Текст книги "Розыск. Дилогия"

Автор книги: Юрий Кларов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

II

Кустарь сидел в Таганской тюрьме, или, как тогда говорили, в Таганском допре, то есть доме предварительного заключения.

Предполагалось, что с утра я, Борин и агент первого разряда Московского уголовного розыска Прозоров, который был старшим поста наружного наблюдения за домом Глазукова, когда произошло убийство, встретимся в комендатуре допра и отправимся оттуда на Покровку, где находилась интересовавшая нас квартира. Но так получилось, что в Таганский допр к обговоренному времени приехал лишь Прозоров.

Борин, человек скрупулезно точный и обязательный, прибыл с некоторым опозданием, так как вынужден был под утро посетить Сухаревку, где в бакалейном ряду обнаружили труп постового милиционера. Петр Петрович задержался всего на полчаса, но к его приезду Прозоров, не телефонировав дежурному по Центророзыску, оформил в комендатуре документы, получил Перхотина и вместе с ним уехал на извозчике.

Не смог принять непосредственного участия в подготовлявшейся операции и я.

Жена Зигмунда Ида, приходившаяся дальней родственницей Розе Штерн, невысокая брюнетка с большими библейскими глазами, очень напоминающая внешностью, но не темпераментом Розу (кто-то не без ехидства назвал ее бледной копией с яркого оригинала), всю свою жизнь обожала экспромты. Гимназисткой она сочиняла сентиментальные стихи, а затем совсем неожиданно не только для семьи, но, кажется, и для самой себя оказалась в тюрьме за сочинение и распространение прокламаций, призывающих к свержению существующего строя. Потом в коротком промежутке, образовавшемся между двумя тюрьмами, она ухитрилась не только познакомиться с Липовецким, но и выйти за него замуж. Не успел Зигмунд освоиться с положением женатого человека, как его уже ожидал новый экспромт – рождение дочери. После длительных дискуссий новорожденную решено было назвать Татьяной, и тогда Зигмунд узнал, что Ида назвала ее Машкой…

При одном слове «экспромт» Зигмунд бледнел и вздрагивал. Впрочем, может быть, мне это просто казалось.

Последнее время, не получая никаких вестей из Ревеля, где находилась Ида с дочерью, Липовецкий сильно нервничал. По заверению товарищей, которые ее туда направили, Ида уже успешно завершила порученное ей задание и должна была через Петроград сообщить о своем возвращении в Москву. Каждый день Зигмунд ждал телеграммы, оттягивая свою командировку в Орел. Телеграммы не было. Но стоило Липовецкому на два дня уехать в Орел, как в ту же ночь дежурная по 2-му Дому Советов вручила мне предназначавшуюся ему краткую телеграмму из Петрограда, которая начиналась со слова «встречай», а заканчивалась: «Целую Ида».

Этот очередной Идин экспромт и лишил меня возможности приехать утром в Таганский допр.

Не встретить ее было бы свинством по отношению к Зигмунду. Правда, если бы я знал, что Борин задержится, то Иде пришлось бы добираться до 2-го Дома Советов самой.

Если бы я знал…

Было раннее утро, но две афишные тумбы перед фасадом Метрополя уже белели свеженаклеенными декретами, приказами, постановлениями, призывами и сообщениями.

Еженедельная информационная сводка Чрезвычайной комиссии по изъятию шинелей, сапог и валенок для фронта; объявление Театра революционной сатиры о двух ближайших премьерах – «Деревня» и «Кукиш для Антанты»; набор студентов, делегируемых по разверстке губкомами и губисполкомами в Коммунистический университет имени Свердлова: «Студенты зачисляются после строгого медицинского осмотра. Туберкулезные, малокровные и слабые ввиду тяжелых условий московской жизни вовсе не принимаются…» Университет сулил абитуриентам фронтовой паек, стипендию в пять тысяч рублей в месяц, но заранее предупреждал, что никакой одежды и обуви в распределителях Московского потребительского общества они не получат. Обуть и одеть будущих студентов обязаны делегирующие их в университет организации.

В объявлениях многократно мелькали слова «фронт», «продовольствие», «армия», «трудовая повинность».

