Текст книги "Три еврея"

Автор книги: Юрий Мухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 51 страниц)

Однако я хотел подчеркнуть не только это, я хотел обратить внимание на то, что, как только возникает рискованная ситуация, бюрократы мигом разбегаются с места события, надеясь этим снять с себя ответственность за возможные негативные последствия.

Так случилось и в моем случае с силикобарием.

Для чего наука несколько лет плавила его в полупромышленной печи? Чтобы потом выплавлять его в промышленной. И вот подошло время это сделать, наступил «момент истины» – где оказалась эта наука? Вот то-то!

На грани позора

Итак, барит уже был в печных бункерах, печь № 42 проплавлена – в нее перестали грузить шихту для выплавки ферросилиция и понижали уровень колошника в печи, чтобы быстрее получить новый сплав. Приехали ученые – не приехали ученые, а отступать мне, вернее, нам, было уже некуда. Начальник цеха № 4 А.И. Скуратович (светлая тебе, Саша, память) распорядился, и в печь начали грузить рассчитанную мною шихту. Сначала из печи должен был выходить все еще ферросилиций, получаемый из остатков оставшейся в печи шихты для его получения. Затем промывочные (переходные) плавки, по своему химсоставу – смесь ферросилиция и силикобария, а к утру печь уже должна была давать годные плавки силикобария с содержанием бария где-то от 13 до 18 %.

Однако утром на печи творилось что-то непонятное. Мало того, что она «свистела», т. е. из колошника били свищи, но на колошниковой площадке и на площадке горновых все было укрыто, как снегом, какими-то белыми хлопьями. Открыли летку, и из нее задул факел, который чуть ли не доставал до горнового, а в воздухе закружились эти непонятные белые «снежинки». Мы пришли с начальником химлаборатории, я распорядился как можно быстрее сделать хотя бы качественный анализ этого «снега», поскольку такого явления никто никогда не видел, в том числе и при выплавке силикобария на печи 1200 КВА. Тишкин быстро отобрал пробу и пошел в лабораторию, а мы со Скуратовичем встали перед вопросом, что делать? Внешний вид печи: свищи, глубокая посадка и газящая летка – как будто четко указывали на то, что в печи катастрофически не хватает восстановителя, но я не мог ошибиться в расчетах – из-за неконтролируемого изменения влажности кокса его могло не хватать, но не настолько же!

Но деваться было некуда, и Саня распорядился поднять навеску кокса в колоше и давать добавку кокса на колошник. Позвонил из химлаборатории Петрович: «снег» оказался практически чистой двуокисью кремния. Час от часу не легче! Я-то ожидал, что это какое-то соединение бария, раз мы плавим силикобарий, но двуокись кремния! При выплавке ферросилиция даже с очень высоким содержанием кремния и при очень большом недостатке восстановителя такого никогда не видели, а тут кремний вдруг попер из печи в атмосферу. Почему?! Что в печи происходит? Главное, что весь опыт выплавки силико-бария в экспериментальном цехе ничего мне не давал – там такого явления не было.

Тем не менее, добавки кокса привели к изменениям: хлопья «снега» исчезли, факел, выбиваемый из летки, уменьшился, печь взяла токовую нагрузку, шлака не было, вернее, как на кремнистых сплавах, было очень мало, но выглядела печь ужасно! Колошник весь был в свищах, и плавильщики не успевали забрасывать их шихтой. Но что было самым непонятным, так это то, что в сплаве не было бария. Вернее, он был, но в пределах 5–6 %, а ведь шихту-то я задал на получение 15 %! Итак, в печь мы барий грузим, в атмосферу он не уходит, из летки не появляется, значит, он накапливается в печи. Но в виде чего – в виде каких соединений? В виде металла, окислов или карбидов? Не уяснив это, невозможно было исправить положение.

