Текст книги "Комиссар госбезопасности"

Автор книги: Юрий Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Поздоровавшись, Михеев раскрыл высокую, с массивной бронзовой ручкой дверь своего кабинета и распорядился:

– Свяжите меня с Ярунчиковым.

Окна кабинета выходили на восточную сторону, и сейчас в них уже заглядывало солнце, ярко высвечивая на стене за письменным столом портрет Дзержинского. Обстановка была простой: широкий с гнутыми ножками стол, десятка два стульев вдоль стен, тумбочка с телефонами, сейф в углу и на нем – изящная хромированная модель трехпролетного моста, подаренная Михееву сослуживцами по военно-инженерной академии два с лишним года назад, когда его провожали на работу в органы госбезопасности.

Достав из сейфа папку с материалами по группе «Выдвиженцы», Михеев сел за стол и сразу склонился над чистым листом бланка с грифом «Совершенно секретно», собираясь писать задуманную дома шифровку для Ярунчикова.

В кабинете появился Плесцов, мягко прошел по ковровой дорожке, положил на стол красную папочку, доложил:

– Шифровка от Ярунчикова, только что получена. Киев сейчас дадут, – и, чуть помедлив, не последует ли каких распоряжений, так же неслышно удалился.

А Михеев уже читал пришедший от Ярунчикова документ, и в его округлившихся глазах и даже на слегка выпяченных пухлых губах все больше отражалось удовлетворение. В документе сообщалось:

«Осуществляя начатые мероприятия по группе «Выдвиженцы», с учетом данных вами указаний, считаем необходимым привлечь дополнительные чекистские силы для обнаружения радиста в случае его очередного выхода на связь в отдалении от предполагаемых и взятых нами под контроль участков, для чего использовать оперработников из ближайших частей округа. Практически: четкий инструктаж сотрудников, содержание их в готовности на своих местах при части, чтобы при возникшей необходимости, получив конкретную ориентировку после запеленгования радиста, оперативно начать его поиск силами отделов, в зоне которых тот окажется. Прошу санкционировать дополнительные меры, а также возможность задержания радиста иностранной разведки в случае вероятной утраты наблюдения за ним и невозможности негласной установки его личности. Ярунчиков».

Прочитав донесение, Михеев по привычке отбросил чуть свисшую прядь волос, взглянул на белый аппарат телефона. Ему захотелось поговорить с Ярунчиковым и согласиться с его поправкой, о которой они, оказывается, одновременно думали. Впрочем, тут он, пожалуй, опоздал, Никита Алексеевич опередил его. Видать, ночь у того была бессонной.

Телефонистка вызвала Киев. Михеев услышал грудной с нажимом голос:

– Ярунчиков слушает!

– Доброе утро, Никита Алексеевич! Получил я твою бумагу. Своевременное решение насчет дополнительных мер, – сдержанно одобрил Михеев.

– Спасибо, значит, ставлю это дело на готовность. А как с задержанием?

Михеев чуть помедлил, хотя ответ у него фактически был заготовлен.

– Желательно, сам понимаешь, избежать, – не дал он полного согласия и лишь после этой оговорки добавил: – Если другого выхода не будет, тогда берите и сразу в работу. «Добро» сейчас посылаю тебе. Новенького за ночь, конечно, ничего нет?

– Нет пока…

– Что это у тебя сипловатый голос? Ты, видать, не спал?

– Не спал, – сознался Никита Алексеевич и даже пошутил: – Боялся проспать «Выдвиженцев», а то потом не то что не приляжешь, а и не присядешь.

– Да, дело, сам понимаешь, серьезнейшее, – поддержал Михеев и требовательно добавил: – Только для отдыха находи время. Голова должна быть светлой. До встречи с командующим округом успеешь часок соснуть. Исполняй!

