Текст книги "«ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения N 11–12 2007г."

Автор книги: Юрий Кузнецов

Соавторы: Евгений Банников,Владимир Лорченков,Вильгельм Кюхельбекер,Тамара Гончарова,Александр Шлёнский,Владимир Костельман,Василий Сыроежкин,Анастасия Зубарева,Михаил Гундарин,Анатолий Елинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц)

У мастера

Когда я с головой ушел в журналистику, вдруг оказалось, что не так-то просто резко порвать с театром. Он снился мне какими-то, вроде уже позабытыми и незначительными эпизодами репетиций и спектаклей, немыслимыми мизансценами с прыжками и танцами и всегда с грозными окриками режиссеров. Ох уж эти ненасытные, не столько открыватели, сколько пожиратели еще не окрепших талантов, господа режиссеры! Мало вам сценических площадок, что вы лезете ко мне в постель.

Это были сплошные и горькие муки. То забывал текст, то задерживался с выходом на сцену. Натравленные помрежами свирепые партнеры неизменно бросались на меня с кулаками, с обнаженными саблями и рапирами. Иногда гремели в ночи даже смертельные выстрелы, после которых я просыпался в холодном поту и снова заснуть уже не мог.

Нужно было что-то делать с собой. Кардинально менять не только образ существования, но и контролировать весь ход возникавших в сознании мыслей, а это удается не всем и не всегда. Однако возвращаться на театр я не хотел, считая его пройденным этапом своей жизни. А тоска по сцене все сильнее угнетала и давила меня. За несколько лет работы актером я привык жить в большом коллективе, рядом с такими же обреченными на подвиг во имя искусства не возлюбленными, нет, а всего лишь послушными слугами Мельпомены. Да и то сказать, нашей нищей стране, только что пережившей разрушительную войну, не очень уж были нужны давно канувшие в Лету короли Лиры и Малюты Скуратовы, Онегины и Кречинские. Она могла спокойно обойтись без них. Ей подавай побольше угля и нефти, чугунных болванок и бетонных плит.

У страны были и другие заботы. После победы над фашизмом прошло уже несколько лет, а в магазинах не было самого необходимого: мыла, рыбы, мяса, даже хлеба. Очереди за этими продуктами занимали с полуночи. Изобилие было только на Ближней даче генсека, где пьяные вдрызг компании соратников щупали женскую театральную элиту Москвы и выплясывали гопака и лезгинку, радуясь приближающемуся коммунизму.

О каком возрождении искусства могла идти речь? В театрах стояла минусовая температура. Зарплата актерам не выдавалась месяцами, а других источников существования они не имели. Правда, через пень да колоду работали кинотеатры. Но там по большей части крутили трилогию о Максиме, том самом, который из абсолютно неграмотного паренька неожиданно превратился в управляющего главным банком страны. А зрителям уже осточертел игравший Максима артист Борис Чирков. Кстати, он же создал бессмертный образ фронтового повара, ходившего с черпаком в атаку. Звали повара Антошей Рыбкиным в одноименном фильме. Кстати, в этой киноленте чирковский повар распевал куплеты на мотив любимой песенки Максима:

 
Десять винтовок на весь батальон,
В каждой винтовке последний патрон.
В рваных шинелях, дырявых лаптях
Били мы немцев на разных путях.
 

На каких это разных путях? Да всё здесь было абракадаброй! Если действительно на 400 человек имелось всего 10 винтовок в общей сложности с десятью патронами, о какой победе могла идти речь? А ведь шла. И боевая кинолента долго держалась в арсенале передового советского киноискусства.

Душе нашего бедного народа, измученной в годы войны, хотелось сентиментальных, расслабляющих зрелищ. Как говорится, больше комедий хороших и разных. Чтобы наконец-то вдоволь коллективно поплакать от умиления в холодных зрительных залах.

Печать и радио ссылались на дефицит пьес о нашей современности. И тогда я решил помочь драматургам устранить этот недостаток: сел за пьесу. Придумал любовный треугольник с комическими ситуациями. Вдоволь похохотал над ним сам и захотел доставить такое удовольствие секретарю красноярского отделения Союза писателей Сергею Сартакову, тогда еще начинающему очеркисту и драматургу.

Сартаков подозрительно взглянул на меня, с грустью полистал мою нелицензированную продукцию и спросил:

– Тема?

