Текст книги "Сомнительная версия"

Автор книги: Юрий Вигорь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

– Валяйте, выдюжит, – коротко и лениво махнул тот рукой, окинув взглядом сверкающие хромированными железками мотоциклы и потемневшие от пыли, возбужденные лица седоков. Мотоциклисты медленно покатили по скрипучему настилу, по временам вскидывая глаза на Тарасенкова и как бы ища в его лице подтверждения, что благополучно доберутся до противоположного берега.

– Ну и мосточек, – облегченно сказал щуплый, остановившись за мостом, и оглянулся на Тарасенкова, как будто тот был виновен в том, что это древнее строение стало ветхим и ненадежным.

– Вы ж проехали, – ответил Тарасенков. – Чего ж вам еще надо? – В его сипловатом, прокуренном голосе чувствовалось нескрываемое раздражение.

– Оно конечно, проехать-то проехали… – сказал парень и ухмыльнулся. – Но все до поры до времени, до критического момента. Нам-то что, мы здесь залетом, а вот вы живете тут.

Тарасенков, не испытывая никакого желания ввязываться в разговор, промолчал и отвел взгляд.

Мотоциклист спустился к речке, омыл запыленное лицо и, поднявшись на мост, сел рядом с Тарасенковым.

– Сами-то не боитесь ездить по этому мосту? – Он вынул пачку дорогих сигарет и, щелкнув пальцем по картонному донышку, предложил угощаться Тарасенкову.

– А я пешком хожу, меня и такой устраивает, – ответил Тарасенков, достал из кармана собственные – мятую пачку «Памира» – и тоже закурил.

– Что бы вы советовали посмотреть в вашем патриархальном городе двум залетным туристам? – спросил парень, словно не замечая того, что Тарасенков явно тяготился его присутствием.

– Да что тут смотреть, – сказал Тарасенков, – забытый город. Вон на коз погляди… Сено косят на берегу, копенки ставят на просушку, – добавил он развязным тоном, давая понять, что ничего путного больше от него не услышишь.

– Гляньте, горит что-то! – воскликнул второй мотоциклист, оставшийся на берегу, и указал рукой на расползающийся по небу столб дыма.

Но Тарасенков уже и сам увидел в небе этот зловещий черный гриб, вспухавший над городом и казавшийся чудовищным на фоне не омраченной ни единым облачком голубизны. Лицо его заметно побледнело, глаза тревожно расширились, в них появился какой-то лихорадочный блеск. Он удивленно и жадно смотрел туда, вдаль, а жирный гриб рос выше и выше, разбухал, грозя заслонить собой солнце. Горело где-то в отдаленной части города, за частыми деревянными строениями. Было в этом зловещем знамении нечто властно-притягательное, какая-то жестокая услада, соответствовавшая настроению Тарасенкова, той томительно-упорной, печальной борьбе, что шла в нем. Казалось, мысли его, столь тесно связанные с рисовавшейся в воображении картиной поджога собственного дома, обрели теперь реальность, и он оцепенел, словно недоумевая, откуда было взяться пожару, если он все еще сидит в нерешительности и бездействии здесь, на мосту.

– Поехать поглядеть, что ли? – раздумчиво сказал мотоциклист, стоявший на берегу.

Тарасенков очнулся от забытья, перевел на него взгляд, что-то соображая с мучительной торопливостью.

– Погоди, вместе поедем, я дорогу покажу, – сказал он с неожиданной решимостью в голосе и, не дожидаясь согласия, уверенно направился к мотоциклу.

Парни рванули с места на отчаянном газу, точно стартовали на гонках, Тарасенков качнулся назад, потом припал к туго затянутой в кожанку спине водителя и крикнул, перекрывая шум мотора:

– Сейчас вправо. Дуй до третьего перекрестка!

Они понеслись по стиснутым зарослям лопухов, сонным улочкам, взбулгачив собак, оставляя за собой рыжий, иссеченный в мелкие блестки солнцем шлейф дыма и пыли.

– Чтоб пусто вам было! – ворчали им вслед старухи, сидевшие на лавочках перед глухими заборами и с томительным однообразием точавшие кружева бесцельных разговоров.

