Текст книги "Три еврея"

Автор книги: Юрий Мухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 51 страниц)

И вот это упорное старание Масленникова добиться, чтобы его уважали, кончилось тем, что он получил кличку «Сашка». Мельберг был тоже в этом смысле не подарок и порою очень гонористым, но и того даже за глаза звали только Валентином, а Масленникова при общении величали «Александр Владимирович», а за глаза – только «Сашка». То же произошло и с Топильским. Он имел кличку «Петруша» или ее вариант – «Петруччио».

Этот пример Топильского и Масленникова впоследствии и привел меня к убеждению, что большой глупостью является постановка себе цели добиться уважения у людей. Чем больше ты будешь этого добиваться, тем меньше люди будут тебя уважать. Бояться, может быть, будут, поскольку заставить себя бояться можно, но уважать – никогда! Единственный способ добиться уважения – это забыть об этом и добросовестно работать и жить: стать хорошим специалистом и честно вести себя с людьми. Тогда они тебя зауважают и как мастера в своем деле, и как человека, на которого можно положиться.

Глава 8 БЛАТНЫЕ

Вопросы без ответа

Можете не сомневаться, что множество раз, собравшись по разным поводам в компанию и разогрев себя «рюмкой чая», т. е. расслабившись до состояния, когда в самый раз поматерить начальство, мы возвращались к обсуждению одного и того же вопроса: кто у Топильского «мохнатая лапа»? То, что он, как тогда говорили, «блатной», ни у кого сомнения не вызывало, интерес был к одному – кто его посадил на должность директора? Вот таких начальников, способных облагодетельствовать своих близких должностью, тогда называли «мохнатой лапой» или «рукой». Говорили: «У него рука в министерстве» – или: «У него мохнатая лапа в Москве».

Если бы Топильский был евреем, то тогда все было бы понятно – еврейские расисты рассаживают единоплеменников из своего кагала на должности. Даже если бы он был казахом, то и тогда было бы проще, так как и казахские роды обязаны продвигать своих членов вверх. Правда, в Павлодарской области, где казахов было всего 10 % населения, мы этого не видели, но теоретически такое могло быть. Но Топильский был русским, а это значило, что если он «блатной», то его «рука» обязана быть каким-то его родственником или в министерстве, или где-нибудь в ЦК.

Топильский приехал в Ермак с Челябинского электрометаллургического комбината, оттуда же было множество наших ребят, но они тоже ничего не могли предположить, поскольку никто и ничего о подобных связях Топильского не знал. А опыт показывал, что такого быть не может – если бы у Топильского были какие-то высокопоставленные родственники, то они обязательно бы проявились. Это была загадка: Топильский не имел ни малейших оснований быть директором, но он им был, вот нас и мучил вопрос – кто же его на эту должность протолкнул?

Встречаясь с чэмковцами, я всегда их попрекал, что они подсунули нашему заводу эдакую свинью, но они тоже ничего не понимали. На ЧЭМК Топильский был серой мышью, которая, имея диплом, к 40 годам, в условиях страшнейшей послевоенной нехватки инженерных кадров высидела себе всего лишь должность начальника технического отдела. Для примера, тот же Друинский, оканчивая институт заочно, уже к 35 годам, через год после дипломирования был начальником плавильного цеха, что по своему статусу намного выше статуса начальника техотдела. У нас на заводе В.А. Матвиенко в 30 лет стал главным инженером.

Непонятно было и другое. Должность начальника техотдела не была резервом для должности директора завода: если начальником техотдела работает уж очень блестящий специалист, то его с этой должности назначат, в лучшем случае, главным инженером. А резерв директоров – это должности главных инженеров, начальников отдельных производств и начальники плавильных цехов.

Более того, на Топильского и на ЧЭМКе серьезно не смотрели.

