Текст книги "Федин"

Автор книги: Юрий Оклянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

ИСПЫТАНИЕ

Жаркий воскресный день 22 июня 1941 года… Ошеломительное известие о начале войны… Минуты эти каждый переживал по-своему.

"Я познакомился с Фединым в 1941 г., за несколько дней до начала войны, – вспоминает К. Г. Паустовский.

Как-то в одно синее и безмятежное июньское утро мы сидели с Фединым на террасе его дачи в Переделкине, пили кофе и говорили о литературе, нащупывая общие взгляды и вкусы. Внезапно распахнулась калитка, в сад вбежала незнакомая ни Федину, ни мне рыжеволосая женщина с – обезумевшими глазами и, задыхаясь, крикнула:

– Немцы перешли границу… Бомбят с воздуха Киев и Минск!

– Когда? – крикнул Федин, но женщина ничего не слышала, она уже бежала по шоссе к соседней даче.

Мы вышли, зная, что нужно куда-то идти, что нельзя оставаться одним в доме. Мы пошли в сторону к станции. Нам встретились два пожилых рыболова. Они шли навстречу нам со станции на пруд и тащили идиллические бамбуковые удочки.

– Война началась, – сказал им Федин.

Над лесом, поблескивая тусклым серебром… подымался в небо аэростат воздушного заграждения. Мы остановились на поляне и смотрели на него. Кашка цвела у наших ног – теперь уже довоенная кашка – вся в росе и петлях душистого горошка… Мы молча поцеловались и разошлись… Надо было быть на людях… немедленно действовать".

Удивительно, как ускользающе быстро, причудливо-странно и бесповоротно менялась прежняя, довоенная жизнь на новую.

Еще вчера, стоя у края большой поляны, они с Паустовским наблюдали издали, как над Переделкином поднимался аэростат воздушного заграждения. И хотя возле армейских грузовиков сновали фигурки красноармейцев в зеленых гимнастерках, в самом серебрившемся под солнцем огромном раздутом пузыре – «колбасе», как зовут такие аэростаты, было что-то невсамделишное, парадное, игрушечное… А уже сегодня в лесу и кустарниках, по бокам той же поляны, у желтевших свежевыброшеннъш песком и глиной окопов устанавливали травянисто-лягушачьего цвета длинноносые зенитные орудия…

В газетных сводках чем дальше, тем больше сообщалось о боях по всей тысячекилометровой линии фронта, о немецких прорывах, и к замелькавшему слову – «направления» с каждым днем добавлялись казавшиеся невероятными в таком сочетании названия новых советских городов. Вообще, не говоря уже о военных терминах, в повседневную речь сразу вошло множество новых слов – «ополченцы», "дружинники", «бомбоубежище», "эвакуация"…

В саду переделкинской дачи вырыли просторную яму глубиной в два с лишним метра, с изогнутым узким ходом, покрыли досками-горбылями, мешками с песком, засыпали землей и обложили сверху травяным дерном. Получилась «траншея-укрытие» от воздушных налетов. Вскоре она много раз пригодилась и Федину, и обитателям соседних дач. На городской квартире, в Лаврушинском, возник озабоченный управдом с тетрадью в руках, заставил расписаться и объявил, что для жильцов вводятся обязательные дежурства на время воздушных тревог и по распорядку домовой дружины за Фединым закрепляется должность пожарного.

Несколько позднее для писателей-нестроевиков был введен двадцатичасовой курс военного всеобуча. В одной группе освоением материальной части оружия (пистолет, автоматическое оружие, пулемет и т. д.) занимались К.А. Федин, Л.М. Леонов, Б.Л. Пастернак.

С каждым днем война обозначала себя острее, подбиралась все ближе.

Началась эвакуация мирных жителей из столицы. 12 июля вместе с другими семьями писателей уехали в город Чистополь (Татарская АССР) жена и дочь Федина.

