Текст книги "Три еврея"

Автор книги: Юрий Мухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 51 страниц)

И вот тут выяснилось, что у комиссии, оказывается, есть и другие места, и шедшим за мною студентам предлагались и Гипромез, и Днепроспецсталь. Меня это возмутило до глубины души, но я не мог придумать, что предпринять. Закончилась эта процедура, я вышел в коридор, «блатные» студенты быстренько сбежали, чтобы не смотреть в глаза товарищам, а остальные возмущенно гудели. И тут мне пришла в голову естественная мысль пожаловаться партии на несправедливость. Я сел и написал заявление в партком, как полагал, коллективное. Подписал его сам и начал предлагать подписать его возмущенным. И тут меня ошарашило во второй раз – все возмущались, но подписывать никто не хотел! Все прятали глаза и отговаривались тем, что все равно ничего не поможет.

Тут, пожалуй, следует отвлечься на коллективные жалобы. Надо сказать, что в то время это было очень действенное средство вот по какой причине. Один жалобщик может быть просто кляузником, в любом случае его легко можно за кляузника выдать, а коллектив – иное дело. Тут так просто от заявления не отмахнешься. А для партийных функционеров любая жалоба на несправедливость была крупным минусом в их работе, смысл которой как раз и заключался в том, чтобы устанавливать справедливость. Причем таким минусом, который конкуренты такого партийного работника могли использовать, чтобы заменить этого партийного функционера на «своего». Поэтому если речь шла о мелких недостатках и о мелких чиновниках, то тут партийные органы разворачивались, наказывали виновных и справедливость устанавливали. Но когда речь шла о высоком начальстве, о людях, назначаемых с согласия этих самых партийных органов, то тут уже вступали в силу и знакомство, и ответственность за партийную рекомендацию виновному для занятия им его должности, И многое другое. В этом случае жалобу пытались «спустить на тормозах».

Однако жалобщик, недовольный ответом, мог писать и выше, а вот там как раз и могли быть люди, как я понимал, заинтересованные в замене этого партийного функционера, посему для него это было опасно. Кроме этого, «выше» все еще оставались и достаточно честные и преданные идеям коммунизма люди, и хотя их было уже мизерное количество, но и их нельзя было исключать. Так что любая жалоба на несправедливость уже была опасна, но коллективная была опасна для партийных органов во сто крат, поскольку, повторю, одного человека еще можно выдать за кляузника, а коллектив – очень трудно.

Кроме этого, партийные функционеры панически боялись народных выступлений, ведь КПСС считала себя партией защиты интересов народа, и если народ был недоволен, то, значит, партийные функционеры не знают его интересов, «отдалились от народа» и «не хотят работать с людьми».

Поводом для снятия с партийной должности мог послужить такой, казалось бы, пустяк, как отказ людей голосовать за предложенную партфункционерами кандидатуру (я ниже расскажу о подобном). Поскольку для вышестоящих партфункционеров это означало, что нижестоящие не знают, кого предлагают народу, не знают мнения народа по этому вопросу, а нижестоящим такое не прощалось.

Сейчас говорят, что в СССР не было несанкционированных народных выступлений (митингов, демонстраций и т. д.), потому что народ был запуган. Тут надо так смотреть – если этот человек по жизни трусливое животное, то это действительно так – он не участвовал ни в каких несанкционированных партией акциях потому, что был запуган. Бабой Ягой в детстве. Но сегодня никто не рассказывает о страхе тогдашних партфункционеров перед подобными выступлениями, и о том, сколько усилий эти функционеры предпринимали, чтобы устранить поводы к ним. И несанкционированных выступлений во многом не было именно по этой причине. Так что коллективное заявление в партийные органы, являясь предвестником коллективного выступления, было действием очень сильным.

Но, повторю, у меня с коллективным заявлением ничего не получилось – мои товарищи, по виду очень возмущенные, отказались его подписать. Почему? Они боялись. Надо пояснить чего. Никто из них не собирался ехать по не устраивающему его распределению, соответственно, все хотели решить это дело по-тихому – «по блату». Поэтому они и боялись конфронтации с теми, кого придется уговаривать, чтобы по распределению не ехать. Если говорить конкретно о том, чего они боялись, то мой личный пример вам это объяснит.