– Сейчас влево возьмешь. А теперь снова вправо! – кричал в ухо водителю хмелевший от быстрой езды и, казалось, забывший о своих недавних гнетущих думах Тарасенков. – Стоп, здесь тормози, – сжал он железными тисками пальцев плечи водителя и слез с мотоцикла. – Дальше не поедем, канава. Тут короче напрямки через заборы, – сказал Тарасенков.

Не оглядываясь на парней, он метнулся через улицу, толкнул чью-то калитку, отшвырнул страшным ударом ноги чуть пониже ощерившейся морды кинувшегося на него громадного пса и с неожиданной легкостью для его грузного тела перемахнул через забор. Уже явственно слышен был треск пожираемого пламенем дерева, горело где-то за соседними домами, и оттуда неслись по воздуху, танцуя и меняя на лету окраску, огненные мотыльки. В дыму висело оранжевое, поблекшее солнце, до странности неузнаваемое, словно вылинявшее.

Тарасенков миновал еще два забора, и глазам его открылась завораживающая необузданной дикостью картина пожара. Горели сарай и какая-то пристройка рядом с большим деревянным домом. На улице, словно пришпиленные к земле, стояли зеваки, отовсюду бежали все новые и новые люди, чтобы тоже остановиться в толпе поодаль и молча взирать, жадно, с болезненным любопытством, точно зрелище пожара повергало их в столбняк.

Какой-то бородач с багром в руках метался по двору и все примеривался, норовя подступить ближе к сараю, но, осыпаемый частыми взрывами огненных брызг, отскакивал назад, не решаясь зацепить и сдернуть с петель ярко рдевшую, почти прозрачную от жара дверь.

Тарасенков, испытывая непонятное возбуждение, настоятельную жажду действия, которое, казалось, сулило ему облегчение и возможность обрести утраченную уверенность в себе, облизал пересохшие губы, глухо рявкнул, кинулся к бородачу, выхватил у него багор и вышиб дверь одним ударом. Долго кипевшая в нем злость, томившее его мстительное чувство нашли выход, и он исступленно, с самозабвенным ожесточением крушил багром трещавшие и рассыпавшие фейерверк искр балки, ломал пристройку дома, чтобы преградить путь огню. Мгновенно оценив обстановку, он понял, что сарай не потушить, нужно спасать дом, огонь уже добрался до крайних венцов, ветки стоявшего рядом дерева потрескивали, по ним пробегали огненно-хвостатые белки, теснясь, забираясь все выше и выше.

– Топор! – крикнул Тарасенков, на мгновение обернув к толпе свое вдохновенно-гневное, испачканное копотью и как бы укоряющее эту безликую массу лицо. Несколько человек отделились от толпы, через минуту кто-то принес топор и с подобострастием окликнул Тарасенкова.

Он подрубил дерево, навалился на него. Заразившись его азартом и самозабвенностью, ему кинулись помогать. Дерево рухнуло на пристройку, смяв ее под своей тяжестью, и пламя завыло с новой силой, но уже не поднималось вверх, к крыше дома, а бесновалось внизу.

– Воду! – крикнул Тарасенков. – Таскайте ведрами.

Побежали за ведрами, а он расшвыривал багром пылавшие бревна. Лицо его было страшно и решительно какой-то безумной яростью, и он, казалось, не чувствовал жалящих огненнокрылых пчел, которые летели на него, словно из потревоженного улья. Не слышал он и предостерегающе-испуганных окриков, раздававшихся из толпы, когда подступал к огню совсем близко, особенно рискуя, не замечая ни изгрязнившейся своей одежды, прожженной в нескольких местах дорогой рубахи, ни опаленных волос на голове и руках. Принесенные ведра с водой он выплескивал на уже обугленные нижние венцы дома, отрезая путь огню, и из толпы чей-то женский голос восхищенно кричал:

– Во дает мужик! Пока проснутся пожарные, он все потушит!

