Текст книги "Федин"

Автор книги: Юрий Оклянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

«Милый кум, – писал Федин из Хвалынска своему недавнему спутнику, – не знаю, какие радости предстоят тебе на Севере, но когда я думаю, что ты отказался от Волги, – мне немного жалко тебя. Хвалынск совсем допотопен… Таких садов, как здесь, не видывал даже я. Есть сады по 28 десятин! Урожай нынче небывалый! Все засыпано яблоками. Охота здесь черт знает какая! Против города лежит громадный остров, весь в озерах… Вид на Волгу, на горы (в соснах и орешнике), на сады – чудесный… Право, дружище, ты много потерял, не повидал такой Волги – в пышности, изобилии и прямо-таки древнем благочестии!»

И напоследок автор письма мстительно живописует, преподнося раскрашенный буйством фантазии букет: «На десятки верст – цветущие подсолнухи такой неслыханной вышины, что надо подставить лестницу, чтобы достать цветок! Просо густо так, что можно ходить по нему, а оно чуть подгибается, как деревянные мостки. В садах собирают с десятины до 3000 пудов яблок! Слива размером в огурец! Огурец в арбуз! Арбуз в дом! То-то!»

Внутреннее ощущение и сопоставительный образ «первой родины» – природных раздолий и нравственно-бытового уклада уездно-деревенского степного Поволжья, сызмальства знакомого Федину, неизменно участвовали в формировании и выработке собственных представлений писателя о деревенской жизни.

Идиллии сельской природы, тишины, охоты и рыбной ловли не мешали художнику зорко видеть реальные жизненные драмы и общественные конфликты действительности… В деревне периода нэпа происходили процессы социально-экономического расслоения крестьянства. Наряду с ростом благосостояния и значительным «осереднячиванием» деревни процент бедноты, в особенности в губерниях с неплодородными землями, оставался еще высоким. Оживились кулацкие элементы. Расширение сферы действия товарно-денежных отношений, которые Советское государство использовало для восстановления и развития народного хозяйства, повлекло за собой известное усиление частнособственнической идеологии и отсталых настроений.

Подъем классового самосознания бедняцко-середняцкой массы и борьба с кулачеством были важнейшими предпосылками дальнейшего укрепления союза рабочего класса и трудового крестьянства, подготовки решающих социалистических преобразований в стране – индустриализации и коллективизации. Изобличение всех видов частнособственнической идеологии и духовной темноты прошлого, которые задерживали вовлечение основных масс крестьянства в социалистическое строительство, обретало особую актуальность.

Многообразные процессы, происходившие в жизни многомиллионного крестьянства 20-х годов, получили достоверное художественное отображение в советской литературе – в произведениях А. Неверова, Л. Сейфуллиной, С. Подъячева, а несколько позже – Ф. Панферова. Свое место занял в этом ряду и сборник Федина «Трансвааль».

Деревни Смоленщины, которые наблюдал Федин, из-за своих болотистых почв и глухих лесов издавна принадлежали к наиболее бедным и отсталым. Это были, по выражению писателя, «лесные глубокие заповедники старого быта». Попытки вырваться из традиционной бедности в первые годы Советской власти повели к тому, что Смоленщина, согласно отчетам Наркомзема, относилась к числу губерний, где «обнаружилось сильное стремление крестьян снова перейти к хуторскому и отрубному землепользованию». Формы социального расслоения, классовой борьбы и политической маскировки, к которой прибегало кулачество, принимали здесь иной раз причудливый характер.

«Дом моего друга Соколова-Микитова был населен аксаковским духом обожания природы… – вспоминал Федин. – По контрасту с окружающей тишиной мы заводили разговоры о пережитом… Смоленщину в те годы обуревала жгучая горячка: с настойчивостью воды, рассочившей плотину, крестьяне уползали из деревень на хутора. Получив иной раз самый захудалый участок на болоте или в лесном сплошняке, отрубник бежал к себе в глушь и яростно, не щадя пота, копал канавы, чтобы осушить землишку, или корчевал лес, заваливая чем попало всякие следы дорог, которые могли привести стороннего человека на обособившееся хозяйство. Мысли об устройстве своей жизни особливо от общества лежали подколодным пластом в сознании хуторян. Повернуть эти мысли, разворошить так, чтобы хуторянин взглянул на себя обновленным глазом, казалось, было нельзя».