* * *

Почти ежедневно Анатолий Николаевич мысленно успевал побывать в военных округах на западе и на востоке, в южных армиях и на флотах, и уж конечно в Киевском Особом военном округе, напоминающем о себе настойчиво и тревожно. Начавшаяся с февраля интенсивная переброска немецких войск к советской границе дополнялась еще и подозрительной активностью их военной разведки. Агентура, в основном проникшая к нам из-за кордона, занималась не только сбором военной, экономической информации. Обобщенные показания арестованных агентов выявили необычайный интерес абвера к западным военным округам страны. Враг пристально выявлял обстановку в обширной приграничной полосе, спешно обновлял штабные карты, уточняя сельские дороги, мосты на малых реках – их надежность и проходимость, топи и болота, обширные лесные поляны – для вероятной посадки самолетов. Это было уже похоже на практическую цель.

Именно об этом сейчас докладывал Михееву старший батальонный комиссар Пригода – заместитель начальника оперативного отделения управления, только что вернувшийся из командировки с Украины.

Михеев достал из сейфа и развернул во весь стол карту, на которой аккуратными условными треугольничками, кружочками – черными, красными, синими и зелеными – были обозначены разведывательные и учебные центры абвера, в основном в Польше, а на советской территории – ликвидированные очаги вражеской разведки, активные гнезда оуновского подполья, расчеркнутые стрелками связей, пересекающими кое-где целые области.

Не случайно Михеев командировал в западные военные округа руководящих сотрудников из аппарата управления с заданием разобраться на месте в оперативных делах и обстановке, в целенаправленности чекистской работы и контактах особых отделов с политорганами частей и соединений.

Пригода докладывал:

– Активность абвера возросла. У него больше стало центров армейской разведки, каналов их связей и попыток проникновения через границу, учебных подразделений, в которые вербуют кадры оуновцев, – водил указательным пальцем по карте Михаил Степанович, как бы подчеркивая этим важность сказанного. – За оуновцев надо браться основательно, – сказал он убежденно. – Немцы делают на них серьезную ставку. И украинские националисты угодливо сотрудничают с абвером, поставляют кадры для разведшкол, помогают в переброске агентов, диверсантов. Необходимо глубже знать оуновскую сеть изнутри. Работы уймища, боюсь, что справиться с ней двоим сотрудникам в особом отделе округа – непосильная задача…

Михеев внимательно слушал Пригоду, легонько кивал, соглашался с выводами. Спросил:

– Какие же у вас предложения?

– По-моему, – кашлянув, ответил тот, – необходимость создания нового контрразведывательного отделения настолько ясна, что не требует обсуждения…

– Ясна? Так и говори: «Считаю, надо…» или «Необходимо то-то», – взмахнул широкой ладонью Михеев. – А то дипломатничаешь: «Вопрос настолько прост, что не требует ответа». Мы не на посольском приеме. Понятно?

– Куда понятнее, – сразу откликнулся Пригода, добрея лицом. – Считаю, надо разработать штат нового отделения. С финансами вот только как?

– Готовьте проект приказа, – сказал Михеев. – Что касается финансов, то уже заручился кое-какой поддержкой, а пока, чтобы не терять времени, обойдемся за счет наличных штатных единиц.

Он сложил карту и положил ее в сейф. Присаживаясь к столу, спросил:

– Кого из киевского аппарата вы можете рекомендовать начальником отделения?

– Вполне подойдет старший оперуполномоченный Грачев.

– Грачев, говорите? – задумался Анатолий Николаевич. – Пожалуй… Крепкий мужчина, цепкого ума, похвальной оперативности. Ворчун, правда. Только, думаю, он полезнее будет на посту заместителя. Понимаете почему?

– У заместителя работы больше, – отшутился Пригода.

– И то верно, – поправил упавшую прядь волос Михеев. – На нем будет руководство разведывательной работой в особых отделах армий округа. Думаю, Грачев самая подходящая кандидатура для этого. Тем более опыт уже имеет…

Только теперь Михаил Степанович понял замысел начальника управления во всей полноте. И подумал о том, как это он упустил такое активное звено, действующее непосредственно в приграничной зоне, как особисты армий округа. Им сподручнее работать на месте. И не только выявлять врага, но и проникать в сеть абвера, в его учебные центры.