По-моему, Гриша Косачев, который перевелся к нам оттуда, рассказывал такой свой случай. Он работал на ЧЭМКе мастером блока и однажды ставил печь на разогрев после ремонта. Разогрев печи ведется не спеша, чтобы не вызвать больших напряжений на электродах и не накопить больших количеств жидкого металла при еще холодной подине. Если номинальная токовая нагрузка на высокой стороне трансформаторов, к примеру, печи 21 МВА около 1200 ампер, то начинают с 600 А, потом через час или два поднимают нагрузку до 700 ампер и так до номинала. Для этого в печном журнале пишется график разогрева, и Гриша его написал примерно так: 10–00 – 600 А, 11–00 – 700 А, 12–00 – 800 А и т. д. После чего пошел заниматься какой-то другой спешной работой. Вдруг прибегает плавильщик и сообщает, что начальник техотдела Топильский срочно требует Гришу на печь. Начальник техотдела для мастера – это все же начальник, и Гриша вынужден был прервать работу и идти на разогреваемую печь. Тут, рассказывал Косачев, Топильский мне и заявляет, что я баран и не умею даже график разогрева составить. Я не понял и решил, что, по мнению Топильского, я задал слишком быстрый подъем токовой нагрузки. Но он мне говорит: «Ты пишешь, что к 10 часам нужно иметь нагрузку в 600 ампер, а надо писать, что нагрузку в 600 ампер надо иметь к 10 часам». Я на него смотрю, – продолжал Гриша, – и не могу понять – он серьезно или смеется? Вижу, что серьезно, тогда меня такое зло взяло, я ему и говорю: «Если бы я был начальником техотдела, то от безделья еще и не такое выдумал бы!» Топильский пошел к начальнику цеха с требованием, чтобы Гришу разжаловали в плавильщики за неуважение к начальнику техотдела, но начальник цеха, узнав, в чем дело, только рассмеялся. Повторю, что я не совсем уверен в том, кто мне этот случай рассказал, но в его реальность я верю, поскольку был свидетелем точно такого же случая у нас на заводе.

У нас в ЦЗЛ не было на тот момент начальника экспериментального участка, и вдруг заходит М.Д.Сисько и объявляет, что он назначен на эту должность. Мы и обрадовались, и одновременно рты открыли от удивления. Дело в том, что Сисько (Дед) был на тот момент самым опытным металлургом на заводе – у него только горячий стаж был 28 лет. (Напомню, что при горячем стаже в 10 лет на пенсию уходили в 50 лет.) На заводе главные цеха – это плавильные цеха, снимать с плавильного цеха такого опытного металлурга и передавать нам – это безумие. Кроме того, мы, конечно, знали, что Топильский Деда не любил, но дела с кадрами на заводе были уже такие плачевные, что Деда все же назначили начальником 4-го цеха, и цех под управлением Сисько работал прекрасно. Мы недоумевали: за что можно снять с должности начальника цеха, выполняющего план и не имеющего травм? И Дед рассказал, но сначала немного предыстории.

По дороге домой на пути Деда стояло кафе, уже не помню его названия, но поскольку оно было в городе одно, то и называли его все просто «кафе». Не помню также точно, но, возможно, там и кофе можно было заказать, однако народ ходил туда побаловаться портвейном. И всю свою жизнь в Ермаке Сисько, если уходил с работы еще до того, как это кафе закроется, заходил в него, выпивал стакан портвейна и балагурил с тамошними посетителями, благо его все знали, а Дед был выдумщик и прикольщик. Между тем, по жизни Сисько не только не был алкашом, но не был и тем, о котором говорят, что «он злоупотребляет». Во всяком случае, за много лет знакомства с ним я не помню, чтобы он пил на работе или хотя бы был с похмелья. Дури для разных выдумок и приколов у него и так хватало, поэтому если он и пил, то только, как говорится, для запаха.

Так вот, в тот злополучный день, когда Петруша снял его с должности начальника цеха № 4, Дед с утра должен был поставить на разогрев печь, ремонт которой вот-вот должен был закончиться. Сисько осматривал печь и ждал ее включения, чтобы убедиться, что на ней и при подаче напряжения все в порядке.