«Повернуть эти мысли, разворошить так», чтобы читатель взглянул на здешнюю жизнь «обновленным глазом» – такую задачу во многом и исполняет художник в сборнике «Трансвааль».

О патриархальной отсталости здешних мест, где, по позднейшему определению Федина, «лишь медленно назревали события, которым предстояло вырасти до размеров социального переворота во всем крестьянстве»; об их кажущейся выключенное™ из процессов, происходящих в соседнем мире больших городов; о лесной глуши и тишине; о словно бы законсервировавшемся здесь вековом крестьянском укладе; и вместе с тем ярко выступающих чертах самобытного русского национального характера; о притягательной нравственной силе коллективизма, человечности, красоте и гримасах царящих здесь наивно-патриархальных порядков и обычаев; о радостях и поэзии близкого общения и полной растворенности человека в природе – вот о каких основных признаках здешней жизни пишет автор сборника «Трансвааль». В таком духе запечатлены картины мужичьего мира и крупно выделенные крестьянские характеры на страницах книги.

Причем иные из персонажей рассказов «Тишина», «Мужики», «Утро в Важном» (пастух Прокоп– «дядя Ремонт», Проска, Ларион и т. д.) даже с фактической достоверностью воссозданы с «натуры». Звенья сюжета нередко отвечают канве реальных событий, происходивших в действительности. Так что мы найдем в рассказах и застреленного в лесу из ружья очередного Проскиного ухажера, и многие приманчивые для местных парней бесчинства «порченного» городом Лариона, и подробности немудрящей судьбы деревенского бессребреника «дяди Ремонта», и жуткое по безразличию окружающих описание смерти одинокого старика – отца Прокопа, и многое другое. А главное – в этих сохранивших всю силу художественного звучания произведениях – и не потому ли именно сохранивших? – психологически правдиво, без малейших прикрас и иллюзорных оглядок, сурово и светло, воссозданы характеры людей русской деревни, какой она была, какой ее узнал и увидел художник.

В автохарактеристике середины 1947 года, представляющей письменный перечень излюбленного круга чтения и возможных литературных воздействий на себя в разные периоды творческого развития, – в том, что касается прежде всего 20-х годов, Федин сам выделяет три имени русских художников:

«Достоевский;

Горький (поздний); Бунин Иван…»

Весьма характерно, что Горький и Бунин поставлены здесь рядом, в одну строку!

Словом, среди литературных авторитетов, объединявших обоих друзей, Федина и Соколова-Микитова, в середине 20-х годов на видном месте стоял Бунин. И способствовала этому среди прочего сама отображаемая действительность – жизненные обстоятельства и окружающие типажи деревенских «глубоких заповедников старого быта»…

Дух горьковской литературно-эстетической программы, и прежде всего ее жизнедеятельная, оптимистическая, революционно-преобразующая действительность, устремленность, органически воспринимались Фединым. Яркое воплощение получило это в романе «Города и годы». Отобразилось и в сборнике «Трансвааль». Любованием человеческой энергией, жизнедеятельностью, оптимистическими началами бытия полнятся многие картины и образы сборника. Хотя и выражено, разумеется, это по-своему, по-федински, отвечая характеру запечатленной действительности.

На переднем плане и в центре внимания большинства произведений сборника – люди крупные, яркие, так или иначе «выламывающиеся» из окружающей среды, азартно вверяющиеся игре жизненных сил и зову натуры, по-своему вступающие в непримиримый бой со здешней неподвижностью, дремотным существованием и заскорузлой обыденщиной. Нередко они вместе с тем вобрали в себя лучшие качества здешней среды, это лучшие люди из народа. Таковы, в сущности, и поэтическая, протестующая Проска из рассказа «Пастух», которая любит по-настоящему одного беспутного Лариона (и близкая ей по характеру и судьбе Христя – «Утро в Вяжном»), и местный «эпикуреец» пастух Прокоп, и его отец – неугомонный старый бродяга Аверя…

Однако зарядом активной жизнедеятельности и другими привлекательными творческими качествами наделены подчас и персонажи, которые отнюдь не воплощают в себе народных начал и во всех прочих отношениях никак не являются носителями добра.