– Заманчивые перспективы, – заключил Пригода.

Но Михеев выразил неудовлетворение:

– Хвастаться нечем.

Пригода не понял его.

– По хвостам бьем. А нам надо опережать события. Предложений не вижу с мест, продуманной инициативы. Ярунчиков на этот счет не высказывал соображений?

– Нет, разговора не было.

Михеев задумался, постукивая карандашом по столу. Пригода воспользовался паузой, продолжал докладывать:

– Кое-где в штабах неверно понята наша реорганизация, передача особых отделов из подчинения НКВД в Наркомат обороны. Командование частей поручает контрразведчикам всякого рода расследования, вплоть до включения в комиссии по ревизии складов.

– Этого еще не хватало, портянки считать! – изумленно произнес Михеев; в его голосе было и удивление, и недовольство. – Неужели трудно понять, что у контрразведчиков задачи государственной важности! Необходимо срочно разъяснить. Тут, наверное, без наркома и начальника Главного политического управления не обойтись. Кстати, какие отношения и контакты у особистов с политорганами?

Доставая из папки два скрепленных листа, Пригода стал рассказывать, казалось, вовсе не о том, о чем спросил Михеев:

– Отмечается повышенная бдительность красноармейцев. Известно, националисты используют любой подходящий случай для обработки населения, даже военных пытаются вербовать, склоняют к измене Родине. Воины, понятно, наслышаны об этом и, чуть что подозрительное, вмешиваются, да так рьяно, что порой без кулаков не обходится. В стрелковой дивизии шестой армии подо Львовом, в которой я был, красноармейцы здорово избили «националиста» и приволокли его к комиссару. Оказалось, схваченный всего-навсего болтун. Говорят, это не первый такой случай, потому политуправление округа циркулярно разослало специальное письмо. – Пригода положил перед Михеевым этот документ.

Анатолий Николаевич бегло прочитал начало, где разъяснялась активизация империалистических происков, требующая повышения бдительности, а политработникам предлагалось вести воспитательную работу, чтобы предотвращать недостойные для советских воинов поступки – самосуд, а также подозрительность, граничащую со шпиономанией.

Взяв красный карандаш, Михеев подчеркнул строки в письме, где говорилось об укреплении связи политорганов с особыми отделами. И некоторое время сидел молча. Слишком важный вопрос содержали подчеркнутые строки. Как раз то, на что постоянно обращал внимание особистов Михеев. Ему захотелось, чтобы такое письмо появилось и во всех остальных округах.

– Надо понимать, нет нужного контакта, – сказал Михеев. – Еще мало сотрудники общаются с политруками. А кто, как не те, лучше знает людей. Зачем же особистам игнорировать таких верных помощников? В результате оперработники распыляют свои силы на разбирательства всякого рода недовольств, вызванных какой-нибудь хозяйственной неразворотливостью, а то и головотяпством, что совсем не наше дело. А ведь это отвлекает внимание от борьбы с настоящим врагом.

– Да, случается, что в поломке танка мы склонны видеть вредительство, – подтвердил Пригода.

– Освобождаться нужно от таких работников немедленно с формулировкой «за отсутствием данных для чекистской работы». А как же вы думаете? – Он словно бы обратился ко всем армейским контрразведчикам.

Пригода предложил:

– Это письмо надо бы размножить и разослать опер-составу во все округа.

– Нет, подготовим свое циркулярное письмо. А об этом доложу в Главном политуправлении как об очень своевременном документе, попрошу заострить внимание на укреплении связей штабов с особыми отделами во всех военных округах Красной Армии. – Михеев убрал в ящик привезенный из политуправления КОВО документ. – Письменный отчет по командировке представьте завтра утром. По Белоруссии данные уже у меня. Картина почти одинаковая. Буду готовить доклад Наркому обороны. Внесем ясность и в характер обязанностей особистов перед командованием.