Беда была в том, что, как я уже писал, меня лично не интересовало получение новых сплавов, а посему в моей личной картотеке не было литературных данных по барию. Искать ссылки на статьи в имевшихся реферативных журналах черной металлургии было бессмысленно: для черной металлургии барий был абсолютно новым элементом. Следовательно, поиск информации о соединениях бария нужно было начинать с реферативных журналов общей химии, а потом искать статьи в общехимических журналах. Но их в библиотеке завода не было. Все необходимые для исправления положения на печи данные должны были быть у науки, которая, разумеется, такой поиск уже давно провела для своих диссертаций и отчетов, но науки-то не было на заводе!

И к вечеру следующего дня положение никак не изменилось: печь работала очень горячо, а барий в выходящем металле был очень низкий. Скуратович был хмурым: если мы что-то вводим в печь, а из летки это не выходит, то, значит, скоро оно выйдет через стены или подину печи. И тогда будет проедание пода или ванны с аварией, при которой надо будет молиться, чтобы не было человеческих жертв и больших разрушений, а уж печь надолго выйдет из строя. В этот день мне сообщили, что на завод приехал Парфенов, который на тот момент как раз работал в институте – разработчике силикобария. То есть наука обозначила свое присутствие на промышленной выплавке, но только обозначила, поскольку Толя разбирался в силикобарии еще хуже меня. Но все же это было хоть что-то, поскольку я мог заставить Парфенова срочно связаться со Свердловском и затребовать оттуда специалистов для консультаций. Правда, меня удивило, что он сразу же не зашел ко мне, но я не обеспокоился, поскольку полагал, что он сидит на 42-й печи. После утренних оперативок я пошел на печь встретиться с ним, но его там не оказалось, мало того, выяснилось, что он был на печи всего несколько минут. А работяги как-то странно стали посматривать и на меня, и на печь. Я стоял на колошниковой площадке, ожидая, что, может, Парфенов подойдет, но ко мне, смущаясь, подошел бригадир печи.

– А правда, что у тех, кто плавит барий, х…й не стоит?

– С чего ты взял?!

– Парфенов сказал…

Ах, ты, твою мать! Ну, скотина! Я побежал к себе, связался с Людой Чумаченко, начальником сантехнической лаборатории, и Тишкиным, чтобы они немедленно подготовили справку по этому вопросу, а сам стал по телефону разыскивать Парфенова, но бесполезно – на следующий день я выяснил, что он прямо с завода уехал в аэропорт. Люда и Петрович принесли справочники, вместе пошли на печь успокаивать работяг тем, что барий абсолютно безвреден, что его пьют перед рентгеном желудка, что им штукатурят стены и т. д. и т. п.

Утром следующего дня все оставалось прежним, Саня стал еще более хмурым.

– Юра, это безобразие надо кончать – печь проест! Надо переводить ее на ферросилиций, пока не поздно.

Инженеры метлаборатории контролировали работу печи круглосуточно и каждую смену считали баланс – сколько чего в печь поступило и сколько из печи получено. Для этого они контролировали точность взвешивания шихты, металла, шлака, отбирали представительные пробы и сдавали их химикам для анализа, хим-лаборатория тоже работала быстро, и не было оснований сомневаться в точности химанализа.

Получалось, что извлечение бария едва 25 %, то есть с начала выплавки из печи вышла едва четверть загруженного в нее бария. Улетом бария в атмосферу можно было пренебречь, сколько-то его могло пойти на обновление гарнисажа – защитного слоя полурасплавившейся шихты у внутренних стен и подины печи. Но остальной барий где и в каком виде?

Баланс показывал большой избыток восстановителя, т. е. мы давали в печь углерода больше, чем нужно было, чтобы восстановить (перевести в металлическое состояние) весь барий и кремний. Но печь избытка восстановителя не показывала – сопротивление шихты было велико, и электроды сидели глубоко. Значит, данный в печь лишний углерод находится в ней не в виде хорошо проводящего ток коксика, а в виде химического соединения. По логике это мог быть только карбид бария, о котором я практически ничего не знал, но поскольку барий аналог кальция, то полагал, что это соединение аналогично карбиду кальция.