Итак, я был разозлен такой несправедливостью, и трусость товарищей меня разозлила еще больше: я был комсорг, и я уже сказал «а», посему без сомнений сказал и «б» – отнес подписанное только мною заявление в партком института. Я догадывался, что никакого решения по нему партком не примет – слишком многих в институте, включая парторга, пришлось бы наказывать, но хохол я или не хохол?!

Реакция на мое заявление была быстрой и массированной. Чуть ли не на второй день меня уже во всю ругал Кадинов.

– Что же ты, дурак, наделал?! Мы бы тебя и из Ермака вытащили, а теперь ты в черном списке как непредсказуемый. Иди и немедленно забери свою кляузу из парткома, не ломай себе жизнь!

Евгений Иосифович был искренне огорчен, все остальные тоже переживали за меня, хотя, конечно, то, что я выступил за всех, делало из меня некого чудика, и мне быстро дали кличку «Джордано Мухин». Подошел ко мне и комсорг факультета и, само собой, «желая мне самого лучшего», тоже посоветовал забрать заявление. Наконец в коридоре я столкнулся с Гудыновичем, он отвел меня к окну и, как я и по сей день уверен, с искренней симпатией сказал примерно следующее.

– Слушай, Юра. Ты хороший парень, но ты еще не знаешь, как наша жизнь устроена, и у тебя в голове много романтики. На самом деле жизнь очень прозаична и жестока. Вот, предположим, я назову тебя верблюдом гималайским. – Тогда по ТВ в передаче «13 стульев» была показана известная юмореска, по ходу которой герой доказывал, что он не верблюд. – Ты начнешь писать жалобы, – продолжил Всеволод Сигизмундович, – года через четыре твою жалобу рассмотрит ЦК КПСС. И что будет? Тебе выдадут справку, что ты не верблюд, и все. А эти годы жизни для тебя будут потеряны.

Гудынович меня ни о чем не просил и ничего не предлагал, мы распрощались, и он пошел дальше. А у меня подобные разговоры, с одной стороны, вызывали злость, но, с другой стороны, они делали свое дело, и я в конечном итоге совершил глупость. Нет, я не забрал заявление из парткома, но я и не настоял на его рассмотрении – не жаловался дальше, в горком. Вот это и есть глупость, поскольку останавливаться на полдороге всегда глупо. Тут уж или возвращайся, или иди дальше.

Но я был молод. Да, на миру и смерть красна, но когда этот мир воротит от тебя рыло, то тут уж нужно не юношеское, а мужское мужество, чтобы принять эту смерть. И потом, я и в своих глазах не был чистым борцом за справедливость, ведь в конце концов у меня был и свой, корыстный интерес – и это тоже подрывало мой дух. Поэтому я и остановился на полпути.

Дальше дело обстояло так. Мне предложили после окончания института окончить годичные курсы английского языка. Я согласился на эту глупость по двум причинам. Во-первых, мне было страшно. Как-то весной во время дипломирования я вышел из института и сел на лавочку у входа, кого-то ожидая. И вдруг понял, что это рубеж, что моя жизнь круто меняется, и я становлюсь полностью самостоятельным. Раньше было так хорошо: что делать Дома, решит отец, что делать в институте, решат преподаватели. А вот еще немного – и их решений не станет, и все надо будет решать самому. Мне стало страшно и захотелось оттянуть агонию юношества. Во-вторых, я надеялся, что за год мой скандал с заявлением как-нибудь забудется и я все же устроюсь на кафедру.

В результате я год занимался не своим делом – тупым заучиванием английских слов и правил языка – глупая потеря времени. Потом, правда, на заводе я перевел пару статей с английского, но я перевел также и одну срочно потребовавшуюся мне статью с польского, а на польский я год своей жизни не тратил. Английский же я быстро забыл и если впоследствии говорил на нем, то только выпивши и на бытовые темы. Но всему приходит конец, в начале лета 1973 года я эти дурацкие курсы окончил и снова встал вопрос, что делать?

Кадинов устроил мне протекцию в Гипромез, и я пошел устраиваться туда на работу. В отделе кадров меня приняли радушно и сразу же послали к начальнику того проектного отдела, в котором мне предстояло работать. Начальник, даже не видя диплома, очень мне обрадовался.

– Работы навалили, а людей не дают, слава богу, хоть одного прислали!

