Текст книги "Сомнительная версия"

Автор книги: Юрий Вигорь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

12

Дядя Епифан шел с Куковеровым в дальний конец деревни берегом реки. Рассказам его, казалось, не было конца. Встречные люди, дома, мимо которых проходили, какой-нибудь развалившийся, рассохшийся карбас под угором, что наполовину замыло песком, – все было поводом для любопытных баек или замечаний. Память его была неистощима, словоохотлив старик был без меры. Для Куковерова все эти истории могли составить сущий клад. Сама судьба, казалось, благоприятствовала его удаче. По дороге дядя Епифан не упускал случая перекинуться с односельчанами парой слов, отпустить шутку в адрес сидящих на лавочках под берегом старух. Те глядели им вслед и сокочили промеж собой:

– Ишь старается, языкастый чертяка! Скурсовод! Пылит глаза корреспонденту, чтоб и про самого лестно написал. Сошлись два голыша, да любовь хороша. Вот долгоязыкай! Не соврет – дак и не угодит небось…

День был погожий, от реки тянуло свежестью, взблескивала медленная тугая гладь. На перекате у пологого мысочка пестрели говорливые белесые бурунчики, и изредка серебристой стрелкой вспрыгивал хариус.

– Отсюда до избы Григория Кита уже недалече, – проронил дядя Епифан, поднявшись на изволок. – Эвон под крутиком опрокинут его карбасочек зеленый.

– А этот Григорий Кит не старовер ли? – спросил Куковеров, прослышав в деревне от стариков, что жители из лесных скитов не отличаются особым хлебосольством.

– Да как тебе сказать… – протянул дядя Епифан. – Богу вроде не кланяется, а в душу человеку не заглянешь. Залетный уж старик, да крепкий еще, как корень. Он, слышь, одним из первых сдал тогда коров в артель в тридцатом годе. Бригадирствовал опосля на тюленьем промысле. Хоть и стукнуло недавно восемьдесят три, а ум у него еще светлый, бает завсегда с толком.

Они миновали клуб, дорога глинистыми извивами стала спускаться в ложок. Сразу за клубом по правую руку стоял большой, крытый железом пятистенок, украшенный резьбой по фронтону. Крепкая железная изгородь и обширные надворные постройки выделяли этот дом от всех других по соседству.

– Это чьи же хоромины? – бросил придирчивый взгляд Куковеров.

– Дак эвон сидень там за окошком маячит, – кивнул в ту сторону дядя Епифан. – День-деньской за улицей наблюдает хозяин. Уж сколь годов из дома он не объявляется. Паралик его давненько разбил.

– Кто ж такой? – пристально пригляделся Куковеров к темневшей за мутным стеклом фигуре.

– Малыгин. Председателем колхоза у нас до пятьдесят четвертого года был. Вдвоем с сестрой нынче под одной крышей обитают. Бирюк. Ежели бы не она – дак доглядеть, бавить старика некому. Бездетный, холостым всю жизнь обретался. Никто к нему из нашенских в гости не наведывается.

– Что ж такая немилость? – заинтересовался Куковеров.

– Дак заслужил! – махнул рукой дядя Епифан. – Погубивец! Оговорил, было дело, семерых неугодных ему мужиков. Сослали тех кого на остров Врангеля, кого на Вайгач. Окромя Григория, никто и не возвернулся. Дак и Григорий-то опосля прожил недолго, здоровье уж было порушено. В пятьдесят четвертом сродственники тех, загубленных, составили бумагу, в Москву направили. Комиссия целая приехала, долгенько расследовали, бумаги подымали, выспрашивали народ. Докопались-таки до правды, вызнали, что те были неповинны и сосланы только по злому навету. Судить хотели Малыгина, да ему уж в ту пору было за шестьдесят, болел, все охал да охал. Так что махнули на него рукой, с должности сковырнули только. Моя б воля – засудить его все ж следовало, отправить туда, куда Макар телят не гонял. Дак все едино наказал бог погубивца, трясовица на него пала, а потом параликом ноги отгрузило, обездвижел. И ведь не прибирает смерть скаженного, который год сидит вот так под окном и глядит сычом на улицу. Чигряне его сычом и прозывают. Бабы стращают малых детишек, как не слухаются.

– Интересно, о чем же он думает? – проронил, остановившись, Куковеров.