– Слушай, Саня, мы, скорее всего, переводим барий в карбиды, а уже карбиды с остальной шихтой связываются в какое-то густое шлаковое соединение, которое из летки не идет. По крайней мере, я ничего умнее придумать не могу. Но если это так, то нужно снять кокс с навески, и снять сильно – ниже стехиометрии (точного расчетного количества). Тогда избыток окислов начнет окислять углерод карбидов, а освободившийся барий пойдет в сплав.

Скуратович оценил мое предложение очень скептически, ведь вид колошника показывал противоположное – показывал, что печи не хватает кокса.

– Ну что же, давай снимем, поскольку, собственно, выбирать не из чего, вряд ли станет еще хуже. Но лучше бы печь сейчас же перевести на ферросилиций, – ответил Скуратович.

– Саня, не получим силикобарий, позора не оберемся! Впрочем, Скуратович это и без меня знал. Он распорядился снять кокс с навески, но поздно вечером, уже около 20–00, нас вызвал Донской. Директор держал выплавку силикобария под неусыпным контролем и при посещении им цеха, Скуратович, скорее всего, высказал ему свое мнение.

– Какой последний анализ? – спросил меня директор.

– Семь процентов, Семен Аронович.

– А надо?

– Ну, вы же знаете, не меньше 13 %.

– М-да… Что будем делать?

– Надо проплавлять и переводить печь на ФС-45, – поколебавшись, предложил Скуратович, – пока не поздно.

– Мы сняли навеску кокса, давайте подержим печь на силикобарии еще хотя бы сутки. Ну, не может такого быть, чтоб в экспериментальном его три года плавили без проблем, а у нас не получилось, – говорил я, понимая, что они это и так прекрасно понимают, но меня толкало упрямство, мне было очень больно сознавать, что мы потерпели поражение.

Возникла пауза, которую по идее должен был прервать Скуратович и настоять на своем предложении. Но Саня молчал.

– Ладно, – подытожил паузу Донской и отдал распоряжение Скуратовичу, – завтра с 16–00 проплавляйте и переводите печь на 45-й.

Ферросилиций ФС-45 был, так сказать, «легким», с точки зрения его производства, сплавом и на выплавку ФС-45 переводили печи, если нужно было привести их в исправное технологическое состояние после глубокого расстройства или промыть печь после предыдущего сплава. Тут это требовалось по обеим причинам.

Мы со Скуратовичем вернулись на 42-ю печь, а вид ее был прежний, содержание бария в сплаве по-прежнему очень низким. Все было беспросветно.

Ночь я спал паршиво, а утром ехал на завод с отвращением, чего со мною никогда не было, и с чувством, что нет в жизни счастья.

Я зашел в общую комнату метлаборатории к 8-45, времени начала моей работы, и направился в закуток своего кабинета, но меня окликнула из своего угла Людмила Чеклинская, старший инженер метлаборатории, которая дежурила смену в ночь и должна была уехать домой еще в 8-00.

– Юрий Игнатьевич, вторая плавка ночью – 16 %.

Я сначала даже не понял, о чем это она, а потом развернулся и побежал к химикам. Тишкин рассчитывал результаты химанализа третьей плавки ночной смены, химанализ четвертой плавки еще был в работе. Петрович отложил логарифмическую линейку, записал и объявил результат – 17,5 %! Я рванул к себе наверх, подхватил куртку и каску и побежал по переходу на 42-ю. На пульте печи Скуратович рассматривал журнал за ночную смену.

– Саша, мы этот хренов силикобарий сделали – третья плавка 17,5 %!

Скуратович кивнул головой в сторону окна, за которым был виден колошник печи. Он, конечно, был еще горячим, но печь успокоилась, свищей практически не было, и вид колошника был не хуже, чем при выплавке обычного для этой печи 75 %-ного ферросилиция. Мы спустились на площадку горновых посмотреть первый выпуск дневной смены. Металл сошел активно с небольшим количеством шлака, летка газила нормально. Получилось, черт возьми!

