Текст книги "Сомнительная версия"

Автор книги: Юрий Вигорь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

Напоив всех паучков, он принялся раскладывать на полу стопочками принесенную домой добычу. Книги трогал ласково, бережно, как бы ощупывая контуры, касаясь корешков трепетной рукой, как касаются щеки любимой женщины на рассвете, боясь разбудить ее неосторожным движением. Пыль со страниц не стирал рукой, а сдувал, потом смахивал специальной щеточкой, а корешки протирал байковой тряпочкой. С каждой книгой, что брал в руки, он вел любовный разговор.

– Ну вот мы и встретились – бормотал он елейным голосом, – вот ты и пришла ко мне. Моталась по свету, чахла в пыли на полках, а у меня ты оживешь. Мы тебя в переплетик французский оденем, подберем для тебя форзац, сделаем все как следует, как подобает быть.

Потом он записал по названиям новых пленниц в особый гроссбух. Каждая должна быть зарегистрирована в своем разделе по тематике: во всяком деле первое – учет. Что, когда и за сколько куплено – можно в любой момент определить.

Всякое знание дается долгим трудом, но и сторицей воздает за потраченные труды, за время, проведенное в скитаниях по магазинам. Сколько обуви избито, а расходы на транспорт, а издержки производства, а нервные стрессы, беспрестанная беготня по городу!..

Изо дня в день накапливаемый запас информации о книгах, о движении цен, о конъюнктуре сделал Дудина в своей области человеком, можно сказать, незаурядным. Он уж в точности знает, какая литература и в каких кругах пользуется сегодня спросом, предвидит неуклонное нарастание интереса к разным областям литературы, который сегодня еще едва ощутим. Он своеобразный ходячий барометр. Есть целый ряд авторов, которых никогда не будут издавать, но интерес к ним нисколько не ослабевает; все больше старины оседает в домашних библиотеках, все меньше несут в букинистический. Общество неуклонно совершенствуется. Желающих приобрести тех или иных авторов сколько угодно, а где напастись на всех раритетов? Поди-ка поищи! Спрос заметно растет! Сегодня небось никто уже не поставит чайник на старую книгу, как делали некоторые, скажем, двадцать, тридцать лет назад.

И товароведу любого букинистического магазина Дудин запросто даст фору; в отличие от них он «активно общается с потребителем», знает конъюнктуру. Нет, совсем не обязательно все читать, иногда ведь достаточно побеседовать с начитанными, просвещенными людьми, знать их чаяния, запросы. Некоторые сочтут его неудачником, человеком, который не сумел сделать карьеру. Ведь он занимает незавидную должность заурядного снабженца. Что ж, ему необидно. Скажи ему кто-нибудь такое – слова эти мало тронут его, только усмехнется. Что приносит человеку карьера? – стал бы рассуждать Дудин. Общественное положение, уважение, обеспеченность. Так спросите у любого книжника – он, Дудин, почитаемый всеми в книжном мире человек, пользуется немалым авторитетом. Он в своей области профессор. Его библиотека – целое состояние. Пожелай завтра распродать – мог бы безбедно прожить до конца своей жизни и еще другим останется… Впрочем, останется неизвестно кому. Да и не решится он никогда свою библиотеку продать. И толковать тут нечего. А холостяцкая жизнь, так она его вполне устраивает. Женись он и приведи в свой дом женщину – еще неизвестно, чем все обернется: вдруг не сложится совместная жизнь, и тогда при разводе есть риск лишиться части библиотеки. Да и не всякая женщина согласится обитать в квартире, где за книгами не видно стен. Но если бы согласилась? Пойдут детишки… Ведь от них не уберечь редких книг – потреплют какую-нибудь, а цена ей – сотня или того больше. Что и говорить, всегда приходится чем-то жертвовать в жизни. Чем-чем, но уж книгами пожертвовать он не решится никогда.