Центральная комиссия помощи фронту доводила до всеобщего сведения, что «из числа собранных для фронта вещей уже отправлено в действующие части: нательных рубах – 39 396, теплых рубах – 5970, теплых кальсон – 7444, брюк разных – 7376, спичек – 2454 коробки, кружек чайных – 78, махорки – 12 ящиков». Тут же обращение к «честным гражданкам Москвы и Московской губернии»: «Вас Советская Республика стремится освободить от тысячелетнего рабства. Помните о ее армии. Помните о бойцах, которые сражаются и умирают за тысячи верст от своих домов. Шлите им свои приветы не словами, а тем, что может спасти их жизни, что сохранит им здоровье, что поможет им одержать славные победы и вернуться домой к упорному труду, к бескровной войне с разрухой, к строительству нашего будущего».

Было и сообщение, имевшее самое непосредственное отношение к деятельности милиции.

Москомтруд, то есть Московский комиссариат труда, сообщал, что в городе были случаи ограбления квартир трудовых семей в то время, как члены этих семей находились на работе. Поэтому Москомтруд обязывал домовые комитеты в порядке трудовой повинности возлагать охрану таких квартир на проживающих в тех же домах нетрудовые элементы, домохозяек и лиц преклонного возраста.

Из подъезда 2-го Дома Советов вышел Ермаш.

– Гляжу, у тебя тумбы вроде газет, а?

– А как же, все новости.

– Липовецкую едешь встречать?

– А ты откуда знаешь?

– Я, брат, все знаю, – усмехнулся он. – Потому-то меня начальником Центророзыска и назначали. Сегодня у меня в номере переночуй, а завтра, если захочеш жить один, сможешь перебраться в 5-й Дом Советов. Я там договорюсь с комендантом. Но лучше у меня оставайся, вдвоем веселее.

Лето было в разгаре, но Москва готовилась к зиме. На телегах, трамваях, грузовиках везли топливо. Дрова заготовлялись трудовыми ротами и батальонами, сформированными из бывших чиновников, дельцов, куртизанок, биржевых маклеров, купчих и светских дам.

«Даешь топливо!» – кричали плакаты.

Подъезжая к вокзалу, я обогнал разношерстную гомонящую толпу с пилами и топорами. Судя по знамени, которое нес впереди толстый господин в котелке, это был 1-й лесозаготовительный батальон Сокольнического района имени Розы Люксембург.

Играл оркестр.

«Ать– два! Левой!» – стараясь перекрыть звенящую медь, командовал человек в кителе с алым бантом на груди. Но толпа уныло тащилась вразброд, никак не желая оправдывать свое почетное название.

На перроне перед разрисованными художником теплушками – три васнецовских богатыря с пилами и топорами, готовые хоть сейчас завалить Москву, а ежели потребуется, то и всю республику первосортными дровами – теснились жеманные дамы из лесозаготовительной роты Городского района.

– Вы есть кто, дорогие гражданочки? – риторически вопрошал своих трудармеек командир роты, приземистый рабочий в надвинутом на лоб картузе. – Вы есть бывшие эксплуататорши. А республика что? Республика доверие вам оказывает, дровишки заготовлять отправляет. Верно? Верно. Значит, по теплушкам – и за дело. Ударная работа – ударный паек. Не обидим. Так что, как говаривали до революции, с богом!

Вопреки моим ожиданиям, Идин поезд опоздал всего за час. Кто-то мне говорил, что после многих лет совместной жизни муж и жена становятся похожими друг на друга и внешне и внутренне. Раньше я этого как-то не замечал. Но когда Ида впилась в меня своими близорукими, широко открытыми глазами, а затем оседлала переносицу болтавшимся на шнурке пенсне, я понял, что этот «кто-то» был прав.

– Косачевский? – спросила она и выдернула за руку из круговерти толпы Машку.

– Косачевский.

– Живой?

– Живой, – покорно подтвердил я и в доказательство сказанного взял у нее чемодан.

– Странно, – сказала Ида, продолжая изучать меня через стеклышки пенсне. – Мы тебя давно считали мертвым.

– Знаю.