А когда увидел, что у меня красный диплом, то тут же заставил написать заявление и сам побежал с ним к директору. Вернулся с резолюцией: «ОК. Принять». Я отдал заявление начальнику отдела кадров (ОК) и поехал собирать необходимые документы. На следующий день приехал в Гипромез, и мне в отделе кадров, отводя глаза, сообщили, что в связи с перештатом они принять меня не могут. Я пошел к начальнику проектного отдела, тот с криком: «Что они там – с ума посходили?» – побежал к директору. Вернулся, вывел меня в коридор и спросил:

– Ты случайно не еврей?

– Случайно нет.

– Тогда, что ты натворил в институте?

– Ничего.

– Не ври, зам директора по кадрам звонил в ДМетИ, и там ему что-то про тебя сказали.

Тут я понял, что Гипромез очень близко от ДМетИ и хотя я и не еврей, но мне в Гипромезе не работать.

Но и в Ермак я ехать не хотел. Принял во мне участие мой троюродный дед Павел Архипович Шкуропат, свел меня с бывшим главным сварщиком завода им. Карла Либкнехта, а тот дал рекомендательное письмо на имя своего ученика, на тот момент занимавшего какую-то большую должность в институте им. Патона в Киеве. Этот институт занимался проблемами, пересекавшимися с электрометаллургией, и я устроился бы по специальности. Съездил в Киев, институт оказался каким-то страшно секретным, даже в отдел кадров не впустили, человек, к которому у меня было письмо, оказался в длительной командировке, со мною говорить никто не захотел. Вернулся в Днепропетровск и стал собираться в Ермак.

Я мог поступить так, как и все – плюнуть на распределение и устроиться в Днепропетровске на любом предприятии. В конце концов, по-моему, из восьми человек нашей группы, направленных в Ермак в 1972 году, да, наверняка, и из десятков выпускников ДМетИ, направленных туда в остальные годы, доехал я один. Но это было ниже моего достоинства: я не хотел туда ехать, но и не хотел прямо сбегать от распределения. Государство целево потратило на меня деньги, и я считал, что либо обязан так же целево их вернуть отработкой обязательных 2-х лет по своей специальности, либо государство должно было меня освободить от долга законным путем. И я поехал в Ермак через Москву с мечтою, что в Минчермете СССР сумею освободиться от распределения. Надеясь на это, я не взял в институте ни проездных денег на дорогу до Ермака, ни подъемных (последние составляли, по-моему, около 100 рублей).

Кстати, о подъемных. Идем мы ранней весной 1973 года вниз по проспекту Карла Маркса с Леней Елизаровым, выпускником 1972 года, но уже не помню с какого факультета, и он сетует, что взял в институте подъемные, но по распределению не поехал. А теперь институт требует деньги обратно, грозя судом, а у него их нет, и он пока нигде не устроился на работу. Дорога спускается круто вниз, и мы смотрим как-то высоко над поверхностью тротуара, но вдруг я опускаю глаза и вижу, что под ногами весь асфальт усеян новенькими 5-рублевыми купюрами.

– Леня, стой, гляди! – командую я, и Ленька опустил глаза.

– Чего тут глядеть, собирай! – немедленно отреагировал Ленька. Собрали, подсчитали – ровно 100 рублей. С деньгами лежала и сберегательная книжка, владелец – женщина, вклады делала весь год по 10 рублей в месяц, всего на книжке 110 рублей, сегодня снято 100, остаток – 10. Деньги и книжка валялись как раз напротив входа в сберкассу. Если бы на книжке было хотя бы рублей 500… А то ведь видно, что весь год собирала. Надо возвращать находку! Зашли в сберкассу, объяснили суть, у нас сначала хотели отобрать и книжку, и деньги, но мы обменяли сберкнижку на адрес и пошли отдавать деньги сами. Идти было недалеко – нужно было подняться немного вверх и пройти по улице, перпендикулярной проспекту. Свернули за угол, миновали «Гастроном» и почти сразу увидели быстро идущую навстречу девчушку лет 19-ти в синей болоневой куртке и красную как помидор. Понятно стало, что мы уже пришли.

– Девушка, а девушка, а вы не к нам бежите? – заигрывающим тоном попытался остановить ее Ленька. Девчушка зло взглянула на нас и проскочила мимо. – Девушка, а вы случайно деньги не потеряли? – бросил ей вдогонку Ленька.

Девчушка остановилась как вкопанная.

– Потеряла…

Мы подошли, убедились, что у нее фамилия и адрес те же, что мы записали в сберкассе, отдали деньги, объяснили, где сберкнижка, после чего девчушка рванула от нас и спасибо не сказала.