– А поди то знай? Как угадать нам про то? Глаза-то, вишь, стоячи. Глядит, иначе бы мертвяк. Може, умом тронулся, може, жизнь свою прежнюю вспомянывает. Аль, может, просто так, со скуки наблюдает, куда да зачем люди идут. Я ведь к нему не захаживаю, не интересуюсь его здоровьем. Сестрица евонная тоже баба нелюдимая. Выйдет в магазин за хлебом – и сразу тут же назад. Ни с кем и не промолвится словцом, хотя на ее-то люди зло нисколечко не держат. Из-за брата сама стала наче опрокидень. Не доглядай она за ним – свезли бы Малыгина давно в инвалидный дом. За всяко дело приходит час ответить перед людьми, перед совестью своей. Не от гребня, как говорится, голова плешивит, а от годов прожитых…

Перешли через мосточек, поднялись тропочкой в дальний конец Заручья. Дядя Епифан отворил калитку подворья Григория Прокофьевича, постучал в окошко, взошел на крыльцо. Светловолосая девочка выскочила из сеней.

– Деда дома? – спросил дядя Епифан.

Та кивнула и еще шире открыла дверь. Гости прошли в избу, пригибая головы под низкой притолокой. Полы всюду были нашорканы веником с дресвой до белизны, горница просторная, светлая, цветастые занавесочки на окнах. С широкой дощатой лежанки у печи слез, кряхтя, долговязый старик в ситцевой рубахе навыпуск. Был он необычно для северян смугл, резко выделялась белая борода на скуластом лице, обрамленном длинными прядями расчесанных надвое волос, которые отдавали сухим блеском. Григорий Прокофьевич при виде незнакомых гостей с неожиданным проворством метнулся к тумбочке, достал из стакана розоватые пластмассовые челюсти, отвернулся, ловко вставил их. Улыбнулся простодушно, открыто, в глазах его заиграли смешливые лучики.

– Дело наше стариковское, зубы, как говорится, на полочке храним, – произнес он шутливым тоном, пряча смущение.

– Я, Григорий, с товарищем вот из центра… К тебе, значит, в гости… Говорить с тобой по важному делу желают, – сказал дядя Епифан, устраиваясь на лавке под окном.

– Милости просим, гостям мы завсегда рады, – кивнул Григорий Прокофьевич.

Он подошел к старухе, что-то шепнул ей на ухо, и та шмыгнула из горницы в соседнюю комнату.

Куковеров направился в угол избы, где был киот, стояли на поставце, висели на гвоздочках иконы в позеленевших окладах. Справа от киота, закрывая треть стены, было еще с десяток темных, писанных искусным мастером досок, но уже размером поменьше. Теплился, чуть колебался язычок пламени в лампаде, бросая вздрагивающие отблески на лики святых, и оттого, казалось, мерцали зрачки в темных провалах глазниц.

– Иконы у вас древние, – заметил Куковеров с восхищением.

– Известно дело, – ответил с достоинством Григорий Прокофьевич. – Из скитов еще привезены. Мы последними снялись тогды с Макарьевского, с лесных выселок, в двадцать шестом, дак я и взял каки получше с собой…

– Что же, молитесь на них?

– Дак каки грехи у нас? – усмехнулся простодушно старик. – Молиться не молимся, а висят, есть не просят. Не для бога – для себя красоту держим.

– Вызнает он, Григорий, про жизнь прежню, – сказал дядя Епифан. – Марк Михайлович будет историю колхоза писать.

– Историю? – Григорий Прокофьевич остановил внимательный взгляд на Куковерове и с сомнением покачал головой. – Тебе бы с годочек, мил человек, пожить у нас. Пожить, а то и малость поработать, чтоб все спознать да описать толком. Деревня наша ведь особенная, старей ее после Макарьевских выселок на всем приморском берегу, пожалуй, не сыщешь.

– Рад бы, да дел по горло, отец. Нельзя задерживаться… А месячишко-другой побуду, постараюсь в вашу жизнь вникнуть. Я ведь приехал не роман сочинять, а писать историю колхоза, – ответил добродушно, но с оттенком снисходительности Куковеров. – Сейчас век индустриализации, надо работать повышенными темпами. Для меня главное – отметить сдвиги в сознании людей, переломные моменты в развитии хозяйства. Но и быт надо тоже отразить. Народ у вас, надо признать, гостеприимный, щедрый на хлебосольство. Такого радушия, как у северян, нигде прежде не встречал… Слышал я, Григорий Прокофьевич, что вы одним из первых сдали в колхоз коров и лошадь, пример тем самым подали? Что вас побудило?

