Текст книги "Три еврея"

Автор книги: Юрий Мухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 51 страниц)

Но если у него действительно проблемы, то он начнет нервничать, начнет доказывать свою правоту, его не будут пугать угрозы начальства прибыть к нему и лично проверить состояние дел, он сам будет пугать начальство тем, что пойдет к более высокому начальству. Тут начальник начинает понимать, что дело, судя по всему, действительно серьезное, что нужно если не сразу засучить рукава и начинать обслуживать этого подчиненного, то, по меньшей мере, ехать к нему и самому разбираться, в чем там дело, и какую помощь этому подчиненному нужно оказать.

Но так вести себя с начальником может только тот подчиненный, который занимает свою должность по праву. Да, это начальник назначил его на эту должность (или рекомендовал), но он назначил его потому, что данный подчиненный был лучше остальных. И если этот подчиненный оценивает обстановку в своем подразделении или на своем заводе так, то, значит, так оно и есть, и никто лучше его эту обстановку оценить не сможет, включая и самого начальника. Посему начальник ему обязан сделать то, что он просит, а не сделает, то подчиненный имеет полное право жаловаться выше и выше, поскольку этим он спасает порученное ему дело.

Но «блатной» не может вести себя с начальством так. Во-первых, поскольку он заведомо не соответствовал своей должности, то он и не способен сам понять, сделал ли он все необходимое или нет: вскрыл ли он все резервы или первая же приехавшая на завод комиссия их обнаружит, т. е. найдет те технические и организационные решения, которые обязан был найти сам «блатной»? Посему, когда начальство «пробует его на вшивость», то «блатной» предпочитает этим удовлетвориться, теша себя мыслью, что начальство теперь «все знает», а ему надо вернуться и надавать своим подчиненным по мозгам, чтобы они искали эти самые резервы, о которых говорит начальство.

Второе, «блатной» ведь знает, что он назначен на свою должность не благодаря заслугам, а благодаря благоволению начальства. Но это же начальство может его и убрать, хотя бы для того, чтобы посадить на его место другого «блатного». И у «блатного» и в мыслях нет кусать «руку», которая посадила его на должность – он никогда не пойдет жаловаться на своего благодетеля.

В результате «блатной» оставляет вверенное ему дело без обслуживания его высшими начальниками, и в результате «блатной» губит вверенное ему дело всеми способами и этим способом тоже.

Результаты трусости

Вот Друинский совершенно справедливо пишет, что Министерство черной металлургии СССР не сделало по отношению к Ермаковскому заводу ферросплавов то, что обязано было сделать – не обслужило наш завод. Но это только часть правды, поскольку это Топильский не убедил и не заставил Минчермет это сделать. Ведь когда на завод пришел Донской, то министерство все необходимое сделало, хотя и министерство, и обком, по меньшей мере, в начале, относились к Донскому гораздо хуже, чем к Топильскому, я бы даже сказал – враждебно. Но Семен Аронович «сломал» и Минчермет, и обком, в результате завод получил то, что обязан был получить еще лет 10 назад.

Вот одна из проблем, о которой упоминает Друинский, не конкретизируя, что она значила для завода.

У нас был очень маленький штат заводоуправления и он не мог справиться с таким гигантом, как наше предприятие, да еще в процессе его становления и строительства.

Количество нынешней бюрократии в России, количество членов различных управляющих инстанций уже вдвое превышает аналогичное количество во всем СССР, что и не мудрено – революция 1991 года была революцией бюрократии. Но и в СССР количество бюрократии было чрезмерным, однако бездельники, паразитирующие на советских тружениках, сидели где угодно – в партийно-правительственных органах, в контрольных, в науке, в армии, в КГБ. Но только не на заводах, где создавалось материальное богатство СССР. Здесь, в промышленности и сельском хозяйстве, понукаемое воплями бюрократов: «Нужно сокращать штаты!» – количество управленцев было очень невелико, особенно если сравнить его с тем количеством «белых воротничков», которое даже в те годы уже было на любых западных фирмах.