…Дудин разобрал купленные книги, а затем отправился на кухню, сделал бутерброд с плавленым сырком «Новость» и уселся пить чай. Потом он тщательно вымыл руки, достал с полки роман Понсон дю Террайля «Черная волчица» и принялся читать. Книга эта редкость, в тихановское собрание она не вошла и, может быть, есть у трех-четырех коллекционеров в Москве. Но измотавшегося за день Дудина невольно клонит в сон, усталость смежает ресницы, и вскоре роман валится из рук. Дудин вздрогнул и, спохватившись, осторожно отложил раритет в сторону. Он доплелся до кушетки, стал раздеваться, сложил вещи кое-как на стул. Глаза закрываются сами собой. И вот он забывается тревожным сном. Свет уличного фонаря вяло сочится в окно, бледно мерцают кожаные корешки на полках. Дудин спит. Ему снится тревожный сон, словно не Минцлов, а он разъезжает по губерниям, разыскивает в имениях книги. Собранная им библиотека необъятна, она предмет всеобщей зависти… Внезапно он просыпается в холодном поту. Его обжигает страшная мысль: не напиши Минцлов своих книг, никто бы о нем сегодня ничего не знал, не вспомнил даже имени. Что толку, ну собрал человек громадную библиотеку, но где она, кому досталась после? Что с того, что посвятил собиранию всю жизнь? Ведь ценили совсем не потому, а за его собственные книги, за то, что создал сам. А что создал он, Дудин?

Ему не спалось. Он встал, прошел на кухню, закурил сигарету, аккуратно потушив спичку. Остановился в задумчивости у окна. В соседней квартире заплакал проснувшийся ребенок. Через стенку жила семья слесаря-водопроводчика, отца четверых детей.

На улице уже чуть синело. Ночь отступала. Напротив, в парке, окутанном туманной вязкой одымью, нутряным деревянным голосом крикнула проснувшаяся ворона, и голос ее почудился чревовещанием.

– Мерзкая тварь, – поморщился Дудин. – И голос какой мерзкий. Тебе-то чего не спится?

За стеной, укачивая ребенка, ласково, монотонно бубнил колыбельную слесарь. «Наследничка баюкают, – подумал Дудин. – Четыре сына у человека, четыре наследника». В Дудине шевельнулось какое-то острое щемящее чувство – то ли зависть к многодетному отцу семейства, то ли жалость к себе. Он вспомнил фразу, прочитанную когда-то у Голсуорси: «Если к сорока годам дом мужчины не наполняется детскими голосами, он наполняется кошмарами…»

«Но нет, нет! Не в одних детях все же счастье, – отогнал он от себя смутное чувство зависти к многодетному слесарю. – Не было бы никаких проблем, не было в мире несчастных… Чего проще…» Но в чем же тогда счастье, в чем причина все чаще накатывающей на него вечерами тоски? Или тревоги в жизни скорее происходят от привязанностей, чем от простых повседневных нужд? Что ж, если даже допустить мысль, что он убьет со временем в себе пристрастие к собирательству, найдет ли он чем заполнить пустующее место в душе?

С болезненным и тягостным чувством смотрел он на полки с золочеными переплетами, ходил между стеллажами, вздыхал, чувствуя, что ему сегодня уже не уснуть, мысли его перескакивали одна через другую…

И тут он почему-то вспомнил того очкарика на троллейбусной остановке, который спрашивал его совершенно искренне, без всякого подвоха, не находит ли на него временами очищающая грусть, не беседует ли он мысленно с Марком Аврелием по ночам. Нет, он не беседовал сейчас ни с Марком Аврелием, ни с Блезом Паскалем, ни с Эпиктетом, потому что никогда не читал никого из них, да и вряд ли они сумели бы рассеять в его душе те чувства, что мешали снова безмятежно уснуть…

Он просто думал.

Сомнительная версия

1

Море блестело тускло, лениво, кричали наперебой чайки ребячьими голосами. Потом небо озарила вспышка, и все завертелось перед моими глазами, понеслось куда-то мимо – пароходы, птицы, облака… Горизонт заслонило водное стекло, и я увидел перед собой черные колеблющиеся петли водорослей. Что-то холодное, липкое скользнуло по лицу и плечам… И тут внезапно дрожащий хриплый голос встрепенулся где-то совсем рядом:

– Звыняйте, будь ласка!