– Да как тебе сказать, – замялся старик. – На вид перед людьми чтоб выставиться у меня и в мыслях не было. Не в моей это натуре. А обществом жить – лучше, чем особицей. На рыбу да на зверя одному-то не больно ловко. Артелью завсегда способнее. К людям идешь – что ж за свое добро держаться-то? Жили мы допрежь в лесах, на отшибе да при лучинушке. Свечечки порой недоставало, не то что уж хлебушка. Мясца, конешно, промыслишь, а без хлебушка и оно не больно-то по нутру. Старики говорили: хлеба край – под дверью рай, а хлеба ни куска – в горнице тоска. В Чигру муку завозили морем с Архангельска, а о тех, кто обитал в лесных выселках, разве кто станет заботиться?

– Когда перебрались с семьей в Чигру, чем занимались? – сразу приступил к делу Куковеров, часто вскидывая на старика взгляд и черкая огрызком карандаша в блокноте.

– Дак всяку работу сполнял. Плотничал, гарпунером на ледоколе «Русанов» ходил, рыбачил… Я еще время захватил, когда покрученниками рядились, исполовья; за половину доли от промысла да за то, что хозяин тебя кормит и поит. Мужик ежели потонет – хозяину не обидно. Обидно, что бахилы кожаны пропали. Эдак от. На лодках-ледянках волочились, спину в гребах рвали на разводьях. Четыре гребца да два гарпунера в лодке. Ежели гармошка с собой – так еще ничего! Как выйдем на чисто место, где только слабый нилос намерз по краям, – гармонист и заиграет. Зверь очень любит, когда на гармошке играют. Занятно ему да в диковинку музыку послушать. Объявится из-под воды – тем временем его и стрелишь как раз… А ночевали мы запросто на льду. Дровишки-то с собой, впрок припасены. Разведешь тут же и костерик, сварганишь рыбник тресковый. Ночью ворухаешься в лодке, костье ломит, а утром вскочишь, побежишь на промысел – и про усталь всяку забудешь. Кровь-то играет – азарт, охота поболе других зверя взять. Допрежь трудно жили, а как на ледоколах побежали в торосы – куда легче нашему брату помору жить стало. И заробишь хорошо, и паек на рулоны давали в лавке. У нас тогда товарищество было – «Гарпунер». Всяк старался на ледокол попасть, а ведь на всех мест не хватало. Ох и сварились другой раз нескольку ден кряду: кому сей год идти. Всяк заботится, чтоб не только самому попасть, а и сродичам, братьям да кумовьям. Один вопит, что у суседа надел земли поболе для покосов, другой – что у него семейство бедняцко, нет морского инвентаря. Третий – что сын в Красной Армии, кормильцев в доме не осталось. Кто и затаит обиду, что его обошли… Случай был, выбрали вместо братилы Парамона Сядунова, мужика из деревушки Майда, Романа Титова из бедняцкого семейства. У братилы Парамона и карабасок свой, и снасть, а у того – ни шиша, всю жизнь покрученником хаживал, на других горбатился. А только стало за досаду Парамону, что из-за Титова обошли его братилу. Раз на промысле разошлись кто куда за зверем – он Романа и стрелял. Потом объяснял, что за тюленя ненароком принял; снежинушко в тот день вьюжил, сляся. Роман ползком, искровянился весь, на помочь кличет. Побежал к нему Парамон да один нашенский мужик, что неподалече был. Роман там, на льду, и заколел. Перед смертью простил Парамона, думал, без умысла он его… Только и молил, чтоб детишек голодными не оставил, спомогал семейству. Разбирались опосля, да ведь не докажешь, что с умыслом убийство, погодушка и вправду была смурна. Не стали судить Парамона. Да только не долгонько прожил с грехом на душе – шалый наче стал мужик. Идет, бывало, по льду, а под ноги наче не глядит; что ни стрелит зверя – подранок, в майну тот уходит. Исхудал за неделю Парамон, совсем с лица пал. Глядеть было жалко.

– Что ж его жалеть, убийцу? – заметил Куковеров.