А дальше анализы выскочили за 20 % – в следующую марку силикобария сплав вошел без проблем, и цех № 4 в несколько недель выполнил все тогдашние заказы заводов Союза. А поскольку силикобарий был дорогой, то эта кампания даже улучшила показатели работы цеха. Впоследствии цех производил этот сплав сам без проблем и без участия ЦЗЛ, причем и перевод печей на силикобарий проводил быстро и без тех неприятностей, которые были у нас.

А тогда я так перенервничал, что у меня даже радости не было, была какая-то опустошенность. Только потом я осознал, насколько эта экспериментальная выплавка силикобария нужна была мне лично, ведь благодаря ей я осознал себя настоящим начальником ЦЗЛ. Я и так умел или мог по своей должности разобраться практически во всем, но новых сплавов не касался, а теперь я смог с научно-технической стороны обеспечить внедрение в производство нового сплава, причем в условиях бойкота науки и недостатка информации, ну что еще от меня надо как от начальника ЦЗЛ? Не помню, но уверен, что Донской премировал всех участников этой кампании, но разве это главное? Разве осознание того, что ты свою должность занимаешь по праву, за деньги купишь?

Ну и, конечно, мы вручили Донскому хороший ломик для работы в Москве. Теперь ему было, что говорить в ответ на упреки, что на Ермаковском ферросплавном плохо идут дела из-за того, что у нас, дескать, плохой, низкоквалифицированный персонал – «ермаковщина». Мы освоили новый сплав, от которого в разные стороны сыпанула наука, значит, ермаковцы умеют работать, и то, что завод не выходит на проектную мощность, это не вина работников завода.

Кстати, прошло около года, Донской решил проблемы завода, работники экспериментального были возвращены в ЦЗЛ, и мы снова ввели печь 1200 КВА в работу.

Проблемы

Но давайте вернемся к Донскому и оценим те проблемы, которые встали перед ним. Немного повторюсь, но выглядели эти проблемы так.

Примерно таким мы впервые увидели Семена Ароновича

Крупнейший в своей области завод в мире, две трети его печей (по мощности) – уникальны и еще никем не освоены. Вводились эти печи в строй как директивные, то есть начальству в Москве в тот момент главным было их включить, чтобы отчитаться о своевременном строительстве завода – о «плановом вводе мощностей». А вспомогательные цеха были на втором плане (за их строительство не отчитывались), строили их кое-как и их возможности не соответствовали потребностям завода.

Штат завода упорно разгонял предшественник, в результате к принятию Донским завода практически ни на одной должности не было специалиста, который проработал бы в ней хотя бы 2–3 года. До штата заводу не хватало 1000 человек и это при том, что и само штатное расписание завода было меньше, чем такому заводу требуется. Работа на заводе потеряла престиж, и с него ушли рабочие кадры универсальных специальностей. Плановые мощности завода не освоены, и план выполнялся едва на 70–80 %. Нет плана – нет зарплаты, а нет зарплаты – нет перспектив, что этот завод можно поднять. Таким был, образно говоря, «враг внутренний».

Я помню знакомство с Донским. Нас, начальников служб и цехов, собрали в кабинете директора завода. Представлял Донского начальник ВПО (уже не помню, Невский или Сафонов). Встал плотный, среднего роста, тогда еще рыжеватый мужчина и начал докладывать нам о себе: как зовут, какого года, где родился, сообщил, что еврей, окончил Киевский политех, далее шло перечисление должностей и заводов, на которых Донской работал. Наверное, многие тут же отметили, что он не ферросплавщик и даже не электрометаллург, а сталеплавильщик мартеновских печей и конверторного производства стали. Но одновременно отметили, что это сугубый производственник, причем цеховой – всю свою жизнь он проработал только в цехах и, в основном, руководителем. Даже с первого взгляда Донской выглядел очень основательным. А сам он сказал примерно так:

– Я новый директор Ермаковского ферросплавного, но я не новая метла и не собираюсь мести по-новому. Я не собираюсь приглашать на наш завод никаких специалистов со стороны. Мы поднимем наш завод сами и тем составом, который сейчас на заводе есть.