Я вскочил с постели и огляделся спросонья в потемках. Какой-то мужчина в одном исподнем, а именно в белых кальсонах и майке, отпрянул от меня. За стеклом мелькнула и остановилась неподалеку череда светящихся вагонов, бросая по стенам громадной комнаты неровные отблески. Вдоль длинного окна привокзальной гостиницы тянулся ряд железных коек, скорбно белели под простынями мумии храпевших транзитников, укрывшись с головой от донимавших мух.

Голос диспетчера отчетливо и бодро проговорил в динамике на дальнем конце перрона:

– Скорый поезд девяносто третий Одесса – Львов прибыл к третьему пути, стоянка пять минут.

Я потер лоб и обескураженно глянул на растерянного незнакомца, лицо которого стало в эту минуту оранжевым от огня семафора. Он торопливо бормотал слова извинений, объясняя полушепотом, что ошибся койкой, возвращаясь из туалета. Заскрипели пружины, и вскоре он уже тихо посапывал на соседней кровати. Я же не мог уснуть, лежал, уставясь в потолок со щербатым незатейливым барельефом, и прислушивался к суете на железнодорожных путях, где продолжалась посадка.

Мое сознание невольно противилось забытью, в голове еще бродили отголоски неприятного сна, навеянного мучительными раздумьями за последние дни перед отъездом. Где-то в дальнем углу комнаты мажорному булькающему храпу нежнейше вторила чья-то простуженная фистула, в коридоре то и дело хлопали двери, потом на перроне глухо лязгнули буфера вагонов, по стенам все быстрее заскользили бледные ромбовидные пятна света…

Я снова и снова перебирал в памяти все, что связывало меня с другом моего детства Костей Собецким. В последний раз мы виделись лет шесть назад, в ту пору он развелся со своей первой женой и переехал из Одессы в Ригу.

«Лучше сознавать свою независимость, чем казаться счастливым в браке, как считали древние римляне», – иронизировал Собецкий. Но своей независимостью холостяка он упивался недолго. У него в Риге была пассия, Вероника. Высокая стройная блондинка с саксонскими чертами лица и кажущейся на первый взгляд надменной неприступностью, за которой скрывалась всего лишь душевная апатия и самовлюбленная холодность. Познакомились они как-то летом на черноморском пляже, и прельстила его, скорее всего, эта инфантильная и чопорная дива с нарочитой улыбкой всепрощения на лице своей броской внешностью. Что и говорить, на людях держаться она умела и, кстати, отличалась прямо-таки патологической аккуратностью во всем, чуть не ежечасно извлекала зеркальце с перламутровой старинной оправой и расчесывала шикарные золотистые волосы, ниспадавшие ниже плеч. Вскоре Собецкий прислал мне приглашение на свадьбу, но я так и не смог тогда приехать из-за срочной командировки; меня включили в опергруппу по расследованию одного важного дела. Раза три я ему после писал, но ответа, увы, так и не дождался. Вряд ли он обиделся на меня.

И вот теперь выданный фотороботом в нашей лаборатории портрет, походивший до удивления на Костино обличье, разослан повсюду уголовным розыском. Подлинная фамилия преступника была еще неизвестна, но даже те немногие данные, которыми я располагал, рождали во мне гнетущее подозрение: приметы во многом сходились. Впрочем, чего не бывает в природе, мало ли есть схожих лиц. Даже Ломброзо, окажись он на моем месте, помешкал бы с выводами. Само собой разумеется, я не спешил делиться ни с кем мыслями об этом разительном сходстве, но невольные раздумья терзали меня теперь день ото дня все больше и больше. Ведь Собецкий был моим закадычным другом детства, и, признаться, я многим ему обязан даже помимо того, что он спас мне однажды жизнь. В тот день, двадцать с лишним лет назад, когда мы ватагой отчаянных юнцов рискнули заплыть к дальнему волнорезу, лишь Костя в критическую минуту пришел мне на выручку. Я и сейчас помню все до мельчайших подробностей. Такое непросто забыть. Этот дурацкий сон, привидевшийся нынче, словно брешь в моем сознании, которую не зарубцевало время. Единственное, где мы, наверное, никогда не стареем, так это в наших снах. Именно в них неизгладившиеся тревоги и обманутые желания не знают утешения и время от времени являются нам под флером Морфея.