– Говорили, что тебя расстреляли махновцы…

– Знаю.

– …и что ты перед смертью пел «Интернационал».

– Слышал.

– Выходит, врали?

– Получается, что так.

– Чудеса, – раздумчиво сказала она и добавила: – Я очень рада, что ты жав.

– Я тоже.

Все до мелочей напоминало первую встречу с Зигмундом. Теперь нам лишь оставалось поцеловаться. Но тут выяснилось, что «кто-то» несколько преувеличивал.

– Целоваться? Зачем? – удивилась Ида и сказала Машке: – Поздоровайся с дядей Леней.

Машка, выглядывавшая из-за спины матери, неуверенно протянула мне свою костлявую лапку:

– Здрасте…

– Здравствуй, Мария Зигмундовна. С приездом.

Машка была польщена.

– А чего мы, собственно говоря, стоим?

Я пожал плечами:

– Ты же никак не хочешь поверить, что я жив.

– Уже поверила. Почти поверила…

– Тогда пошли.

Когда мы подошли к извозчичьей бирже, Ида замедлила шаг, словно припоминая что-то, и рассеянно спросила:

– Да, кстати, а где Зигмунд? – Она вновь надела на нос пенсне и внимательно оглядела меня с ног до головы, словно рассчитывая обнаружить своего мужа в одном из карманов моего френча или галифе. – Так где же он? – недоумевающе повторила она.

– Уехал.

– Куда?

– В Орел.

– Но я же отправила телеграмму.

– Если бы ты догадалась это сделать на день раньше, тебя бы встречал не я, а он.

– Понимаешь, все получилось…

– …Экспромтом, – закончил я.

– Да, а как ты догадался? – удивилась она и тут же рассмеялась: – Знаешь, какую подпольную кличку мне дали в Ревеле?

– Понятия не имею.

– Экспромт.

– Видимо, ты успела себя там соответствующим образом зарекомендовать.

– С самой лучшей стороны, – заверила меня Ида и спросила: – Так куда ты собираешься нас везти?

– Ты же знаешь, что я не любитель экспромтов.

– Во 2-й Дом Советов?

– Совершенно верно, туда. В тот самый номер, в котором ты оставила Зигмунда, отправляясь в Ревель. Никаких экспромтов.

В «Метрополь» мы приехали в начале одиннадцатого. Как раз в это время агент первого разряда Московского уголовного розыска Прозоров, прикомандированный к бригаде «Мобиль» Центророзыска республики, сидя в кабинете Борина, писал на мое имя объяснение:

«Когда мы подходили к расположенному у Покровских ворот Салону искусств, подследственный Перхотин неожиданно напал на меня, пытаясь обезоружить, а когда это ему не удалось, кинулся бежать вдоль правой стороны Белгородского проезда в направлении интендантского вещевого склада. После оклика «Стой!», а затем «Стой, стрелять буду!» мною, в соответствии с инструкцией, было применено оружие, в результате чего гражданин Перхотин, по уголовной кличке Кустарь, был убит…»

III

Прозоров своим обычным бесцветным голосом, почти дословно, пересказывал мне объяснительную записку:

– Когда мы подошли к Салону искусств, Перхотин, схватив меня за кисть правой руки, пытался обезоружить. Я вырвал руку и отбросил его ударом в челюсть. Он, как мне показалось, опять хотел на меня кинуться, но затем, верно, раздумал и бросился бежать вдоль правой стороны Белгородского проезда, мимо булочной, к интендантскому вещевому складу…

По мере его рассказа во мне нарастало глухое раздражение, которое я никак не мог приглушить.

– Вы уже об этом писали в своем объяснении.

– Да, – подтвердил он и попросил у меня разрешения закурить.

– Курите.

Прозоров достал из нагрудного кармана френча мятую папиросу, чиркнул зубчатым колесиком пузатой зажигалки, прикурил, глубоко затянулся.

– А теперь давайте разберемся.

– Да в чем тут разбираться, товарищ Косачевский? И так все ясно.

– Хочу кое-что уточнить.

– Слушаю.

– Когда Перхотин побежал по Белгородскому проезду, вы пытались его преследовать?