Таково главное лицо повести «Трансвааль», давшей название сборнику.

«Я сейчас кончаю… „Трансвааль“, – сообщал Федин Горькому 11 февраля 1926 года, – в нем выведен настоящий крепыш, человек, очень любопытный, характер замечательный. Но ведь мой герой негодяй! Редчайший, восхитительный, очень потешный негодяй».

История, о которой пойдет речь, имеет, собственно говоря, два совершенно самостоятельных, хотя и пересекающихся «сюжета». Первый связан с житейской судьбой Юлиуса Андресовича Саарека, воспоминания о котором даже и через сорок лет после его исчезновения из здешних мест, не без воздействия повести Федина, еще передавали и записывали очевидцы.

Второй «сюжет», не менее занимательный и острый, – историко-литературная судьба Вильяма Сваакера.

Действие повести «Трансвааль» развертывается в таких глухих местах Смоленщины, куда даже весть о начавшейся революции 1917 года приходит с большим опозданием. На скудной земле, среди лесов, болот и камней, крестьянствуют самые темные и забитые люди. (Стоит подчеркнуть это, потому что именно с нежелания считаться с особенностями изображенной мужицкой массы начинались во второй половине 20-х годов многие огульные обвинения «рапповцев» в адрес повести.)

«Вильям Сваакер появился в уезде незадолго до революции. Никто толком не знал, откуда он пришел и что понадобилось ему в этой не очень пышной округе, среди остатков помещичьих лесов и в деревнях, упрямо и дико отвоевывавших землю у бесконечных болот. Слух о странном человеке, говорившем смешно по-русски, обширно и легко распространился. Сказывали, что примечательный человек знает какой-то секрет жизни и вознамерился раскрыть его в этом уезде, нигде больше… В то время калеки начали приползать с далекого фронта к отцам и женам. Все более неясно и хмуро ожидали какого-то пришествия, и, пожалуй, ничего мудреного не было в том, что толки о нем в нелепых головах перепутались с чудесными россказнями о Вильяме Сваакере».

Сваакер и в самом деле владел некоторыми «секретами жизни». Он был прирожденным и образованным хозяином, умел «жить смешно и без усилия», «работал радостно и азартно». Но самое главное – Вильям Сваакер хорошо разбирался в людях, знал психологию крестьянской массы и умел подчинять ее своей воле и целям.

Повесть создавалась в 1925–1926 годах, но действие намеренно отнесено автором к первой послереволюционной поре – к 1920–1921 годам. За сравнительно недолгий срок на страницах произведения, окрашенного в сатирические тона, происходит чудодейственное преображение Вильяма Сваакера. Никогда и ничего вроде бы этот человек не затевает всерьез – он паясничает, кривляется, ломает комедию. А в результате? Этот гаер, ёрник, шут гороховый становится первым авторитетом для крестьян, владельцем мельницы, потом завода по производству мельничных жерновов, его уважают власти, любят лучшие женщины.

«Трансвааль» – одна из самых фантастических, озорных и злых вещей Федина. В повести иногда почти самостоятельно, иногда сливаясь на глазах читателя в единое целое, действуют как бы два Сваакера – безжалостный и наглый хищник, деревенский нэпман нового, «европейского» склада и другой Сваакер – фантастический кумир темной крестьянской округи. Секрет этого психологического совмещения – не писательский трюк, придуманный в кабинетной тиши.

У Сваакера несколько биографий. По одной – он эстонец с прибалтийского хутора, по другой – бур из Трансвааля, жертва иноземных завоевателей, на лице которого оставили злодейские отметины немцы либо англичане. Эти и подобные им небылицы, в лад времени и обстановке, Сваакер сочиняет о себе сам. Но загадка состоит в том, чтобы понять, как возникает такой «выдуманный человек», почему ему верят и передают легенды о нем из уст в уста.