Помню, когда я попал в командировку на Магниторгорский металлургический комбинат, то меня поразила величина здания заводоуправления этого комбината по сравнению со зданием заводоуправления нашего завода: оно мне запомнилось пятиэтажным, но очень длинным. А потом в Токио у меня были дела на известной японской фирме «Ниппон стил», и мы поехали в ее токийское управление. Так вот это управление (а ведь были еще и управления на каждом заводе этой фирмы) занимало небоскреб не менее, чем в 30 этажей, поскольку, как мне помнится, далее 20-го этажа лифт не ехал, и мы пересели на второй лифт. Причем японцы говорили, что токийское управление «Ниппон стил» расположено в двух таких небоскребах. Но главное даже не это, а в открывавшихся картинках.

У нас помещения любой конторы представляют собою коридор, по обе стороны которого расположены комнаты, в которых сидят по 2–3, редко до десятка сотрудников. А у «Ниппон стил» расположение было американское: в центре небоскреба были лифты, а этажи представляли собою одну большую комнату, где-то метров 60 х 60, которая была заставлена чуть ли не вплотную столами, за каждым из которых сидел японец в белой рубашке, галстуке и очках и что-то высматривал на мониторе компьютера. У меня было такое впечатление, что я попал в муравейник. Я спросил, сколько «Ниппон стил» производит стали, оказалось, что 21 млн. тонн в год. Но Магнитка производила в СССР 17 млн. тонн – это числа одного порядка, но разница в количестве управленцев была оглушительной. Да и в Европе я сталкивался с удивлявшими меня числами (специально я их не искал), скажем, на производстве фирмы работает 18 рабочих, а ими управляет 40 человек «белых воротничков».

У нас же на заводе штата заводоуправления даже по советским меркам катастрофически не хватало. Я уже молчу про свою металлургическую лабораторию, в которой Топильский определял штатную численность по остаточному принципу – лишь бы была видимость, что и у Ермаковского завода ферросплавов тоже есть исследовательские силы, а реально штат этих «сил» обычно не превышал 3–4 человек инженеров-исследователей. Но ведь диспетчерская служба завода была органом, без которого завод не может работать, тем не менее, как вы видели выше, и у нее не было в штате человека для подмены отсутствующих, хотя по расчетам он должен был быть. И вот эта мизерность штата заводоуправления приводила к тяжелейшим потерям, поскольку невозможно было без людей выполнить весь тот объем работ, который необходимо было выполнять. Возьмем только один аспект и не самый тяжелый – прием проектов.

Друинский описал две тяжелейшие аварии – пожар в цехе № 2 и выход из строя уникальных печных трансформаторов в цехе № 6. В обоих случаях была вина проектировщиков – в проектах, т. е. в чертежах была заложена ошибка, которая в конечном итоге предопределила аварию. Но тут теоретически есть и наша вина – принимая эти чертежи и передавая их строителям, заводские работники обязаны были их отревизировать и оценить, к чему могут привести те или иные проектные или конструкторские решения. Но таких работников в штате заводоуправления не было, а главные специалисты со штатом своих отделов способны были оценить лишь принципиальные особенности проектов. А до таких подробностей, как возможность затекания расплавленного металла под трансформаторы при проедании ванны печи в определенном месте, ни у кого руки не доходили, как не дошли они до этого вопроса и на Зестафонском заводе ферросплавов. Да что уж об этом говорить, если у нас в то время технический отдел совмещал и функции производственного…

Впоследствии Донской решил и этот вопрос, хотя штат заводоуправления как проблема на фоне остальных проблем завода был проблемой незначительной. Первоочередной же встала проблема плана – мы технически не могли выплавить столько металла, сколько от нас требовалось. Печи у нас были – их строили, но не строили то, что должно было обеспечивать работу печей. А те вспомогательные цеха, которые для этого были построены, свою мощность имели только на бумаге, а реально не развивали ту производительность, которая требовалась. В результате завод перестал выполнять план и получать премию, а это единственный способ повлиять на дисциплину и, следовательно, на управляемость завода, но об этом позже.

Был вообще вопрос «смешной». Мы на заводе имели «казахский коэффициент» в 15 %, т. е. у нас зарплата была на 15 % выше, чем на заводах на западе СССР. Черт бы с ними, с этими 15 %, но рядом на ГРЭС этот коэффициент был 30 %, хотя все виды работ и их организация на нашем заводе были тяжелее, чем на ГРЭС. Эту местную несправедливость, из-за которой рабочие общих специальностей при первой же возможности переходили на ГРЭС, легко было объяснить любому начальству, как министерскому, так и партийному, следовательно, легко было решить, но Топильский даже этого не делал.