– А как не жалеть, – вздохнул старик. – Зло завсегда рядом с добром ходит… Каялся, видать, человек, невмоготу снести грех было. Пока в голове худое держишь – одно дело, а сотворил, оно уж и для самого злом обернется, камнем на душу ляжет, мертвит ее, да назад не отрынешь. Раз и угодил Парамон в полынью. То ли сам кинулся, то ли случайно вышло, а факт, что не вынырнул. Один карабин его только на льду остался. Правду баяли старики, что без покаяния перед людьми не всяк грех под силу снести. Сам в себе не очистишься, а открыться людям – сил недостало. Переполнил в содеянном меру и увидел, что счастье от него отринулось…

– Это о какой же такой мере греха говорите вы, Григорий Прокофьевич? – скептически заметил Куковеров.

– Дак о той мере, которая всякому человеку в душе определена. Сказано в заповеди: «Не убий!»

– А то, что тюленей убивали, это как расценивать – грех или нет? – спросил с оттенком иронии в голосе гость.

– Дак в этом нам попущено, – твердо и убежденно ответил старик. – В наших местах беспахотных чем иначе кормиться будешь? Как проживешь? Зверь, он и есть зверь… Охотой люди завсегда кормились.

– Так вы все же веруете, а говорите, что не признаете бога, – с лукавством глянул на него Куковеров.

– Да как тебе сказать, верую я аль нет, – покачал старик головой. – Бог не там, – воздел он руку к образам, – а в нас. Бог ли, совесть ли – называй как хошь. Сами себе люди и творят закон. Вера, как я понимаю, не только в тех, кто поклоняется божественному, а во всяком человеке, который несет в себе откровение.

Тем временем в горнице накрыли на стол, появились закуска и две бутылки вина. Старуха принесла из сеней закипевший уже самовар. При виде щедрого угощения гости оживились, глаза потеплели. На лице Куковерова расплылась благодушная улыбка. Хозяйка пригласила к столу. Разговор пошел оживленнее. Григорий Прокофьевич завел речь о том, как хаживали в предвоенные годы промышлять на двух дюжинах карбасов на белуху под Конушин:

– Мы за ей, бывало, артелями на месяц снаряжались. Загоним под берег, спутается она в сетях, тут ее на востро кутило – багор такой – и примешь. Здоровущая! Тонна в ей. Сала натопишь, шкуры засолишь. У нас тогда рыбой ли, зверем ли склады полнились. Что ни год в Архангельск обозы тянулись по зимнику. Своим морем да озерами кормились, всяко хватало, хоть кораблей тогда не было у нас железных. Теперь снова мода пошла: под берегом да на озерах не ловят, в океаны нацелились. Колхозных карбасов нонче – раз, два и обчелся. Нынче и белуху не промыслят. А ведь сколь развелось ее, сети на селедку рвет, иной раз под саму деревню заходит. Мы, сказать тебе, народ береговой, хоть не с поля жнем, а с моря. Бывало, всей деревней отправлялись на путину. Весело да наживно, дружно робили, а возвернешься с путины – всей деревней праздник. Попаришься в баньке, выйдешь вечор на улицу – парни с гармошками гулеванить идут. На посиделки соберутся молоды – поют, пляшут. Каки песни были! Теперь разве что старики да старухи помнят. Гуляли – да не блажили; хоть трезвы, да веселы. Сейчас-то и гулянок таких у нас не увидишь, разучился плясать народ. Заведут молоды пленку с музыкой и ходят табунком по деревне. Она, окаянная, орет, даром что на батарейках. А они идут блажат. Сами не запоют. Душа-то, душа молчит, нет выхода ей! Мне и не льстит глядеть на таки гулянки…

– Д-да, – прерывисто вздохнул дядя Епифан и покачал головой. – Я вот другой раз заверну вечор мимоходом в клуб, парни гоняют шары на бильярде, стукают без толку палками, а други на лавках сидят, дожидаются, когда кино показывать станут. Молоды ведь, да скушны, слова лишнего с губ не сронят. Не знаешь, что каждый про себя и мыслит. Побогаче многи стали жить, дак и замыкаются в себе, редко хаживают в гости друг к дружке. Нужда сродняет, а в достатке каждый сам по себе норовит: катерки завели моторны, сетки, кто половчей, на семужку. Да промыслят украдкой. Ночью приволокут мешок с рыбой, чтоб сусед не видел, и в погреб, в тайник…

– А все же, что ни говорите, отец, лучше стали люди жить, – заметил Куковеров.