– Простите? – сказал он.

– Вы бежали за Перхотиным и стреляли в него на бегу?

– Нет, не бежал я за ним. Смысла бежать за ним не было, скрылся бы он.

– Значит, стреляли стоя?

– Стоя.

– С того самого места, где он на вас напал?

– Вроде.

– Вроде или с того самого?

– С того самого.

– Покажите мне это место на плане.

Он взял у меня лист бумаги с тщательно вычерченным Суховым планом места происшествия и поставил карандашом маленький крестик.

– Вот здесь он на меня напал, у этого дерева. Отсюда я и стрелял.

– Сколько было произведено выстрелов?

– Четыре.

– Один вверх и три в убегающего?

– Так точно.

– Когда вы в первый раз выстрелили в Перхотина, где он находился? Покажите на алане.

– Вот здесь, у этого дома с мезонином. Я еще опасался, что он забежит во двор.

– Понятно. Вы куда целились?

– В ноги. Но тут дело такое – лишь бы не промазать. А уж куда попадешь…

– Но вы не промазали: все три пули в цель попали. Не многовато ли?

– Так вышло.

– После какого по счету выстрела Перхотин упал?

– После третьего. Иначе я бы трижды не стрелял в него.

– А после первого выстрела он продолжал бежать?

– Вроде бы приостановился, но точно сказать не могу: не в тире ведь. Все вгорячах. Как угадаешь – первым выстрелом задел или третьим? Одна мысль – не дать убежать. Тут уж лучше перестараться, я так думаю…

– С какого расстояния вы стреляли в Перхотина?

– Точно не скажу.

– А вы прикиньте по плану. Вот дом с мезонином, а вот место, где он на вас напал.

– Метров двадцать будет, может, двадцать пять. Так?

– Так, – подтвердил я. – Именно так получается по вашему письменному и по вашему устному объяснению: двадцать – двадцать пять метров.

За дверью комнаты, в коридоре четко прозвучали и заглохли в отдалении чьи-то шаги. Вокруг люстры кружились в своей дурацкой карусели мухи. Тихо и жалобно скрипел стул под плотно сбитым, мускулистым телом Прозорова.

О чем он сейчас думал и думал ли о чем-либо?

Прозоров докурил папиросу до мундштука, аккуратно пригасил ее в пепельнице. Обращая на себя внимание, кашлянул. Дескать, во всем разобрались, все выяснили, так чего зря время терять?

Вполголоса спросил почтительно:

– Разрешите быть свободным, товарищ Косачевский?

– Нет, не разрешу.

– Как прикажете.

– Из этого кабинета вы уйдете уже под конвоем, Прозоров.

Колыхнулась сбоку от меня задернутая штора. Это не выдержали нервы у стоявшего между ней и окном оперативника, которого поместил туда на всякий случай Сухов.

Я тоже ожидал, что сказанные мною слова вызовут у Прозорова бурную реакцию, что он, например, кинется на меня, попытается обнажить оружие, в котором благодаря заботам того же Сухова не было ни одного патрона…

Такое развитие событий хотя и было чревато неприятностями, но зато вносило в создавшуюся ситуацию необходимую мне определенность.

Однако я недооценил сидящего передо мной человека. И тогда и позже Прозоров проявил поразительное самообладание. Он не сделал ни одного резкого движения, даже не изменился в лице. Единственное, что он себе позволил, – легкое недоумение:

– Вы собираетесь меня арестовать?

– Разумеется.

– За что?

Он извлек из кармана френча еще одну смятую папиросу. Закурил. Его холодные, вдавленные в мякоть лица глаза ничего не выражали – ни гнева, ни настороженности, ни страха.

– Почему вы убили Перхотина, Прозоров?

Он выпустил изо рта дым. Снова затянулся.

– Я действовал в соответствии с инструкцией, товарищ Косачевский.

– Инструкция не предписывает убивать людей.

– Перхотин был убит, потому что пытался бежать. Если бы не попытка к побегу…

– А никакой попытки к побегу не было, Прозоров.