Я даже пришел тогда к убеждению, что страх имеет над человеком больше власти, чем надежда, которая покидает предательски в последнюю минуту и позволяет парализовать нашу волю. Помнится, я силился крикнуть, почувствовав, как резко свело судорогой сперва одну, а затем и другую ногу, но спазмы железной спиралью перехватили горло. Я бешено молотил руками по воде и панически озирался по сторонам обезумевшими глазами, в то время как мои дружки испуганно шарахнулись от меня. «Нет, нет!» – кричало все во мне; ведь я не мог утонуть, смерть всегда казалась мне чем-то ирреальным, не имеющим никакого отношения именно к моему сознанию. В детстве из нашей души невозможно вытравить идеализм, все мы воображаем себя царьками мира, живущего только через наши глаза.

Но я шел ко дну. Горизонт опрокинулся в море, и все поверглось в хаосе. Уже почти теряя сознание, я почувствовал, как меня дернула за волосы чья-то рука… Костя из последних сил тащил меня метров пятьдесят до волнореза, где мы долго лежали, распластавшись, как медузы, на камнях безжизненными телами. Он поднялся первым и, пока я пришел в себя окончательно, успел разыскать где-то в расщелинах валунов побелевшие от солнца, выброшенные давним штормом доски. Потом он кое-как смастерил из них подобие плота. Иначе до берега мне было не дотянуть; икры нестерпимо ныли и казались одеревеневшими. После того случая я не раз просыпался вдруг среди ночи; меня еще с месяц мучили разные жуткие видения и кошмары. Ведь не окажись в ту минуту со мной Собецкого… Да, банальный случай, конечно, но легко говорить о банальности подобных ситуаций, пока это не коснется нас самих.

От великодушия до благоразумия целая пропасть, но вряд ли кто-нибудь из знакомых Кости рискнул бы назвать его благоразумным человеком. Он всегда был непредсказуем в своих поступках, мог выкинуть неожиданный для всех трюк, мало задумываясь о последствиях. Но здесь-то он проявил свое великодушие!

…Две недели назад я сделал запрос и узнал, что Костя снова живет в Одессе по прежнему адресу, где оставалась его мать, Ксения Петровна. По-видимому, с Вероникой Собецкому повезло не больше, чем в первом браке. И со временем пришлось ретироваться.

…Когда мне предложили неожиданную командировку в Тирасполь, я обрадовался – ведь это было так кстати: поездом до Одессы всего каких-нибудь полтора часа. Уж выкроить денек, разыскать Собецкого, если он окажется на месте, и вынудить его на откровенный разговор – это-то я, конечно, сумею. Надо ли объяснять, что встреча с ним рисовалась мне чрезвычайно важной. И если Костя действительно тот, кого мы ищем… Станет ли он отпираться и зря морочить меня? В сущности, что я знаю толком о последних годах с тех пор, как мы расстались? Семь лет – немалый срок. Человек подвергается разным превратностям судьбы, и все мы в той или иной мере пересматриваем свои взгляды на жизнь. Ведь еще Теофраст верно заметил: «Имей стыд перед собой, и тебе не придется краснеть перед другими».

…Здесь, на вокзале, в ночной тишине я предаюсь раздумьям, которым не видно конца.

И чего только порой не придет в голову от бессонницы. Иногда я размышляю, читая какую-нибудь повесть, почему злодей на ее страницах выглядит порой куда занимательней дотошного и рассудительного детектива, почти не знающего ошибок, уверенно идущего по следам преступления как неминуемое возмездие. Может, это происходит оттого, что автор попросту не сумел проникнуться внутренним миром положительного героя, его жизнь за пределами кропотливого розыска и следствия теряет как бы всякий интерес? Если уж в повести мелькнут прокурор или следователь, то на следующей странице обязательно жди преступление и его виновника, словно в магнитном поле, где плюс не существует без минуса. Почему сочинители не хотят понять, что за пределами службы у нас та же будничная жизнь, и вовсе она небезынтереснее, чем у людей прочих мирных профессий. Нет, в самом деле, назовите мне хоть один рассказ о любви, да что там о любви, пусть хоть о рыбалке, об охоте, где действующим лицом был бы милиционер или следователь прокуратуры. Так нет же, нет и нет. Честное слово, обидно. Будто вне работы нас не желают литераторы даже замечать. Разве наша частная жизнь лишена драматизма? Или в жизни, скажем, участкового инспектора не бывает семейных драм? Сочинители, очевидно, полагают, что их не должно быть по долгу службы.