– Куда? – возмутился Ленька. – А благодарность где?

– Спасибо!

– И все?! Так не пойдет, за такое происшествие надо выпить.

– Вот, возьмите пять рулей.

– Ну, ты совсем дура, мы бы могли все взять! Пошли в «Гастроном»! – скомандовал Ленька.

«Гастроном» только открылся после обеденного перерыва, у отдела «Соки-Воды» толпились мужики страдающего вида. Ленька послал девчушку покупать шампанское (3,62 руб. бутылка), а сам вломился в толпу мужиков с криком: «Разойдитесь, алкаши, у меня сын родился!» – и вынырнул оттуда с тремя пустыми стаканами. Поставил их на подоконник, ловко хлопнул пробкой и аккуратно начал разливать бутылку в три стакана, давая оседать пене. Девчушка стояла совершенно скованная, разговорить ее было невозможно. Вытянули только, что она медсестра, пошла в отпуск и собиралась по путевке куда-то поехать. Она явно не могла очухаться от потери и находки и спешила забрать в сберкассе книжку, посему на наши заигрывания категорически не отвечала. Вокруг нас мужики тянули из стаканов вино, не совсем понимая, кем мы доводимся счастливому отцу.

– Ну, за находку! – скомандовал Ленька.

Мы с ним заглотили свою шампань, а девчушка только губки замочила, поставила полный стакан и тут же удрала от нас. Нам ничего не осталось, как тоже двинуться к выходу. Подошли к двери, но Ленька со словами: «Алкаши все равно вылакают!» – вернулся и опрокинул в рот и стакан девчушки. Шли по проспекту, и Ленька до самого ЦУМа не мог успокоиться.

Ну какие идиоты! Толстовцы выискались! В карманах ни копейки денег, а они сотнями разбрасываются!

Итак, подъемные и проездные я не получал, чтобы не залезать в долги к государству, перед которым я и так считал себя в долгу. Правда, из Днепропетровска я выписался, но только с одним чемоданом выехал в Москву. Сначала пошел в управление кадров Министерства черной металлургии СССР, меня, как настырного, отправили к начальнику управления. Тот открыл толстый журнал, долго искал Ермак, а потом ахнул.

– Это же директивная стройка! Завод запросил 20 инженеров-металлургов, а мы распределили туда в этом году всего 12. Нет, и разговоров быть не может об откреплении, езжайте, куда распределили!

«Директивная стройка» – это стройка, находящаяся под особым контролем ЦК КПСС. Я уходил из Минчермета переполненный благодарностью: «Черт бы побрал этот ЦК КПСС! Черт бы побрал этот Ермак!»

Кстати, несправедливость с распределением и последующая подлая позиция парткома ДМетИ резко изменили мои взгляды на жизнь. До этого момента я был, как бы это поточнее выразиться, наивным коммунистом, но после такой подлости я начал все больше и больше становиться кем-то вроде диссидента. Другой Родины для меня не было и не могло быть, но вот партия моей Родины мне резко перестала нравиться. Я начал искать всякие подтверждения, что партия стала скопищем баранов под управлением то ли маразматиков, то ли откровенных подонков, и, надо сказать, подтверждения этому легко находились. А поскольку я не любитель вертеть кукиши в кармане, то я не особо и скрывал свои взгляды в разговорах с различными людьми. Прямо скажу, что в те годы сторонников у меня не было: все поголовно старались либо оспорить мои идеи, либо считали их несерьезным бзиком. Меня это ничуть не смущало, более того, во всех этих неформальных спорах я оттачивал свои доводы и убеждался, что у моих оппонентов все меньше и меньше фактов для спора со мною. Уличить КПСС и Правительство СССР во лжи было нельзя – они практически не лгали, и «Правда» действительно была правдой, но уличить их в тенденциозности и умолчании было легко, чем я охотно и стал заниматься. Но это – кстати, а в первых числах августа 1973 года я вышел из Минчермета и купил билет на самолет до Павлодара.

Думаю, что моя Судьба в это время тихо посмеивалась.