Мелкий крестьянин не только труженик, но и частный собственник. Ореол тайны и могущества, который сопутствует делам и поступкам Сваакера, порожден отнюдь не только его собственными усилиями. Это и естественный продукт психики окружающих. Отсталая крестьянская масса находится еще во власти вековых предрассудков. А частнособственническая психология по-своему проявляет затаенные страхи и мечты; она относит к нелюдям слабых и столь же легко выдумывает для себя сверхчеловеков из среды самых удачливых и богатых. В своем воображении она до неузнаваемости преувеличивает их копеечные доблести, раздувая мелкое до размеров фантастических, приписывает им едва ли не чудодейственные свойства, укрупняет саму их корысть, измышляет для них некие легендарные жития. Словом, подменяя реального эксплуататора мифом, она творит культ удачливого дельца. Так ловкий предприниматель и лицедей Вильям Сваакер в коллективной крестьянской фантазии, питаемой молвой и слухами, разрастается в фигуру почти надреальную. И рядом с подлинным возникает другой – мифический Сваакер.

Если говорить о ближайшем прицеле повести, то автор «Трансвааля» изобличал одну из разновидностей ожившего в период нэпа кулачества, показывал социальные и психологические истоки легенд вокруг новоявленных «культуртрегеров» в деревне.

Федина привлекали в первую очередь не накопительские махинации «красного заводчика», хотя и о них не раз идет речь в повести, а особенности натуры Сваакера в соотнесении с психологией хуторских крестьян, причины, которые делали его уездным «маяком культуры» и кумиром здешней округи. Частнособственнические устремления, темнота, политическая незрелость, косность, патриархальная доверчивость хуторян, как показывает художник, создают условия для демагогии, ловких ухищрений, показных благодеяний, с помощью которых обделывает свои делишки и процветает Сваакер. И это притом, что те же мужики близки к разгадке Сваакера, когда называют его «каменной просвирой» или пускают о нем липкое словцо, произносимое, правда, «с восхищением и с завистью»: «Устервился жить, подлец!»

«Меня интересовала не социальная сторона явлений, а биологическая, интимная сокровенность чувств хуторянина, цепкость его надежд, его ожидание сказки, родом своим вышедшей из лесной глуши и манившей человека назад, в глушь, – пояснял позже Федин свой замысел. – Среди хуторских чаяний возникали дикие, почти величественные уродства, пройти мимо них не мог бы ни один художник, и повестью „Трансвааль“ я отдал им должное в своей книге о деревне». С особенностями места действия, содержания и сатирического жанра «Трансвааля» и ие считалась вульгарно-социологическая критика, не находя в повести расхожих плакатных изображений кулака с винтовочным обрезом и положительных героев передового лагеря.

Такие критики упрекали автора «Трансвааля» в «искажении перспектив развития деревни», в пессимизме, в растерянности перед кулачеством. А повесть тем временем жила и действовала.

Живое подобие Сваакера – Юлиус Саарек – после выхода отдельного издания ездил по магазинам Смоленской губернии и скупал «Трансвааль» Федина, чтобы скрыть от людей, уничтожить книгу…

Между тем сам Федин никогда не видел этого человека в глаза. Лишь в 1962 году, в канун Нового года, краевед М.И. Погодин подарил ему старинную фотографию 1914–1915 годов. Юлиус Андресович стоит на ней, молодцеватый, в черной широкополой шляпе и сюртуке, со стеком в руках. На обороте портрета Федин сделал пометку, подтверждающую, что личных встреч с этим человеком у него не было: «Изображен на портрете небезызвестный г-н Саарек, заочно, – т. е. по рассказам знавших Саарека, – послуживший мне прототипом Вильяма Сваакера, героя рассказа „Трансвааль“.

Федин писал повесть, отталкиваясь от устных рассказов. Возникновению художественного замысла способствовали два случая.

„Захудалый и несчастный мужичонко из деревни Вититнево, пережидая со мной дождь в лесу, около „самогонного завода“, – вспоминал позже Федин, – с упоением рассказал мне восхитительные приключения „из жизни бедного мельника Саарека“. После этого я начал пристально расспрашивать в деревнях о „Трансваале“…“

Окончательное решение писать возникло после рассказов неизвестного попутчика во время возвращения со Смоленщины осенью 1925 года. „Я встретил случайно одного человека, – сообщал в конце октября Федин Соколову-Микитову, – оказавшегося соседом М.И. Погодина по имению. Сразу нашлась общая тема. Саарек! Я такого наслышался, что решил непременно писать о Саареке. Хорош, черт его взял! Это не совсем „деревня“, поэтому должно получиться хорошо, как ты думаешь?“

„Не совсем деревня“ означает вот что: Саарек живет в здешней глухомани, но принадлежит к кругу новой уездной городской буржуазии, хорошо известной Федину, поворот темы – о взаимоотношениях „города“ и „деревни“ – отчетливо различим для художника.

