Текст книги "Розыск. Дилогия"

Автор книги: Юрий Кларов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

Знал ли он о том, что у нее хранятся ценности «Алмазного фонда»?

Разумеется. Может быть, от нее. Может быть, от кого-то другого. Ей трудно сейчас вспомнить. Да и какое это имеет значение?

А потом… Потом он предложил ей вместе с ним уехать за границу. Да, они собирались взять с собой эти драгоценности. Ради него она готова была на все: на любую подлость, преступление…

Он увез чемодан днем в день ареста Галицкого. А вечером Винокуров должен был заехать за ней. Но он не приехал… Она прождала всю ночь – напрасно. И тогда она поняла, что вновь обманута, что единственное, что ей осталось, – это умереть.

К несчастью, ее спасли.

Зачем? Кому теперь нужна ее жизнь?

А этот мерзавец по-прежнему процветает. Теперь из-за него и его любовницы, этой Ванды, погиб Олег Григорьевич Мессмер…

– Не торопитесь, Елена Петровна. Ваши показания трудно протоколировать, – сказал я. – Итак, все оставшиеся в чемодане ценности «Алмазного фонда» были вами в апреле 1918 года добровольно отданы господину Винокурову?

– Да.

– И больше никакими сведениями о Винокурове и ценностях вы не располагаете. Так?

– Да.

– История с человеком, выдававшим себя за Косачевского, вами придумана?

– Мне не оставалось ничего иного.

Из информационного сообщения

Центророзыска республикипо делу о ценностях ликвидированнойв 1918 году монархической

организации «Алмазный фонд»

(разослано для сведения и руководства ряду губернских управлений уголовного розыска)

…В то время как весной 1918 г. во ВЦИК рассматривался вопрос о подготовке судебного процесса над бывшим русским императором Николаем II (вышеуказанный процесс, как известно, не состоялся из-за наступления белых на фронте и невозможности эвакуации царской семьи из Екатеринбурга), левые эсеры и анархисты, настаивавшие на уничтожении царской семьи, нелегально подготовляли эту террористическую акцию. В Сибирь и на Урал ими были направлены боевики. Одну из таких групп возглавил Б.Галицкий, анархист-коммунист (местонахождение в настоящее время неизвестно), в распоряжении которого находились экспроприированные анархистами ценности «Фонда».

По сведениям Центророзыска, нуждавшийся для выполнения задания в денежных средствах Б.Галицкий намеревался реализовать значительную часть хранившихся у него драгоценностей. Список отобранных им для указанной цели вещей уточняется. Однако, как показал опрос причастных к делу лиц, среди подлежащего реализации находились: 1) «Гермогеновские бармы», 2) жемчужина «Пилигрима», 3) «Батуринский грааль», 4) брошь «Северная звезда», 5) «Амулет княжны Таракановой», 6) «перстень Калиостро», 7) «Комплимент» и др.

В случае обнаружения вышепоименованных и иных ценностей «Алмазного фонда» просим принять меры к их незамедлительному изъятию и сообщить об указанном начальнику бригады «Мобиль» Центророзыска тов. Косачевскому…

Приложение:

1. Установочные данные о Галицком и членах его группы.

2. Предположительный список подлежавших реализации в 1918 г. ценностей.

3. Описание драгоценностей «Алмазного фонда».

Из описания драгоценностей «Алмазного фонда»,

сделанного в 1918 г. по указанию Косачевскогопрофессором истории изящных искусств Карташовым,

приват-доцентом Московского университета Шперком,

ювелирами Гейштором, Оглоблинским и Кербелем

«АМУЛЕТ КНЯЖНЫ ТАРАКАНОВОЙ» («Емелькин камень»). Под таким наименованием в среде русских ювелиров известен медальон в форме сердца из белого (горного) хрусталя, обрамленный понизу золотой и серебряной сканью. В скань вставлено усыпанное алмазами кольцо – оправа для крупного (18 каратов) «восточного изумруда», т. е. зеленого корунда (изумруд-берилл), который является исключительно редким камнем, значительно превосходящим по красоте, блеску и твердости лучшие изумруды.