Отказ от настроений мирного времени давался непросто. "Работать приходится урывками… однако стараюсь быть полезным", – сообщает Федин 22 июля в письме родным. Или: "Пока я жив, здоров, не… утратил работоспособность, вчера, напр., выступал в Парке культ[уры] и отд[ыха] и председательствовал на вечере (кот. был днем)… Выступаю по радио и кое-что пишу" (4 августа).

Поэзия и публицистика – жанры, в которых прежде всего откликнулась советская литература на небывалый и грозный разворот начавшихся событий. Стихи "Священная война", которые В. Лебедев-Кумач написал в первые же часы после фашистского нападения на нашу страну, стали вскоре, пожалуй, одной из самых популярных песен Отечественной войны. Вместе с боевыми сводками на страницах газет печатались и выражали чувства миллионов советских людей стихи "Убей его!" и "Жди меня" К. Симонова, "Песня смелых" и «Землянка» А. Суркова, "Наступил великий час расплаты" и «Огонек» М. Исаковского…

Но если советская лирика с первых же дней войны была широчайшим образом гражданственна, то публицистику отличали лиризм и полнота авторского самовыражения. Битва шла за самое главное – быть или не быть Советской Отчизне, социалистическому строю, независимости советских народов, которых германские империалисты хотели лишить всех исторических завоеваний, миллионы людей истребить, а остальных ограбить и превратить в рабов. Советская литература и народ жили одним чувством.

"Публицистика преобразилась, главным образом в лирику", – свидетельствует А. Сурков. Не случайно среди названий писательских статей и очерков, а затем публицистических сборников и книг немало таких, которые отмечены «программностью», своеобразием нравственного отклика авторов. Сами названия уже немало говорят о главной страсти писателя, о взятой им линии гражданского поведения. "Наука ненависти" М. Шолохова, «Родина» А. Толстого, «Война» И. Эренбурга, "От Черного до Баренцева моря" К. Симонова, "Слава России" Л. Леонова, "Морская душа" Л. Соболева…

С первых же дней и недель войны Федин находит собственное слово, в котором точно так же отлито и воплощено все – реакция на событие, изъявление чувств, программа действий. Что это за слово? Задумаемся на минуту…

Да, конечно! «Долг»… Оно не могло быть иным. "О долге" – так называется первая публицистическая статья Федина, напечатанная в "Литературной газете" 13 июля 1941 года. И весь строй ее чисто фединский. "В конце концов, – пишет он, – каждый гражданин Советской страны рассуждает так: да, именно от воплощения моего долга зависит победа. Я выполню свой долг – и победа будет достигнута. А долг мой не может быть маленьким, или незначительным, или ничтожным. Как бы ни был он мал с виду, он является нужной, неотделимой долей общего великого дела – Долгас большой буквы, долга перед Отечеством".

Война – это не только лишения, страдания, смерти. Это еще и тяжкий повседневный труд. И для тех, кто рискует жизнью на фронте, и для тех, кто остается в тылу. И исполнить свой долг – это значит не поддаться панике и малодушию в нынешнюю полосу поражений и неудач. А удвоить сопротивление, выдержать, выстоять, победить.

Эти требования писатель адресует и себе, и своим близким. Раз он, без малого пятидесятилетний человек, былой туберкулезник и язвенник, не годен для службы в армии – значит еще беззаветней должен трудиться.

В июле 1941 года Федин побывал в командировке в Мордовии, в лагере военнопленных. Это первый случай, когда писатель взглянул в лицо врага.

Он хорошо знает немцев, может толковать с каждым на их родном языке… Что это за люди? Сбитые летчики, немецко-фашистские пехотинцы, неожиданно для себя попавшие в плен, охотно сдававшиеся румыны, австрийцы-перебежчики… Двадцатилетние юнцы, солидные отцы семейств, как будто довольные тем, что лично для них смертельные опасности позади. Растерянные, потерявшие спесь вояки, благонамеренные обыватели… Только на редких лицах застыла упрямая, фанатическая преданность фашизму.

