно утрясут список пайщиков, и, возможно, появятся дополнительные участки. Он немедленно нас известит.

– И что вы думаете, – рассказывал в запальчивости Тюрин, – через два дня он «выделил» нам еще восемнадцать участков. Ох и щедрец же! Нет, вы смотрите, как ловко он сумел организовать весь этот ажиотаж. Мы ведь тогда потеряли совсем головы и едва не перегрызлись. Всякий торопился внести деньги и получить квитанцию, лишь бы его не обошли другие. Когда же было в чем-то сомневаться? Сам Петухов тоже вступил!

Судя по выражению лица Тюрина и тому, с каким увлечением он живописал происшедшую на собрании свару, особого сожаления о потерянных трех тысячах он не испытывал. Злость успела в нем уже перегореть. В конце концов, рассуждал он, с кем не бывает проколов… Вся жизнь – игра!

– А личность у этого Белорыбицына самая что ни есть обыкновенная, – продолжал он. – Особых примет вроде никаких. Держится свободно, уверенно. На лацкане пиджака знак почета. Нет, на залетного фрайера он не похож. Я сразу понял, что он деловой мужик, пробивной, с железной хваткой. И ведь не я один, все наши прониклись невольным доверием к нему. Обаял, да-да. Говорит, только потому вам и повезло, друзья, что у нас создалось безвыходное положение, надо срочно внести аванс под финские домики.

– Все же постарайтесь описать подробнее внешность Белорыбицына, – попросил Ляхов. – Может, что-то особенное, запоминающееся было в его облике, какие-то характерные штрихи. Постарайтесь припомнить.

– Что? Шрам на лице, наколки на руках? – насмешливо покосился Тюрин на дотошного оперуполномоченного, которому, как полагал он, вовек не разыскать столь изощренного афериста.

– Ну зачем же такой примитив, – проронил Ляхов. – Вон как живо изложили вы сцену собрания в тот вечер, а о Белорыбицыне упомянули всего лишь в двух словах. Про кассира Ащеулова вовсе даже и не заикнулись. Вроде зла на них никакого не держите, денег своих не жаль…

– Что толку теперь тратить зря нервные клетки? – резонно заметил Тюрин с философским спокойствием. Ну извольте, попытаюсь все же описать подробнее: брюнет среднего роста, худощавый, лет тридцати пяти. На висках чуть пробивается седина. Ни усов, ни очков, ни бородки. Одет в синий финский костюм. Короткая шевелюра ежиком. Изъясняется без лишних слов, коротко, дельно. С таким поговоришь пять минут – и сразу ясно: зря трепаться человек не будет. У меня, Алексей Иванович, на всяких фармазонщиков глаз во как набит. Просто так, зазря живешь на Тюрина не облокотишься. Я в кабаках за свою жизнь всяких типчиков перевидел. Но этот, клянусь, на жулика абсолютно не похож. Белорыбицын хоть и облапошил нас, а надо отдать ему должное: сделал с артистизмом. Он по натуре организатор, умеет держать, как говорится, аудиторию.

– Вы сказали, что на нем был финский костюм, – перебил Ляхов. – А как вы это определили?

– Да у меня в точности такой же, покупал два месяца назад на Профсоюзной улице в магазине «Мужская одежда».

– Могли бы завтра в нем прийти?

– О чем речь, пара пустяков. Для вас я готов и прифрантиться, если надо.

– Кстати, а вы не помните, садился ли Белорыбицын в какую-нибудь машину в тот вечер? Ведь не унес же он макет финского домика в руках?

– Они с Ащеуловым вышли раньше, а я оставался еще обсудить с приятелем кое-какие детали.

– Кассир приезжал с ним только во второй раз?

– Конечно. Раньше ему тут делать было нечего. – И, словно предупреждая вопрос Ляхова о внешности Ащеулова, он поспешил добавить: – Невзрачный коротышка лет сорока пяти в недорогом сером костюмчике. Сидел он на нем как-то мешковато, словно бы с чужого плеча. Принимал деньги быстро, суетливо. Казалось, и не пересчитывал даже толком. У профессионального кассира отработанные навыки, между делом успевает даже переворачивать купюры, а этот швырял в дипломат, словно деньги жгли ему руки, спешил побыстрее выдать квитанции. Удостоверения вручал Белорыбицын. Он сидел у другого края стола. Между собой они всего-то парой слов и перекинулись за вечер. Называли друг друга по имени-отчеству. У них, как видно, все заранее было расписано по ролям до мелочей. Да, хочу заметить: Ащеулов чем-то напоминает внешностью актера Ролана Быкова. Помнится, я еще тогда подумал: где же видел прежде эту физиономию? – Тюрин глянул на часы, подчеркивая, что затянувшийся разговор становится для него обременительным, и добавил: – Что ж, ищите и обрящете, как говорится. Но мне лично кажется, что они давно уже умотали из Москвы и, наверное, отдыхают сейчас припеваючи где-нибудь на Рижском взморье.