– Лучше-то, оно, может и лучше для некоторых, а только не хлебом единым, как говорится, жив человек, а согласием и душевностью. У нас ведь почему сенокос и по сей день праздник? Миром робить едут, артелью. Тут всяк про свою личну выгоду забывает. Мы ведь, окромя как на сенокосе, артелями теперь не робим. Девятьсот жителей в селе, а рыбаков всего тридцать душ на прибрежном лове. Нонче только на сенокосе и услышишь, как поют.

– Э, да что об этом сожалеть, что вздыхать о том, что не пляшут, не поют, – встрял Куковеров. – Теперь зато новая культура проникает в село, меняется сознание людей. Меньше карбасов деревянных, зато сейнеры у колхоза, доход больше.

– Мы доходов, конечно, не считали, в бухгалтерски книги не заглядывали, – сказал, разглаживая усы, дядя Епифан. – А только и на сейнерах нашенских мужиков не больно-то видать… Кому охота надолго от своего дома, от хозяйства отрываться? Рейсы ведь по семь-восемь месяцев. А сенца для коровенки кто за тебя накосит, дровишек на зиму припасет? Рыбу ту заморску глазом не видим, зубом неймем. У кого рожа есть – тот и расстарается добыть себе на уху да на зажарку.

– Без закуски, конечно, жить несладко, – мутно усмехнулся Куковеров. Он полез в карман, достал сигареты, чиркнул спичкой.

– А ты, родной, не кури. Тихвинская не любит, – заметила ему с мягкой укоризной в голосе старуха и указала на большую икону. Она не принимала участия в застолье, лежала на печи, но с интересом прислушивалась к разговору.

– Виноват, виноват, – спохватился Куковеров и затушил спичку. – А что же вы, матушка, обособились, не присядете к столу, не пригубите малость с нами? Здоровьице позволяет?

– Ты, родной, не спрашивай здоровье, смотри лицо, – полушутливо обронила она и вяло махнула рукой: – Крепкого я не пью, голова слаба стала, давление крови шибко играет. Остарела.

– Давление, матушка, верхнее или нижнее? – поинтересовался Куковеров. – Если нижнее, то настой из ромашки отлично помогает.

– А кто его разберет – верхнее аль нижнее. Шумит в голове, и все тут. На краю могилы стою, из последних сил тянуся. Когда нам по медпунктам-то мотаться, фершалам голову морочить. Ежели смолоду здоровье не уберегла, что сейчас толку об нем печься. Всю жизнь по путинам хлопалась, спину в гребах рвала…

– Тоже на промысел хаживали? – спросил Куковеров.

– Дак всяко было. Чего не приведется, у моря живучи. И на промысле, и кушником робила.

– Кушником – это как понимать?

– Дак прежде по берегу станции были, где обозники останавливались, лошадям лямки сменяли – полупряжье значит. Кто по зимнику едет, тот и завернет, отогреется да подсохнет в избе у кушника. Мужики-то все на промысле, вот женки кушниками и робили.

– И не страшно было оставаться с проезжими, чужими людьми?

– Да как чужи? У нас тут чужих нету. По берегу все знакомцы, никто не забидит. А против шального зверья карабин есть.

– Выпьем за поморских женщин, за вас, матушка! – поднялся расчувствовавшийся Куковеров. – Выпьем, потому что, как говорил покойный Анатоль Франс, не одни боги жаждут!

Дядя Епифан покачал головой:

– Ох и мастак ты красно говорить… На словах гладух, а вот поглядим, каку историю сочинишь…

– Раз уж взялся писать историю, то непременно все опишу, Григория Прокофьевича и вас, матушка, и вас, дядя Епифан. Все вы найдете достойное место на страницах моего труда. Вы, дорогие мои, замечательнейшие люди. Главное – гостеприимные. Я вас, Григорий Прокофьевич, еще не раз навещу… Очень любопытно было про старину послушать.

– Дак мы завсегда рады, приветим, как умеем, – добродушно ухмылялся и кивал головой хозяин.

Старуха Пелагея уже позевывала украдкой и крестила рот. Жестяные ходики показывали половину одиннадцатого.