И вот эта боязнь начальства, эти многочисленные нюансы поведения Топильского, нюансы, которые как ни прячь и чем ни объясняй, а все равно видны подчиненным, еще больше убеждали нас, что Топильский – «блатной», хотя, повторю, мы не могли понять, чей он «блатной», так как не могли вычислить, кто у него «рука».

Однако наиболее ярким признаком «блатного» была беспримерная безнаказанность Топильского. И тут надо подойти к вопросу, почему я считаю Топильского самой большой нерешенной проблемой Друинского.

Издевательство над кадрами

Топильский, повторяю, был глуп самой страшной глупостью, которой обладают только люди с формальным образованием, – он не осознавал своей глупости. Это явление давно известно и сразу бросается в глаза любому мало-мальски умному человеку. Вот Лев Толстой в романе «Воскресение» описывает такого глупца с образованием: «Товарищ прокурора был от природы очень глуп, но сверх того имел несчастье окончить курс гимназии с золотой медалью и в университете получить награду за свое сочинение о сервитутах по римскому праву, и потому был в высшей степени самоуверен, доволен собой (чему способствовал его успех у дам), и вследствие этого был глуп чрезвычайно». Вот и Топильский был «глуп чрезвычайно», не осознавая этого, глуп до такой степени, что в принципиальных моментах я не в состоянии его понять.

Тут уместно сказать пару слов о методе. Когда я ищу причины того или иного поступка исследуемого мною человека, неважно, Сталин это или работяга, я мысленно ставлю себя на его место, т. е. на его должность, начинаю анализировать все, что я знаю об обстановке в тот момент, и пытаюсь найти свое собственное решение проблемы.

Если мое решение отличается от того, которое реально принял исследуемый мною человек, значит, скорее всего, я недостаточно оценил обстановку – не узнал всего того, что знал он. Приходится терпеливо собирать дополнительные данные, причем не только об этом человеке (о его характере или привычках), но, главным образом, об обстановке, его окружавшей. Так вот, что касается Топильского, то у меня есть основания полагать, что обстановку, на основании которой он принимал решения, я знаю не хуже его. Но объяснить его решения, понять причины, по которым он их принимал, я не могу, поскольку в них нет ни логики, ни даже пользы для самого Топильского, если не считать пользой какое-то болезненное утверждение своих амбиций.

Реально получалось так. Топильский вел себя с подчиненными как человек (как умный человек) до момента, пока подчиненный, совершенно не собираясь как-то уязвить Топильского и даже не подозревая об этом, выражал сомнение в чем-то, что Топильский считал плодом своего ума. Топильский это воспринимал почему-то как страшное оскорбление – это понятно и можно объяснить. Непонятно другое, почему он одновременно начинал считать этого человека глупцом? А это происходило со всеми, кто работал на заводе – к моменту снятия Топильского с должности на заводе не было ни единого человека (я имею в виду круг этээровцев, с которыми Топильский так или иначе соприкасался), который бы не отнесся к его снятию с одобрением, и который бы посочувствовал Топильскому. (Так к этому относились все, даже если он кого-то и не успел достать. Строго говоря, только Володя Шлыков сказал, что жаль Топильского, поскольку он все же хотел, как лучше, но Шлыков был человеком столь высокой пробы, что ему эта жалость простительна.) Таким образом, получалось, что на всем заводе из управленцев умный только Топильский, а остальные – идиоты. Подчеркну, что идиотами Топильский считал и тех, в чьих делах по своему образованию и опыту изначально ничего не понимал, следовательно, и оценить правильность тех или иных их действий изначально не мог.

Вот помню историю с главным бухгалтером завода Григорьевым (имя-отчество уже забыл). Я был еще только поступившим на заводе салагой, и мы с другими устроили курилку в торце коридора третьего этажа заводоуправления, где на подоконнике у нас стояла консервная банка под окурки. Через пару дверей от нас по коридору был кабинет главного бухгалтера завода, а поскольку его кабинет был маленький, а в бухгалтерии почти сплошь работают женщины, то Григорьев выходил покурить к нам. Для нас (а я помню в нашей компании Володю Шлыкова и Вадима Храпона) главбух завода – это большая шишка! Но совместная травля анекдотов и обсуждение сборных СССР по футболу и хоккею нас несколько сблизили. И вот как-то мы стоим и видим, как, поднявшись по лестнице и минуя свой кабинет, к нам направляется Григорьев, на ходу доставая пачку сигарет и прикуривая. Он запомнился мне мужчиной лет 40, интеллигентного вида в очках с золоченой оправой.