Пригода снова открыл папку.

– Ну что там у вас еще? – настороженно спросил Михеев.

– Рапорт написал… Прошу направить меня на периферию. Хотелось бы попасть на Украину, – протянул Пригода начальнику листок.

– Рапорт? – сильно удивился Михеев, прочитал его и резко отодвинул. – Да вы что?

Холодная неуступчивость обозначилась в темных глазах Михаила Степановича. Он стоял вполоборота к столу, и Михеев, глядя на замолчавшего старшего батальонного комиссара, на его резко очерченный профиль – высокий, с глубокими залысинами лоб, орлиный нос, тугой подбородок, сказал резко:

– Вы ястребом не смотрите, не отпущу! Видите ли, на Украину ему захотелось! А здесь что, чиновничья служба? Я сам, может, мосты строить хочу!

– Я хотел сказать, что мне больше по душе практическая работа.

– Что к чему: каша к молоку, лес к топору, шея к кулаку, – вспомнилась Михееву давнишняя поговорка; он произнес ее мягко, уступчиво, продолжая: – Желание работать в частях, в сложной обстановке – похвально. И у вас это стремление, я знаю, не ново. Вы ведь разок уже подавали подобный рапорт.

Михаил Степанович согласно кивнул.

– Мне также известно, что на финском фронте в позапрошлом году вы действовали как рядовой разведчик: ползали за передний край, ходили в атаку, доставляли боеприпасы. Верно меня информировали чекисты-фронтовики?

Придя на работу в органы контрразведки после окончания Ленинградского военно-политического училища имени Ф. Энгельса, Пригода около года проработал в НКВД СССР, а во время войны с белофиннами ушел на фронт начальником особого отдела стрелковой дивизии.

– А вы не скромничайте, поподробнее расскажите, – нетерпеливо потребовал Михеев.

– Одно время, помню, житья не было от лыжного отряда белофиннов, – усмехнулся Пригода. – То заминируют дорогу, то связь порушат, то кого-то подстрелят… Под носом шныряли. Диверсионная группа! Так это же, думаю, моя кровная обязанность заняться ею.

– Ну это вы сейчас придумали. Сознавайтесь, кровь взыграла, не усидел, в драку полез.

– Полез, – признался Михаил Степанович. – Взял десятка два хороших лыжников из роты пограничников – они подчинялись мне – и устроил засады. Пришли, долгожданные, и, конечно, – он указательным пальцем черкнул в воздухе крест, – не ушли. Между прочим, лыжники-диверсанты оказались полицейскими и жандармами. Тут уж считайте как хотите, а не случайно меня против них потянуло…

– А боеприпасы доставляли попавшим в окружение?

– Было такое, – признал Пригода. – Считал долгом контрразведчика находиться там, где самая сложная обстановка.

Лишь теперь Михеев спросил о том, ради чего затеял весь этот разговор.

– Какое у вас, Михаил Степанович, сложилось мнение о работе особых отделов в боевых условиях?

Задумываться Пригоде не нужно было. После возвращения с фронта он изложил свое мнение в рапорте руководству особого отдела НКВД СССР, где подчеркнул, что контрразведчики вросли в армейские части и соединения, что их деятельность жизненно необходима и чем активнее сотрудники особого отдела опираются на помощь политорганов и командования, тем успешнее они работают.

Так он и сказал сейчас Михееву, добавив:

– Что же касается поведения особистов в условиях боя, то они, если понадобится, должны суметь стать и боевыми командирами, и бесстрашными политработниками.

– Согласен, Михаил Степанович, целиком согласен, – буквально вырвалось у Михеева. Он был удовлетворен тем, что подтверждалось его собственное представление о роли чекиста в бою. Потому и обязывал всех заниматься боевой подготовкой «неотложно и всерьез!».

– А как же мой рапорт? – напомнил Пригода.