Я ответил, что вот живут в заводском общежитии парни и девушки. Любят и страдают, ищут желанных встреч. Но получается так, что одного принимают за другого, а другой вообще ни при чем. А тот, кто при чем, хочет жениться на литераторше, поэтому учит наизусть блоковскую «Незнакомку». Интересно?

– Бытовуха. Победившему народу нужны и сейчас героические спектакли. Например, о великих стройках, – сказал Сартаков, возвращая мне не заинтересовавшую его рукопись.

– Может, почитаете? – со смутной надеждой пролепетал я.

Тогда было еще далеко до мхатовских «Сталеваров», где прямо на сцене Ефремов варил сталь, и тем более далеко до спектакля, в котором Евгений Леонов отказывался от премии. Но курс на закручивание идеологических гаек уже был взят.

Так и ушел я от Сергея Сартакова ни с чем. А мечта создать что-нибудь для театра осталась. И уже через два года я выдал лирическую пьесу из сельской жизни. Не будь дураком, послал её не в Красноярск, а в Москву. И меня пригласили на всесоюзное совещание молодых драматургов при ВТО. Вроде бы как клюнуло!

Ходил по тесным комнаткам бывшего помещения ВТО на Тверской. Любовался картинами известных русских художников на стенах. Провожал восторженными глазами престарелую Яблочкину, шагавшую по коридору об руку с Царевым. Пытался уточнить сроки семинара, а этого здесь никто не знал. Решал, что же мне делать дальше, как быть.

И вдруг услышал за спиной знакомый голос:

– Никак Толя? Да ты откуда? Какими судьбами?

Повернулся и увидел перед собой Анатолия Васильевича Шварцмана, моего второго отца, сослуживца по Ачинскому театру. Обнялись, сбивчиво объяснил ему, что и как.

– Семинар начнется завтра, в десять утра, – сообщил он. – Я тоже хочу там быть. А ты устроился где?

– Да нигде.

– С гостиницей тут дело швах. Приезжих устраивают на квартирах у пенсионеров. Надо же как-то помогать бывшим актерам. Хоть и малые, но деньги, – и вдруг он оживился. – Пойдем к нам. А то определят тебя у черта на куличках. Где-нибудь в Текстильщиках или Марьиной роще. А наша квартира рядом, у Никитских ворот.

Квартирой называлась игрушечная комнатка, которую за умеренную плату сдавала бывшая актриса и балерина Генина. Милая, интеллигентная старушка. Отведя блеклые с грустинкой глаза, она объяснила ситуацию:

– Спать придется на полу. Я дам матрасик. Вы извините, пожалуйста.

Чего уж извиняться? Всё отлично. Добротная коммуналка. На коридоре – две комнаты: одну занимает она, другую – актер Евгений Самойлов с семьей. Они знакомы с незапамятных лет. Служили у Мейерхольда.

Сама старушка днюет и ночует в небольшом закутке. Сейчас квартируют у нее три моих земляка, все режиссеры: Шварцман из Абакана, Николай Гудзенко из Минусинска и Михаил Рерберг из Ачинска. Здесь же пребывает еще один мужчина, которого сразу и не заметишь. Это – фарфоровый Всеволод Мейерхольд. Он стоит на подоконнике и не вмешивается в наш разговор, что, кстати, не было свойственно ему при жизни.

Старушка очень гордилась дружбой со знаменитым королем сцены. На статуэтке у мэтра нос был еще больше, чем в натуре, а всё остальное оставалось как в жизни. Лепивший карикатуру скульптор не решился на откровенный шарж. Статуэтка – подарок самого Всеволода Эмильевича.

В этой комнате все вежливо называли друг друга по именам, чтобы не унижать Мейерхольда. В то время далеко не всякий осмелился бы по иному называть «врага народа». А если так, то и другие здесь не имели права на фамилию. Что ж, такое решение режиссеров было благородным и не вызывало возражений со стороны хозяйки.

Каждый вечер в комнатушке устраивались диспуты о театре. Они начинались обычно в конце дня и продолжались до двух, а то и трех часов ночи. Как правило, разговор заводил худощавый, колючий Рерберг:

– Толя, а как ты думаешь?

– О чем?

И называлась очередная тема. Шварцман мгновенно отвечал на рербергскую реплику. К примеру:

– Толя, когда у Всеволода закончились революционные поиски на театре?

– А ты спроси у него, – Анатолий Васильевич кивнул на статуэтку.

– Толя, я спрашиваю серьезно.