– Скотина! Сволочь! – начал Григорьев, выпуская дым и совершенно не сообразуясь с тем, что то, что он собрался нам рассказать, нам знать, в общем-то, не следовало. – Все, он меня доконал! Я на этом е…ном заводе больше работать не буду! – а после того, как мы поинтересовались, что же случилось, он вгорячах рассказал следующее.

– Вызывает Топильский и начинает меня драть ни за что. Я, получается с его слов, дурак, бухгалтерия у меня не работает. Я спрашиваю, что он имеет в виду? Что не так? Но ведь он же в нашем деле баран, он же в бухучете ничего не соображает и поэтому ничего мне сказать не может, а снова и снова заводит пластинку, что я дурак и бездельник, что всю работу завалил. Я сижу и ничего не могу понять, чего он хочет? И только минут через 40 из его намеков понял, чем он недоволен.

Всю его зарплату и премию получает за него его жена в кассе заводоуправления. А оказывается, ему, чтобы Вальку П-ву трахать, нужны деньги, чтобы о них жена не знала. И он, наконец, удумал, что такими деньгами, о которых бы его жена не знала, должны быть премии, которые приходят ему из министерства. И он меня! Главбуха! Драл, чтобы я догадался, что ему эти премии надо выдавать помимо жены?! Это я, получается, плохой главный бухгалтер, потому что не догадался об этом раньше него?! Это значит, у меня поэтому плохая бухгалтерия?! А позвонить мне и сказать как человек, чтобы ему эти премии не включали в расчет и выдавали отдельно, он мне не мог?! Все! Я с таким директором работать не могу!

И вот в такую ситуацию неумолимо попадал каждый, как бы он ни старался ее избежать. Народ-то в Ермаке был простой, всяким там московским политесам не обучен, посему так или иначе, но наступал момент, когда подчиненный брякал что-либо такое, чего Топильскии не хотел слышать. И после этого подчиненный сразу переходил в категорию дураков и плохих работников, которым Топильскии считал своим долгом постоянно и публично напоминать об этом. Не могу сказать, что люди не пытались найти способы, чтобы как-то с этим придурком работать. Помню как-то в диспетчерской сошлись вышедшие из кабинета Топильского главные специалисты и начальники цехов в соответствующем настроении, и главный механик завода, тогда Глеков, пытался поделиться с ними своими идеями.

– Тут нужно понять, что Петруша всех нас считает идиотами, неспособными предложить ничего правильного. Поэтому с ним нужно действовать наоборот – никогда не предлагать ему правильное решение, иначе он его забракует. Нужно предлагать ему херню, он все равно ее смысла не поймет, но раз ты ее предложил, значит, он объявит это негодным. И тогда ему можно подсунуть и нужное решение, но так, чтобы оно исходило не от тебя. Тогда он за него-то и ухватится. – Далее Глеков рассказал конкретный пример, в котором я забыл фамилии и даю их условно. – У меня в литейке уволился начальник, единственный, кто его мог заменить – Петров. Но если я прямо предложу Петрова Топильскому, то он его никогда не назначит, более того, сочтет, Что Петров близок ко мне, и начнет его шельмовать. Поэтому я прихожу к Петруше и говорю, что есть глупое мнение назначить начальником литейного цеха Петрова, но я категорически не согласен, кроме того, и Петров не хочет становиться начальником. Поэтому я предлагаю назначить Сидорова. Петруша, естественно, ни того, ни другого не знает, но он пожевал сопли и объявил, Что я – дурак, работать с людьми не умею и кадры в БРМЦ не знаю. Поэтому Петруша назначит начальником литейного цеха Петрова, а если тот не захочет стать начальником, то Петруша его заставит. Все, он принял то решение, что и надо было, – закончил свою поучительную историю Глеков.

Все это, конечно, логично, но как в жизни работать таким образом? Ведь основную массу вопросов нужно докладывать директору немедленно и немедленно предлагать вариант решения. Ну, когда тут разработаешь хитроумные планы для этого придурка?