В подавляющем большинстве эти люди вызывают презрение, омерзение. Многие – бездумные колесики гитлеровской военной машины. Они – рабы, которые палят города, расстреливают на бреющем полете мирных жителей, чтобы сделать своих господ владыками вселенной. Они – рабы. Он так и пишет об этом в своих статьях: "Признания пленных немцев" ("Правда", 1941, 19 июля), "Рабы Гитлера" ("Литературная газета", 1941, 20августа), "Чувствительность и жестокость" ("Литературная газета", 1941, 24 сентября).

В Москве готовится коллективный сборник публицистических выступлений воинов-фронтовиков и писателей столицы под названием "Москва на вахте". Заглавную статью для него пишет Федин. Он вкладывает в нее всю свою любовь к столице, на которую начались непрерывные налеты фашистской авиации. "Москва возглавила Отечественную войну советского народа против подлых и ненавистных орд врага, – пишет Федин, – которые ворвались в исконные пределы нашей Отчизны. Москва во главе сотен и тысяч больших и малых наших городов… Москва, любимый, грозный и веселый город, родина революции, родина всенародного счастья и символ великого прошлого, настоящего и будущего пашей Отчизны! Будь знаменем наших чувств, наших мыслей, будь путеводной звездой к победе, к великой и славной победе над мерзким и обреченным врагом – фашизмом!"

Одна из главных задач дня – обращение к массовой аудитории. И месяц напряженной работы (с конца августа) Федин отдает созданию киносценария «Норвежцы» для студии "Мосфильм".

Давние чувства к маленькому соседнему народу и личные впечатления от знакомств с красивейшей северной страной Федин вкладывает теперь в образы гордых и вольнолюбивых норвежских рыбаков и крестьян.

Получая помощь моряков советского сторожевого катера, герои сценария ведут борьбу с фашистскими захватчиками…

Несколько романтический по общему колориту, публицистически прямолинейный по некоторым сюжетным решениям, "рассказ для экрана", как он назван автором, передает настроения момента. «Норвежцы» Федина – один из первых откликов советской литературы на события войны в жанре художественного киносценария.

Работать было нелегко. Сценарий писался в перерывы между немецкими воздушными налетами, сопровождавшимися буханьем зениток, сотрясавшим стены переделкинской дачи.

В начале августа фугасная бомба попала в дом в Лаврушинском переулке. Среди других разрушены были квартиры К.Г. Паустовского и М.П. Малышкиной. Оставшийся без крова Константин Георгиевич Паустовский перебрался на дачу к Федину и некоторое время жил тут. Писатели вместе отсиживали часы в садовой траншее, слушая гул боя в ночном августовском небе.

На городской квартире Федина, заделав окна фанерой, поселились другие разбомбленные – М.П. Малышкина с мужем, известным чтецом-декламатором С.М. Балашовым.

"Сейчас главные бои сосредоточились под Ленинградом, Киевом и Одессой, – писал Федин жене 12 сентября, – но… довольно интенсивны они и под Смоленском. Можно ожидать усиления нажима с улучшением погоды (бабье лето!) и новых бомбежек. Нельзя сказать, чтобы тревоги переживались легко… За месяц – 24 бомбежки – это не так просто… Паники сейчас нет, но настроение в городе трудное, жизнь напряженная, как бы бивуачная… и это написано на каждом лице".

Четыре дня спустя, делясь своими переживаниями с родными, Федин писал о Ленинграде, вокруг которого смыкалось кольцо блокады: "Я все время думаю о друзьях и близких ленинградцах, перебирая в памяти каждого в отдельности, от Коли (Н. Коппеля. – Ю.О.)и Сергеева… Десятки моих приятелей, что с ними? Иногда хочется быть в Ленинграде, видеть происходящее там, слышать своими ушами всё, всё".