Знакомство с новой родиной

Итак, в первых числах августа 1973 года я встал в очередь у Кассы Аэрофлота, чтобы купить билет из Москвы на Павлодар, И, заплатив 42 рубля, отрезал себе пути к отступлению. За 11 лет до меня в Ермак отправлялся Друинский, отправлялся с охотой возглавить огромное дело, исполненный гордостью за оказанное доверие, я же, как какой-то недоделанный декабрист, должен был ехать «во глубину сибирских руд», гонимый насилием, и хотя этим насилием было собственное чувство долга, но все равно это было насилие.

Сейчас смешно, но тогда я был уверен, что сумею выкрутиться и в Ермак не поехать, посему я даже не удосужился разузнать, где он, собственно, находится. Конечно, карту с соответствующим кружочком я нашел и посмотрел, но название города явственно связывало его с Ермаком Тимофеевичем, а про последнего я знал, что он покорил Сибирь, а Сибирь в представлении такого хохла как я, была «бескрайним морем тайги», т. е. одним большим лесом. А лес я очень любил и люблю уже в силу того, что в Днепропетровской области лесов очень мало, да и те часто насадные и исхоженные вдоль и поперек. Мне же очень нравилось и нравится находиться среди больших деревьев, сказать современным слэнгом, я балдею от леса. Очень любил и люблю собирать грибы, но попробуй пособирай их в лесах Днепропетровщины, в которых в какую глубь ни заберись, а найдешь только тот гриб, который до тебя уже десяток грибников не заметили. Вот я и пытался себя успокоить, что за те два года, которые мне надо будет отработать в Ермаке, я, по меньшей мере, побегаю по настоящей тайге, грибов насобираю и в этом вопросе душу отведу.

Вез меня в Павлодар Ил-18, летел он туда тогда 6,5 часов (правда, вскоре Ил-18 сменил Ту-154, билет стал стоить 52 рубля, но у «тушки» дорога занимала 3–3,5 часа). Вылетели из Москвы поздним утром, но дорога, плюс 3 поясных часа привели к тому, что приземлялись мы в аэропорту Павлодара уже вечером. Было облачно, но при заходе на посадку мне как-то сразу не понравилось, что я нигде не вижу тайги, под крылом самолета мелькала голая коричневатая безжизненная и безлесая равнина с извилистой полоской реки. Вышел из самолета на трап, и ударивший в лицо ветер донес такой густой запах не хвои, а разнотравья, что я с досадой понял, что и тайги мне не видать как своих ушей. Обмануться было нельзя – я попал в какую-то очень большую степь.

Дальнейший путь мои подозрения подтвердил. Из аэропорта на рейсовом автобусе доехал до автостанции Павлодара, автобусы на Ермак отправлялись через каждые 20 минут, я сел на ближайший. Переехали мост через Иртыш, и дальше дорога пошла по плоской как блюдце местности без признаков каких-либо деревьев. По обе стороны дороги до горизонта тянулась бурая от недавно прошедшего дождя, выгоревшая на солнце степь. Вдоль дороги (кстати, очень хорошей) вместо привычных на Украине лесопосадок кое-где торчали прутики, редко – кустики остатков каких-то насаждений – то ли деревьев, то ли кустарников. Въехали в населенный пункт – какие-то облупленные домики и захламленные дворы, водитель объявил: «Седьмой аул», после свернули на дорогу, ведущую на юг. Вскоре на горизонте появились вершины трех высоких дымящих труб, «ГРЭС» – определил я. Чуть позже правее стали выползать из-за горизонта полтора десятка труб пониже, четыре из них дымили особенно отчаянно, потом показались корпуса цехов и факелы дожигаемого газа над ними. Я понял, что это и есть тот самый завод, на котором мне придется отработать два года. Оставили его справа в километре от дороги и еще через пяток километров пути вдоль садовых участков с маленькими даже не домиками, а скорее, будками, въехали в город. Почти сразу, миновав памятник Ермаку, водитель остановил автобус и посоветовал мне сойти здесь, как оказалось, у городской гостиницы. Я поблагодарил и сошел, кругом страшная грязь, сыро и довольно холодно. Хотя по времени был поздний вечер, но было еще достаточно светло, чтобы убедиться, что все вокруг серое, чахлое, неприглядное, а хрущевские пятиэтажки, видневшиеся кругом, ничего радостного в этот пейзаж не добавляли. М-да! Регистраторша встретила приветливо и обрадовала меня тем, что если бы я приехал утром, то она не смогла бы меня поселить, поскольку милиция съехала только днем.

– Какая милиция?