Наконец где-то неподалеку гибельно завыла сирена пожарной машины, толпа расступилась. Два топорника, путаясь в непомерно длинных и широких штанах, гремевших на ходу, как броня, двигались по образовавшемуся проходу в надвинутых по уши касках, и первый, рыжий коротышка, угрожающе нес брандспойт наперевес, а второй суетливо подхватывал тянувшийся за ним шланг. Вдруг они остановились, точно наткнувшись на невидимую преграду, коротышка дернул не пускавший его дальше шланг, крикнул, чтобы машину подогнали поближе, и начальственно осадил толпу, чтобы расступились и очистили пространство, точно готовил место для решительного поединка. Машину подогнали чуток поближе, но все же было далековато, и, когда шланг дернулся под напором воды и, словно ожив, туго набряк, ударил из брандспойта струей, точно сабельным ударом блеснувшей в дрожащем от жары воздухе, только закипело на крайних бревнах, оттащенных Тарасенковым, не достигая логова огня, дравшего с хрустом доски и плотоядно завывавшего. Снова крикнули, чтоб перегнали поближе машину, пока наконец водитель не въехал в самый двор, оборвав чудом уцелевшие до сих пор бельевые веревки. Коротышка прикрикнул на Тарасенкова, чтоб тот отошел в сторону, струя ударила из брандспойта, сминая пламя, подрезая под корень огненные хвосты; там возмущенно зачавкало, зашипело, густо повалил в небо белесый пар, наполняя воздух удушливой гарью и запахом деревенской бани. Зрелище гибло на глазах, но толпа все еще теснилась, чего-то ждала, слышались смех, возбужденные возгласы. Тарасенков, казалось, с разочарованным видом отошел в сторону, в голове у него мутилось, тягучие, глухие стуки его сердца, колотившего в ребра, точно в набат, отдавались в висках частым оглушающим пульсом. Вид у него был опустошенный и подавленный, точно в нем самом что-то перегорело, казалось, он не знал, куда теперь деть себя, и стоял поодаль от толпы, все еще не решаясь уходить. Белесые брови его были подпалены, раскрасневшееся лицо точно хранило на себе еще отблески пожара, и на губах бродила какая-то скорбная усмешка.

– Теперь чего же, сейчас и дурак потушит, – с усталым недоброжелательством, с вялой сдержанностью произнес он и, бросив скептический взгляд на стоявшего рядом с пожарной машиной молоденького лейтенанта, повернулся, сутуля свои тяжелые, опущенные плечи, точно заставлявшие его клониться вперед, и медленной походкой пошел прочь.

Он добрался до главной улицы, зашел в павильон под названием «Ветерок» и, выждав в шумной очереди, отклонив предложение заискивающе ему подмигивавшего горбуна Яшки стать впереди, рядом с ним, спросил себе кружку пива и, выбрав свободное место у стойки, поодаль от всех у окна, стал пить медленными, тягучими глотками, задумчиво и с тупой сосредоточенностью глядя через стекло на улицу, облитую жарким, испепеляющим солнцем, где размеренно и неторопливо шли прохожие, стояла телега, груженная пустыми ящиками, и возница поправлял сбившуюся набок шлею, похлопывая одной рукой по лоснящейся от пота спине коня. Допив пиво, Тарасенков вышел из павильона, закурил и долго стоял в тени раскидистого дерева, странным видом своим и неопрятностью изгрязнившейся и прожженной одежды привлекая к себе внимание прохожих. Потом, словно вспомнив о чем-то важном, о каком-то неотложном деле, быстро двинулся вдоль улицы, свернул у земляного вала, ограждавшего старинный монастырь, и направился к реке. Шел он уверенной и твердой походкой, чуть уторапливая шаг, то ли оттого что ему легче думалось на ходу и ритм движения помогал течению его мыслей, то ли действительно торопился куда-то. Очень высокий, ширококостный, с обезьяньей сутулостью и вывороченными наружу ступнями ног, он двигался, никому не уступая дороги, и случившиеся на его пути прохожие старались обойти его стороной.