– Прибегает секретарь, – рассказывал нам Дед, которого еще немного трясло от внезапного снятия, – и говорит, что Топильский требует меня к телефону. Я ей и говорю, чтобы она ему сказала, что я минут через 15 включу печь и позвоню. Но она опять бежит и говорит, что Топильский требует позвонить срочно. Я заволновался – может, случилось что, может, мой рабочий где-то в беду попал, раз директор отрывает меня от такого ответственного дела. Прибегаю в кабинет, звоню ему, а он мне таким гнусным голосом: «Ходят слухи, Михаил Дмитриевич, что ты вином злоупотребляешь». Ё-мое! Это он из-за этого оторвал меня от включения печи?! И я ему автоматически отвечаю: «А еще ходят слухи, Петр Васильевич, что ты у себя в кабинете на столе Вальку П-ву е…шь!» Тут я понял, что ляпнул не то, и начал было извиняться, но Петруша бросил трубку. Пошел, включил печь, возвращаюсь в кабинет, и тут же заходит Лешка Хегай (он тогда был начальником отдела труда – Ю.М.) и с порога: «Михаил Дмитриевич, твою мать, ну что же ты натворил! Топильский уже приказ подписал о твоем снятии и распорядился найти тебе место, чтобы подальше от цехов». Так, ребятки, я и попал к вам, – завершил Дед свою грустную историю о подробностях обсуждения с Топильским разных интересных слухов.

Потом он нам рассказал еще несколько случаев, но об этом позже, а сейчас закончу мысль о том, что и на ЧЭМКе Топильсий, если чем-то и зарекомендовал себя, так это дуростью, противопоказанной директору завода, но именно его директором назначили. Как это еще объяснить, если не «блатом»?

Амбициозный глупец

Был еще момент, который говорил, по крайней мере, мне, что Топильский не мог быть назначен директором. Он был глуп, причем настолько, что не понимал своей глупости. И это особенно бросалось в глаза, когда речь шла об инженерных вопросах.

Конечно, за 30 лет работы на одном и том же производстве можно выучить названия всего, что там находится, можно запомнить общеупотребительные команды, но ведь в инженерном деле важно понимание сути, важно образное представление тех процессов, которые не видны, а тут у Топильского был полный маразм. Из его личного дела я в свое время вычитал, что он поступил в Московский институт стали и сплавов в 1943 году. В том году впервые после начала войны был объявлен прием в гражданские вузы, и масса трусов бросилась поступать в эти вузы, чтобы не попасть в военные училища и на фронт. При такой конкуренции просто удивительно, как Топильский смог в этот институт поступить. Как я понимал, он сумел зазубрить многое из того, чему обучали металлургов, но повторю, как только дело касалось понимания, то тут Топильский был бессилен.

Выше я рассказал, что с целью избавления от обузы работать диспетчером завода, я начал творить всякие вольности, в том числе, однажды отменил приказ Топильского на установление давления питьевой воды в 2,6 атм. в ночное время. Так вот, понес я ему утром диспетчерский журнал и положил его так, чтобы он обязательно заметил, что я отменил его глупость. Думаю: он сейчас возбухнет, а я ему вывалю, что если я ему не нравлюсь как диспетчер, то пусть не назначает. А он посмотрел, поморщился презрительно и ни слова не сказал. Но мне жалко было упускать случай поскандалить и я говорю:

– Это неправильно: нельзя устанавливать ночью на насосной давление 2,6 атм., а нужно посылать слесарей на водовод, идущий на город, чтобы они прикрывали задвижку так, чтобы до задвижки было 6 атм., а после задвижки – 2,6. Тогда и на город уменьшится расход воды, и на заводе останется давление 6 атм.

Он посмотрел на меня презрительно (меня просто поражал его презрительный вид при разговоре с теми подчиненными, которыми он не был доволен) и говорит:

– И чему вас, дураков, учат в институтах? Ты что не знаешь, что по закону Бернулли давление в сообщающихся сосудах равно? Так что открой задвижку полностью или прикрой ее, а до задвижки и после нее давление будет одинаковым.