Не могу сказать, что нас сильно пугали специалисты со стороны, которые займут наши должности, полагаю, что об этом никто и не думал. Но то, что Донской с первой минуты начал говорить «мы», то, что он никак не отделял себя от нас, конечно, не могло нам не импонировать.

И начал он «пахать». И мы вместе с ним.

Поскольку аспектов его работы, аспектов того, как он поднял завод и вывел его в передовые, очень много, и они взаимосвязаны, мне придется рассказывать о них вне хронологии, полагаю, так будет понятнее. Но пока продолжу перечень проблем, вставших перед ним, и расскажу о проблемах внешних.

Конечно, раз мы работали на этом заводе, то как с нас снять вину за то, что он плохо работает? Но мы были встроены в систему управления народным хозяйством СССР, и над нами было еще много начальников. И пока Топильский уродствовал на заводе и низкопоклонствовал уже перед первыми своими начальниками – перед начальником главка (ВПО) и секретарем горкома – и никогда не критиковал их, то все выглядело так, как будто плохой работой завод был обязан только своему штату, т. е. нам.

Однако, строго говоря, уже для министра вина штата завода не должна была быть очевидной – да, может, виноват и штат, а может, и начальник главка. А для Совета Министров СССР вина штата завода была еще менее очевидна – да, может, виноват штат, а может, и министр черной металлургии. Точно также и для высших партийных органов не все было очевидно – может, виновата заводская парторганизация, а может, и обком с ЦК Казахстана.

Пока директор ЕЗФ помалкивал о роли нашего начальства, а доклады в высшие инстанции делали главк и обком, мы, заводские работники, в глазах всех были дураками и бездельниками. Но как только директором стал Донской, и как только он, не решив вопросы в главке и обкоме, пошел выше и там стал объяснять ситуацию на заводе, вышестоящие инстанции начали смотреть на это дело его глазами: теперь вина заводских работников стала отодвигаться в сторону, а на первое место в качестве виновных начали выходить министерство и республиканские парторганы.

Поясню эту мысль на таком примере. Повторю, у нас на заводе был казахский коэффициент, т. е. приплата к зарплате – 15 %, а рядом на ГРЭС – 30 %. А почему? А по кочану! Мелочь, казалось бы, а из-за этой мелочи, повторю, слесари, сварщики, токари, шоферы и т. д. и т. п. переходили с завода на ГРЭС. И когда упрямый Донской дошел до ЦК КПСС и там добился, чтобы и нам ввели коэффициент 30 %, то, помимо этого, у ЦК не мог не возникнуть вопрос: а что же там все это время делал Павлодарский обком? Он что, не видел, что из-за такой чепухи завод не комплектуется штатом? А если видел, то почему молчал?

И вот так, с каждой поездкой Донского в Москву, с каждым посещением им ЦК и Совмина у начальства возникал вопрос: а тех ли людей мы держим в должностях секретаря обкома, начальника главка, министра? И под многими чиновниками зашатались кресла.

В результате у окружающего завод начальства возникло сначала раздражение против Донского, а потом и ненависть к нему, основанная на собственном страхе потерять из-за Донского должности или репутацию. И, как я понял это уже много-много лет спустя, эти начальники делали все, чтобы Донской стал покорным, чтобы отучить его обращаться в высшие инстанции. Но этот еврей с упорством хохла ломал все препятствия и не останавливался ни перед кем, пока не решал тот вопрос, который наметил.

Причем, что интересно, у Донского было кредо – никогда и ни с кем не портить отношения. Бывало, какое-нибудь начальство запросит у нас что-то непомерное, я откажу, а Донской махнет рукой – да дай ты ему, а то по какому-нибудь поводу развоняется, нам же дороже будет! Со всеми исключительно он старался поддерживать только хорошие отношения и мог пойти на любые уступки. Но как только дело касалось принципиальных «болевых точек» завода, тут он становился как кремень, тут он себя не щадил – если заводу действительно надо, то он это добудет.