Михеев недолго думал, придвинул к себе лист, исписанный закорючистым почерком. Еще раз внимательно прочитал рапорт, а рука привычно потянулась за красным, остро заточенным карандашом.

– Поедете во Львов, в шестую армию, заместителем начальника особого отдела, – сказал наконец он и аккуратно вывел в левом уголке листа это свое решение. Пояснил: – На острейший участок отпускаю. Да ведь вы и сами знаете.

– Знаю!.. – твердо произнес Пригода. – Впору хоть сейчас вылететь туда.

– А вы и не тяните, – посоветовал Михеев. – Передайте дела начальнику отделения и послезавтра утром вылетайте.

Глава 3

Дмитрий Дмитриевич Плетнев относился к редкой категории людей, в которых странным образом уживались две совершенно противоположные натуры. Непоседливый, порывистый, порой даже взрывной и резкий, он становился неузнаваемым, когда садился за оперативные документы, мог проработать неотрывно весь день, а то и ночь, не напомни ему кто-нибудь, что пора поесть и отдохнуть, но и тогда он, не поднимая головы, поморщится, отмахнется рукой, неразборчиво пробормочет: «Сейчас, сейчас, погодите…» И продолжит свое занятие.

Плетнев считался в отделе одним из самых опытных чекистов. Он начинал помощником оперуполномоченного ОГПУ в двадцатые годы у себя на родине, в городе Ош, что в Киргизии, где успел постоять грудью за Советскую власть в разгар борьбы с басмачами. Тогда он едва не погиб, схваченный всадниками юзбаши[5]5
  Сотник у басмачей.


[Закрыть] Кытанбека при выполнении оперативного задания, но сумел бежать из-под замка и охраны: помог старый киргиз Исмаил из кишлака Коджар. И теперь, когда случалось ему встретить казаха или киргиза, сиял весь и наговориться не мог на их родном языке.

В любом оперативном деле Плетнев, не проявляя внешней спешки, перевоплощаясь в человека исключительного спокойствия и выдержки, без шума и суеты привлекал нужные источники информации, брал под контроль все, что мало-мальски и даже косвенно могло иметь причастность к разрешаемой контрразведывательной задаче со многими неизвестными, по принципам набирая ту фактуру, из которой он кропотливо выцеживал заслуживающие внимания факты.

Не прошло и двух суток с того момента, как Плетнев подключился к работе по группе «Выдвиженцы», а он с помощью оперуполномоченного Ништы успел закончить подготовительную работу, перелистав столько бумаг, что и сам бы затруднился ответить, сколько их прошло через его руки. Тут были и указания Наркомата обороны, и приказы командующего округом за последние три месяца, и переписка с частями округа..

Казалось, что можно было найти в этих бумагах? Какая фраза в указаниях НКО военному округу могла сослужить пользу в разоблачении агента иностранной разведки? Но Плетнев знал, что искал. В распоряжениях из Москвы имелись куда более важные сведения, чем те, которые переданы агентом «673» в радиошифровке. Следовало полагать, что шпион не имел к ним доступа. При этом появлялась уверенность, что утечки сведений раньше не было. Лица, ознакомленные с документами центрального аппарата, значились пофамильно на каждом из них, что подтверждалось подписью и датой.

На документах, датированных началом апреля, появились новые фамилии: майора Мохова, капитана Есипенко, старшего лейтенанта Рублевского, капитана Кукина. Читая приказы командующего округом, Плетнев снова встретил эти фамилии, и ему стало ясно, что все четверо командиров недавно переведены работать в штаб округа из 5, 6 и 12-й армий. В переписке с частями и соединениями Плетнев нашел и четыре распоряжения, подписанные начальником штаба КОВО генерал-лейтенантом Пуркаевым, в которых предлагалось подобрать по одному кандидату в армиях для использования в оперативном и разведывательном отделах штаба округа.

Майор Мохов и капитан Есипенко сразу же выпали из поля зрения Плетнева. Они работали в разведотделе и к документу о передислокации отношения не имели. Оставались Рублевский и Кукин, получившие назначение в оперативный отдел. На этих лицах и сосредоточил внимание Дмитрий Дмитриевич.