Во-первых, – промелькнуло у меня в голове, – закону Бернулли меня учили еще в школе, а не в институте, и в школе же учили, что этот закон применим только для статической жидкости. То есть, когда не действуют законы гидродинамики, которые, да, изучаются и в институтах, но тебя, придурок, почему-то им не научили. Ну неужели ты никогда не видел, как течет вода? – думал я. Неужели никогда не поливал участок перед своим коттеджем? Ведь когда начинаешь откручивать вентиль, то вода течет сначала под малым давлением, которое начинает увеличиваться по мере того, как открываешь вентиль полностью. Во-вторых, подумал я, на хрен я тебе, придурку, вообще что-то предлагаю, зная, что все равно от тебя уйдешь, как дерьма нажравшись?

О претензиях Петруши на «умность» и о его технической безграмотности рассказывали все, даже если и не понимали, в чем тут дело. Вот, к примеру, Сисько рассказывал, в чем была первопричина его ссоры с Топильским.

– Надо сказать, что это мне повезло, когда я поссорился с Топильским прямо с первых шагов на заводе, а с остальными дело было не так. Думаю, что постоянно чувствуя презрение к себе, Топильскии все время предпринимал усилия, чтобы расположить к себе людей, сделать их искренне «своими». Поэтому, уверен, очень многие после первого знакомства оставались о Петруше очень хорошего мнения, поскольку ведь это каждому приятно, когда начальство к тебе расположено, охотно исполняет твои просьбы и т. д. Так было и с Сисько. Дед рассказывал:

– Когда я приехал на завод, он принял меня очень хорошо, и отношения у меня с ним были прекрасные – он и сам спрашивал у меня совета, хвалил, от других требовал, чтобы со мною советовались. Но вот как-то зимой идем мы с ним с заводоуправления по дорожке вдоль главного коридора (дороги, пересекавшей завод с юга на север – Ю.М.). А слева от нее, как вы знаете, живая изгородь кустов. Так вот, слева сугробы снега под кустами лежат нетронутые, а справа они как бы подтаяли, даже земля кое-где обнажилась. И вдруг Топильскии ни с того ни с сего спрашивает меня: «А знаешь, почему тут снега нет?» – и показывает на правую сторону дорожки. «Почему?» – спросил я. «А потому, что это сублимация». Ну, мне бы и удивиться, что Топильскии знает такое умное слово, расспросить, что оно значит, а я возьми и брякни: «А почему же здесь сублимации нет?» – и показываю ему на левую сторону дорожки. Он посмотрел на снег слева, потом глянул на меня зверем и замолчал. И с тех пор пошло-поехало: и печи я не умею вести, и порядка у меня нет, и как только в цех зайдет, так и начинается – и тут я дурак, и там я дурак. И ведь что поразительно – он ведь взъелся на меня ни за что: это ведь не я, это он завел разговор про сублимацию, – возмущался Дед.

Поскольку Дед упомянул сублимацию, то нам, слушающим его, самим стало интересно, почему снег сублимировал с освещенной стороны и был не тронут в тени, то есть нам захотелось ответить на вопрос, на который не смог ответить Топильскии. Сублимация – это переход вещества из твердого состояния в газообразное, минуя жидкое. Ответ тут такой. Между парами воды в воздухе и водой в жидком или твердом состоянии всегда устанавливается равновесие, определяемое температурой воздуха – чем выше температура, тем больше должен быть процент влаги в воздухе. Если паров воды в воздухе меньше, чем требует это равновесие, то жидкая вода испаряется, а твердая сублимирует до тех пор, пока в воздухе не станет такое содержание паров воды, которое требуется упомянутым равновесием. Если температура воздуха падает и содержание влаги в нем становится больше равновесного, то избыточные пары конденсируются, образуя туман или росу, а при минусовых температурах – иней. Вот и получалось, что ночью, когда было очень холодно, влага из воздуха уходила – конденсировалась, но днем, когда температура воздуха поднималась (хотя и оставалась минусовой), паров воды в воздухе переставало хватать для равновесия, и снег испарялся.