Москва становилась уже почти прифронтовым городом. "В Переделкине… батареи у окон, дом ходит ходуном, когда они разговаривают, а разговаривают они каждый час, – сообщал Федин родным 28 сентября, – начиная с 7 г 9 вечера и – когда как – до 3-х до 5-ти утра. У немцев новая тактика: они шлют самолеты маленькими группами, т. е. по всем дорогам… Тревоги объявляют не всегда, так что в городе вдруг, ни с того ни с сего, начинается канонада. О Пере[делкине] я не говорю. Мне уже не раз приходилось сидеть в канаве по пути со станции на дачу…"

Киносценарий тем не менее Федин закончил и сдал в срок.

"…Балашов вернулся, – продолжает Федин в том же письме, – рассказывает много хорошего о фронте (под Смоленском)… В Ленинграде… кое-кого разбомбило (напр., Колю Чуковского). Вчера видел Зощенку… его вывезли на аэроплане… Виделся с Лидиным (писателем. – Ю.О.),впервые приехавшим на побывку. Он очень изменился… И опять на днях едет на фронт".

…В Москву стекались беженцы. Иногда объявлялись люди, которым удалось вырваться из лап врага.

Однажды в Лаврушинском Федин услышал голос такого человека.

Звонила Валентина Ивановна Мартьянова, которая считалась пропавшей без вести.

Возникновение ее было для Федина большой радостью. Он не мог дождаться минуты, когда Валентина Ивановна доедет до Лаврушинского, войдет в комнату.

Если существует читатель-друг, то это был такой случай. В жизни не было у писателя Федина более возвышенной, искренней обоюдной дружбы с читателем, чем с В.И. Мартьяновой. Конечно, литературная дружба скоро переросла в личную. Тем более что Валентина Ивановна родом была из Саратова, а работала в том же театральном институте, где училась дочь Нина. Так что добавочные связующие нити имелись еще и с женской половиной дома.

"Романтическое существо, доверчивое, полное мечты о творческом труде", – запишет о В.И. Мартьяновой в дневнике Федин много лет спустя (25 апреля 1953 года), словно бы отмечая, что и 57-летней, она осталась все той же.

Прежде всего Мартьянова была человек искусства – режиссер, педагог, критик. Болезненного вида, высокая, худая, темноволосая, с белым красивым лбом и лучистыми глазами. Несколько лет назад под влиянием семейной драмы у нее словно бы созрело внутреннее решение – общительная, интересная, она приняла вроде пострига на верность единственному незыблемому и святому, что оставалось, – театру, искусству. А в этом Валентина Ивановна была натура жертвенная, благородная, способная на подвиг.

Если бы только знал Федин, что будет означать для него вскоре нынешний телефонный звонок, счастливое возвращение этого человека!.. Какую огромную услугу окажет ему Валентина Ивановна (да только ли ему? отечественной литературе, русской культуре!)…

Теперь же с Валентиной Ивановной приключилась такая история.

Во второй половине июня во главе курса выпускников ГИТИСа Мартьянова поехала на самую границу, в Брестскую область. Это был так называемый "брестский выпуск". Два десятка вчерашних студентов – весь институтский курс в полном составе получил назначение на пополнение и открытие новых театров в одной из воссоединенных недавно областей Западной Белоруссии – в городах Бресте и Пинске. А провести творческое и бытовое устройство этого актерского молодняка поручено было безотказной и горячо обожаемой питомцами Валентине Ивановне.

С грузом ответственности за судьбу начинающих актеров и очутилась она с первых дней войны в самом пекле – под бомбежками и обстрелами немецких самолетов, в толпах беженцев, потоки которых тщетно пытались уйти от быстро продвигавшихся немецко-фашистских моторизованных частей.

22 июня с половиной выпускников Мартьянова находилась в Пинске, то есть километрах в ста восьмидесяти от Бреста. Еще был шанс относительно спокойно выбраться в безопасную зону. Но разве могла она да и ждавшие ее решений «пинчане» бросить тех, кто оставался в Бресте? А пока переговаривались, дожидались, пока соединялись, время было упущено…

Об этом, сидя против Федина, и рассказывала теперь Валентина Ивановна. И заостренное ее лицо с пунцовыми пятнами на скулах и лихорадочно горящими глазами было озарено странно, как бывает у человека, пережившего тяжкую беду, повидавшего такое, чего не дано знать слушателю.