Увидев на перекрестке старушку, скособочившуюся под тяжестью ведра с водой, он неожиданно кинулся к ней, ловко, уверенно перехватил ее ношу, властно и коротко спросил у нее, вздрогнувшей от его решительного вида и голоса, испуганно вскинувшей на него жалкое лицо с закисью в углах глаз, куда нести, поставил воду у калитки ее дома и, не дожидаясь слов благодарности, снова направился вдоль улицы, по-прежнему хмурый и погруженный в себя. Выйдя к реке, он двинулся вдоль берега по травянистому склону мимо удильщиков, мимо мостков, где бабы стирали белье, мимо загорающих в томлении девчат и остановился перед все тем же деревянным мостом. Снова уперся он взглядом в дом с крашенной суриком крышей и покосившимся забором, что так настойчиво приковывал к себе внимание. Постоял, тяжело вздохнул и медленно направился по хлипкому настилу к противоположному берегу. Не доходя до конца моста, он задержался, словно раздумывая о чем-то, раздавил о перила нервными, побуревшими от табака пальцами уже жегший ногти окурок в крошево и двинулся дальше, спустился к ивовым кустам и присел на корточки рядом с забором. Через щель были видны двор, грядки с луком, торец дома с открытыми окнами, тянувшийся вправо вдоль берега заброшенный сад с темневшими в ветвях галочьими гнездами.

В доме хлопнула дверь, он вздрогнул, чуть отпрянул от забора, все еще продолжая глядеть в щель. Из дома вышла сестра его Варька, выплеснула из таза помои и, прислонив тускло блестевший, так хорошо знакомый ему таз к стене, направилась к грядкам с луком.

С видом уличенного в чем-то недобром человека он, пригнувшись, стараясь остаться не замеченным ею, поспешил уйти от забора, затаился в кустах на берегу, потом опустился на корточки и спрятал лицо в ладони. Плечи его мелко вздрагивали. Потом он поднялся и оглянулся назад. С отчетливой ясностью представил он себе объятый пламенем его дом, поднимавшиеся в небо клубы дыма, бежавших со всех сторон смотреть на пожар людей… Невольно он отшатнулся от этого страшного видения и, обмякший, с осунувшимся и страдальческим лицом, устало побрел вдоль берега к мосту. Глухо, с тусклой и бессильной горечью повторял он: «Пускай стоит, пускай, бог с ним». С мучительной неумолимостью осознал он свое бессилие, злость его куда-то иссякла, растворилась в нем, уступив место какому-то новому чувству, которое уже не жгло его так остро, как прежде…

За мостом он остановился, задержался на одну минуту, чтобы бросить прощальный взгляд на тот берег, и, уже не оборачиваясь, свернул в проулок.

Страх

Уже смеркалось, когда они выбрались из леса на дорогу. Безлюдный проселок, алевший лужами, тянулся вдоль клеверного поля; в низине у озера стелился вечерний туман.

Длинноногий и жилистый с тощим рюкзаком на широкой сутулой спине шел, о чем-то задумавшись, впереди. За ним едва поспевал кряжистый тучный мужчина с грибным лукошком, поминутно отирая носовым платком пот со лба.

– Вон за тем холмом у речки стоит моя палатка, – одышливо произнес мужчина с лукошком. – Сейчас придем, и я перевяжу вам руку. У меня в машине аптечка есть. Болит? – участливо спросил он. В голосе его были заискивающая заботливость и почтительность к спутнику.

– Да она меня едва задела. Пустяк. Зверя жалко.

Мужчина с лукошком достал сигареты, зажег трясущимися руками спичку и, прикурив, тревожно оглянулся на лес.

– Я даже не знаю, как вас зовут, после всего даже не знаю, как зовут моего спасителя. Вот дела, – подобие улыбки скользнуло по бледному одутловатому лицу грибника, и он выжидательно умолк.

– Толька меня зовут, – простодушно ответил его спутник.

– А меня Василий Петрович. Впрочем, для вас просто Василий, – поправился с деланной скромностью тучный мужчина. – Приехал, называется, отдохнуть, и такая история. Вспомнить страшно. Расскажу сейчас супруге – в обморок упадет. Я до этого медведя только в зоопарке видел.

– Да она бы вас не тронула, – успокаивающе протянул Толька. – Вам надо было повернуться и тихо уйти.

– Вероятно, – охотно согласился Василий Петрович. – А я, знаете ли, опешил. Иду, размечтался, эдакое благодушное настроение, и вдруг медвежонок в малиннике прямо передо мной. Я с перепугу кинулся в сторону – а там медведица. Сдуру запустил ей в морду лукошко – а она на дыбы. У меня, извините, сразу от страха штаны отсырели. Я деру. Если бы вовремя не подоспели – висел бы мой портрет в траурной рамке в вестибюле министерства. Кое-кто из сослуживцев определенно втихомолку посмеивался бы – медведь задрал чиновника. Глупо, смешно даже. Тьфу, нелепость какая, – сплюнул в сердцах Василий Петрович и сердито оглянулся еще раз на лес. Они шагали рядом по обочине не просохшей после недавних дождей дороги, и каждый думал о своем.