Провокации

Был случай, о котором я вспомнил, когда уже начал писать эту книгу, и только потому, что сравнил тот случай со своим собственным.

По-моему, года через два после того, как Донской стал директором, ОБХСС вскрыл хищение у нас в подсобном хозяйстве, и прокуратура завела дело на директора подхоза Бориса Егорова. Борис обвинялся в воровстве мяса, следует сказать, что если воровство и было, то речь вряд ли шла более чем о 10 кг в неделю, поскольку подхоз-то у нас в то время был небольшой, и вряд ли Борис резал и передавал в столовые завода больше одной коровы в неделю. Но дело было необычайно громким, причем весь город, если не область, обсуждала, сколько же воровал с подхоза сам Донской. Обычно в СССР до суда милиция и прокуратура глухо молчали о сути дела, а тут как-то необычайно много сплетен сопровождали все следствие, длившееся довольно долго. В результате Борис получил 10 лет лишения свободы, а Донской вынужден был выступать на суде свидетелем, причем весь завод был уверен, что обком его «отмазал» и что Донской и сам воровал. Честно скажу, в те годы я и сам был уверен, что Донской воровал. Однако потом, уже работая замом Донского и лучше его узнав, я этот вывод пересмотрел.

И дело не в какой-то там исключительной честности Донского, а в том, что он был начальник от Бога – он «нутром» понимал, как себя нужно вести с подчиненными. А тут дело вот в чем. Конечно, можно попросить подчиненного что-либо украсть для себя, почему нет, но тут должно выполняться условие – этот подчиненный должен быть вам близким другом. И дело, заметьте, не в том, что он вас не выдаст (вряд ли выдаст вас любой подчиненный – это ведь он украл, а не вы, он ведь тоже виноват), а в том, что как другу вы такому подчиненному и так уже должны. Но если это человек вам близок не более чем остальные, то просить такого о личном одолжении – это самому попасть к нему в подчинение, попасть к нему в долг. Грубо говоря, такой подчиненный получит возможность шантажировать вас, и вы не сможете вести себя по отношению к нему как настоящий начальник, вы потеряете свою свободу настоящего начальника.

Насколько Донской чувствовал эту дистанцию, я понял после того, как поездил с ним в командировки. В те годы мы порою были рады, если получали один номер на двоих, я знаю массу разных подробностей о нем, которые узнаешь при совместном проживании. К примеру, он каждый день менял рубашки, но чтобы не перегружать себя, имел 2–3 и каждый вечер стирал их сам. Для чего покупал рубашки только с 70 % полиэстера, поскольку они мокрые отвисали на плечиках и не требовалось их гладить, возил с собою пакетик стирального порошка и складные плечики, на которых рубашка сохла в ванной комнате гостиницы. То есть я, казалось бы, был достаточно близким к нему человеком, тем не менее, он не взял у меня ни копейки.

Вот, скажем, сидим мы в аэропорту, задержка рейса, у буфета очередь. Не буду же я его, человека старше меня чуть ли не на 20 лет, заставлять стоять в очереди? Соответственно я отстоял, взял по бутылке лимонада, по паре бутербродов, мы съели, и он тут же спрашивает: сколько с меня? Я отказываюсь – о чем речь? Какие-то 60–70 копеек! Он сердится и настаивает – отдает все до копейки. Мне даже обидно было. На чай даю официантам в ресторане, а он потом выясняет, сколько я дал, чтобы внести свою долю. Всего один раз он принял от меня «угощение», да и то потому, что случай был курьезный и я удачно пошутил. Ехали мы на машине то ли во Франции, то ли в Бельгии, помню только, что денежной единицей был франк. На заправке пошли в туалет, а он оказался платный с автоматами на входе, и чтобы пройти, нужно опустить монету, по-моему, в 2 франка. Донской шарит по карманам – у него нет мелочи, а у меня пригоршня. Вот я и бросаю монету в щель, делаю широкий жест: «Разрешите, Семен Аронович, угостить вас пос…ть!» Он засмеялся, не стал кочевряжиться и потом часто об этом «угощении» вспоминал.