– Однако пора и честь знать, засиделись мы у тебя, Григорий, – поднялся с лавки дядя Епифан. – Спасибо этому дому, пойдем к своему.

…Проводив гостей до крыльца, Григорий Прокофьевич вернулся в избу, неторопливо разделся и улегся в постель. Он долго ворочался, покашливал. Сон не шел в голову. Растревожил случайный этот разговор. Снова и снова перебирал он в памяти прожитые годы. Чуть слышно поскрипывали балки и косяки большого пятистенка, который хозяин ставил в молодые годы своими руками, – словно жаловался дом приглушенными шорохами на что-то.

Старик поднялся, оделся и, тихо прикрыв за собой дверь, вышел на улицу, побрел к облитой лунным светом реке.

«Вот эдак прошла жизнь, сошла на убылую воду, как ледостав, а рассказать о прожитом толком и не могу», – думалось ему в ту ночь.

13

Пятая, ударная глава, где должны быть сведены основные показатели, отображающие экономический взлет колхоза «Свобода», подвигалась вяло. Днем Ванюша был занят учетом комбикорма и уделить внимание Куковерову мог только под вечер. Да и представленные данные не удовлетворяли Куковерова, он копался все в новых гроссбухах, искал впечатляющие показатели, выписывал цифры колонками в свой затасканный блокнот. Видя рьяность корреспондента, Ванюша проникся к нему симпатией, и они частенько засиживались в конторе за полночь.

В один из таких долгих вечеров в бухгалтерию неожиданно заявился Марей. Нарушив их уединение, он решительно вошел и заявил, что хочет осведомиться о финансовых делах колхоза.

– Чего это тебе в голову взбрело вдруг? – удивленно вытаращил глаза Ванюша. Марей был в выходном костюме, рубаха с отглаженным воротничком. Из бокового кармана торчала свернутая в трубочку школьная тетрадка.

– А что, по колхозному уставу это вроде не запрещено, – деловито и сухо отрезал он. Веки его чуть вздрагивали, глаза смотрели твердо и с вызовом. – Колхозник я или не колхозник? Вот и интересуюсь знать, – добавил он уже спокойнее.

– Да я, собственно, не против, – замялся Ванюша. – Тебя что именно интересует, объясни ты толком…

– А первый момент такой, – загнул палец Марей, – во сколь обошлись нам сейнеры и расплатились ли за кредиты? Второй – сколь убытку от озерного лова, вернее, от того, что не ловим по-хозяйски?

– Ну ты даешь! – хмыкнул Ванюша и перевел встревоженный взгляд с лица Марея на Куковерова. Тот молчал и загадочно улыбался, наблюдая эту сцену, хотя поведение Марея и его внезапный интерес к колхозным делам несколько удивили.

– Эх, Ваня, – вздохнул Марей, ероша волосы. – Ну ладно Коптяков, – а тебе-то почто голову приезжему человеку морочить? Забыл о том, что давеча мне сказывал? По уши, дескать, мы в долгу у государства, сейнеры в кредит куплены, а когда отдадим – еще неизвестно. По океанскому лову только в этом году перевыполнили план на семь процентов, потому как с мойвой повезло… Может, будешь отказываться от своих слов? Передергивать? Эх, едрена качель, измельчали поморы…

Ванюшино лицо покрылось пунцовыми пятнами, отчего белесый пушок на щеках проступил явственней. Он облизал губы, хотел что-то сказать, но только деликатно прикрыл рот рукой и кашлянул.

– Эх, Иван Тимофеевич, не отцовский у тебя характер, – продолжал Марей. – Тот зверобоем был, жизнь положил на промысле, а тебе только бумагами шуршать… Ну да ладно, не обессудьте, что потревожил. Я в другой раз зайду. Пораньше. Цифры ты мне все же дашь. – Он поднялся со стула и, не глядя на Куковерова, вышел из бухгалтерии. Тишина в комнате стала напряженной. Ванюша мял в потных руках резинку и смотрел погрустневшими глазами в окно.

– Что все это значит? – вывел его из задумчивости Куковеров. – Что он тут плел?