Принято считать, что медальон принадлежал известной авантюристке – княжне Таракановой, выдававшей себя за дочь русской императрицы Елизаветы и графа Разумовского.

Объявившаяся во время русско-турецкой войны и восстания Пугачева, Тараканова пыталась использовать и то и другое в своих целях. Она утверждала, что Пугачев – ее сводный брат, сын Разумовского от первой жены, искусный храбрый генерал и математик, человек, обладающий редким даром привлекать к себе симпатии народа.

Обратившись за покровительством к турецкому султану, Тараканова копию своего письма направила великому визирю с просьбой переслать ее «сыну Разумовского, монсиньору Пугачеву». Молва утверждает, что вместе с копией письма для «монсиньора Пугачева» был также отправлен и этот медальон.

Любопытно, что при аресте Пугачева в его кошельке обнаружили два камня, один из них – «белый восточный хрусталь в форме сердца» (П.С.Потемкин во время «Пугачевщины». – Русская старина, 1870, т. 2, с. 412).

По имеющимся в распоряжении историков документам, оба камня были переданы Пугачеву ржевским купцом Евстафием Трифоновичем Долгополовым, который в молодости поставлял в Ораниенбауме фураж для лошадей будущего императора Петра III и часто того видел. Во время восстания он «опознал» в Пугачеве свергнутого царя, а несколько позднее предлагал императрице выдать правительству «бунтовщика».

«ПЕРСТЕНЬ КАЛИОСТРО». По мнению профессора Карташова и ювелира Оглоблинского, составители описи ценностей «Фонда» имели в виду масонский перстень из коллекции Довнар-Запольского.

Указанный перстень принадлежал вельможе екатерининских времен Ивану Перфильевичу Елагину, гроссмейстеру созданного тогда в Петербурге союза русских масонских лож (по некоторым сведениям, первая ложа всемирного тайного ордена свободных каменщиков, или масонов, была основана в России Петром Великим в Кронштадте).

Получившее широкое распространение во второй половине восемнадцатого века масонство привлекло к себе внимание многих известных теософов, алхимиков и просто авантюристов, в том числе пресловутого графа Калиостро, учредившего в Париже ложу египетского масонства.

В 1779 году Калиостро посетил Петербург, где жил в доме Елагина. Он встречался с Потемкиным, Григорием Орловым, а возможно и с императрицей, хотя в дальнейшем Екатерина II написала две комедии, высмеивающие самозваного графа, а сам Калиостро был выслан за границу.

Легенда утверждает, что, покидая гостеприимный дом Елагина, Калиостро подарил великому мастеру союза русских масонских лож свой «магический» перстень. Однако это представляется маловероятным хотя бы в силу того, что «великий мастер египетского масонства» в то время слишком нуждался в деньгах, чтобы делать подобные подарки. Достаточно сказать, что жена Лоренца совсем не стеснялась продавать русским придворным дамам «жизненный эликсир», который должен был омолодить их, а сам Калиостро так увлекся платным врачеванием вельмож, что возмущенный конкуренцией придворный доктор великого князя, будущего императора Павла I, вызвал его на дуэль. Поединок, правда, не состоялся. «Так как право выбора оружия за мной, – сказал, якобы, Калиостро, – а дело идет о превосходстве противников по части медицины, то я предлагаю вместо шпаг или пистолетов яд. Каждый из нас дает друг другу по пилюле, и тот, у кого окажется лучшее противоядие, останется победителем».

По утверждению современников, врач великого князя предпочел от подобного рода дуэли воздержаться…

О том, что перстень Елагина был сделан в России во второй половине восемнадцатого века и не имеет никакого отношения к Калиостро, свидетельствуют также манера исполнения и вставка. Для перстня использован модный в высшем русском обществе того времени и крайне редкий цейлонский водяной сапфир – драгоценный камень, обладающий превосходным дихроизмом, т. е. двухцветностью, способностью менять свой цвет в зависимости от того, как и при каком освещении на него смотришь.

Перстень был лучшим экспонатом в собрании Довнар-Запольского и представляет значительную художественную, историческую и денежную ценность.