Вот этот опыт общения и сделал для меня весьма сомнительной версию того, что Борис Егоров мог воровать для него мясо, Донской не стал бы из-за такой чепухи попадать к нему в зависимость, кроме того, как бы плохо мы в те годы ни работали, а его директорской зарплаты на мясо, безусловно, хватало. И, тем не менее, Донского потаскали по ОБХСС и прокуратуре и вытащили на публичный позор суда. Зачем это сделали, повторю, я понял, когда проанализировал свой опыт.

А у меня был такой случай. Я работал замом директора по коммерции, и, как я уже писал, у меня было амплуа «плохого парня»: я окружающему нас начальству не давал, отказывал, требовал положенного, жаловался в высокие инстанции. Все те областные начальники, кто хотел что-то получить от завода не по заслугам, а только потому, что они начальники, сначала получали от меня отлуп, а если начинали давить на завод, то я жаловался в вышестоящие органы, поэтому я был очень плохим парнем. И тогда все эти начальники шли жаловаться на меня Донскому – «хорошему парню». Но теперь они на него уже не давили, а просили его. Донской решал их вопрос, обещал переговорить со мною, чтобы я не настаивал на рассмотрении моих жалоб в высоких инстанциях по существу, после чего уже не завод был должен этим начальникам, а они были обязаны Донскому за услугу и за то, что он меня успокоил. Таким приемом, причем не сговариваясь, мы с Донским утверждали статус завода – у нашего завода можно попросить, и мы, если сможем, сделаем, и сделаем потому, что мы, в принципе, хорошие. Но на нас нельзя давить, нельзя нам угрожать, нельзя потому, что и мы можем быть плохими.

И вот как-то, когда я еще не решил принципиально вопросы снабжения завода, и меня вечно друзья-коллеги поносили за отсутствие на заводе того или другого материала, у секретаря партркома завода Шепилова на служебной «Волге» износились покрышки, и начал он со своими лысыми покрышками на каждой оперативке вылезать и мне пенять. Тут – то меди не хватает, то коксика, то карбида, то леса, то фитингов, то хрен знает чего (служба снабжения обязана была доставить на завод 10000 позиций), и все эти нехватки действительно не давали работать заводу, увеличивали простои, а секретарю парткома все по хрену! На оперативке все говорят про завод, а дают ему слово – он опять про покрышки!

Мне уже и Серега Харсеев, начальник АХЦ, посочувствовал: Юра, ты скажи Донскому, чтобы унял Шепилова. У него же где-то в Павлодаре любовница, и он постоянно туда катается, в связи с чем его «Волга» жрет бензин, как директорская, но директор по делам ездит, а этому мы бензин и покрышки на бл…й списываем.

Не помню, говорил ли я это Донскому, но, во всяком случае, эффекта это не имело, и однажды Донской оставил меня после оперативки: «Да достань ты Шепилову эти покрышки, он же мне уже плешь ими проел!»

В.А. Шлыков, начальник отдела снабжения, конечно, про эти покрышки знал, но мне просто стыдно было напоминать ему про них, учитывая, как и чем был загружен отдел снабжения. Но пришлось просить Володю, чтобы он снял с меня эту головную боль, однако тут выяснилось, что в системе Госснаба в Павлодарской области этих покрышек нет и надо подождать, пока их к нам в область завезут. А Шепилов долбит и долбит.

И тут ко мне заходит казах, то ли председатель колхоза, то ли директор совхоза, а я, надо сказать, очень уважал этих мужиков за их собачью работу, к которой помимо всех наших трудностей еще приплюсовываются трудности урожайной или неурожайной погоды. Поэтому мы всегда этим ребятам помогали, чем могли. Он выписал у нас то ли сталь, то ли трубы, и зашел ко мне подписать письмо. Ему бы выписали и за подписью Шлыкова, но у казахов свой менталитет, и они считают, что я обижусь, если узнаю, что они были на заводе и не зашли ко мне. Я подписал не глядя, мы немного поговорили, и тут я вспомнил про покрышки и про то, что совхозы и колхозы снабжаются не через Павлодарснаб, а через Сельхозтехнику, и спросил, не смог бы он выписать в Сельхозтехнике комплект покрышек для «Волги» и продать их нашему заводу.