– Да, жалко все же зверя, – растягивая слова, нарушил молчание Толька.

– Жалко, конечно, – поддакнул Василий Петрович, – но меня-то она бы не пожалела, разделала бы под орех.

– Она мать, – резонно заметил Толька.

– А я отец, – дрожащим от чувства голосом обиженно возразил Василий Петрович. – У меня двое детей, сиротами могли остаться. И как вы вовремя подоспели со своим ужасным кинжалом.

– Это не кинжал, а сабля для рубки кустарника, – с усмешкой пояснил Толька.

– А рана-то кровоточит, – сказал Василий Петрович, бросив взгляд на разодранный рукав Толькиной куртки. – Давайте платком перехвачу.

– Да ладно, обойдется, – усмехнулся Толька.

– Ну терпите. Нам уже недолго осталось идти. Вы, Анатолий, из лесничества?

– Из лесоустроительной экспедиции.

– Выходит, вы здесь вроде как в командировке?

– Наш лагерь в десяти километрах отсюда. Пятеро нас, и у каждого свой участок. Закончим здесь – перекинут куда-нибудь еще.

– А как же семья, дом?

– А вот он, мой дом, – кивнул Толька на лес и широко улыбнулся. – Лесной санаторий. Я здесь, можно сказать, лечусь.

– Вы что же, легочник? – деликатно, с сочувственной мягкостью в голосе поинтересовался Василий Петрович и окинул взглядом высокую сутулую Толькину фигуру.

– Алкаш я, никакой не легочник, – засмеялся Толька. – Работал в Калинине на автомеханическом, пил, случалось, прогуливал после пьянок. Уволили по статье. А куда с такой записью возьмут? Надоумил один хороший человек пойти в лесоустроительную экспедицию. Сюда всяких берут. Нехватка кадров. Вот третий год работаю. Прошлый год был в тайге у Нижней Тунгуски. Красотища там. Да разве расскажешь словами, что такое тайга? Я по ней, матушке, скучаю. Затягивает она наподобие алкоголя. А пить я бросил, второй год, как завязал. До ближайшей деревни топать за водкой столько, что самого себя проклянешь, пока назад доберешься. А хоть и напьешься, так попробуй прошагай потом с похмелки на свой участок десяток километров по лесу. Вспотеешь. Да и работать невозможно: «Дэта» мешается с потом, ест глаза. Я раз с похмелья стал дерево рубить – чуть не придавило.

– Известное дело, какие мысли в одурманенной голове, тут уж не до работы, – поддакивал Василий Петрович. – Да и вот сегодня, к примеру, разве с похмелья могли бы вы сдюжить с медведицей?

– Да и пить-то тут не с кем, – доверительно откровенничал Толька, проникаясь все больше и больше симпатией к спутнику, сочувственно кивавшему головой, – а что главное, скажу я вам, не тянет меня здесь пить. Даже самому удивительно. В городе, там ведь как: то с приятелем кирнешь для дерзости духа и отправляешься куда-нибудь на танцульки, то с тоски или обиды на кого. Человек я слабый, легко поддаюсь влиянию, а тут еще компания подобралась у нас во дворе… – Толька замолчал, и Василий Петрович молча шагал рядом, с любопытством поглядывая искоса на него. – Мастер у нас на автомеханическом был, – словно вспомнив о чем-то, снова заговорил Толька. – Вот уж зануда. По работе чуть что не ладится – при всех на меня: «Свалился на мою голову этот алкаш». Ну, я тоже за словом в карман не лезу – обидно в другой раз, я ведь трезвый. И пошло и поехало. А у меня аж руки трясутся, так хочется в морду ему дать. Э, да что вспоминать, – словно отметая прошлое напрочь, махнул он рукой. – Здесь я сам себе хозяин на своем участке, – с каким-то особенным оттенком самодовольства в голосе, разом ободрившись, сказал Толька. – Хочешь вкалывай, хочешь ложись и спи где-нибудь в лесу – никто тебе слова не скажет, не попрекнет. Сколько сделаешь, столько тебе и заплатят, и никто не волынит, не пьет. Народ у нас все больше сезонники. Летом каждому подработать охота. День-деньской отмахаешь топором, а вечером об одном думаешь – поесть бы горяченького да забраться в спальный мешок. А утром по холодку опять в лес.