– Но, товарищ Косачевский!…

– Не было. Кстати, вы кончали краткосрочные курсы по криминалистике и судебной медицине при Московском уголовном розыске?

– Нет, не успел: меня тогда в Центророзыск откомандировали. Но вы это к чему?

– К тому, что если бы вы кончили эти курсы, то смогли бы придумать что-нибудь более убедительное. У вас концы с концами не сходятся.

– Не понимаю.

– Сейчас поймете. Вы утверждаете, что Перхотин напал на вас, пытался бежать и вы в соответствии с инструкцией открыли по нему после предупреждений огонь, когда он находился от вас на расстоянии двадцать – двадцати пяти метров. Верно?

– Да.

– А вот заключение экспертизы: один выстрел в Перхотина произведен в упор, а два других – на расстоянии, не превышающем полутора метров. Одно это исключает вашу версию о побеге. Перхотин никуда не собирался бежать. Он находился рядом с вами. Убийство, Прозоров. Убийство, не имеющее никакого отношения к инструкции, на которую вы пытаетесь сослаться.

– Эксперт мог ошибиться.

– Заключение давал квалифицированный специалист.

– И все же он мог ошибиться, – повторил Прозоров.

– Мог, если бы не основывался на признаках, которые известны каждому опытному работнику уголовного розыска и даже неопытному, но прослушавшему курс лекций по судебной медицине и криминалистике. Определяя дистанцию, с которой были произведены выстрелы, экспертиза исходила из воздействия на одежду убитого пороховых газов, следов опаления и пятен копоти. А если учесть еще направление пулевых каналов… Тут невозможно ошибиться, Прозоров. Так что ваше объяснение выглядит детским лепетом. А ведь мы располагаем не только заключением экспертов, хотя оно более чем убедительно, но и показаниями двух свидетелей. Вот, как можете сами убедиться, собственноручные показания художника Энтина, который после первого выстрела, сделанного, кстати говоря, не вверх, как положено при попытке к бегству, а в спину Перхотина, наблюдал за происходящим через окно малого зала Салона искусств. Хотите ознакомиться? Если желаете, могу прочесть. Прочесть?

– Не смею затруднять вас.

– Воля ваша. А вот, как видите, протокол допроса другого свидетеля – дворника Емельянова. Показания обоих свидетелей совпадают до мельчайших деталей и полностью подтверждают выводы экспертизы. А сейчас, насколько мне известно, инспектор Центророзыска Сухов опрашивает третьего свидетеля, оказавшегося очевидцем событий в Белгородском проезде. Этот свидетель видел то же самое, что и два предыдущих. Так что эксперт не ошибся. На этот раз, похоже, ошиблись вы, сильно ошиблись. А за ошибки положено платить…

– Звонкой монетой?

– Это самая дешевая плата. Иной раз за ошибки расплачиваются головой.

– Ну, «вышка» мне не грозит.

– К сожалению.

В комнате повисло молчание.

– Одного не пойму, – сказал Прозоров. – Вы считаете, что моя вина в умышленном убийстве Перхотина полностью доказана экспертизой и свидетелями. Ведь так?

– Так.

– Но тогда чего вы от меня хотите? Чистосердечного раскаяния?

– Нет. На ваше раскаяние я не рассчитываю.

– А на что же вы, позвольте полюбопытствовать, рассчитываете?

– На то, что вы объясните, зачем вам нужно было убрать Кустаря.

Он слегка присвистнул:

– Всего-то?

– Всего-навсего.

– Но я ведь объяснил.

– Не слышал.

– Ну как же! – удивился он, уже не скрывая издевки. – Вы просто были невнимательны… гражданин Косачевский. Я вам досконально объяснил, что я не «убирал» Кустаря. Избави бог! Я лишь выполнял свой служебный долг, гражданин Косачевский. Подследственный Перхотин, полученный мною из Таганского допра, был убит при попытке к бегству, в полном соответствии с известной вам инструкцией.

– А в соответствии с какой инструкцией вы убили ювелира Глазукова? – тихим и ровным голосом спросил я.

На мгновение Прозоров опешил. Но только на мгновение…

– Вы считаете, что у меня достаточно широкая спина, чтобы взвалить на нее и второе убийство?