Реального Саарека Федин не видел в глаза точно так же, между прочим, как никогда не бывал в заштатном городке Наровчате (Пензенская область), родине своей матери, избранном местом действия другого крупного произведения сборника – повести „Наровчатовская хроника“.

Если иметь в виду, как близко знал Федин в жизни Прокопа или Проску, с каким интересом встречал каждую новую подробность о них в письмах И. Соколова-Микитова, с какой почти очерковой документальностью (нередко даже под собственными именами) запечатлел их в рассказах, то такое вроде бы небрежение к прототипам на сей раз, в повестях, может показаться, по видимости, нелогичным.

Дело заключается в художественной природе обеих повестей, близкой и родственной по духу.

Развивающие сюжет персонажи (в „Наровчатовской хронике“ – ряженый двойник А.С. Пушкина – Афанасий Сергеевич Пушкин, волнующий умы обывательского уездного захолустья первых послереволюционных лет) в обоих произведениях – „люди выдуманные“, полумифические, сами сочиняющие свои „жития“, причудливо преображаемые коллективной фантазией, молвой и слухами, так или иначе наделенные элементами чудодейственной магии в сознании окружающей среды. По самому жанру это отчасти сатирические фантасмагории. Поэтому строгая документальность не только в воплощении, но и в предварительном накоплении материала тут заведомо неуместна. Окрестная молва и слухи об этих людях для писателя, может быть, даже более интересны, чем они сами.

Известная ориентация на „легенду“ вместе с тем вовсе не означала, что автора мало занимали реальные облики типажей. Напротив, можно только дивиться, насколько в вымышленной фигуре Вильяма Сваакера многообразно и точно переданы основные события биографии Юлиуса Саарека.

Для представлений о том, что мог знать о Саареке Федин, когда принимался за повесть, имеются почти исчерпывающие документальные источники, хотя и позднейшего происхождения. В них-то и заключен параллельный жизненный „сюжет“, порой не менее занимательный, чем литературные деяния Вильяма Сваакера.

В апреле 1968 года два подробных письма прислал Федину известный советский поэт М.В. Исаковский, уроженец Смоленщины. В 1918–1921 годах он редактировал газету в Ельне. Оба письма, по словам автора, касались „человека, которого Вы так хорошо описали в своей знаменитой повести „Трансвааль“. Повесть эту я читал еще в молодые годы и очень люблю ее…“. К письму от 17 апреля М.В. Исаковский приложил номер журнала „Рабоче-крестьянский корреспондент“ (1968, №' 4) с отрывком из воспоминаний „Два года в Ельне“. „В номере, который я вам посылаю, – сообщал Михаил Васильевич, – есть и мой рассказ о Саареке…“

Имеются письменные свидетельства и других очевидцев. Множество фактических данных о Саареке содержит статья Ан. Гая в одном из сентябрьских номеров смоленской газеты „Рабочий путь“ за 1928 год. Статья так и называется „Юлиус Саарек“.

Из статьи и других материалов видно, что Федин имел основания наделить своего персонажа не только отталкивающими чертами, но и объективно обрисовать его роль в качестве „культуртрегера“ здешних мест, в том числе отдавал должное его уму, трудолюбию, богатству фантазии, беззаветной энергии, жизнестойкости и сметке.

Те же факты подтверждают и главную оценку писателя, что его герой – „негодяй“. Расчетливый и безжалостный хищник, исповедующий одну мораль – выгоду.

В этом отношении при изображении разновидности буржуазного дельца новейшей „американской формации“ в его столкновении с дедовскими установлениями и патриархальными нравами Федин продолжил и развил горь-ковские традиции. Он делал это на усложнившемся материале послереволюционной действительности. И показал Сваакера во взаимодействиях с отсталой деревенско-патриархальной средой в той же жизненной объемности и полноте красок, как некогда изображал своих „варваров“ – Железновых, Достигаевых и „Других“ Горький.