Вот про это испарение снега, называемое сублимацией, кто-то когда-то что-то Топильскому рассказал, тот подивился этим чудесам природы и запомнил умное слово «сублимация». Но что происходит, Петруша так и не понял, поскольку не понимал, что переход вещества из одного состояния в другое всегда сопровождается либо поглощением, либо выделением энергии. Чтобы испарить воду, нужно очень много энергии, и естественно, что в тех сугробах, которым дополнительно энергию дают солнечные лучи, снег сублимирует быстрее, чем в тех, которые затенены. Ответ элементарен, но нужно понимать основы физики и химии, а этого понимания у Петруши не было.

Но дело даже не в этом, мало ли на какой вопрос не можешь сразу ответить – сразу ведь не вспомнишь, что когда-то знал или учил, но что уже много лет не применял и не вспоминал. Так на такие вопросы у инженеров существует универсальный ответ: «А хрен его знает!» А после этого ответа нужно вспомнить и разобраться, только и того. Однако Петруша не способен был сам разобраться, он даже не представлял, как это сделать, поскольку только поэтому он мог прореагировать на естественный вопрос Деда как на оскорбление, как на неверие в свою ученость, как на насмешку над собой.

Друинский пишет, что Топильский все расстройства печи воспринимал как кварцевание, как недостаток кокса в шихте. Поскольку трудно поверить в то, что человек тридцать лет работал на заводе, на котором плавят ферросилиций, и при этом имел такие убогие представления о технологии, то я мог бы и засомневаться в этом сообщении Друинского, хотя сам я с Топильским вопросы технологии никогда не обсуждал. Ну не верится, что такое могло быть, не верится, что Топильский не понимал того, что начинают понимать работяги через пару месяцев работы на печи. Однако это же подтверждал и Сисько.

– Он же ведь ни черта не разбирается в технологии, – уверял нас Дед, правда, используя более уместные русские слова. – Как-то приходит Топильский в цех и вызывает меня на 41-ю. «Ты тут старший мастер или кто? – спрашивает. – У тебя печь кварцуется, а ты мер не принимаешь». А на 41-й просто закоротили электроды, тигли поднялись, слой шихты под ними уменьшился, газы перестали успевать охлаждаться, ну и пламя у электродов стало белым, посадка их стала глубокой. Да, такое бывает и при кварцевании, но летка-то работает плохо, металл еле выходит, шлака нет – какое, мать-перемать, кварцевание?! Ты же на всю печь смотри, баран, а не только на пламя! – горячился Михаил Дмитриевич. – Я ему и говорю, что к обеду наращу электроды и все будет в порядке. А он мне: «Дай 300 кокса!» Я ему: «Не нужен кокс». А он: «Давай!» Я: «Не дам!» А он бригадиру командует: «Дать 300 кг кокса под электроды!» – и пошел дальше по цеху. Бригадир на меня смотрит – что делать? А что делать! Если дать кокс, то тигли вообще на поверхность колошника вылезут. Ну, я и говорю: «Запиши в журнал, что дал 300 кг кокса, а сам прими в машины 300 кг стружки». Бригадир пошел звонить на дозировку, а я встал на балконе и наблюдаю, когда Топильский обратно пойдет…

Тут надо сделать пояснение. При обработке металла на металлорежущих станках для смазки и охлаждения инструмента применяется веретенное масло или различные масляные эмульсии, поэтому поступающая к нам железная стружка была вся в масле, а масло, попадая вместе со стружкой на колошник печи, горело коптящим темно-красным пламенем. И Сисько в данном случае размышлял как художник, собирающийся смешать две краски.

– Вижу, что Топильский от 48-й идет к нам, – продолжал Сисько. – И я командую машинистам завалочных машин: вали стружку под электроды! Топильский подходит, а пламя на печи стало красным. «Вот видишь, – говорит мне, – как вас, дураков, все время учить надо!» А я думаю: шел бы ты быстрее к такой-то матери, а то масло сгорит, и пламя снова станет белым.