– Вон что! Я так понимаю…

– А они не закончились, – вступал в разговор круглолицый, себе на уме Николай Гудзенко.

У Шварцмана готов свой ответ, но он искал точную формулировку. Уж такой у него характер: поразмыслить прежде, чем сказать. Может, поэтому он и сидел с вами здесь, а не в концлагере. Впрочем, когда нужно будет, ребята с Лубянки не станут долго искать повода. Надо, так надо!

Шварцман говорил о том, что не устраивало его в работе Мейерхольда:

– Он убил Островского. Это же произвол!

– Всеволод – новатор, преобразователь театра. – Гудзенко бросил в жаркий костер диспута своё полено. – Его метод – биомеханика.

Пока полено еще не совсем охвачено пламенем. Режиссеры молчали. Но вот взорвался импульсивный Рерберг:

– Биомеханика? Кому она сегодня нужна?..

– Не скажи, Миша! – упрямо насупился Гудзенко.

– Искусство условно. Это особенность жанра! – выкрикнул Шварцман.

Разговор резко оборвался, когда в комнатку легкой поступью неожиданно вошла знаменитая в прошлом актриса. Она-то знала настоящую цену искусству. Она работала на него не только сердцем и головой, но и ногами, выступая в балетных сценах. Именно поэтому напустилась на старшего по возрасту режиссера – Анатолия Васильевича:

– Как вы смеете критиковать Всеволода Эмильевича!

Старушка приблизилась к окну, осторожно, одними пальчиками, подняла статуэтку и поцеловала Мейерхольда в фарфоровый лоб. А статуэтка доверчиво прижалась к её груди и тут же спряталась в складках старомодной кофты.

– Зачем вы его так? – не без кокетства спросила актриса.

И спорщики виновато ссутулились, засопели и разошлись по углам, и надолго умолкли. Но Шварцман еще не сдал окончательно своих позиций. Вежливо, как к ребенку, обратился к надувшей губы старушке:

– Но согласитесь, это же неразумно, после напряженных сцен выпускать на публику передовых рабочих и колхозников. Или то и дело актеры падают в обмороки!

– По-вашему неразумно, но только в поиске рождается настоящее искусство, – с обидой на всех отпарировала она, оглаживая холодный фарфор. – Вы меня удивляете, товарищи!

Режиссеры бросились к артистке. Она неправильно их поняла. Ведь диспут – это верный метод установления истины. Может, тут все согласятся с вами. Да о чем говорить! Вы совершенно справедливы!

Она улыбнулась с видимым удовлетворением и исчезла неизвестно куда. А костер диспута пока что не угас. Он оказался даже несколько жарче. Где еще можно поговорить от души, если не в гостях у самого Мастера?

Несостоявшаяся встреча

Все пережитое – это, прежде всего, встречи со знакомыми и незнакомыми людьми. Их было много в моей жизни. Некоторые состоялись, некоторым этого не позволили обстоятельства, часто бывающие превыше наших желаний и устремлений.

И никакая раскладка вещих карт на ломберном столике жизни не сумеет изменить слагающуюся ситуацию. Впрочем, я вообще не очень-то верю в предсказания ясновидцев и разного рода карточных пророков. Всё это – не стоящая внимания чепуха. Те же игральные карты были придуманы не выдающимся ученым и даже не алхимиком, а каким-нибудь бездельником для бесхитростной игры в дурака и преферанс, но никак не для предсказаний сложнейших превратностей человеческой судьбы. Что будет с нами сегодня и завтра, знает один Бог.

А верю я в первоначальное предопределение жизненных коллизий. Каким человек родился, таким ему быть с небольшой корректурой по жизни. Но это еще не аксиома. В возможностях каждого многое изменить в заданной ему программе. Для этого человеку даны характер и воля, и еще комбинации звезд на ночном небе.

В этот раз что-то было не так в созвездиях Большой Медведицы и Ориона, потому и не состоялась интересовавшая меня встреча. Смутное предчувствие её я ощутил давно – еще при первых посещениях города смельчаков и романтиков Дивногорска в шестидесятые годы прошлого века. Тогда город выглядел более чем своеобразно: бараки и палатки, куда ни глянь. Они цепочками растянулись по дикому берегу Енисея и заполонили все таежные поляны окрест.

Но уже родилось и стало лозунгом знаменитое стихотворение молодого поэта Владилена Белкина:

 
Знаю, будут дома – громадины,
Богатырская будет ГЭС.
Здесь устроят друзья – романтики
Свой всемирный конгресс.
 