Жизненная правдивость характеров обеспечила широкий успех повести, несмотря на предвзятые оценки критики. Имя Сваакера сделалось нарицательным в публицистике 20-х годов.

„Комсомольская правда“ 16 декабря 1928 года поместила статью чуть ли не на полосу – „Лицо классового врага“, анализирующую затронутые автором „Трансвааля“ жизненные факты. „Ласковый враг (Свёкор и Сваакер)“ – так назван очерк в журнале „Октябрь“ (1929, № 3). Интересен также большой очерк „Сваакеры из Палласовки“, опубликованный в саратовской газете „Поволжская правда“ 18 апреля 1929 года. Речь идет о сходных жизненных явлениях на территории тогдашнего Нижне-Волжского края. „Обвиняли Федина в том, – пишет автор, – что он… нарочно выдумал это „чудище обло, озорно, стозевно и лаяй…“. История обогащения Сваакера… оказывается, была передана Фединым почти протокольно… Увы, Сваакеры существуют не только в художественной литературе“.

Читательский успех сборника „Трансвааль“ стал для писателя прорывом к новой массовой аудитории… На только что вышедшей книге Федин сделал надпись, обращенную к тому, с кем в совместных переживаниях возникал и копился прозаический цикл. Она искрится ощущениями духовного родства: „Брату моему Ивану Сергеевичу Соколову-Микитову. Большой частью этой книги я обязан тебе, и если я в ней крошечку вырос, то и ростом этим тоже обязан тебе, мой единственный друг. Константин. 15.1.1927“.

* * *

Однако, как мы знаем уже, был и еще один художественный авторитет, несомненный в глазах обоих литературных побратимов. Этим писателем был Бунин.

Безгласный и как бы исключительно книжный образец и посредник творческого общения в 20-е годы – так, к счастью, иногда случается, – Иван Алексеевич вдруг вживе является и напоминает о себе в середине 40-х годов.

Сам Федин передает этот сюрприз так: „В марте месяце 1948 года почтой доставлена была мне книга, какой я не мог ожидать… Это был том первый „Собрания сочинений“ И.А. Бунина в берлинском издательстве „Петрополис“ с дарственной надписью автора.

Было от чего взволноваться: в автографе Бунин называл себя моим „давним усердным читателем“… Спустя несколько дней от Бунина прибыла другая книга – „рассказ "Речной трактир", также с сердечной авторской надписью. Оба автографа заканчивались одинаковой датой: "1.3.1946. Париж".

В течение долгих лет для Федина оставалось загадкой: почему «именно теперь прислан… дорогой дар… „давним“ читателем»? Объяснения могли быть разные.

Находясь на чужбине, Бунин выделял лучшие книги советских писателей. Известен, например, близкий по времени (10 сентября 1947 года) отзыв Бунина о поэме А. Твардовского «Василий Теркин», который он в письме давнему литературному другу Н.Д. Телешову адресовал автору: «…Прошу тебя, если ты знаком и встречаешься с ним, – писал тогда И.А. Бунин, – передать ему при случае, что я (читатель, как ты знаешь, придирчивый, требовательный) совершенно восхищен его талантом…»

Дарственные автографы на книгах Федину (вместе с письмом, которое было тогда же написано, но не отправлено Буниным) выражают его читательское отношение к творчеству советского писателя. И возможно, также к «деревенской» прозе Федина 20-х годов.

Само письмо, ему адресованное, Федин прочитал лишь четверть века спустя, когда оно поступило в Москву в числе прочих архивных материалов для готовившегося двухтомного выпуска «Литературного наследства» – «Иван Бунин».

Письмо деловое, посвященное предполагавшемуся в 1946 году изданию сборника произведений Бунина в СССР. (Заметим, что в 1946 году Федин не занимал руководящих официальных постов; Бунин обращался к нему просто как к авторитетному мастеру русской литературы, вкусу которого доверял.) И неотправленное, по словам Федина в той же заметке, сопровождавшей публикацию письма, «вероятно, потому, что на родине Бунина тогда еще не возобновили печатание его книг».