Тридцатидвухлетний капитан Кукин, член ВКП(б), сибиряк, родом из Нарыма Томской области, вел род от таежных охотников и не без гордости в автобиографии причислял к ним себя, хотя с восемнадцати лет служил в армии, окончил командную школу РККА. Во время боев с белофиннами, являясь начальником штаба отдельного лыжного батальона, проявил храбрость – награжден медалью «За отвагу». В 12-й армии КОВО с января прошлого года, работал в штабе дивизии. По службе характеризуется положительно. Женат, имеет двоих детей.

Прочитав справку о Кукине, Плетнев погладил колючий подбородок, с улыбкой качнул головой, видать, этот капитан ему понравился, и стал знакомиться с данными о Рублевском.

Старшему лейтенанту Рублевскому шел двадцать шестой год, он был беспартийным, родился на Украине, в Тернополе, в семье служащего. Отец с матерью погибли в конце первой мировой войны, а где и при каких обстоятельствах – Рублевский не указал. Воспитывался у тетки, закончил девятилетку, но дальше учиться не стал: тетка умерла, и он поступил в фотографию учеником ретушера, освоил фотодело, но пришло время идти служить в армию. Его зачислили писарем, а использовали по редкой специальности – фотографом. Службу закончил отделенным командиром с треугольничками в петлицах – учил своему ремеслу группу красноармейцев.

«Пришло время увольняться, – писал в автобиографии Рублевский, – а ехать было некуда и не к кому. Я полюбил военную службу и подал рапорт с просьбой направить учиться на среднего командира РККА. Закончил Киевское артиллерийское училище. С 1938 года прохожу службу в частях КОВО».

Прервав чтение, Плетнев сказал Ниште:

– Надо проверить место рождения Рублевского, кто были его родители, действительно ли погибли. Тут неясно что-то. – И он снова углубился в справку, прослеживая этапы жизни Рублевского, в которой бесспорной была лишь служба в армии. Почему-то он ничего не написал про обстоятельства гибели родителей, связывая их потерю с таким событием, как первая мировая война. О себе, однако, сделал довольно чувствительное уточнение: «ехать было некуда и не к кому», «полюбил военную службу», вроде бы постарался подчеркнуть свое круглое сиротство. Что же, бывает… Надо понимать, если бы не смерть тетки, он бы продолжал учиться. Выходит, в достатке жили. Значит, после тетки что-то осталось. Почему же тогда, отслужив, «вернуться было некуда»? Да и специальность денежную имел…

Плетнев сидел, обхватив голову ладонями, чувствуя потерю ясности мышления, понял, что сильно устал, необходимо прерваться, выйти на свежий воздух.

– Петр Лукич! В штаб больше не ходи, – сказал он Ниште. – Я сам продолжу. Сейчас же поезжай в Тернополь и найди в архиве подтверждение того, что Рублевский действительно там родился шестого октября пятнадцатого года. Если не окажется такой записи, просмотри архивные книги учета сплошняком за четырнадцатый и шестнадцатый годы. В таком случае обратись там к начальнику управления НКГБ, тебе дадут в помощь сотрудника, мы созвонимся и договоримся. В книге записей о рождении указываются данные о родителях. Все выпиши.

– Ясно, еду, – поднялся Ништа, – попробую и фотографию установить, в которой работал Рублевский.

– Попытайся. И учти, что в ту пору встречались частные фотографии, – подсказал Плетнев. – Заодно выясни, проживает ли в Тернополе кто-нибудь по фамилии Рублевский, нет ли на них чего-нибудь в управлении НКГБ с тех лет, скажем после революции, в гражданскую войну. Любую самодеятельность запрещаю. Если что возникнет непонятное, новое, звони мне или начальнику отдела. Поедешь на машине, скорее будет. А я во Львов слётаю, о Рублевском поспрошаю, как он там служил, в штабе армии.