Основа перстня – вырезанная на овальном водяном сапфире весом 22 карата с четвертью гемма, вставленная в серебряный каст с короткими овальными крапанами. Шинка кольца – из золота, широкая, особенно в своей верхней части. На гемме изображен символизирующий могучую преобразующую силу масонства Геркулес. Он вооружен палицей, на его правое плечо наброшена шкура льва (победа над звериным царством жестокости, страстей, страхом неведения и слепого фанатизма). В правой руке гиганта – оливковая ветвь, означающая мир между людьми, братскую любовь человека к человеку, гуманность и великодушие. Над головой Геркулеса сияет солнце, т. е. озаряющий все и вся истинный свет учения свободных каменщиков. На крапанах, с помощью которых гемма закреплена в перстне, чернью изображены обычные атрибуты масонства: циркуль, наугольник, молоток каменщика, акация, череп со скрещенными берцовыми костями и др.

Архив Елагина хранился в архиве министерства иностранных дел. Судьба коллекции Довнар-Запольского неизвестна.

«КОМПЛИМЕНТ» – бонбоньерка работы ювелира Сушкаева. Золото, перегородчатая эмаль, самоцветы.

Описывая моды середины восемнадцатого столетия, знаток старого Петербурга и Москвы М.И.Пыляев уделяет немало места мушкам и блохоловкам. И те и другие пользовались тогда широкой популярностью.

Помимо своего прямого назначения ловушки для блох являлись украшением, и некоторые были подлинными произведениями ювелирного искусства. Их обычно носили на груди. Они делались из золота, серебра или слоновой кости и представляли собой небольшие трубки со множеством дырочек. Внутрь такой трубки ввертывался стволик, смазанный липким веществом, к которому и приклеивались надоедливые насекомые.

Необходимой принадлежностью являлась также бонбоньерка для мушек. Ее обязательно возили с собой на балы, гулянья, в театр и т. д. Мушки, которые иногда именовались «языком любви», являлись своеобразным средством общения. С помощью тафтяных мушек можно было кокетничать с кавалерами, объясняться с любовником или устраивать сцену мужу. Все зависело от размеров мушек, их формы, а главное – от того, где именно дама их наклеила на своем лице. Так, мушка в виде звездочки на середине лба называлась «величественной». Она означала, что красавица не расположена сейчас к флирту и не желает замечать своих поклонников. Мушку на виске у самого глаза именовали «страстной», на носу – «наглой», на верхней губе – «кокетливой». А приклеив крошечную мушку к подбородку, дама говорила предмету своей страсти: «Увы, я вас люблю, но это совершенно не значит, что вы можете на что-либо рассчитывать».

Бонбоньерка работы Сушкаева – овальной формы, внутренняя сторона крышки – зеркальце в золотой рамке с виньетками. Внутри коробочка разделена узорчатой перегородкой на две части: одна – для набора тафтяных мушек, другая – для стволиков блохоловки.

Известна среди специалистов под названием «Комплимент», так как в ее украшении самоцветами широко использована символика драгоценных камней. Так, крупный гиацинт в центре крышки означал, что владелица бонбоньерки умна и бережет свою честь. Гранат свидетельствовал о ее верности обещаниям, аметист – о том, что она умеет обуздывать свои страсти. Яспис заверял в скромности, а изумруд сулил счастье.

На аукционе в Петербурге в 1884 году, когда распродавалась коллекция Галевского, «Комплимент» был приобретен неизвестным покупателем за двенадцать тысяч рублей ассигнациями.

Глава шестая
ПРИ ПОПЫТКЕ К БЕГСТВУ…

I

После психологических вывертов Эгерт, ее вранья, истерик и надрывов Перхотин и его родственница действовали на меня успокаивающе. Я даже проникся некоторым пониманием народничества. Что ни говори, а длительное общение с интеллигенцией утомляет. Почему же не «пройтись» в народ? Для здоровья и то полезно.

Правда, Кустаря и Улиманову нельзя было отнести к лучшим представителям мужицкой Руси. Но тут следовало сделать скидку на то, что мое «хождение» ограничивалось стенами уголовного розыска, а здесь, как известно, привередничать не приходится.