И днем, и ночью не умолкали шальные гитары – как везде на крупных стройках, работы велись трехсменно. Люди мирились с палаточным неуютом и скромным меню в столовых, наспех оборудованных под развесистыми соснами и березами.

А в редакции городской газеты юмористы декламировали великого Пушкина:

 
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье.
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
 

Стройка не напоминала угрюмые шахты и труд не был подневольным. Она порождала ни с чем не сравнимую радость коллективного творчества и вдохновения. Недаром в редакции многотиражки «Огни Енисея» до утра светились окна. Там рождалась летопись молодежного подвига, чтобы было что предъявить грядущим поколениям:

– Вот чем мы занимались в ваши годы!

Тогда-то и родилось здесь литературное объединение. Звонкие голоса начинающих прозаиков и поэтов услышала вся страна. Дивногорцев благословили на создание книг о великой стройке мэтры соцреализма Борис Полевой и Константин Симонов. И вскоре один за другим вышли в свет сборники под броским названием «Потомки Ермака».

Но время не топталось на одном месте. Красноярская ГЭС дала ток и гидростроители тут же перебазировались на границу края и Хакасии. Новой литературной столицей романтиков Сибири стал город энергетиков Саяногорск. Именно здесь было создано творческое объединение молодых писателей «Стрежень».

С той поры прошло тридцать лет. В канун юбилея «Стрежня» в Красноярск прилетел Олесь Грек, один из создателей этого сообщества и его руководитель. Сын строителей Днепрогэса, журналист по образованию, автор нескольких книг очерков. Я его помню молодым, полным творческих сил и обаяния. Он успел побывать на двух великих стройках, кроме того, ездил во Вьетнам и на Кубу не туристом, а обыкновенным строителем.

Он сидел в моем рабочем кабинете и воодушевленно рассказывал о работе литературного детища:

– Ежегодно выпускается по несколько книг наших ребят. Семь человек приняты в члены Союза писателей России. Да вы ведь всё знаете!

Я смотрел в его выцветшие от времени глаза, на густо заросшее усами и бородой скуластое лицо и думал о нас обоих. Ничего не скажешь, время круто обошлось с нами. А я ведь намного старше его, но выглядим мы почти одинаково. И одинаково покрякиваем и покашливаем, ворочаясь в кресле.

Среди профессиональных писателей Саяногорска он назвал уже знакомые мне имена. Все эти годы я пристально следил за творческим ростом саяногорцев. Выступал на семинарах, устраивал им встречи с литераторами из других творческих объединений края. Вспомнили, как один из семинаров проходил в кабинете директора строительства Саяно – Шушенской ГЭС Станислава Садовского. Олесь печально вздохнул:

– Жалко, что такой человек ушел из жизни. Он прекрасно понимал, что мы живы не хлебом единым.

А прилетел ко мне Олесь Грек, чтобы передать приглашение саяногорцев на юбилей «Стрежня». Кстати, он состоится 6 июня, в день рождения Александра Сергеевича Пушкина.

Я обезножел и не высовывал носа из дома, но тут случай особый. Олесь сам передвигался с трудом, однако считал, что мне стоит рискнуть. На праздник приглашена и моя дочь Оля, которая поможет мне в этой поездке. Оля – доктор философских и кандидат филологических наук, ей будет интересно пообщаться с потомками Пушкина по прямой линии Александром и Марией. Когда «Стрежню» присудили одно из первых мест на конкурсе, посвященном Пушкиниане, они пообещали приехать в Саяны из далекого Брюсселя.

Тогда я сказал самому себе:

– Вот она, моя судьбоносная встреча! Я должен быть на этом празднике!

Почему судьбоносная? А кто её знает. Наверное, потому, что Пушкин – это неповторимое явление, отголоски которого бессмертны. И хочется сохранить для себя и своих потомков живые свидетельства того, что всё-таки он такой, как мы, хоть он и не такой, потому что гений.

Мы с Олей безоговорочно приняли предложение саяногорцев. Оля, кроме науки, занимается житейскими проблемами края – заместитель губернатора, у неё расписана каждая минута рабочего времени, любое изменение в этой программе требует всяческих согласований. Что ж, овчинка стоила выделки. Согласие губернатора на поездку в Саяны было получено, теперь – вперед и с песней!