Это было исповедь человека, на себе испытавшего начальные события войны в пограничных районах страны, первая такая исповедь, которую слушал писатель. Рассказ страшный. Насыщенный описаниями вооруженных немецких расправ, с их изуверской хладнокровностью, над толпами беженцев, нравственными итогами многодневных скитаний в лабиринтах гибели, невероятностью перемен, которые происходят с людьми, жестокой и трезвой точностью деталей…

Рассказ этот глубоко поразил Федина… (Пройдет много лет – и писатель воспользуется былыми переживаниями В.И. Мартьяновой, широко переплавит их в образах «брестских» глав, завершающих первую книгу романа "Костер".)

Месяца через два-три произошли события, в которых проявила себя Валентина Ивановна Мартьянова.

Еще с лета для писателей, что непригодны были к военному призыву, намечался отъезд из Москвы, в том числе в Чистополь, где уже проживали многие семьи. Первоначально предполагалось – эвакуация недолгая, всего на несколько месяцев, может быть, до зимних холодов. Затем положение на фронте выправится, немцев решительно погонят. Временно эвакуированные смогут вернуться.

С подобными настроениями отъезжали в первой половине июля в Чистополь Дора Сергеевна и Нина, не взяв с собой самого необходимого (им теперь приходилось отправлять посылки с теплой одеждой и т. д.). Но вопреки развитию событий на сходные надежды делалась ставка даже в августе – начале сентября. И если Федин испытывал некоторый скепсис к таким планам, то ведь и ему хотелось верить. Никто не знал, что еще предстоит.

Так или иначе, надо было готовиться к отъезду. Участие в этом принимала Мартьянова, которая эвакуироваться не собиралась.

Во второй половине августа, после падения двух бомб в Лаврушинском переулке, Федин завез Мартьяновой и оставил у нее тяжелый сверток.

Там находились все адресованные ему письма А.М. Горького, тридцать шесть оригиналов писем и еще две пухлые папки. Рукописный подлинник первой книги "Горький среди нас", значительно отличавшийся от опубликованного журнального варианта, а также наброски и заделы начатой второй книги… На этом были сосредоточены творческие интересы Федина в последние годы.

Сверток должен был сохраняться у Валентины Ивановны вплоть до скорого возвращения писателя из намечавшейся эвакуации.

Не хотел Федин возить эти материалы взад-вперед, подвергать их случайностям дорожных происшествий. Не мог он дольше оставлять их и в Лаврушинском, над которым стремившиеся прорваться к центру Москвы вражеские самолеты под огнем зениток беспорядочно сбрасывали бомбы.

Правда, на городской квартире сохранялась важная часть архива. Письма других мастеров отечественной и зарубежной литературы, искусства, обширная переписка с современниками. Конечно, и там были вещи, духовно дорогие и невосполнимые при потере. Но когда разбирать? Нет, с этой частью архива будь что будет… А Горький – то был учитель, Горького он выделял…

Дата отъезда оставалась неопределенной, толки о нем тянулись почти два месяца…

Потом события приняли неожиданный, стремительный оборот.

Враг прорвался к ближайшим подступам Москвы.

Федину позвонил один из руководителей Союза писателей.

– Костя, – сказал он непривычно глухим голосом, – собирайся, срочно! Ты едешь до Казани с немецкими писателями-антифашистами. Машина на вокзал будет через час…

16 октября в дороге Федин бросил наудачу короткую открытку В.И. Мартьяновой: "Милая Вал. Ив., я жив, еду… Думаю о Вас много, желаю счастья".

Валентина Ивановна не собиралась покидать Москву. Но 19 октября приказом Государственного Комитета Обороны столица была объявлена на осадном положении. 6 ноября уехали из города большой группой еще остававшиеся актеры и сотрудники МХАТа и близко связанного с этим театром коллектива ГИТИСа. В партии эвакуированных, отправленных поездом в Саратов, была и В.И. Мартьянова.