Последствия

Когда я в 1973 году приехал на завод, с завода уже шло увольнение специалистов, хотя завод в то время работал еще прекрасно, и премии были регулярно – ведь Друинский свое дело знал и делал. И все специалисты уходили по одной причине – невозможность работы с Топильским. Поскольку я тогда с главными специалистами непосредственно не работал, то мне трудно вспомнить их фамилии, но могу гарантировать, что начальник цеха № 4 Березко ушел из-за него. За ним следующий начальник этого цеха, сильнейший технолог Мустафа Адаманов, тоже ушел из-за Топильского. Из-за него уволился и зам по быту Иванов, увезя с собой и жену, зама начальника химлаборатории ЦЗЛ. Из-за Топильского ушел и главный механик Глеков, который, казалось бы, знал, как с Топильским работать. Уход специалистов с завода был повальным. Я, сам того не желая, сделал в ЦЗЛ очень быструю карьеру именно потому, что из-за Топильского ушли Н.В. Рукавишников, Н.П. Меликаев и даже А. А. Парфенов, так и не дождавшийся снятия с должности самого Топильского. Уходили те, у кого нам, молодым, надо было бы еще учиться и учиться.

Мы очутились как бы на фронте. Из какой-то давно читанной книжки запомнил, что во Вторую мировую войну в американской армии смерть одного майора давала возможность повыситься в должности 40 человекам. Это многовато, но сам результат несомненен. Что значит, что с завода ушел главный механик? Это значит, что на его место назначается, скажем, начальник БРМЦ, на место того – начальник какого-либо из ремонтных цехов, на место начальника цеха – старший мастер, на его место – мастер, на место мастера – бригадир, а бугром становится простой слесарь или электрик. То есть уволился один специалист, а сразу шесть должностей на заводе заняли неопытные люди. А при такой их неопытности она била очень сильно в первую очередь по ним самим, во вторую – по Друинскому, а в конечном итоге била по заводу – по количеству выпускаемой им продукции.

Если человек неопытен, то ему требуется больше времени, чтобы разобраться с теми вопросами, по которым его должность требует принимать решения. Но когда речь идет о руководителях и когда решения нужно отдавать аварийно, то промедление в принятии решений означает, что рабочие в это время не получают нужных команд и ликвидация аварии затягивается. Неопытный руководитель в конце концов рискует дать собственное решение, а оно из-за неопытности может быть не лучшим, а это, как минимум, затягивает дело. Наконец, неопытный подчиненный постоянно обращается за советом к вышестоящему начальнику, и тот, вместо того, чтобы обдумывать стоящие перед ним проблемы, вынужден вникать в проблемы своего подчиненного, чтобы помочь ему. Перегруженными работой и испытывающими жесточайший цейтнот оказываются все шесть инстанций, осчастливленных повышением в должности, одновременно добавочная работа падает на того, кто замыкает на себе всех специалистов завода – на главного инженера. Друинский тратил годы добавочного труда, чтобы подготовить и дать научиться самостоятельно работать главному механику, но тот увольняется, и вся эта работа идет прахом – нужно все начинать сначала. А через пару лет, когда, казалось бы, на нового главного механика уже можно положиться и немного вздохнуть, Топильский добивает и его своей придурью, и тот в свою очередь уходит с завода. И Друинскому все нужно начинать сначала.

Завод стало лихорадить: мы уже не каждый месяц выполняли план, хотя инженеры завода, особенно цеховые, работали чуть ли не сутками. Потом к плану двух уже освоенных цехов (№ 2 И № 4) на бумаге добавилось производство двух цехов с уникальным, еще нигде не опробованным оборудованием, плюс цеха по обеспечению этих цехов шихтой, тоже с еще неопробованной проектной мощностью. Завод упал в такую глубокую яму, в которой у работников завода стали повсеместно опускаться руки, а министерские умники, на глазах которых это все происходило, не нашли ничего умнее, чем ввести в оборот термин «ермаковщина», Как крайнюю степень интеллектуально-психической деградации работников предприятий. И то сказать, что видимость оснований для такого термина была.