И вдруг телефонный звонок от Олеся Грека: сроки праздника перенесены по независящим от «Стрежня» обстоятельствам. Значит, наша поездка, как и встреча с потомками Александра Сергеевича, уже не состоится. В одиночестве я ехать не мог.

Сожалели, что хорошая идея неожиданно рухнула. Ждали от Грека сообщений о празднике. Оказалось, и у них там было не все так, как задумывалось юбилярами. Племя младое, незнакомое не приехало из Брюсселя. Что ж, видно не судьба. Сибирь по-прежнему остается «терра инкогнита» для иностранцев, и мы не увидим семейную парочку пушкинских потомков.

Праздник состоялся без нас. Может, оно и лучше, что мы не путались под ногами. Вот если бы мог приехать сам Пушкин и он не приехал, тогда было бы другое дело. Теперь же юбилей «Стрежня» отметили по – семейному и в этом тоже была своя прелесть.

С утра горожане, как муравьи, облепили широко известную в этих местах гору Крестик. Пусть не кавказский Крестовый перевал, а всего лишь Крестик, где, кстати, вспоминали и о Кавказе. У подножия этой горы раскинулось село с довольно оригинальным названием Означенное. Кто и почему означил этот крохотный участок саянских предгорий? Кому это пришло в трезвую или пьяную голову?

Об этом живет в народе легенда. Так ли это было на самом деле или не так, трудно судить через триста лет после основания здесь первых казачьих поселений. Но, скорее всего, такое было в действительности. В этих предгорьях Саян проходила граница России с Монголией. Казакам, охранявшим её, нередко приходилось переправляться через бурный Енисей. И не на пароме, не на лодках, а так, безо всяких приспособлений. Плыл конь, а рядом, держась за конскую гриву, плыл казак. И, разумеется, бывали здесь и несчастные случаи.

Наконец казакам повезло: они нашли удобное для переправы место. Берега Енисея здесь положе, потому и легче выбираться из воды. Напротив облюбованного места на горе был поставлен знак – им был видимый издалека крест. А сама гора получила ласковое имя Крестик.

На праздновании юбилея её каменистую вершину оседлали пожилые и юные члены «Стрежня». Представляю, как нелегко было подниматься туда Олесю Греку! Но взобрался человек на Крестик и произнес положенную ему речь. Надо отдать справедливость, об литобъединении говорили мало, основным предметом выступлений был Пушкин с его многоликим творчеством. Чаще всего оттуда звучали его лирические стихи:

 
Кавказ подо мною. Один в вышине
Стою над снегами у края стремнины.
Орел, с отдаленной поднявшись вершины,
Парит неподвижно со мной наравне.
 

А внизу широко расстилались хакасские степи, на которых, по историческим меркам, совсем недавно можно было увидеть приземистые юрты кочевников с уходящими в небо голубыми дымками. Там крутыми боками обозначался Енисей, древний, как сама Земля, и молодой, как влюбленные в жизнь дети. Там, в невидимой дали, мысленно угадывались Абакан и Красноярск, города моей юности и зрелости, моей веры и моих сомнений, моих разочарований и надежд. В них никогда не бывал Пушкин, но они являлись неотъемлемой частью России, которую поэт любил и лелеял.

И в этих полудиких степях наверняка показались бы странными и чужими европейские рассудительные бюргеры с их природным снобизмом и эгоизмом. Что бы там ни говорили, но мы намного ближе по духу славному потомку арапа Петра Первого. Мы – русские, а это народ, не похожий на другие народы. Он безмерно терпеливый, доверчивый, и совершенно непредсказуемый в своих поступках. Над нами можно смеяться, но нас нельзя злить.

Вот почему я не жалею о несостоявшейся встрече с Александром и Марией. Я не контактировал с ними, но видел их, знаменитых родством с Александром Сергеевичем, видел по телевизору. Они позировали России на фоне Медного всадника, но казались мне инородными существами на яркой знакомой картинке. Ну, хотя бы отпустили себе пушкинские бакенбарды или надели давно вышедшие из моды сюртуки!

В них не было ничего от внешнего образа поэта и вообще ничего, кроме родовой принадлежности. Очевидно, при дележе пушкинского наследия мы, простые россияне, захватили себе больше, чем следовало. А может, нам больше причиталось, чем им? Как знать!

И то правда, что гении принадлежат всему миру, всем цивилизациям без исключения.

Кажется, мне стоит напомнить об этом и пушкинскому близкому другу Василию Львовичу Давыдову. Так не сходить ли к нему на Троицкое кладбище?