Обычно мы у совхозов и колхозов практически ничего не просили, поэтому они, все время что-нибудь выписывая у нас, чувствовали себя перед нами в долгу. И этот председатель тут же горячо пообещал, что немедленно этим займется.

Проходит несколько дней, председатель заходит в кабинет и сообщает, что покрышки он достал, но, по положению, он не имеет права их продать на сторону. Поэтому он списал их у себя в колхозе и привез мне просто так – бесплатно. Мне, надо сказать, это было побоку – бесплатно, так бесплатно. Я выглянул в окно и осмотрел автостоянку перед заводоуправлением, но на ней не было не только машины Шепилова, но и вообще ни единой машины из АХЦ. Даже Федю со своим УАЗом я куда-то услал, и только в уголке в тени стоял «пирожок» («Москвич» с будкой) отдела снабжения. Я, довольный, что помог снабжению решить этот вопрос, звоню Шлыкову, объясняю ситуацию и прошу его перебросить покрышки с багажника «Волги» председателя в наш «пирожок» и отвезти их в АХЦ. Шлыков несколько удивленным голосом сказал, что сейчас сделает.

Председатель ушел к Шлыкову, я занялся своими делами, и вдруг минут через пять заходит Володя. А надо сказать, что еще в первые годы моей работы на заводе, когда мы уже стали со Шлыковым приятелями, я как-то прочел «Дедушку Сандро» Фазиля Искандера и под впечатлением грузинской тематики назвал его «батоно Шлыков». Он обиделся – чего ругаешься! Я, смеясь, пояснил, что по-грузински «батоно» – это что-то вроде «господин» или «уважаемый». И ситуация изменилась: я уже забыл про «батоно», а он меня начал так называть (неофициально, конечно). Шлыков сел, посмотрел на меня поверх очков с толстыми стеклами и говорит:

– Батоно, давай не будем брать эти покрышки, даю слово – дня через три я эти гребаные покрышки сам достану.

– Но почему?!

– Ну, не нравится мне что-то в этом деле – не лежит душа!

Я озадачился, но не стал спорить: я слишком уважал Шлыкова, чтобы заставлять его делать то, к чему у него не лежит душа. Я попросил его извиниться от моего имени перед председателем, чтобы тот не обиделся. Шлыков повеселел и вышел.

Проходят дня три, и заглядывает ко мне в кабинет Володя Олещук, то ли тогда сотрудник, то ли начальник ОБХСС города.

Отвлекусь. Олещук сначала работал на заводе и одно время был моим соседом по площадке, а потом организовал небольшую артель по строительству для себя капитальных гаражей, куда вошел и я. Мы артелью сделали фундаменты, выкопали подвалы, возвели стены и перекрыли, а потом уже каждый доделывал свой гараж сам, и мы с Олещуком, таким образом, стали соседи по гаражу. Потом он окончил школу милиции и стал работать в городском ОБХСС. При том, что мы были приятели, он все же оставался ментом.

Как-то у меня сгорело несколько вагонов метел. Надо сказать, что потребность завода в них была очень большой, и как-то отдел снабжения сходу завез их чуть ли не с десяток вагонов. Деть их было некуда, и железнодорожники разгрузили их в пустынном месте вдоль путей. Лето было очень жаркое, и проклятые метлы загорелись, надо думать, от окурка, брошенного грузчиками, вывозившими порцию этих метел в свой цех. Мы бросились тушить, но куда там! Хорошо, Серега Харсеев, как только услышал, что именно горит, тут же пригнал бульдозер, и мы им оттащили еще не загоревшиеся метлы от горящих. Но сгорело где-то тысяч на 50.