– Но дико же, скучно жить все время в лесу. И потом, звери… – заметил Василий Петрович, но тотчас осекся, сообразив, что его слова могут показаться обидными Тольке.

– Звери – не люди, по-рваному скинуться на бутылку не предложат, – улыбнулся Толька. – А что до скуки, так это вы напрасно. В лесу не скучно. Это в вас привычка к городской жизни говорит. Побыли бы вы с полгода, к примеру, в тайге, она бы вам потом снилась по ночам, не давала покоя. Может, еще поинтересуетесь, как у нас тут с женским вопросом? Не одолевают ли разные такие видения по ночам? Было. Первое время снились мне бабы. Тревожно спалось. После привык. Ко всему привыкнуть можно. Привычка, как говорится, вторая натура. Я ведь только полгода провожу безвылазно в лесу. Зимой мы живем в Калинине, ремонтируем технику, снаряжение, готовимся к новой экспедиции.

Дорога спускалась в ложбину, на дне которой поблескивала ленивая речушка, а ниже по течению темнело зыбкой просинью озеро. Метрах в ста от деревянного мосточка на траве выделялась оранжевым пятном туристская палатка. Рядом с палаткой под брезентовым тентом, растянутым на высоких кольях, стояла белая «Волга».

– Ну вот мы почти и пришли, – заметно повеселев, бодрым голосом сказал Василий Петрович. – Денек сегодня, – покачал он головой. – По поводу моего счастливого спасения пьем французский коньяк «Наполеон». Сейчас перевяжем вам руку и ужинать. Маша, о-го-гоу! – зычно крикнул Василий Петрович. От палатки, где горел костер, ответили низким контральто:

– Василий, ужин готов.

– Ну вот, с корабля, как говорится, на бал. Как рука-то?

– Да что ей сделается.

– Ну тогда обожди минутку, Анатолий, – остановился у заводи чуть пониже мосточка Василий Петрович, – у меня тут сеть поставлена, – с таинственным видом подмигнул он. Я сейчас. Момент. Рыбки вот только на ушицу…

Василий Петрович опустил лукошко на траву и стал осторожно спускаться по заросшему тростником берегу к воде.

На плесе играл окунь, в зарослях ольхи на противоположном берегу пискнула камышевка и, сорвавшись с ветки, юркнула в прибрежную траву. Из воды стрельнула серебристыми блестками мелкая плотва, распугав водяных пауков, бросившихся врассыпную, точно их сдуло порывом ветра. В теплом сыром воздухе облачками роилась мошкара, в тростнике слышен был легкий звон комаров, кругом все было так спокойно и миротворно, что происшедшее с ним сегодня в лесу казалось просто дурным сном и не хотелось верить, что где-то там, в чащобе, лежит медведица с разваленным ударом сабли брюхом.

Закат догорал, окрашивая тихий плес тревожными кровавыми отблесками, в поле монотонно дергал коростель, отсчитывая минута за минутой уходящий день. Василий Петрович, кряхтя и оттопырив зад, нащупал ногой в резиновом сапоге дно и вошел в речку.

– А, черт, не вытащу никак, – ворчал он, ухватив обеими руками кол, на котором была закреплена сеть под водой. Наконец кол поддался, и сеть блеснула над плесом. – Ну вы, миляги, – любовно приговаривал Василий Петрович, бережно высвобождая из сети рыбу, – попались плотвицы – белотелые девицы. А вот и франт окунишка. А ты, хищница, не кусайся, будет тебе, откусалась, на сковородку пойдешь, – швырнул он на траву щуку. – А мелюзгу обратно в реку, такой у меня закон – мелюзга пусть растет. Конечно, – говорил он, обращаясь к Тольке, смывавшему с разодранного рукава запекшуюся кровь, – можно бы рыбку и на удочку наловить, есть у меня удочка, и спиннинг есть, но здесь, на природе, каждый час дорог, да и улов на удочку не тот. Линь, например, на удочку здесь не идет. Что не съедим сразу – я копчу, у меня портативная коптильня с собой. Любишь копченую рыбу, Анатолий?