– Дак значит!!! – неожиданно заговорил Ванюша срывающимся фальцетом, заикаясь от волнения. – Я и сам собирался рассказать вам, да не решался никак. Вы историю пишете, стараетесь для нас, – частил он, постреливая в окна смятенными глазами. – Так вот, я скажу, хоть велено было дать только показатели за последние три года по глубьевому лову. Самого главного вы-то не знаете. Какая у нас история, если честно разобраться?! Сюда погляньте, – метнулся он к шкафу, достал папку, стал ворошить бумаги. – Мы ведь по уши в долгу у государства! Прав Марей. Команда-то на сейнерах не наша: подрядили в Мурманске «бичей», что из тралового флота списаны. Чигрян в команде только пятеро всего. Валовой доход у нас – миллион, а производственные расходы – полтора, – выпалил он знобистым полушепотом и уставился на Куковерова расширившимися глазами.

Тот медленно отложил ручку и прицокнул языком.

– Это что же выходит? Значит, колхоз ваш дутый миллионер? – нервически хохотнул он.

– Дутый, дутый, – словно обрадовавшись чему-то, затараторил Ванюша. – Уж кому, как не мне, знать-то! Вся надежда у нас, что долги государство спишет. Если станет со временем не колхоз, а совхоз – тогда конечно… Тогда все подчистую погасится. Разузнали б толком, какие у нас дела творятся, на каких дрожжах пекутся доходы, так не хвалить – ругать в газетах следовало. Наружно – одна только видимость. Сейнеры-то не новые, списанные купили уже. Придет скоро время на ремонт ставить – где деньги взять? Чем тогда план давать будем? Снова кредит? А отдавать когда? У Коптякова – расчет: славу заработает да и переметнется в район. А расплачиваться придется тому, кого после пришлют. Здесь, в деревне, какие дела на нем? То да се, по мелочам. Зверобойка в марте две недели, так руководить приезжают из Архангельска. Разве что сенокос, и только? Так взяли кредиты, купили сейнеры – совсем махнул он рукой на прибрежный лов. Белухи звон сколько развелось, а промыслить ее никто не шевелится. В тундре двести сорок рыбных озер! Да не ловим там. Это, дескать, мелочь! Зачем лишняя морока? Завозить бригады, рыбу вывозить, сдавать… Не то что в Мезени, а у нас в Чигре свежую рыбу не увидишь в магазине. Чем народ, спрашивается, кормить?

– Ну, Ванюша! Оказывается, ты для Коптякова внутренний враг, – нехорошо засмеялся Куковеров. Он судорожно вздохнул и тяжело откинулся обмякшим телом на спинку стула. На лбу у него пролегла еще тверже морщинка к переносью, губы расщепила недобрая улыбка.

– Для кого враг, а для своей деревни – нет, – поспешил уверить с горячностью Ванюша. – Знаете, сколько у нас сменилось за последние десять лет председателей?

– Ну сколько? – смотрел на него Куковеров, пытаясь понять, что толкает собеседника на откровенность.

– Шесть! Да-да, шесть, – воскликнул тот ломаным фальцетом. – Раньше у нас отделение было в сорока пяти километрах отсюда, прямо на побережье. Деревушка Мижа. Так из-за того, что увлеклись глубьевым ловом, похерили деревушку. Свет отключили, почту закрыли, школу. Вынудили, можно сказать, сдать коров и перебраться в Чигру. А тут нашим, кроме как на зверобойке да на сенокосе, заняться нечем. В Миже прежние годы мужики неплохо в путину доставали навагу, селедку. А покосы какие там рядом с деревней! Голов двести скота держать можно было. Так нет же – укрупняться нынче модно. Оно и сподручно для председателя – переселить народ из Мижи. Ездить не надо, все на виду, под рукой. Зачем держать на отшибе отделение, когда дадим план глубьевым ловом! Вы не подумайте, – сделал Ванюша красноречивый жест, – я не против глубьевого лова, ежели хозяйство не будет придатком траулеров. Ненадежный от них план. Надо и на береговой промысел посылать народ. Под боком ведь рыбы сколь хошь. Семь или восемь бригад держать можно бы. А мы возим из-за моря телушку… Эх, жалко Мижу! – вздохнул сокрушенно Ванюша. – У меня тетка родом оттуда. Летом иной раз по три месяца у нее живал. Теперь дома там пусты, ветер ставни на окнах мотает, в оборванных проводах свищет. Трава-то, трава на покосах какая сей год вымахала! А мы ездим на сенокос черт-те куда обкашивать мелкие лужки, где и конной грабилке не развернуться толком. Зимой трактора гоняем. Ведь зароды с сеном кругом по озерам на пятьдесят километров раскиданы. Горючее изводим, технику не жалеем, сена по пути сколь пропадает. Как морозы да рыхловат лед – трактору и не пройти к тем местам. Стоят зароды, пока не вскроются реки. Летошний год ветки рубили да в комбикорм подмешивали, чтоб как-то животину продержать до весны…

– Зачем же ликвидировали это отделение? – удивился Куковеров.