Может, под влиянием этих размышлений и взялся описывать здесь мои юношеские и отроческие годы, когда еще и сам не знал толком, на какую ступлю в итоге стезю. Но, стань я ветеринаром или пожарным, думаете, я не сумел бы проследить и описать жизнь Кости Собецкого? Уверен, что моя природная наблюдательность оттого нисколько бы не пострадала. И скорей всего, я составил бы тогда на досуге не эти записки, а романтическую повесть о жизни пожарного депо. Ведь написал же Рэй Брэдбери «451° по Фаренгейту». А где произведения, скажите, о наших доблестных отечественных пожарниках? Или тех же, к примеру, ветеринарах? Вот уж в престижности профессии, я считаю, мне действительно повезло.

2

Тут мы позволим себе прервать на некоторое время повествование оперуполномоченного уголовного розыска Ляхова и, обратив время вспять, станем свидетелями немаловажного разговора, который произошел будничным августовским утром в кабинете начальника следственного управления полковника Фофанова.

– Составляй план, отрабатывай версии, срок на это – две недели, – протянул он майору Серобабе папку с уголовным делом № 3657, забранным из района. – Некто, назвавшийся Белорыбицыным, – говорил он надтреснутым баритоном, – явился недавно в Объединение музыкальных ансамблей и отрекомендовался директору, что он председатель садоводческого кооператива «Пробуждение». Земля под застройку им, дескать, выделена, расчищен участок за деревней Клоково неподалеку от Наро-Фоминска, но не хватает, видите ли, средств для проведения полного благоустройства. Словом, предложил желающим вступить в их кооператив. Директор оказался на редкость легковерным, поглядел мельком на удостоверение Белорыбицына, на решение наро-фоминского исполкома, заверенное оттиском поддельной печати, и через пару дней провел у себя быстренько собрание членов-пайщиков.

Майор Серобаба слушал и между делом листал папку, а Фофанов, невысокий кряжистый крепыш с массивными руками штангиста, расхаживал по кабинету и распространялся о подробностях. Случай явно заинтересовал его самого.

– Знаешь небось, какой сейчас ажиотаж вокруг этих кооперативных участков; все готовы заделаться садоводами, лишь бы поставить в пригороде небольшую дачу. А тут еще ко всему южное направление. От Москвы всего лишь пятьдесят километров. Ну, те и клюнули сдуру. Как же, соблазн! Такая горячка была, чуть не перессорились между собой музыканты. Мигом принесли по три тысячи паевого взноса, как требовал Белорыбицын. Деньги принимал наличными от головной организации Московского городского объединения жилищного строительства некто Ащеулов. Мы проверили – там такой никогда не работал. В общем, околпачили ловчилы одним махом сорок семь человек. Огребли сто сорок одну тысячу!

– Да, изрядный сорвали куш в один день. Недурно! – усмехнулся Серобаба. – А выезжали на место смотреть участки в эту деревню Клоково сами пайщики?

– Да куда там, не до того им сразу было. Поскорее бы вступить, обрести, так сказать, полное законное право на землевладение. Белорыбицын, чтобы разбередить их воображение и аппетиты, привез с собой даже небольшой макет финского домика. Для наглядности. Утверждал, что имеет твердую договоренность с одной строительной организацией в Прибалтике на поставку; все будет в полном ажуре, надо только побыстрее внести деньги на банковский счет в Риге до конца квартала, пока есть лимиты. А ресторанным лабухам и невдомек, что у садоводческого кооператива непременно должен быть свой счет в московском банке. Не подумали, что деньги надо в любом случае вносить в сберкассу, а не сдавать наличными кому-то. Да, музыканты, эстрадники, а вот ведь допустили такой ляпсус. Оказались наивными, как дети: им сказал добрый дяденька, они и принесли. Ну прямо какой-то детский сад, – усмехнулся Фофанов.