Невыполнение плана – это, когда план выполняется на 95–98 %. (Не выполняет план на 1 % только идиот, как и перевыполняет его на 5 % тоже идиот – резервы от начальства нужно прятать.) Мы же выполняли план на 70–80 % и даже, скорее на 70, чем на 80. Это совершенно исключало какие-либо надежды, что мы в обозримом будущем сумеем его выполнить и получить причитающиеся за это 40 % премии. К увольнению с завода специалистов добавилось бегство всех, кто мог. В округе, к нашему счастью, не было металлургических предприятий, поэтому кое-какие кадры рабочих-металлургов еще оставались, а слесари, электрики, сварщики, машинисты, крановщики и т. д. и т. п. разбегались кто куда – хоть в совхоз, лишь бы не на этом долбаном заводе. Из 5 тысяч человек штата на заводе не хватало около тысячи. Причем убегали опытные мастеровые, которых охотно принимали на работу в округе, а они все уже получили квартиры на заводе, которые, естественно, оставляли за собой, либо меняли, либо продавали. (Продать государственную квартиру было нельзя, но если очень хотелось, то было можно: за деньги прописывался в квартиру будущий ее владелец, а продавец выписывался.) К всеобщему развалу производства добавился еще и кризис жилья – теперь уже невозможно было привлечь работников перспективой быстрого получения квартиры.

«Работа с кадрами»

Казалось бы, что уже при первых признаках несчастья, при первых случаях невыполнения заводом плана Топильского нужно было гнать с завода вонючей метлой, но он был непотопляем, что окончательно доказывало нам его «блатное» происхождение. Наоборот, партийно-министерские умники, воспользовавшись тем, что наш завод был директивной стройкой, т. е. его освоение было обещано стране ЦК КПСС, устроили из завода нечто вроде концлагеря, сделав все, чтобы огородить его колючей проволокой партийных взысканий.

При увольнении с завода нарушалась непрерывность трудового стажа, а при переводе с завода на завод она сохранялась. Поэтому сначала те, кто уходил с завода, договаривались на новом месте работы о переводе, и то предприятие слало на наш завод письмо с просьбой отпустить работника в связи с переводом на новое место работы. В ответ такого работника тут же вызывали в Ермаковский горком и выносили ему выговор с занесением в учетную карточку, а Павлодарский обком слал письмо в обком той области, в которую хотел переехать увольнявшийся, а в письме грозил тамошнему обкому пожаловаться в ЦК КПСС, что они сманивают работников с директивной стройки. Соответственно, Минчермет СССР запрещал своим заводам принимать специалистов из Ермака. Перепуганные местные деятели отказывали в приеме на работу, даже если раньше они давали гарантии. Так было с начальником цеха № 4 Березко, которому уже предложили на Кузнецком заводе ферросплавов должность старшего мастера, т. е. уже с понижением, а после переезда в Новокузнецк он смог устроиться на Кузнецкий ферросплавный только плавильщиком.

Но бывали случаи, когда коса находила на камень, так было, к примеру, с главбухом завода Григорьевым.

Он уволился и уехал в какой-то город на Волге, в котором было предприятие из системы ВАЗ. Позже я встретил его на улице, он сообщает, что приехал в Ермак забрать семью, а я, естественно, интересуюсь, достал ли его на новом месте Павлодарский обком? Он рассмеялся.

– Достал, но эффект был не тот, что эти дураки ожидали – Павлодарский обком напоролся на умных людей. Когда я написал заявление о приеме на работу (еще работая в Ермаке), на новом месте работы меня не знали, поэтому предложили должность заместителя главного бухгалтера завода и квартиру через два года. А когда я уволился здесь и приехал туда, то письмо из Павлодарского обкома уже пришло, и на новом месте меня приняли главбухом и сразу же дали квартиру, – видя мое недоумение, добавил. – Ведь такое письмо – это самая лучшая характеристика работнику. Ясно же, что из-за дурака или бездельника обком не будет трудиться и писать письмо, а раз он его написал, то это сертификат того, что я толковый специалист. Это ведь только дураку и бездельнику пишут хвалебную характеристику, только бы он поскорее уволился, а толковых специалистов всеми силами стараются удержать. А раз уж меня пытались удержать силами самого обкома, то, значит, я очень хороший специалист. И то ли сам завод понял, то ли ему местный обком подсказал, что я, получив должность с понижением, могу обидеться и уехать в другую область, но они тут же сделали все, чтобы я не обиделся и остался у них.

Но, строго говоря, это был единственный такой случай, а вот Н.В. Рукавишников, толковейший специалист, устроиться на работу в системе Минчермета не смог. То, что Топильский смотрел на нас, как на негров на своих плантациях, народной любви ему не добавило, причем он прекрасно знал, что его ненавидят. Был Такой случай.