За дни, что прошли с момента отъезда Федина, несмотря на всю чрезвычайность обстановки, Валентина Ивановна успела вместе с М.П. Малышкиной упаковать и надежно прибрать в Лаврушинском писательский архив, а также целую библиотеку редких книг, содержавших автографы М. Горького, Р. Роллана, С. Цвейга, Л. Франка, А. Ахматовой, Ф. Сологуба…

Доверенный груз В.И. Мартьянова без колебаний взяла с собой. Об этом она известила Федина уже с дороги.

"Удивляюсь и с благодарностью думаю о Вашем дружеском внимании к моим папкам и покорен Вашей дружбой навеки", – отзывался взволнованный писатель.

Взяв лишний вес, Мартьянова, как вскоре выяснилось, не сумела захватить с собой даже запасной пары зимней обуви. Это был героический поступок со стороны слабой здоровьем женщины.

Федин тут же телеграфирует в Саратов Н.П. Солонину, единственному оставшемуся там родному человеку, – просит опекать Мартьянову и купить ей обувь. Самой Валентине Ивановне он пишет: "…если бы я мог представить себе, что Вам придется носить мои папки в рюкзаке, в то время, как Вы… не взяли с собой действительно необходимых вещей, я никогда бы не дал Вам этого груза… Но я, конечно, счастлив, что «груз» этот в сохранности, и признателен Вам очень, очень" (15 декабря).

Уже заново приступая к прерванной работе над второй частью книги "Горький среди нас", Федин сообщал Мартьяновой (1 января 1942 года): "Я продолжаю писать о Горьком – ту часть, к[ото]рая примыкает к известным Вам тетрадям. Конечно, Вы можете читать все, заключенное в папках, Вами спасенных. Если бы это чтение могло доставить Вам хотя бы крошечную награду за Ваш бескорыстный поступок, я был бы счастлив".

Так сохранено было не только ценное эпистолярное наследие, но и обеспечен тот нынешний вид многих страниц и глав литературно-мемуарного полотна "Горький среди нас", который стремился придать им автор.

Печальной оказалась судьба переделкинской части архива (рукописные оригиналы ряда опубликованных произведений – романов "Похищение Европы", "Санаторий Арктур" и др., многая переписка и т. д.), ставшего одной из жертв разора военных лет. 24 сентября 1942 года писатель, находившийся в те месяцы в Москве, сообщал жене: "…Вчера ездил на дачу… Кроме стен, там не осталось ничего. Но и стены – что за стены!!! Бесследно, до последнего листка исчез мой архив, все мои книги, бесследно исчезла вся утварь и весь «быт»… В архиве – 23 года моей жизни…"

В Чистополе Федин прожил фактически неполный год. Из пятнадцати месяцев, когда считалось, что писатель находится в здешней эвакуации, четыре месяца (с середины июня до половины октября 1942 года) он был в отъездах. Сначала в Саратове (куда его вызвало руководство МХАТа в связи с пьесой «Испытание»), а затем три с лишним месяца – в Москве.

С волнением следил Федин за положением на фронтах. Разгром немецко-фашистских войск под Москвой в результате контрнаступления Красной Армии в декабре 1941 года стал первым крупным поражением гитлеровцев во второй мировой войне. Мужественно сопротивляется осажденный Ленинград. Оттуда Фединым в Чистополь изредка приходят письма от родных и друзей.

Все более глубокое осмысление событий дает советская литература. "Мы присутствуем при удивительном явлении, – обобщал А. Толстой в докладе "Четверть века советской литературы" в ноябре 1942 года. – Казалось бы, грохот войны должен заглушить голос поэта, должен огрублять, упрощать литературу, укладывать ее в узкую щель окопа. Но воюющий народ, находя в себе все больше и больше нравственных сил в кровавой и беспощадной войне, где только победа или смерть, – все настоятельней требует от своей литературы больших слов. И советская литература в дни войны становится истинно народным искусством, голосом героической души народа… Пусть это только начало. Но это начало великого".