Мне могут сделать замечание, что ведь я эти разговоры передаю по памяти, и может ли такое быть, чтобы директор завода так часто обзывал подчиненных дураками? Скажу: мало этого! Если добавить и тот омерзительно-презрительный тон, которым он это делал, то воспринимать такие характеристики от кретина, уверенного в своем уме, было очень трудно. Как-то послал он меня в командировку, уже надо было в аэропорт ехать, а у меня какие-то письма еще не были им подписаны. Утром он, видишь ли, занят был и не успел, а теперь сидел в 4-м цехе. Пришлось взять письма, бежать в цех и зайти в кабинет начальника во время совещания. Топильский сидел за столом начальника цеха, начальник цеха Адаманов – за торцевым столом, в кабинете было человек двадцать цеховых инженеров. Я извинился, объяснил, в чем дело, Топильский смилостивился и подмахнул письма. Иду к выходу и слышу его речь:

– Так вот, я и хочу задать вам всем один простой вопрос, – я задержался, заинтересовавшись, и увидел, как начальник цеха Мустафа Адаманов подвинул к себе блокнот и взял ручку. – Когда же вы, идиоты, поумнеете? – задал вопрос Топильский спокойным и исключительно презрительным тоном, от которого Адаманов покраснел и опустил голову с видом человека, которому очень хочется кому-то вмазать в морду, но нельзя.

Когда Топильского все же сняли, то его тон тут же изменился, но в инженерном смысле он не поумнел ни на копейку. Как-то мне, уже заму директора, срочно потребовался Донской, я ему позвонил, и он предложил зайти. Захожу в кабинет директора, а у него сидит Топильский, который дорабатывал до пенсии начальником техотдела нашего завода (вот уж кому не везло, так это А.С. Рожкову – вечно он за кого-то работал). Я тоже присел, ожидая, когда они закончат разговор. И вижу, что Топильский принес Донскому черновики своего распоряжения о рабочих ступенях напряжения какой-то печи, которое он обязан был сделать как начальник техотдела. Меня это возмутило так, что я еле сдержался. Донской был не ферросплавщик, а сталеплавильщик, наше дело он осваивал быстро, но надо же и совесть иметь! Топильский, наконец, вышел, и я говорю.

– Семен Аронович! Ну зачем вы даете ему обсуждать с вами то, по чему он обязан принять решение сам? Ведь если он в свое распоряжение заложит глупость, то потом будет оправдываться, что это вы ему эту глупость согласовали, что это ваша глупость. Получает деньги как начальник техотдела, пусть и работает как начальник. Он же ведь подчиненный Матвиенко, но, как видите, к главному инженеру он боится ходить, поскольку Матвиенко его за глупости выдерет, так он к вам лезет!

Донской усмехнулся, поморщился и махнул рукой. Он ведь Топильского в роли директора не видел и посему, скорее всего, жалел его. А я же помнил, как смело Топильский давал технологические указания, когда за их глупость своей премией расплачивались цеховые работники, но как только он попал в положение, когда за свою глупость он обязан был отвечать сам, так тут и выяснилось, что он и элементарных технологических решении принять не может, поскольку не знает дела и посему не уверен в их правильности. Таков он был как инженер, и мы это видели, и это тоже давало уверенность, что он стал директором завода по блату.

Примитив

Тогда возникает вопрос: если он неспособен был охватить инженерные вопросы, то тогда как он руководил? Я с деталями его руководства редко сталкивался, поскольку величиной был незначительной, а при виде его в цехе старался, как и все, смыться с его дороги, руководствуясь армейской геометрией: любая кривая короче той прямой, на которой стоит начальник. Но по последствиям его руководства могу предположить, что у него было два нехитрых приема. Первый: объяснить своему непосредственному подчиненному, желательно в присутствии как можно большего количества людей, что этот подчиненный дурак и бездельник. По глупости Топильский был уверен, что подчиненный от этого воспитания тут же разберется во всех проблемах и начнет работать, не покладая рук. На самом деле, такой подчиненный после нескольких таких порок, проведенных Топильским, как правило, на совещаниях, быстро приходил к мысли, что ему на Ермаковском заводе ферросплавов делать нечего, и любые другие заводы становились для него более привлекательными.