У нас одно время начальником цеха № 2 работал Шигунов, металлург старый и опытный, но, судя по слухам, слабый насчет выпивки. Поэтому не могу сказать, что его сняли с должности начальника цеха несправедливо, может, он уже начал злоупотреблять бутылкой и на работе. Кроме того, он и в личной жизни был как-то не очень счастлив, по-моему, о нем ходили слухи, что его единственный сын, врач военно-морского флота, утонул где-то вместе со своей подлодкой. И вот как-то вечером в общаге заходит к нам Люба Дорожкина, фельдшер «скорой помощи», вернувшаяся со своей смены, и еще дрожащим голосом рассказывает, что Шигунов застрелился, и она была у него на вызове, но помочь уже было нельзя: «Он выстрелил из ружья себе под челюсть – вся стена и потолок в крови и мозгах, ухо лежит на телевизоре, ну чем тут поможешь?» Она также передала рассказ жены Шигунова, что, когда муж, основательно выпив, зарядил ружье и закрылся в комнате, сообщив ей, что застрелится, она тут же позвонила Топильскому и попросила его приехать и переговорить с Шигуновым. Топильский категорически отказался, мотивируя это тем, что Шигунов его убьет. Потом мы обсуждали эту смерть, и, если я правильно помню, то особенно возмущался Топильским Масленников, работавший тогда во втором цехе: «Он же ведь сам хотел застрелиться – какого бы хрена он стал стрелять в Топильского?!» Но у Топильского, видимо, были основания опасаться, что Шигунов, услышав его голос, может вспомнить, что у него в ружье два ствола…

Вот тут должен сказать, что, к моему глубокому удивлению, впоследствии оказалось, что Топильский далеко не трус, т. е. не так уж боится собственной смерти, как ее боятся многие другие люди. Когда Топильского уже сняли с должности директора и назначили начальником техотдела, они с В.А. Матвиенко, тогда начальником цеха № 2, поехали на Актюбинский завод ферросплавов набраться тамошнего опыта.

– Идем по площадке электродов, – рассказывал Матвей, – я впереди, а Топильский сзади. Вдруг слышу сзади грохот, оборачиваюсь и вижу: лежит на полу Топильский и кривится от боли, а сзади за ним лежит тельфер…

Прерву Валерия Александровича. Это настолько дикий случай, что когда много лет спустя я напомнил о нем директору Актюбинского завода ферросплавов Никите Варфоломеевичу Новикову, то тот и тогда обсуждал его с ошарашенным видом. Тельфер – это устройство для подъема грузов, это подъемный кран особого устройства. Он крепится на крановой балке так, чтобы удержать не только свой собственный вес, но и вес поднимаемого груза, причем как и любой подъемный механизм, рассчитывается на 10-тикратный перегруз. Еще можно понять, если бы при подъеме груза оборвался трос – не уследили, перетерся. Но чтобы упал весь тельфер, причем никакого груза не несущий?!! Да скорее Луна упадет на Землю! Я, честно скажу, из-за поведения самого Топильского так и не разобрался, что же там произошло с этим тельфером, но в момент прохода под ним Топильского он оборвался, упал за его спиной, сбив с ног так, что при падении Петр Васильевич сломал себе руку и несколько ребер. Но характерно то, что в этот момент Топильский не видел, что на него падает тельфер, и не знал, что именно его ударило.

– …Я бросился к Топильскому помочь, – продолжал Матвиенко, – но он мне закричал: «Валера, не подходи, я под напряжением!»

Объясню ситуацию. Топильский ошибочно решил, что коснулся какого-то элемента, находящегося под электрическим напряжением (а на эту площадку выходят находящиеся под напряжением концы кожухов печных электродов). И, соответственно, Топильский решил, что его сбил с ног удар электрического тока и что токопроводящий элемент все еще касается его. Исходя из этой ошибки, он мгновенно оценил, что если сейчас Матвиенко дотронется до него, то и Матвиенко ударит током, причем свойства таких электротравм таковы, что последнему достается больше, чем первому. И в это мгновение Топильский не запаниковал и подумал не о том, как спасти собственную жизнь, а о том, как спасти жизнь Матвиенко… Снимаю перед Петром Васильевичем шляпу! Это совершенно мужественное поведение.