Кустарь не относил себя к людям дна. Скорей, наоборот. Он считал, что кое-чего в жизни добился. Чувствовалось, что Перхотин, по кличке Кустарь, ему нравится. А почему бы и нет? Не ветродуй какой, а мужик самостоятельный, солидный с поведением.

Держался он не вызывающе, но с чувством собственного достоинства, как человек, хорошо знающий себе цену и не собирающийся продешевить. Кустарь охотно отвечал на вопросы, уважительно именуя себя «мы».

«Мущинский разговор – он и есть мущинский разговор. Такой разговор мы завсегда понимаем, – говорил он, деликатно почесывая мизинцем правой руки затылок. Мы, гражданин уголовный начальник, все напрямки выкладываем. Что было, то было – чего не было, того не было. Чего нам тень на плетень наводить?»

Перхотин стосковался в камере по собеседнику и был не прочь потолковать с «мышлявым» человеком, как он благосклонно охарактеризовал меня. Его жизненная мудрость своей прямолинейностью и увесистостью напоминала железный лом. С ее помощью легко было сбить с амбара замок или проломить чью-либо голову. По мнению Перхотина, главное – чтобы каждый при деле находился. Делом же он именовал все, что может прокормить. Один сапожничает, другой портняжит, третий убивает. У каждого свое. Ложкарство, понятно, тоже дело, но невыгодное, с которого не то что не разжиреешь, а ноги протянешь. Ведь как ложкари промеж себя шутят. «Два дня потел, три дня кряхтел, десять верст до базара, а цена – пятак пара».

Вон оно как!

Ежели б ложки шли подороже – ну, пусть не все, а первого разбора, – он бы, Перхотин, и не помышлял бы о ином промысле. А так что оставалось делать? С голоду помирать, с хлеба на воду перебиваться? Это для дураков. Умному помирать допрежь времени не с руки. Вот он помытарился, помытарился и согрешил. Не по охоте – по нужде. Грех – он грех и есть. Да только кто не грешен? Все грешны. От одного греха бежишь – об другой спотыкаешься. Ну и еще: кака рука крест кладет, та и нож точит… Раз согрешил, другой, а там и пошло. Каждому известно: в гору тяжело, а под гору санки сами катятся, не удержишь…

Учитывая, что «санки» Кустаря безостановочно «катились под гору» уже не первый год, список его грехов разросся до весьма внушительных размеров. И хотя Перхотин не прочь был выбрать меня в качестве исповедника (смертную казнь отменили, поэтому «исповедь» особыми осложнениями ему не угрожала), я предпочел увильнуть от этого сомнительного удовольствия. «Исповедника» мы ему готовы были подыскать в Московском уголовном розыске. Нас же интересовало только то, что имело или могло иметь прямое отношение к ценностям «Алмазного фонда».

Кустарь и Улиманова были той самой печкой, от которой мы с Бориным собирались плясать. А после показаний Эгерт и некоторых данных, добытых Бориным, расследующим дело об убийстве ювелира, эта печка приобретала особое значение, так как находилась в точке скрещивания двух линий – прошлого и настоящего.

От арестованных предполагалось узнать многое.

Во– первых, каким образом в чулане у Марии Степановны Улимановой оказалось письмо, автор которого упоминал об одной из наиболее ценных вещей «Алмазного фонда» – «Лучезарной Екатерине».

Известно ли Кустарю и канатчице, чье оно и кому адресовано?

Во– вторых, табакерка работы Позье, из-за которой, видимо, и погиб осторожный Глазуков, всегда умевший поддерживать хорошие отношения и с богом и с чертом. Как, когда и через кого она попала к покойному? Кто знал или мог знать об этом? Кому Глазуков собирался ее продать и так далее?

В третьих – экспонаты Харьковского музея, хранившиеся у Глазукова: золотой реликварий, лиможская эмаль, античные камеи, гемма «Кентавр и вакханки» работы придворного резчика Людовика XV.