Второй прием: собрать у проблемы как можно больше народу и не давать ему уезжать домой, пока проблема не будет решена. Даже нам доставалось, поскольку время от времени следовал его приказ, выставить метлабораторию на дежурство у какой-либо печи, например, при разогреве ее после капремонта. Смысла в этом не было ни на копейку, поскольку мы не имели никаких прав, да и не могли их иметь. Мы обязаны были обозначить некий контроль заводоуправления за цеховым персоналом, поскольку Топильский был уверен, что в присутствии контролеров народ будет лучше работать. А для цеховых инженеров команда Топильского: «Сидеть на печи, пока она не заработает!» – была как «здрасте».

Оговорюсь, что случаи бывают разные. Положим, в цехе авария, устранить которую необходимо в минимальные сроки. Тогда на такой аварии начальник цеха необходим. Во-первых, видя его, рабочие не мучаются мыслью «мы тут пашем, а начальство дома спит», во-вторых, решения по возникающим проблемам принимаются начальником очень быстро. Однако в таких случаях добросовестный начальник цеха и сам знает, где ему быть и сколько.

Но при непрерывных технологических процессах очень часто бывает, что выйти из трудного положения должен сам агрегат, а работы руками и головой у обслуживающего персонала не очень много. Собирать возле этого агрегата людей, у которых полно другой работы, это идиотизм, который Петруша принимал за высшее достижение управленческой мысли.

Вот запомнилась мимолетная картинка: подхожу к какой-то печи в цехе № 4, а возле нее сидит на лавочке начальник цеха Мельберг, рядом сидит старший мастер и рядом стоит мастер. Ага, это Топильский заставил их «сидеть на печи, пока печь не заработает». Подходит бугор, говорит мастеру: «Пожалуй, уже можно перепустить электроды еще на 50 мм». Мастер оглянулся на старшего мастера, тот посмотрел на Мельберга, Валентин ему: «Перепускай!» Старший мастер – мастеру: «Перепускай!» Тот бригадиру: «Перепускай!» Бугор пошел и перепустил. А не было бы рядом никого, бригадир выполнил бы эту операцию без лишней волокиты с испрашиванием разрешения на то, что он и без начальства знает, и за что несет ответственность своей зарплатой больше их всех. С другой стороны, пока начальник цеха, старший мастер и мастер сидят на этой печи, их же работу никто не делает, и сама она не делается. Идет накопление нерешенных вопросов, которые в конце концов возвращаются к персоналу цеха в виде новых аварий и новых проблем.

Холуй

На фоне исключительно хамского и презрительного отношения к подчиненным умиляло исключительно подобострастное отношение Топильского к начальству. По своей малой должности я не должен был бы его видеть в этом качестве – меня никто на его встречи с его начальством не приглашал, но это подобострастие было таким, что и я в нем отметился. Дело было так.

Приезжает на завод начальник ВПО «Союзферросплав» Р. А. Невский, и вдруг Парфенов мне сообщает, что я назначен на ночное дежурство, а явиться мне нужно вечером в заводской профилакторий, где мне и объяснят, что нужно делать. Прихожу в профилакторий, и оказывается, что туда в отдельную комнату поселили Невского, а я должен всю ночь дежурить на случай, если Невскому что-то потребуется. А что ему ночью может потребоваться?! При мне знакомые работники ОРСа затарили холодильник в комнате Невского коньяком, колбасой и прочими закусками – что я ему, пить, что ли должен был помогать?