– Я все люблю, особливо когда весь день не жрамши, – ответил Толька.

– А рукав ты напрасно намочил, может попасть инфекция с водой, – назидательно сказал Василий Петрович. – Сейчас осмотрим твою рану и прижжем. Ну, и небольшая доза спиртного внутрь. Вместо инъекции от бешенства. Вот дело и сделано, – говорил Василий Петрович, втыкая с усилием кол в дно. – Рыба у нас есть. В лукошко ее, в лукошко и травкой сверху, чтоб не выпрыгивала. Сейчас мы с тобой, Анатолий, дерябнем по случаю нашего счастливого знакомства. Сегодня выпить не грех. Что молчишь? Со мной не сопьешься, не бойся. Не дам.

– Да не следовало бы мне, Василий Петрович, – приглушенным голосом ответил Толька. – Уж вы сами за мое и за ваше здоровье отведайте этого, как его… Бонапарта.

– Брось, Анатолий, брось. Ведь мы выпьем не с тоски, и не от обиды на кого-то, и даже не для «дерзости духа», как ты говоришь, а по особому поводу, по чрезвычайному поводу, можно сказать. А также из медицинских соображений. Это ни в какой мере нельзя расценивать как пьянство. На праздники ты небось разговляешься? А у нас сегодня праздник. Я себя чувствую так, словно заново родился.

В голосе Василия Петровича уже не было заметно и тени недавнего заискивания перед Толькой, не было той приниженной почтительности к своему спасителю, а появились нотки как бы дружеской покровительности старшего к младшему, принял он тон отеческой заботливости, тон опекуна к заблудшему дитяти, и говорил ему уже не «вы», а «ты», сам не замечая того. Тот страшный лес с медведями был где-то там, далеко, в загустевшей синеве, черными иззубренными обводами упирался он в тихое, бестревожное небо, а здесь, у жаркого костра, манившего теплом и уютом, Василий Петрович был на своей территории в своей маленькой вотчине, это был его личный мирок под огромным небом, укрывшим землю ласковой ночью, и в этом мирке он был хозяин, а Анатолий был его гость, которого он собирался обласкать и отблагодарить по-царски за все содеянное. А содеяно было, как он понимал, немало – подарена была жизнь, и за это можно было отдать все, и Василий Петрович шел к палатке, преисполнившись сложным чувством, в котором была и радость возвращения к прежнему, но теперь уже обновленному бытию. Он был признателен своему спасителю, человеку, на первый взгляд, несколько странному, ушедшему в лес от соблазнов, человеку, которому следовало помочь. Хотя чем именно он ему сможет помочь, Василий Петрович еще не решил, но то, что нужно было вызволить молодого парня из этой дикой, как он считал, лесной жизни, – это осознавал ясно.

– Машенька, принимай гостя, – громким, веселым голосом сказал Василий Петрович, подходя к палатке.

Дородная блондинка лет тридцати пяти в спортивном костюме, подчеркивавшем несколько пышные формы, пошла им навстречу, красивое лицо ее оделось приветливой улыбкой, она оценивающе посмотрела на Тольку и, заметив разодранный рукав его куртки, перевела на супруга взгляд, в котором был немой, но красноречивый вопрос: «Что за оборванца ты привел, не опасный ли это человек?» Она приняла из рук Василия Петровича грибное лукошко и, увидев прикрытую травой рыбу, ничуть не удивилась, а улыбнулась и мягко пожурила супруга, что, верно, намокли лежавшие снизу грибы.