– Почему именно на Рижском? – спросил Ляхов.

– Ну как же, Белорыбицын показывал нам в тот вечер билет на самолет до Риги, где ждут строители.

– И вы лично видели билет на его фамилию?

– Проверять тогда было попросту неудобно; он достал его из кармана и повертел как бы между прочим перед глазами.

Ляхов на всякий случай сделал в блокноте пометку. Условились встретиться завтра. Тюрин кивнул и тут же нырнул куда-то в проулок.

«Странно, что он не пошел к своей машине, – подумал Ляхов. – А ведь говорил, что торопится на деловое свидание». Он в задумчивости докурил сигарету и неторопливой походкой направился в приемную директора объединения Петухова.

– Ах, опять по этому делу, – поморщился после слов Ляхова Альберт Сидорович. – Со мной ведь беседовали уже дважды, и я изложил вашим коллегам все самым подробнейшим образом. Чего же еще? – смотрел он с неким вызовом на оперуполномоченного.

– Я займу вас недолго, – учтиво говорил Ляхов. – Как вы считаете, почему Белорыбицын удостоил своим вниманием именно ваше учреждение, а не другое?

– Заявись он еще куда, вы могли бы с таким же успехом задать столь проницательный вопрос, – иронически скосил губы Альберт Сидорович. – Смешно сказать! Но разве можно что-то вразумительное вам ответить? Взбрело в голову человеку, и пришел к нам.

– Так уж случайно и взбрело? Ведь у вашей организации даже вывески на улице нет. Я и то отыскал не сразу, хотя знал заранее точный адрес.

– И он мог узнать. Например, по телефонному справочнику. Ну и что? Какие отсюда следуют выводы?

– Да все несколько странно, что он с такой уверенностью явился к вам, принес сразу и макет финского домика. Значит, был уверен: дело здесь выгорит, успех обеспечен.

– В этом тоже усматривается моя вина? – обиделся Петухов. – Не хотите ли сказать, что я его соучастник? Ну как же, теперь все можно так просто объяснить – мы заранее договорились, я тоже сорвал изрядный куш, а перед вами прикидываюсь невинным ягненком. Так?

– Я этого не утверждаю, но не исключена возможность, что его адресовал сюда кто-то из ваших музыкантов.

– Что ж, подозревать – ваше право. Осталось только найти конкретные доказательства. Буду искренне рад. В чем требуется мое содействие? Может, за кем-то уже проводите слежку? За кем именно?

– Да вы не кипятитесь, Альберт Сидорович, давайте спокойно поразмыслим.

– Спокойно, увы, не могу. Я не детектив и не психоаналитик. У меня горит квартальный план! Мы тоже, знаете ли, получаем иногда премии за перевыполнение. А строить разные версии, гадать на кофейной гуще – нет уж, увольте. Мне здесь не за это деньги платят, – отрезал запальчиво директор и резким движением руки ослабил галстук на тугом воротничке.

– И все же, Альберт Сидорович, если у вас возникнут какие-то догадки по этому поводу, позвоните мне, – сказал Ляхов, отрывая из блокнота листок.

Пробыв в кабинете еще минут пять и наведя кое-какие справки, Ляхов попрощался и вышел на улицу. Раздражение директора хотя и могло сойти за вполне искреннее, но все же Ляхов пытался найти ему объяснение. Понятно, что Петухов хотел избежать широкой огласки этой истории, ведь была запятнана честь мундира, да и невольно ложилась тень подозрения на него самого. Кое-кто из потерпевших откровенно высказался на этот счет при дознании. Ведь именно благодаря его заверениям и поверили Белорыбицыну. Петухов рекомендовал его, первым горячо поддержал утопическую затею… А теперь чего проще сказать в свое оправдание: обманулся, дескать, с кем не бывает… И на старуху случается проруха. Сам, мол, потерпел. Не только материально, но и морально. Переживаю, каюсь, но не накладывать же на себя руки из-за такого, в сущности, пустяка.

Ляхову и самому казалось сомнительным преднамеренное участие Петухова в этой истории, но раз Серобаба дал указание проверить и такую версию, он собрал анкетные данные на Альберта Сидоровича. Конечно же, идя сюда, не рассчитывал на то, что директор тотчас начнет хулить кого-то из сотрудников. Отвести от себя тем самым подозрение в какой-то мере – чего уж проще. Но на это не пошел, нет. Все его предыдущие показания были скупы, категоричны даже. Введен в заблуждение, и все тут. Так-то так, допустим, но все же почему столь уверенно действовал Белорыбицын? Собрание провели тотчас же, на другой день. И знал, что красный уголок в жэке будет свободен в тот вечер. Надо зайти спросить, кто заранее интересовался этим, взял ключи и договорился с техником.