Вечером приезжают в профилакторий Невский и Топильский, уже сильно веселенькие, и Петруша медовым голосом рекомендует меня Невскому как инженера завода, который будет всю ночь бодрствовать на случай, если дорогому Роману Александровичу чего-то захочется. Невский так, по-барски, со мною поздоровался и пошел к себе в комнату спать, а я всю ночь проспал на стульях в вестибюле. Замечу, что в профилактории был весь персонал ночной смены: вахтер и свои дежурные. Я-то был зачем? Утром Невский продрал глазки, позавтракал в столовой профилактория и отбыл с приехавшим за ним Топильским, а я поехал на завод своим ходом, так и не поняв, что я ночью делал – охранял, что ли, Невского? Поражало и то, что Невский благосклонно принял это хамство Топильского, а ведь, по уму, он обязан был отругать Петрушу и отправить меня спать домой, но ему, видишь ли, льстила эта угодливость.

Был еще случай с приездом Невского на завод. Прихожу на смену с утра в диспетчерскую, а у меня нет ни одной единицы моего дежурного транспорта – ни автобусов, ни «газона». Сменщик объясняет, что весь транспорт послан на поиски Невского, который куда-то пропал. До обеда через диспетчера идут звонки – и там Невский не обнаружен, и там… Выясняется, что Невский приехал специально для того, чтобы решить какие-то вопросы для завода у секретаря обкома, оттуда уже звонят, что назначенное время встречи минуло, что босс ждет, а мы Романа Александровича разыскать не можем! К обеду вернулись мои шофера и рассказали сплетни. Оказывается, накануне вечером Петруша подсунул Невскому какую-то голодную холостячку, и она так воодушевила Романа Александровича, что того потянуло на романтику. И он с этой женщиной забрался аж куда-то на луга, благо они близко от города, и прокувыркался с ней ночь в стогу с сеном, из которого и вылез только к обеду. Как я понял из подобных случаев, Невский приезжал к Топильскому в Ермак главным образом за тем, чтобы на халяву «оттянуться по полной программе».

Тут надо сказать, что начальства все побаиваются, а хорошее начальство еще и уважают. Однако, как вы должны понять, есть разница в том, как ведет себя по отношению к начальству подчиненный, назначенный на должность исключительно из-за своих способностей, и как ведет себя «блатной», которого это начальство назначило на должность по каким-то неслужебным мотивам.

Страх начальства

Как-то в командировке в каком-то аэропорту, ожидая задержанный рейс, подобрал часть страниц из толстого литературного журнала с романом о выдающемся русском хирурге Пирогове. В попавшем мне куске этого романа был эпизод, согласно которому Александр II предложил Пирогову стать министром образования. Пирогов был уже стар и болен и спросил царя, неужели в России нет желающих занять этот пост. На что царь ему ответил, что желающих полно, но ни один из них не понимает, что начальник – это слуга своих подчиненных. Меня тогда, помню, поразила парадоксальность этой глубокой и точной мысли. Начальник – это слуга, который обязан обслуживать своих подчиненных так, чтобы они могли эффективно и в срок выполнить то дело, которое начальник им поручил.

Так вот, малоопытные подчиненные, а также ленивые или глупые, заставляют начальника избыточно работать на себя: по факту они требуют, чтобы начальник не только обеспечивал им возможность эффективно работать, но и работал за них: принимал за них решения и напрягал средства всей организации, чтобы компенсировать их беспомощность. Начальники это либо понимают, либо инстинктивно чувствуют, и когда к ним приходит подчиненный с просьбой о помощи (а по сути, с требованием их обслужить), а эта просьба не вполне ясна начальнику или он по этому вопросу вообще имеет другое мнение, то для начальника естественным будет отшить подчиненного ответом: «Тебя назначили, чтобы ты вскрыл резервы своей организации и заставил эти резервы работать, а не ходил за дополнительными средствами с протянутой рукой. Тебе дали столько, сколько и другим, и даже больше, но другие успешно работают, а ты ищешь в лице начальства причины, чтобы оправдать свою несостоятельность!» Такой ответ, я бы сказал, это «проверка на вшивость». Если подчиненный не уверен, что сам действительно принял все меры, или он в свою очередь проверяет начальство «на вшивость», т. е. норовит на халяву что-либо у начальства получить, либо этой просьбой страхуется от возможных неудач, то подчиненный с этим ответом от начальства и уйдет.