К этому времени уже напечатаны или создаются поэмы А. Твардовского "Василий Теркин", «Зоя» М. Алигер, «Сын» П. Антокольского, повести «Радуга» В. Василевской, «Непокоренные» Б. Горбатова, "Дни и ночи" К. Симонова, "Рассказы Ивана Сударева" А. Толстого, первые очерки книги "Ленинград в дни блокады" А. Фадеева, пьеса А. Корнейчука "Фронт"…

В ноябре 1941 года на страницах "Ленинградской правды", расклеенной по этому случаю на стенах больших домов, появилась написанная в осажденном городе поэма Н. Тихонова "Киров с нами". Текст поэмы передало Всесоюзное радио. Позже Федин назвал Тихонова "Денисом Давыдовым русской поэзии советского времени". "Тихонов – революционный писатель во всех отношениях… – писал он. – Глаз его меток, его товарищеский дух испытан огнем… За много лет до начала… войны, – отмечал Федин, – можно было с точностью видеть, что самым готовым к походу писателем… будет Николай Тихонов… В кампанию против белофиннов Тихонов вступил богато вооруженным. Герои его поэм и стихов… прошли со своим певцом обледенелыми лесами Карелии и Финляндии и спустя немного больше года вместе с ним построились в беспримерной обороне Ленинграда".

Маленький городок Чистополь находился в 180 километрах от железной дороги. Жизнь эвакуированных была трудной, хотя Фединых, согласно принятому порядку, и подселили в домике местного аптекаря с оконцами, глядящими даже на широкий затон Камы. Обитало в тесном жилище восемь человек."…Живу в проходной горнице, без дверей, – записывал Федин. – Весь домишка прослушивается насквозь… Писать я могу лишь при дневном свете. Никакого другого света у нас больше… не будет, последние капли керосина в моих самодельных коптилках я розлил, перековырнув их в темноте".

Если сценарий «Норвежцы» создавался под буханье переделкинских зениток, то обычным сопровождением литературных занятий в Чистополе были неизбежная людская толчея и густой запах жареной касторки, на которой в это голодное время вместо масла приготовляли картофельные оладьи. Для обдумывания очередных страниц писатель отправлялся с ведрами за водой к ледовым прорубям Камы, вызывался колоть дрова, разгребать снег.

Всем приходилось нелегко. Трудовой фронт требовал организации. Надо было наладить жизнедеятельность писательской колонии. Прежде всего позаботиться о детях, о семьях погибших фронтовиков, о стариках и инвалидах. Надо было поддерживать связь с Казанью и Москвой, с редакциями газет, радио, издательств, обсуждать коллективно новые произведения, да и вообще делать все, чтобы оказавшиеся в Чистополе писатели приносили больше пользы народу.

В Чистополе было создано местное отделение Союза писателей. В его правление вошли Федин (председатель), Асеев, Исаковский, Пастернак, Тренев… Активное участие в работе принимал Леонов.

"…Я… занят своим Союзом, – сообщал Федин 1 января 1942 года Мартьяновой. – Колония наша здесь обширна… Связь с Казанью труднейшая… Метели, пурга, морозы, иногда подводы идут по 12–14 дней. Но народ все-таки ездит. Упрямый у нас народ, и это – слава богу, – глядите, какие чудеса показал он под Москвой!.. Кроме общественных всяких обязанностей и работ, мы проводим "Чистопольские вечера Союза сов. писателей". У меня было два вечера, – прочел все о Горьком. Будут читать Пастернак, Асеев, Тренев и мн. другие…"

В статье "Молодежи Чистополя", опубликованной в местной газете "Прикамская правда" (23 ноября 1942 года), Федин писал: "…Вглядитесь в первого встречного человека – пусть это будет ученик ремесленной школы, бегущий к началу работы за своим станком, пусть колхозник, чуть свет привезший воз хлеба на склад «Заготзерно», пусть молодая девушка из Энского завода, вглядитесь в любого человека: как все они озабочены, как каждый торопится к своей цели, как серьезны и значительны их взгляды…"

Чувство долга перед Родиной, сплачивающее и объединяющее самых разных людей, озаряющее высшим смыслом их жизнь и поведение, порождающее дух самоотверженности, а в решающих ситуациях и самоотречение, – таков первейший из нравственных побудителей героизма в понимании Федина.