* * *

Работавший в Бровцах художник простудился и второй день не выходил из дома. Он даже не пошел к врачу, а послал за ним хозяйскую девчонку, слег по-настоящему, с высокой температурой. Днем к художнику приехала жена и увезла мужа домой, в Киев. Кроме мольберта, ящика с красками и завернутых в холстину рамок с этюдами, в руках у них ничего не было.

Стышко сразу решить не мог, упростило задачу это обстоятельство или усложнило. Но, поразмыслив, решил, что упростило. Как бы то ни было, один подозреваемый уходил из-под наблюдения в Бровцах, за ним теперь присмотрят в Киеве.

Мысли Василия Макаровича перекинулись на учителя Хопека, привлекавшего внимание чекиста больше, чем художник. Стало известно, что Хопек, чех по национальности, родился в 1894 году в местечке Лучаны под Белой Церковью в состоятельной семье – отец служил управляющим имением. Закончив гимназию, Хопек пошел учиться в политехнический институт, но начавшаяся мировая война помешала учебе, юношу призвали вольноопределяющимся в артиллерийский полк, где тот проявил склонность к изобретательству. Попав на фронте под газовую атаку немцев, Хопек якобы едва остался в живых – спасла перемена ветра. После этого у него зародилась мысль создать новый газовый баллон. Продумав его конструкцию, он оформил чертежи и представил их высшему начальству. Но проект Хопека перечеркнула резолюция: «Не его дело». Спустя некоторое время Хопека все же перевели в артиллерийские мастерские, дали ему возможность сделать свой баллон, но война закончилась, и осуществить задуманное не удалось.

Хопек рассказывал об этом случае коллегам в сенчанской школе, и необычный эпизод запомнился. Вообще же, судя по анкетным данным, в жизни Хопека ничего примечательного не было. После революции он стал преподавать в сельской школе, об изобретательстве больше не помышлял, но любил создавать действующие модели всевозможных электрофизических приборов, собирал их старательно, умело. Школа, в которой он работал, не нуждалась в наглядных пособиях по физике.

«Он и передатчик сварганит в два счета», – размышлял Стышко, сидя у окна и поглядывая на дом, в котором шил Хопек. Василий Макарович поселился напротив у колхозного садовника, седобородого кряжистого старика с почетным прошлым – воевал у Котовского, в число первых организовывал колхоз и бессменно избирался членом сельсовета. Стышко отметил для себя завидную степенность и немногословие садовника, потому без опаски сообщил ему в общих словах причину своего появления в Бровцах, предупредив при этом:

– Напраслину чтоб не возвести на человека, попрошу никому ни слова, даже своей жене. А то дело такое – и спугнуть можно… Ей скажите, что я… журналист, допустим. Да и другим тоже. Так будет лучше. А сами по-соседски наведайтесь за чем-нибудь к конюху, неплохо бы осторожно, между прочим узнать, как живет их бирюк-квартирант, бывает ли кто у него.

Утром Хопек уходил на занятия в школу, следом покидал дом и Стышко. Из чекистов он встречался только с Грачевым, приехавшим в составе бригады ремонтников телеграфно-телефонной связи, среди которых настоящим специалистом был только один человек – радиотехник особого отдела, обеспечивающий связь чекистской группы с Ярунчиковым и начальником станции пеленгации. «Связисты-ремонтники» находились и в Бровцах, и на столбовой дороге.

Стышко поневоле вошел в роль журналиста, между делом интересовался готовностью к полевым работам в колхозе, а дома у садовника для видимости начал писать подобие очерка под названием «Весна в Бровцах». Но дальше описания природы не двинулся ни на строчку, подумал: «Закончим с «Выдвиженцами», возьмусь-ка и опишу все без придумок, как было, расскажу о поимке шпионов… Только как же без выдумки-то? Сижу вот фантазирую: чи тут прячется радист, чи в Киев смотался, а может, и уже черт-те где прохлаждается. А ты, как сова, таращишь глаза на чужие окна…»

Между тем начинало темнеть. В окне у Хопека появился свет. Василий Макарович мысленно представил грузного, на коротких ногах, учителя физики, всмотрелся в его полное, одутловатое лицо с полукружием синеватых мешочков под глазами, очень желая знать, что у того на уме и чем он сейчас занят.