– Да чего уж тут мудреного: Белорыбицын рассчитывал на обычный в таких случаях ажиотаж, – проронил с глубокомысленным видом Серобаба. – Хорошо разыграл банальный трюк этот типчик. Просто, открыто и нагло. Интеллектуал! Д-да.

– Такие дела! – вздохнул Фофанов и, отойдя от окна, опустился в кресло. – А через неделю новоиспеченные садоводы повезли своих благоверных похвастать участками на берегу Нары, – продолжал Фофанов. – Но, к их удивлению, там оказалось громадное картофельное поле. Ни о каком кооперативе «Пробуждение» и не слыхивали во всей округе. Директор тамошнего совхоза, когда примчались с расспросами, переполошился, позвонил архитектору, в исполком…

– Такая, понимаешь, закрутилась кувыркология, подняли всех на ноги несостоявшиеся «мичуринцы». Дай им землю под застройку, и все тут! Спрашивают у них в исполкоме – как же вы согласились отдать наличными такие большие суммы? Мнутся. Поверили, говорят, человеку; директор объединения официально представил. Как не верить, если сами видели решение исполкома с печатью. А деньги, дескать, не такие уж и большие. Отчего не рискнуть, ежели подвернулся шанс. Белорыбицын не вызывал сперва ни малейшего подозрения. Да и какие основания сомневаться? Выдал удостоверения членов-пайщиков, квитанции со штампами… Все честь честью.

– Рады быстрее дачку хапнуть, как же, – заметил едко Серобаба. – Вот ты говоришь, наивны и доверчивы, как дети, эти музыканты; а я думаю, наоборот, – чрезмерно деловые, привыкли, что за деньги можно все, были бы только концы да выходы на нужных людей. Белорыбицын, судя по всему, не дилетант, – добавил он после короткого раздумья. – Все предусмотрел до мелочей.

– Понятное дело, кто-то на него работает, – согласился Фофанов. – Обеспечили всем необходимым. Может, заранее прозондировали даже почву там, в МОМА, свои люди. Придется тебе, Сергей Афанасьевич, вести дальнейшее расследование. Окончательно решено забрать дело к нам. По словесным описаниям потерпевших в райотделе был сделан портрет Белорыбицына. На этой афере он, конечно, не остановится, будет дальше эксплуатировать «удачную идейку». Вот только вопрос – где именно? Переметнется завтра черт-те куда, ищи его свищи. Сейчас повсюду садоводческие кооперативы, прямо какая-то эпидемия, а работать в колхозе никого не докличешься. Приезжал недавно брат из деревни, так у них на тридцать тракторов всего пять механизаторов. Хоть каждый день на новом выезжай в поле для разнообразия. Пустует земля.

Фофанов был родом с Орловщины, из деревни Черногрязка, откуда ушел в армию. И когда он заговорил о колхозе, на его скуластое, крупно вылепленное лицо набежала тень грусти.

Он прервал свою внезапную задумчивость и, вскинув брови, проговорил негромко:

– После экспертизы квитанций, печатей, удостоверений я лично все просмотрю. Макет финского домика тоже направишь экспертам. Где-то ведь раздобыл этот макет. Не сам же клеил. Стоит посоветоваться с архитекторами, обойти мастерские… Принес его не издалека. Говорят, пешком пришли с Ащеуловым, пешком и ушли. Сделайте фоторобот, установите, как одеты были Белорыбицын и Ащеулов; в тех же костюмах, что первый раз, или в других. Гастролеры гардероб с собой возить не будут. При дознании обратите внимание на речь мошенников (могут выплыть существенные подробности), какой у них выговор…

– А где изготовили удостоверения членов-пайщиков? – спросил Серобаба.

– Типография известна. Партия удостоверений была забракована, но не пустили под нож, а хранили в подсобке, куда мог зайти любой рабочий.

– Надо тщательно проверить там работников, вахтеров. Есть у них паренек, замеченный в выносе бракованных книг; клянется, что не причастен к хищению удостоверений. Словом, держи меня в курсе расследования, Сергей Афанасьевич. Да, и надо сделать запрос в другие республики об аналогичных преступлениях…