Не требовалось особого воображения, чтобы представить себе, как они в июне 1919 года оказались в руках бандитов, а затем у моего бывшего соученика по семинарии полусумасшедшего Корейши. Но их путь к сейфу покойного ювелира уже представлялся цепью загадок, видимо имевших какое-то отношение к исчезновению сокровищ «Алмазного фонда».

И наконец, смерть Глазукова.

Прикинув все «за» и «против», я готов был согласиться с Петром Петровичем, что ни Кустарь, ни Улиманова тут не повинны. Более того, вполне вероятно, что убийство Глазукова, сопровождавшееся ограблением покойного, ничего, кроме убытков, им не принесло. Допустим, что так. Но может быть, тогда они помогут нам напасть на след убийц или, по крайней мере, как-то очертить круг подозреваемых? Ведь им виднее, кто мог быть заинтересован в смерти их контрагента.

Короче говоря, на Кустаря и его напарницу возлагалось немало надежд. И видимо, они бы их как-то оправдали, если б не одно обстоятельство, не имевшее, казалось, отношения ни к ценностям «Фонда», ни к убийству ювелира. Я имею в виду возвращение в Москву жены и дочери Зигмунда Липовецкого.

Но не будем забегать вперед и вернемся к Кустарю, который с добросовестностью старательного, хотя и малоспособного ученика пытался ответить на все интересующие нас вопросы. От избытка старательности на его низком покатом лбу выступил пот.

А как иначе? Дело – оно завсегда дело…

Раньше Кустарь находился при ложкарном занятии, затем – при уголовном, теперь – при следственном. Доходным, понятно, не назовешь, а все ж дело…

Вот он в меру своих сил и выполнял требуемое, благо теперь его тюремная камера отвечала самым взыскательным вкусам: ни мазуриков тебе, ни побродяг – только «люди с поведением». Сидеть с такими одно удовольствие: и поговорить приятно, и помолчать.

К сожалению, о письме, которое послужило поводом и возобновлению розыскного дела, Кустарь не мог сообщить ничего вразумительного.

Действительно, попало оно к нему, как мы и предполагали, во время одного из налетов. Но какого именно, Перхотин сказать не мог. Письмо не представляло никакой ценности – исписанный торопливым почерком двойной лист бумаги. Какой с него толк? И не заложишь, и не продашь. Вот кольца в него завернул – какая ни есть польза.

А где кольца раздобыл?

«Кольца те мы в лавке взяли», – объяснил Перхотин.

Золотые кольца, большей частью обручальные, оказались у Кустаря, а затем были переданы им Улимановой после ограбления ювелирной лавки Удриса на Клубной улице в феврале нынешнего года. Эту лавку Кустарь «брал» вопреки своим обычным правилам работать в одиночку, вместе с печальной памяти калужским уголовником Живчиком, который застрелил тогда на Клубной Волжанина, а затем в свою очередь был убит в тот же день на Верхней Масловке, где его пытались задержать наши агенты.

Уж не Удрису ли принадлежало письмо неизвестного? Кольца его – это точно. А вот писулька…

Кустарь потел и смущенно приподнимал свои тяжелые покатые плечи. Очень ему хотелось нам помочь. Но нет, никак не мог он припомнить, каким образом у него оказалась эта бумажка. Ежели бы он знал, что у меня до этого будет интерес, то оно конечно. А так…

Удрис.

Проверка этого предположения оказалась весьма хлопотной. Сам Удрис успел к тому времени помереть, а семья его уехала из Москвы. Поэтому Павлу Сухову пришлось порядком поработать. А итогом кропотливой проверки оказалось короткое слово «нет».

Увы, письмо не имело никакого отношения ни к Удрису, ни к его лавке. К Кустарю оно попало во время какого-то другого ограбления.

Какого же?

Семь или восемь раз нам казалось, что мы уже установили квартиру, в которой налетчик подобрал это письмо. И семь или восемь раз нам пришлось убеждаться в своей ошибке.