– Нет, я исхожу из другого.

– Из чего же? – спросил он своим бесцветным голосом, будто выполняя скучный, но необходимый ритуал.

– Я исхожу из того, что ученье – свет, а неученье – тьма. Если бы вы прослушали курс по криминалистике и судебной медицине, Прозоров, то совершенное вами убийство Глазукова, возможно, не было бы раскрыто и по сей день, хотя мы и так запоздали. Но вы не прослушали этого курса. Отсюда и допущенные вами ошибки. С Глазуковым вы наделали порядочно ошибок, не намного меньше, чем с Кустарем. Ну, прежде всего, студент института гражданских инженеров, который якобы пришел перед самым закрытием лавки со стороны Большого Бронного проезда. Тут, пытаясь навести нас на ложный след, вы дали полный простор своей фантазии. А ведь совсем ни к чему было придумывать этого студента с усами и бородкой. Прослушав соответствующий курс, вы бы сразу сообразили, что нами прежде всего будут опрошены, по возможности, все соседи покойного ювелира. И в результате опроса окажется, что студента никто не видел. Никто! Зато человека в земгусарском шевиотовом френче, серовато-синих шароварах и черных хромовых сапогах заметили. Его видели или входящим в лавку перед самым закрытием или выходящим из нее. Вот и первый пока повод сомневаться в вашей искренности…

– О человеке в земгусарском френче говорил только этот пьяница Семенюк, – вяло возразил Прозоров. – Он еще что-то путал относительно усов. То у земгусара были усы, то их не было…

– Устаревшие сведения, Прозоров. Человека в земгусарском френче видел не только Семенюк. Его, оказывается, видели и модистка Басова, и ее сын Егор Басов. Причем действительно усы у него «выросли» только в день убийства… Так что преступником был не выдуманный вами студент, а человек в земгусарском френче, которого, кстати говоря, замечали на Козихе и раньше, правда несколько в иной одежде.

Прозоров пожал плечами:

– Ну пусть Глазукова убил не студент, а земгусар. Не все ли равно? Какое, в конце концов, все это имеет отношение ко мне?

– Хотите узнать, чем мы располагаем?

– Естественное желание человека, которого обвиняют в двух убийствах.

– Я бы предпочел послушать вас, но… извольте. Тайны здесь нету. Готов познакомить вас с некоторыми доказательствами. Может быть, это расположит вас к откровенности. Прежде всего о земгусарском френче. В то время как вы отправились в тюрьму за Кустарем, на чердаке, где находился пост наружного наблюдения за домом Глазукова, наши сотрудники нашли шевиотовый френч, который так подробно описал Семенюк. При осмотре на нем были обнаружены многочисленные пятна крови. Там же нашли кинжал, тоже со следами крови. Опрошенный инспектором Суховым ваш напарник по посту наблюдения Синельников рассказал, что обнаруженный кинжал принадлежит вам, а френч вместе с другим ненужным тряпьем валялся на чердаке в большой соломенной корзине, оставшейся от прежних хозяев. В той же корзине Синельников видел театральные парики, бороды, усы… Кстати говоря, Синельников вспомнил, как вы примеряли при нем земгусарский френч. Синельников говорил, что он очень вам шел…

– Френч и кинжал… – сказал Прозоров. – Не маловато ли для обвинения в убийстве? Ведь ими мог воспользоваться кто угодно, тот же Синельников.

– Правильно. Но воспользовались все-таки вы, Прозоров. Час назад Семенюк и Басовы опознали вас по фотографии. Очень, я бы сказал, уверенно опознали. Из восемнадцати предложенных фотографий они выбрали именно вашу. Опознал вас и половой в чайной Общества трезвости на Патриарших прудах, где вы часто бывали, когда вели наблюдение за домом Глазукова, и где вас как-то видел Семенюк вместе с «солдатскими шароварами в вытяжных сапогах», то есть с тем же Синельниковым.

Как видите, улик более чем достаточно, а ведь я не перечислил и половины тех доказательств, которыми мы теперь располагаем. Человеком в земгусарском френче, который убил Глазукова, были вы, Прозоров, и никто иной. Так что дело не в широкой спине, на которую можно взвалить два убийства, а в том, что вы совершили эти два убийства. Теперь, надеюсь, у вас появилось желание высказаться?