– Ну, у нас же тут сидела милиция всего Советского Союза, даже МУРовцы были! – похвасталась собеседница.

– А в связи с чем?

– Так вы не знаете? – удивилась она. – У нас же в городе орудовал маньяк-убийца, трех малолетних девочек изнасиловал и убил, только вчера его и поймали.

Да, – подумал я, – веселенький городишко!

Слов нет. Короче, когда я впервые ступил на землю Ермака, то и выглядело все вокруг крайне убого, и погода была мерзопакостная. Решение смыться отсюда, не дожидаясь осени, окрепло во мне окончательно.

Однако я прожил в этом городе 22 года, он мне стал родным до боли, и я бы никогда оттуда не уехал, если бы меня, по сути, из Ермака не выгнали. Теперь, конечно, и самому интересно, почему я, так отчаянно не желавший здесь жить, так влюбился в это место. Что было причиной?

Климат

Климат в Ермаке резко континентальный. Значит это вот что. Расположен Ермак на той же широте, что и Лондон, Берлин, Варшава или Орел и Тамбов, но в году превалируют всего два сезона – зима и лето. Весны и осени почти нет. То есть еще в марте температура воздуха минус 10°, а то и круче, а потом – бах, и сразу все потекло. Меняешь полушубок на куртку, а через пару недель чувствуешь, что вполне можно ходить и в пиджаке, а к первомайским праздникам – и в рубашке. (Правда, год на год не приходится, как-то на первое мая и снег выпал.) Потом как придавит лето со своими +30–35° в июне и июле, так ждешь и ждешь, когда же наступит август со своим кратковременным похолоданием, а затем опять ходищь в рубашке до бабьего лета. В конце сентября приходит пора надевать пиджак или куртку, а потом как даванут холода, и на октябрьские праздники уже вполне может быть и -15°. Зимы очень холодные, особенно они мне помнятся такими вначале. При -25° детишкам большая радость – отменяются занятия в младших классах школ, при -31° актируются дни у строителей, и такое тоже за зиму обычно случается. В первую зиму я застал однажды температуру -43°, и это для меня, хохла, было ужасно. Помню, сплюнул на стену, а слюна отскочила от нее уже ледышкой. С обеденного перерыва из столовой, до которой было метров 200, прибежал, а Парфенов командует: «Три щеки шарфиком!» Глянул в зеркало, а они уже белые.

Но ничего, привыкнуть можно, хотя я и шутил, что привычка к сибирским морозам означает привычку зимой тепло одеваться.

На такой равнине, само собой, бывают и ураганы, причем такие, что ветром сносит человека, на ветер можно лечь. Вначале я застал пыльные бури, но потом агротехника сделала свое дело, и их больше не было. Между прочим, я не помню какого-либо значительного ущерба от ураганов, надо думать, проектанты и строители их возможность всегда учитывали и строили все достаточно прочно.

Надо сказать, что гораздо более неприятными были комары, но они меня донимали и на Украине – чем-то я им по вкусу. Недавно ехал как-то в поезде с тюменцами, посетовали на это обстоятельство, и они мне заявили, что комары особенно донимают в первые 20 лет жизни в этой местности, а потом отстают. Не знаю, действительно к концу моей жизни в Ермаке они как будто мне не мешали, но не могу твердо сказать, что это комары ко мне привыкли, возможно, это я к ним привык.

Из-за такого резкого климата я по-иному взглянул на то, что называют культурой, и стал с большим уважением относиться к работникам сельского хозяйства, а особенно к казахам, поскольку именно казахские колхозы пасли скот и зимой. Представьте: на улице страшный колотун, клацая зубами добегаешь вечером от остановки до общежития, а там в областной газете «Звезда Прииртышья» читаешь в отделе происшествий, что в одном из колхозов чабан, пасший на тебеневке[1]1
  Тебеневка – пастьба скота зимой сухой травой, остающейся под снегом.


[Закрыть] овец, поручил посмотреть за отарой своему 12-летнему брату, чтобы куда-то на пару часов отлучиться.

Началась пурга, овцы двинулись против ветра, парень за ними, чабан, не найдя отару и брата на прежнем месте, поднял тревогу, с павлодарского аэропорта поднялись вертолеты, но из-за пурги отару найти не смогли. Пурга стихла только через двое суток, отару нашли, а с ней живого и невредимого паренька – он не запаниковал, не струсил, а загнал отару в балку, сохранил ее и двое суток простоял с ней, укрываясь за овцами от ветра! Посему я и говорю, что выжить в тех условиях мог только народ очень высокой культуры.