– Грибы, – с неумеренной живостью захохотал Василий Петрович, развеселившись от ее уверенности, что в лукошке есть грибы. – Нет, – блестя глазами и все еще мелко похохатывая, ответил он, – не бойся, Машенька, там нет грибов. – И, развеселившись, Василий Петрович уже не оставлял шутливого тона. Точно сбросив груз от недавнего душевного потрясения, он испытывал необычайную душевную легкость, ему хотелось говорить, двигаться, энергично действовать, и он, размахивая руками, стал рассказывать супруге о происшествии в лесу. Он то приседал, выпучивая глаза, то прыгал у костра на раскоряченных ногах, изображая кинувшуюся за ним медведицу, а Маша, то есть Мария Владимировна, охала, охватывала ладонями свое красивое лицо и переводила взгляд то на супруга, то на Тольку, сидевшего с безучастным, скучающим видом на корточках у костра. Но постепенно Мария Владимировна заразилась веселым настроением супруга, старавшегося представить все происшедшее с ним в лесу в качестве смешного недоразумения, о котором еще будет вдосталь разговоров дома.

Как только рассказ Василия Петровича подошел к тому месту, когда Толька кинулся на медведицу с саблей и развалил ей брюхо до самого паха, Мария Владимировна ахнула и бросила на Тольку взгляд, преисполненный восхищения и ужаса, в котором сквозило невольное преклонение перед мужественным гостем. Тут Василий Петрович вспомнил, что его спаситель хотя и легко, но все же ранен, и бросился к машине за аптечкой. Тольку заставили снять куртку, отодрали спекшуюся от крови рубаху от раны, промыли водкой две неглубокие царапины от когтей едва задевшей его уже при падении медведицы. Наконец Тольку усадили за туристский столик, и Василий Петрович извлек из багажника «Волги» коньяк, а Мария Владимировна уже подавала на стол ужин.

– Ну, Анатолий, выпьем за тебя, ты замечательный парень, с таким, как ты, как говорится, можно ходить в разведку, – несколько напыщенным тоном сказал Василий Петрович. – Выпьем, Машенька, за этого простого русского человека, обитателя лесов.

Толька взял в руки стопку и страдальческим взглядом долго смотрел на ее содержимое, и, когда Мария Владимировна, заметив его колебание, спросила с улыбкой: «Ну что же вы, Анатолий?» – он одним махом выпил и, не поднимая глаз на своих сотрапезников, стал торопливо есть. На лице его можно было прочесть заметную неловкость и растерянность. Когда допили коньяк, Василий Петрович сходил к машине и принес бутылку «Столичной».

– Васенька, – предостерегающе заметила Мария Владимировна и многозначительно посмотрела на супруга.

– Сегодня можно, Маша. Ты должна меня, Маша, понять. Ты, наверное, все же не осознаешь, что я пережил. Я должен забыться, – обиженным тоном говорил Василий Петрович.

Мария Владимировна только покачала головой, но не нашла что возразить. У Василия Петровича был очень трогательный и очень смешной вид, и она знала, что это не блажь и бесполезно сейчас спорить, и, поджав губы, только укоризненно смотрела на него.

– Определенно я в сорочке родился, – возбужденно говорил Василий Петрович, – это ж надо такое везение, что рядом в лесу оказался он. Нет, ты представь себе, Маша, что его не было бы поблизости. Ведь ты сегодня могла остаться вдовой, – распалялся он все больше и больше от выпитого. – Маша, а что бы ты делала, если бы я не вернулся, если бы меня задрала медведица? Нет, ты только представь себе, ты представь, – настойчиво допытывался он, – представь, что ты осталась совершенно одна.

– Ах, не говори глупостей, зачем теперь думать об этом, – мягко пожурила она его.

– Ну а все же, скажи мне: что бы ты делала? – настаивал он.

– И думать об этом не хочу, оставь, – отмахнулась пухлой ручкой Мария Владимировна.

– Ведь ты, Маша, даже машину не умеешь водить, как бы ты выбралась отсюда? Ну, допустим, ждала бы меня день, два, три, а потом?

Обычно неподвижные, смотревшие с безликим выжиданием глаза Василия Петровича, умевшие наполняться то благожелательной теплотой, то отчужденностью, в зависимости от обстоятельств, то притягивавшие к себе собеседника, то как бы отстранявшие его, теперь светились наивным лукавством, была в них неподдельная, искренняя озабоченность. Он и сам не представлял себе, что бы делала супруга без него; ему хотелось увидеть на ее лице следы отчаяния, растерянности, хотелось, чтобы она, может быть, даже заплакала, вообразив весь ужас того, что могло произойти.