– Нет, не появилось, гражданин Косачевский.

– На что же вы рассчитываете?

– Я фаталист.

По всему было видно, что я зря теряю время. Допрос следовало отложить, а пока суд да дело, произвести обыск на квартире Прозорова.

– С Перхотиным вы мне все объяснили, – сказал Прозоров. – Вас интересуют мотивы, которыми я руководствовался, «убирая» его. А что вы хотите от меня касательно Глазукова?

– Прежде всего узнать, где вы спрятали награбленное.

Кажется, слово «награбленное» шокировало его. Это уже было забавно.

– Награбленное?

– Награбленное, – подтвердил я. – Надеюсь, вы не собираетесь ссылаться на присущую вам с детства любознательность к содержимому чужих сейфов?

– Я ни на что не собираюсь ссылаться, – резко ответил он. – Что же касается любознательности, то она, скорей, свойственна вам.

– Только по службе, – заверил я. – Так куда вы девали драгоценности, извлеченные вами из сейфа после убийства Глазукова?

Вместо ответа он встал, широкоплечий, гибкий, отдернул штору, за которой скучал оперативник, и иронически спросил у меня:

– Оружие вам сдать или этому… «товарищу»?

– Мне. А этот товарищ проводит вас.

– В Таганский допр?

– Совершенно верно. Подумайте там на досуге, Прозоров. Надеюсь, что следующая наша беседа будет более плодотворной.

– А я надеюсь, что ее вовсе не будет, – в тон мне ответил он.

К сожалению, высказанная им тогда надежда осуществилась: больше беседовать нам не пришлось… В ту же ночь бывшего агента первого разряда Московского уголовного розыска Прозорова, обвинявшегося в убийстве двух человек, задушили во сне в камере Таганского допра. Так Хитровка расквиталась с ним за смерть Глазукова.

Кто именно исполнил приговор, установить не удалось. При опросе все девять сокамерников подследственного Прохорова заявили, что ночью они крепко спали и ничего не слышали.

Смерть Глазукова, смерть Кустаря и смерть Прозорова… Ермаш считал, что расследование окончательно зашло в тупик и теперь придется все начинать сначала. Мы с Бориным и Павлом Суховым расценивали перспективы более оптимистично. Ведь сам факт вмешательства Прозорова в естественный ход развития событий был для дознания далеко не безразличен. Кто такой Прозоров? Почему он убил Кустаря и убил именно тогда, когда тот хотел показать квартиру, где хранились шкатулка работы Позье, экспонаты Харьковского музея и «Комплимент»?

На следующий день на квартире Прозорова был произведен обыск. Похищенных у Глазукова драгоценностей там не нашли, но зато нам удалось обнаружить другое…

Из объяснительной записки Л.Б.Косачевскогона имя начальника Центророзыскареспублики Ф.В.Ермаша

…Таким образом, утверждение бывшего агента первого разряда Московского уголовного розыска Прозорова, прикомандированного к бригаде «Мобиль», о том, что оружие было им применено в связи с попыткой подследственного Перхотина бежать, опровергается актами судебно-медицинской и криминалистической экспертиз, показаниями очевидцев происшедшего убийства гражданина Перхотина и другими материалами дознания.

Не вызывают никаких сомнений и многочисленные доказательства, свидетельствующие о вине Прозорова в убийстве и ограблении ювелира Глазукова, когда убийцей были похищены из сейфа известная табакерка работы Позье, числившаяся в списке драгоценностей «Алмазного фонда», реликварий XIII века, сделанный из золота и украшенный драгоценными камнями, шкатулки из лиможской эмали работы знаменитых мастеров прошлого, античные камеи и другие вещи.

Однако до настоящего времени не выяснены мотивы, коими руководствовался Прозоров при убийстве Перхотина. Не удалось также обнаружить похищенные из сейфа Глазукова драгоценности.