Да, с письмом нам не везло. Зато бывший ложкарь и его напарница порадовали нас с экспонатами Харьковского музея и табакеркой Позье. Эти вещи были опознаны ими по имеющимся рисункам. Причем Улиманова заявила, что Кустарь в конце прошлого года или в начале нынешнего передал ей сперва табакерку, а недели две спустя и остальное. Все это было ею продано покойному Глазукову. Кстати говоря, на допросе выяснилось, что член союза хоругвеносцев, сославшись на то, что камни в табакерке поддельные, уплатил канатчице сущие гроши. За бесценок были им приобретены и экспонаты Харьковского музея. Его не смущало, что он имеет дело со своими земляками и старыми клиентами. Увы, честность в торговых сделках никогда не была добродетелью покойного, который, впрочем, вообще не гнался за количеством добродетелей, проявляя тут максимум скромности.

Допрашивая Улиманову, Борин ознакомил ее с описанием всех ценностей «Алмазного фонда». Насколько я понял, сделано это было скорей для проформы. Но дело по розыску вещей «Фонда» вновь одарило нас сюрпризом. Ткнув пальцем в эскиз бонбоньерки для мушек работы Сушкаева – «Комплимент», Улиманова заявила, что «эту золотую коробочку» Перхотин передал ей тогда же вместе с другими вещами, которые были проданы ею Глазукову.

«Перепутала», – решил Борин.

Перед Улимановой разложили фотографии и рисунки двух или трех десятков похожих друг на друга бонбоньерок. Из всех них она безошибочно выбрала шкатулку «Комплимент».

Более того, Перхотин не только подтвердил показания родственницы, но так же уверенно, как и она, указал на бонбоньерку Сушкаева. Опознал ее и приказчик члена союза хоругвеносцев Филимонов. По словам Филимонова, эту вещицу он видел у хозяина в феврале или марте. Глазуков тогда реставрировал ее и хотел продать своему старому клиенту, коллекционеру Марголину. Но сделка по каким-то причинам не состоялась, и дальнейшей судьбы «Комплимента» он не знает. В Центророзыск о бонбоньерке Филимонов не сообщал, так как не знал, что она имеет какое-либо отношение к «Алмазному фонду».

Но самым удивительным во всей этой истории с драгоценностями, оказавшимися у Кустаря, а затем через Улиманову переданными Глазукову, было то, что Кустарь добыл их в одной и той же квартире на Покровке.

«Комплимент», как известно, вместе с «Амулетом княжны Таракановой» («Емелькин камень») и масонским перстнем гроссмейстера русских масонских лож Елагина («перстень Калиостро») был взят из чемодана, хранившегося у Эгерт, Галицким для осуществления екатеринбургской террористической акции.

Знаменитая табакерка работы Позье, принадлежавшая некогда русской императрице Елизавете Петровне, была увезена вместе с другими драгоценностями «Алмазного фонда» будущим начальником отделения контрразведки у «всероссийского верховного правителя Колчака» Винокуровым, посулившим Елене Эгерт свою любовь и земной рай за пределами бывшей Российской империи.

А экспонаты Харьковского музея, разграбленные бандой Лупача и предназначавшиеся для мифического Храма искусств во всемирном царстве анархии, хранились в Гуляйполе у сотрудника культотдела крестьянской повстанческой армии батьки Махно, бывшего семинариста, а ныне богоборца Владимира Кореина, прозванного в честь известного Псковского юродивого Корейшей.

И вот все эти вещи – вместе со своими временными хозяевами или без них – оказались в Москве. Мало того, не только в одном городе, но в одной и той же квартире доходного дома на Покровке.

Как? Каким образом? Где и при каких обстоятельствах перекрестились пути-дорожки экзальтированного Галицкого с циничным Винокуровым, а Винокурова с полусумасшедшим Кореиным? И перекрестились ли? Кто хозяева ограбленной Кустарем квартиры?

Это уже был не узелок, а узел. Гордиев узел, который, вопреки практике Александра Македонского, следовало не рубить, а терпеливо распутывать, не жалея ни сил, ни времени. Это понимали все приобщенные к расследованию, и в первую очередь Борин и Сухов.

Итак, квартира на Покровке…

Расспрашивая о ней Кустаря, Борин щедро угощал подследственного папиросами, что уже само по себе свидетельствовало об исключительном значении этих показаний.