За три месяца весны 1942 года в Чистополе была написана пьеса «Испытание». Действие происходит в первые дни и недели войны… На оккупированной врагом территории жители маленького городка, рискуя жизнью, скрывают советского патриота, связанного с возникающим партизанским подпольем. В сложные ситуации ставятся при этом две любящие героя женщины. Да и другие персонажи должны пройти через крутую внутреннюю перестройку, чтобы научиться оценивать себя и происходящее вокруг иными, более высокими и крупными мерками, которые вызвала начавшаяся общенародная борьба против фашизма.

Личные чувства главных персонажей, как писал Федин, "должны быть принесены в жертву всеподавляющему внутреннему зову: исполнить долг перед Родиной, принять участие в ее защите…".

Героические характеры – волевая и сильная духом молодая женщина Аглая, которая добровольно берет на; себя вину за убийство фашиста, пенсионер-мастеровой Лукашин, взрывающий тщательно отремонтированное им машинное отделение парохода, чтобы речное судно не могло служить врагу… Кульминация пьесы – психологическая «дуэль» Аглаи и гитлеровского служаки – прусского офицера Дегена, в которой обнаруживается нравственное обаяние и превосходство советской патриотки над жестокой бесчеловечностью фашизма.

Одновременно с «Испытанием» Федина создавались пьесы «Накануне» А. Афиногенова, «Война» В. Ставского, «Навстречу» К. Тренева… Все это были, как позже напишут историки театра, "самые ранние ласточки советской драматургии" периода Отечественной войны. Пьесы, обозначившие главное русло театрального репертуара военных лет, – «Фронт» А. Корнейчука, "Русские люди" К. Симонова, «Нашествие» Л. Леонова… – последовали позже, лишь в 1942–1943 годах.

Новый жизненный материал, который несла с собой всенародная война, явно не укладывался в традиционные рамки «семейно-бытовой» драмы. Это заметно и в пьесе «Испытание». На первом плане в ней все же оказываются интимные переживания героев, а "грозный образ войны", пользуясь словами авторских пояснений к пьесе, – "на втором плане", хотя и "все время занимающем внимание зрителя". Это несоответствие тактично отметил В.И. Немирович-Данченко, высоко оценивший пьесу и одобривший ее к постановке во МХАТе. Выделяя роль Аглаи как лучшую и, несомненно, заманчивую для актрисы, он писал Федину: "Между прочим, от этого образа веет романтизмом дореволюционной эпохи. Он как-то заведомо театрализованный… При постановке можно будет проследить, чтобы актриса больше опиралась на все живые черты, не слишком увлекалась внешней красивостью их, куда роль легко может потянуть. В то же время прекрасная работа для актрисы. Я понимаю, почему… автор одно время даже думал назвать пьесу «Аглая». Хотя, конечно, это решительно снизило бы содержание пьесы с огромного явления до частного любовного эпизода".

Тему долга перед Отечеством развивают также рассказы Федина, печатавшиеся на страницах массового журнала "Красноармеец".

9 сентября 1942 года, посылая для чтения с эстрады два недавно написанных рассказа ("Каша" и "Часики"), Федин давал такие авторские комментарии к их актерскому исполнению: "…они героичны, и я назвал бы их рассказами о долге,это – их тема, скрытая под суровым одеянием, под беспощадной сухостью изложения… В чтении же – голос, игра, чувство актера вырывают самую косточку плода, и испуг должен уступить место благодарной вере в человека".