При обыске на квартире Прозорова сотрудниками Центророзыска найден портфель черной кожи с документами украинской анархистской организации «Набат» и бумагами, имеющими непосредственное отношение к Махно. По отзывам людей, знавших Прозорова, последний не интересовался политикой и не симпатизировал ни одной из существующих в России партий. Однако обнаруженные документы позволяют предположить, что Прозоров каким-то образом был связан с анархистами.

Из содержимого портфеля,

изъятого при обыске на квартиреу бывшего сотрудника Московскогоуголовного розыска Прозорова

К позиции, занятой конфедерацией «Набат»

по узловым политическим вопросам:

«Ввиду того, что так называемые „Советы депутатов“ превратились ныне окончательно и повсеместно в политические органы демократического парламентаризма, покоящиеся на началах власти, государственности, управления и мертвящей централизации сверху, – съезд высказывается окончательно и категорически против вхождения в них анархистов.»

(газета «Набат», 1919, № 13)

«Долой комиссародержавие! Долой однобокий большевистский Совет!»

(«Набат», 1919, № 14)

«Принимая во внимание, что Советская власть стала могильщиком революции, что война Советской власти с буржуа и белогвардейщиной не может служить смягчающим обстоятельством в нашем отношении к Советской власти… конференция „Набат“ призывает всех анархистов и честных революционеров к решительной непримиримой борьбе с Советской властью и ее институтами, не менее опасными для дела социальной революции, чем другие менее прикрытые ее враги – Антанта и Врангель…»

(«Набат», 1920, № 1-28)

К позиции Н.И.Махно:

Из выступления Махно в феврале 1919 года в Гуляйполе на Втором районном съезде Советов (245 делегатов от 350 волостей):

«Если товарищи большевики идут из Великороссии на Украину помочь нам в тяжелой борьбе с контрреволюцией, то мы должны сказать им: „Добро пожаловать, дорогие братья!“ Но если они идут сюда с целью монополизировать Украину, скажем им: „Руки прочь“. Мы сами сумеем поднять на высоту освобождение трудового крестьянства, сами сумеем устроить себе новую жизнь, где не будет панов, рабов, угнетенных и угнетателей».

После восстания, поднятого против Советской власти атаманом Григорьевым, командование Красной Армии направило 12 мая 1919 г. Махно телеграмму: «Подошел решительный момент: или вы пойдете с рабочими и крестьянами всей России, или на деле откроете фронт врагам. Колебаниям нет места… Неполучение ответа буду считать объявлением войны…» Подпись: «Каменев 277».

В своей ответной телеграмме Н.И.Махно написал: «Я и мой фронт останутся неизменно верными рабоче-крестьянской революции, но не институтам насилия в лице ваших комиссариатов в чрезвычаек, творящих произвол над трудовым населением… Такие органы принуждения и насилия, как чрезвычайки и комиссариаты, проводящие партийную диктатуру, встретят в нас энергичных противников».

ИЗ ПРОЕКТА ДЕКЛАРАЦИИ К ПОДГОТОВЛЯЕМОМУ В 1920 г. ПЯТОМУ РАЙОННОМУ СЪЕЗДУ КРЕСТЬЯНСКИХ И ПОВСТАНЧЕСКИХ ДЕЛЕГАТОВ:

«Народное повстанческое движение на Украине является началом Великой третьей революции (Первая – Февральская, вторая – Октябрьская), стремящейся к окончательному раскрепощению трудящихся масс от всякого рода гнета власти и капитала, как частного, так и государственного».

Попытки белогвардейского командованиявступить в союз с повстанческой армией

и использовать популярность Н.И.Махно

в своих контрреволюционных целях:

Письмо белогвардейского командования, адресованное Махно:

«1. Оставаясь один, батько Махно рискует, находясь между двух огней, быть разбитым той или иной стороной, и его идеалы не будут так скоро осуществлены.

2. Его стремления могут во всей полноте быть проведены в жизнь при содействии Добрармии, которая сейчас, желая исправить старые ошибки, изменит совершенно свою политическую физиономию и ведет переговоры о союзе со всеми борющимися против коммунистов армиями. Сговориться о будущем устройстве бывшей Российской империи можно будет потом, разбив коммунистов.