– Так народ-то не очень тогда спрашивали. Я помню то собрание. Коптяков только-только к нам приехал. Поднимается на трибуну: «У нас, говорит, колхоз рыболовецкий, а не животноводческий. Сдадим государству коров, что на ферме в Миже, и в четыре раза перекроем план по сдаче мяса. Тогда и кредиты охотнее выделят на покупку сейнеров. Больше попросим. А сейнеры купим – в Атлантику выйдем. На широкий простор! Тогда такие доходы потекут, что и не снилось. Миллионами ворочать будем». Во как лихо захвастнул! Все и развесили сдуру уши. Про то, что рейсы будут по восемь месяцев и накладно мужику от хозяйства отрываться, никто не подумал. Не заикался, что долгие рейсы будут. А как сходили да поштормовали чуть не с год мужики, так поняли, что не очень-то сладки те морские заработки. Бабам одним с домашним хозяйством не сладить. А каково оставаться одной да растить детишек?

– Нет, братец, это что же ты со мной делаешь, все в пух и прах ломаешь, путаешь все карты? – перебил его Куковеров. – Если колхоз – дутый миллионер, о чем же тогда писать? – хлопнул он рукой по колену.

– Дак об этом и пишите, – воскликнул Ванюша с искренним простодушием. – Вам все можно разоблачить… Вы ведь корреспондент! Вам многое дозволено.

– Ах, чудачина! Я ведь не фельетон, а историю колхоза подрядился писать. Договор составлен, как тебе известно. За газетный фельетон что? Копейки заплатят. Нет, ты понимаешь, что ты со мной сделал? Аванс получен, четыре главы уже готовы набело… А если обо всем этом написать начистоту – кому такая история нужна?

– Нам и нужна! Не только про хорошее, а и про плохое писать надо, про ошибки наши, чтоб повторять неповадно было. Вы правду пишите, ежели хотите, чтоб вам люди верили.

– Так никто же не примет у меня такую историю, если я изложу обо всем, что сейчас от тебя услышал.

Только теперь до сознания Ванюши дошло, в какое затруднительное положение поставил он Куковерова. Он смущенно потер лоб, опустил глаза, часто смаргивал длинными ресницами.

«Вот она, наивная сельская простота, – думал Куковеров. – И псу под хвост вся месячная работа. К черту потраченное зря время. И что же теперь прикажете делать? Оставить им четыре главы за полученный аванс и уехать подобру-поздорову?»

Он поднялся и стал нервически вышагивать по комнате, часто и коротко затягиваясь сигаретой. Правое веко у него подергивалось от тика.

– Да, дела, – приговаривал он сокрушенно и ерошил волосы. – Но им-то, им зачем было вводить меня в заблуждение?

– Дак льстит… А историю вообще-то про нас надо писать! Деревня старая, и народ хороший. Народ славный, – оживился Ванюша.

– Что народ! – вспыхнул Куковеров и ожег его взглядом. – Мне про колхоз надо писать, отражать контраст между вчерашним и сегодняшним днем… Понимаешь ли ты, что такое агитация и пропаганда? Понимаешь, в чем задачи идеологии? Не имею я права писать, что колхоз увяз в долгах. Никому не нужна такая история. Не напечатают ее и денег мне не заплатят. Чудак ты человек. Эх, святая простота… «История» должна быть прежде всего показательна. Это материал эпический! Не ударный, не газетный, которым можно что-то изменить к лучшему сиюминутно. Ведь так? Не согласиться с этим может только дурак. – Он остановился посреди комнаты и неожиданно заговорил с вкрадчивой проникновенностью: – А может… может, побоку всю эту цифирь? Ну черт с ними, с кредитами, старыми кораблями, которым скоро на починку… Сегодня ведь они дают план. Было даже один раз перевыполнение… Ведь отметила газета… Кстати, а как же в таком разе проскочила о вас хвалебная статья? Неужто корреспондент не разобрался толком во всей этой липе?