8 сентября 1953 года И.А. Бунин умер. «О смерти Бунина, – вспоминает Соколов-Микитов, – я узнал, живя в деревне под Москвой. Ночью по радио я слушал печальную весть о его смерти, чтение незнакомых мне бунинских рассказов».

Возобновлению широкой и активной публикации книг Бунина в СССР, как пишет далее Соколов-Микитов, в немалой степени способствовал Федин: «Имя его на одном из съездов советских писателей произнес Константин Федин. После этого книги Бунина начали издаваться…»

Было так… В декабре 1954 года в Москве собрался Второй Всесоюзный съезд советских писателей. Выразить назревшую потребность – сказать с трибуны съезда о необходимости возвращения на родину книг Бунина – «русского классика», по его определению, взял на себя Федин. Он развивал свои давние сокровенные убеждения.

Касаясь судеб литературной эмиграции послеоктябрьской поры, Федин говорил: «В массе своей литературная эмиграция быстро перестала существовать даже как плохонькое искусство… Но, конечно, в среде писателей-эмигрантов были и тяжелые драмы, и тяжесть их, наверное, прямо соответствовала глубине и значению дарований.

Возвратился, чтобы освободиться от невыносимой тоски по родной земле, Куприн – писатель яркой окраски реалистического таланта, широко у нас читаемый.

Недостало сил, уже будучи советским гражданином, вернуться домой Ивану Бунину – русскому классику рубежа двух столетий, который оставался реалистом и в прозе и в поэзии той поры., когда господствовала мода на декаданс. Не следует, по моему мнению, отчуждать Бунина от истории русской литературы, и все ценное из его творчества должно принадлежать читателю так, как принадлежит лучшее из наследия Куприна».

В 1958 году вдова Бунина В.Н. Муромцева-Бунина издала во Франции свою биографическую книгу «Жизнь Бунина (1870–1906)». Одним из первых адресатов в СССР, кому она послала ее, был Федин. «Многоуважаемому Константину Александровичу Федину на добрую память. В. Муромцева-Бунина. Париж 10/Ш-59», – гласит надпись.

В 1965 году Гослитиздат начал выпуск девятитомного Собрания сочинений И.А. Бунина, впервые после долгого перерыва широко и полно представившего его произведения читателям.

…Впрочем, рассказанное происходило значительно позже. А в 1926 году, когда завершался сборник «Трансвааль», где так многое значил пример этого мастера, Федин был молод. Полон замыслов, энергии. Он торопился.

Едва только обрисовались в воображении, обозначились основные произведения сборника, а он уже мечтает в письмах к Соколову-Микитову «освободиться от деревни и начать роман. Это моя мечта – роман, совсем непохожий на „Г[орода] и г[оды]“ (3 октября 1925 г.). Еще в увлечении изливаются из-под его пера рассказ, другой, повесть. Опять рассказ, еще повесть… Если, конечно, можно так сказать – „изливаются“ – про „каторжную работу с утра до вечера“. А он уже ждет не дождется часа, когда можно будет засесть за роман. „Думаю о романе. Отравился: теперь ничего не хочется, кроме романа…“ (7 декабря 1925 г.).

Только бы поскорей передать бумаге то, что заняло воображение, пока не отгорело, не обуглилось, не поблекло. Только бы во всей целости и полноте заставить жить от себя отдельно эти настойчивые картины – деревню. Только бы до последнего штриха и слова, до чистоты совести, до свободного вздоха сделать задуманное. Закончить рассказы и повести. Составить сборник, исполнить договор. Отнести рукопись в издательство. А там… За роман! Он уже „отравлен романом“. Он даже позволяет себе жаловаться: дескать, хочется писать роман, а он, мол, вынужден тачать рассказы…

Тем более что роман этот неожиданный, непохожий, совсем из другой жизни. Главный герой его – композитор. Необычная в русской литературе вещь. Она уже поет и звучит в ушах, не дает покоя. Там уже все ясно. И пойдет на сей раз, конечно, почти без усилий, легко и просто, как по маслу. О, как свободно тогда вздохнетея, как славно и радостно заживется! Роман, роман!..

И срок этот своим чередом, конечно, настал. Но крупное полотно о судьбах культуры и назначении художника – роман „Братья“ – само обернулось тяжким испытанием в жизни писателя…