Василий Макарович знал – сообщил садовник, – что Хопек вечерами возится со своими поделками. Из прежней школы в Сенче он ничего не забрал из сделанного собственными руками, и там с уважением вспоминают о нем. В новую школу в Бровцы вместе с ним кроме похвалы странным образом пришло еще и нелестное прозвище «человек в футляре». Хопек действительно мог напоминать чеховского Беликова. Воротник его пальто был всегда поднят, уши шапки опущены, а с валенок он не снимал калоши. Если к этому еще добавить очки, трость с набалдашником и огромный кожаный портфель с одним уцелевшим металлическим угольничком, можно понять, почему ученики так прозвали своего педагога. Хопек к тому же был малообщительным, дружбы ни с кем не заводил. Он даже дома держался замкнуто, но хозяйка-старушка слышала вечерами, как ее постоялец мурлычет песни, какие-то тягучие и гнусавые – слов не разобрать.

«Не такой он уж сухарь, как видится, – вклинилась она в разговор, затеянный садовником. – Мужик он самостоятельный, еще в силе, а то, что один-одинешенек, то само собой – временно. К какой-то крале стал с темнотой ездить на своем дыр-дыр-дыр, аж в полночь заявляется. Скрытничает, а чего? Штука житейская».

Новость о поздних поездках Хопека и его возвращении домой за полночь, конечно, очень заинтересовала Стышко, и теперь он подолгу ожидал появления учителя на мотоцикле, о существовании которого как-то не привелось раньше узнать. Василий Макарович и услышал-то об этом с недоверием. «Человек в футляре» – и вдруг на мотоцикле. Попробуй тут суди… Впрочем, Хопек ездит, как говорит старушка, с темнотой, чтобы люди не видели, вроде бы избегает огласки. А какой? Если у него где-то неподалеку есть знакомая женщина, почему же он просидел дома весь выходной день? Куда, однако, он ездит? С кем встречается? В какие дни он уезжал? А может, у него в среду очередное свидание «в установленном режиме»?

Совсем стемнело, и Василий Макарович вышел на улицу. На это время была условлена встреча с Грачевым.

Но они еще не успели сойтись, когда Василий Макарович услышал позади треск мотоцикла. Мотор сразу заработал ровно, уверенно, сверкнула фара, яркий луч описал полудугу и, высветив дорогу на восток, закачался, удаляясь.

Грачев сразу повернул обратно, шел так быстро, что Стышко пришлось пробежаться, чтобы догнать его. А когда поравнялся с ним, услышал торопливое, но четкое:

– Оставайтесь на месте, займите позицию на задах двора. В оба смотрите, когда вернется Хопек, возьмет ли что в дом из мотоцикла или во дворе чего-нибудь спрячет. Поняли?

– Понял, Мирон Петрович, – откликнулся Стышко и недоуменно напомнил: – А кто за ним?

– Присмотрят и за ним… Только предупрежу по рации, чтобы там, впереди, наши проследили, куда он направился, и передали с рук на руки, вернее, с глазу на глаз… Ты потеплее оденься, а то, чего доброго, до утра придется прождать.

Василий Макарович понемногу начал отставать, потом повернулся и пошел обратно. Он был уверен, что начиналось то главное, от которого зависит раскрутка всего клубка группы «Выдвиженцы».

* * *

Плетнев вошел к начальнику отдела насупленный, плотно сжав губы. При этом Ярунчиков заметил, что его впалые щеки чисто выбриты – запахло одеколоном, видно, пришел прямо из парикмахерской.

– Ну что у вас? – не вынес паузы бригадный комиссар. – Какие новости?