Из объяснений Перхотина следовало, что заинтересовавшая нас квартира была для него чем-то вроде награды всевышнего за исключительное трудолюбие.

Наводка?

Нет, его никто не наводил. Эта квартира, как он изволил выразиться, была «приварком». Так получилось, что подготовляемый ранее налет по ряду причин не состоялся – «не выгорел». Другой на месте Перхотина выругался бы, плюнул и завалился пьянствовать в какую-нибудь ближайшую хазу. Но к счастью для бригады «Мобиль» Центророзыска, трудолюбивый Кустарь не привык зря терять время и где-то пролеживать бока, ежели есть возможность подзаработать, а такая возможность, как известно, всегда есть. Тут ему и подвернулась эта квартира. Подвернулась – надо «брать». Вот он и «взял», благо хозяев на месте не оказалось…

– А письмом не там ли разжился? – спрашивал Борин, пододвигая Кустарю свой портсигар с пайковыми папиросами, количество которых катастрофически уменьшилось.

Перхотин кряхтел от усердия, пытаясь что-то извлечь из своей намозоленной событиями памяти. Под страдальческим взором Петра Петровича безбожно дымил чужими папиросами, скреб в затылке, но вспомнить, как к нему попало это проклятое письмо, не мог.

– Могет, и на той квартире… Кто его знает? Рази упомнишь?

И все же к тому времени, когда в портсигаре инспектора Центророзыска оставалась одна лишь папироса, мы обогатились рядом сведений, имевших отношение не только к ценностям «Алмазного фонда», но и к убийству Глазукова.

По утверждению Кустаря, которое согласовывалось с некоторыми данными, полученными нами из других источников, убитый был уже не тем малопримечательным и в меру жуликоватым ювелиром, которого задержали в восемнадцатом в связи с ограблением в Кремле патриаршей ризницы.

За прошедшее время член союза хоругвеносцев, примерный христианин Анатолий Федорович Глазуков, побаивавшийся некогда и Дуплета, и Мишки Арставина, успел сделать на Хитровом рынке карьеру.

В 1919 году, когда мой старый приятель Никита Африканович Махов был наконец расстрелян бандотделом Московской ЧК, хитрованская верхушка – и до того благоволившая к Глазукову, который оказал ей немало услуг, – признала его «министром торговли и финансов вольного города Хивы».

Что и говорить, Никита Африканович, которого боялась сыскная полиция, был значительно крупнее трусливого Глазукова. Но из кого выбирать? Да и сам Хитров рынок уже не был прежним. К двадцатому году от государства в государстве, центра преступного мира необъятной Российской империи, мало что осталось.

Революция каленым железом выжигала доставшиеся ей по наследству язвы. Обескровленная облавами, обысками, расстрелами, потрясенная до основания разгромом крупнейших притонов, Хитровка потеряла свое былое значение. Время маховых безвозвратно прошло.

Но все же Хитровка существовала, и авторитет атамана Хитрова рынка среди уголовников Москвы был по-прежнему непререкаем. Устоев единовластия революция здесь не расшатала. Хитровка оставалась империей. Поэтому полностью исключалось, чтобы кто-либо из профессиональных преступников мог решиться на убийство Анатолия Федоровича Глазукова, находящегося под непосредственным покровительством атамана Хитрова рынка. Более того, учитывая положение, занимаемое Глазуковым, следовало предположить, что ежели хитрованцам удастся отыскать виновного – а розыски его, вне всякого сомнения, идут, – то он тотчас же будет убит, благо на Хитровке никто смертной казни не отменял…

Так выяснилось, что у Борина, расследующего убийство Глазукова, имеются конкуренты. И достаточно серьезные конкуренты…

– Кури, – сказал Петр Петрович, протягивая Кустарю портсигар, на дне которого сиротливо перекатывалась последняя папироска.

– Нам бы махры…

– Чего не держу, того не держу, – с облегчением сказал Борин и, закрыв портсигар, положил его в карман. – Значит, сможешь нас привести к квартире?

– Сможем.

– Не запамятовал ненароком?

– Адреса не скажем, а дом и квартеру помним. С зажмуренными глазами приведем. Не сумлевайтесь.