С другой стороны, из-за жаркого лета, какую однолетнюю культуру ни посади – все вызревает и поспевает в лучшем виде. Помню, приехали к нам люксембуржцы, мы кормили их обедом, поварихи напридумывали всяких дефицитных салатов, но и поставили просто нарезанные помидоры. И люксембуржцы, попробовав, накинулись на них и еще добавки попросили. Мы понять ничего не можем, а они поясняют, что уже много лет не ели настоящих помидоров. И рассказали грустную европейскую шутку

О том, что голландцы скоро получат Нобелевскую премию за то, что, наконец, вывели такой сорт помидор, в котором уже нет ни вкуса, ни запаха. (Я, покупая в настоящее время в Москве помидоры, не могу с этим не согласиться, хотя самые вкусные помидоры я ел в детстве у дедушки в Николаевке. На вид они были невзрачные, но сажала их бабушка семенами прямо в грунт, а поливали их только дожди.)

Объективно говоря, климат на Украине, с точки зрения затрат на жизнь, конечно, лучше, но многое ли обязан определять в нашей жизни климат? Как-то уже после окончания института столкнулся со своим школьным другом Сашей Вашетко, а он как раз заканчивал санитарно-гигиенический факультет мединститута. Пожаловался ему, что меня распределили в какой-то хренов Ермак, а он высказал опасение, что его могут распределить в Одессу или в этот чертов Крым. Я крайне удивился, что он не хочет туда ехать.

– Да ты что, не понимаешь что ли, что оттуда же вся холера на Советский Союз идет! Как там санитарному врачу работать?! Замаешься каждый день из всех колодцев и источников пробы брать. А если пропустишь холеру? Посадят ведь!

(Лет через 20 я случайно встретил Саню в Днепропетровске на улице. Он был подполковник, служил в Афгане, защищал 40-ю Армию от гепатита.)

Так что климат в Ермаке никак не способствовал тому, чтобы хохол остался там жить, но и не препятствовал этому. Климат как климат, нормальный.

Город и округа

Конечно, сгоряча мне город Ермак сильно не понравился, он был неказистым и не слишком обремененным разными там архитектурными излишествами. Однако прошло очень немного времени, и до меня стало доходить, что это очень прекрасный город для того, чтобы в нем жить, а не для того, чтобы им любоваться. Я ведь, напомню, приехал через 11 лет после приезда в Ермак Друинского, а Друинский ведь не просто жил в Ермаке, а работал. Посему я попал уже в весьма благоустроенный городок, более того, как это ни парадоксально звучит, попал в условия гораздо более благоустроенные, чем в Днепропетровске.

Там я жил в частном доме, построенном в 1949 году отцом. Водопровод у нас был, но без канализации, и водопроводом исчерпывались все удобства. Уборная была во дворе, мыться же приходилось либо в бане, либо в корыте. Телефона на нашей улице ни у кого не было, и если он требовался, то нужно было бежать метров 300 к ближайшему автомату. Готовили на газе из баллонов, но зимой топили печь углем. Причем я не был исключением. Среди нашей четверки студенческих друзей только Кретов жил в благоустроенной квартире, а Шпанский и Бобров жили точно так же, как и я. Днепропетровск в те годы тоже, конечно, расстраивался, но масса людей жила в условиях, достаточно скромных по количеству удобств.

Часть города, которая так и называлась «Старый Ермак», состояла из домов индивидуальной застройки самых разных типов, включая казахские землянки, т. е. глинобитные дома с плоской земляной (точнее – глиняной) крышей и с полом примерно на метр ниже уровня земли. Выглядели они, конечно, скверно, но, как я понимаю, летом в них было прохладно, а зимой они требовали минимум топлива на обогрев. А в степи топливо – это проблема.

Новая часть города со стороны Павлодара тоже начиналась несколькими десятками домов индивидуальной застройки, но уже более современного типа, этот район неофициально назывался «Вор-городок», видимо, с намеком на способ приобретения стройматериалов. Надо сказать, что на индивидуальное строительство людей подвигает либо уж очень большая тяга жить на земле, либо уж очень длительная перспектива получения квартиры. У нас в Ермаке квартиры получали сравнительно быстро, и желающих строиться индивидуально было немного. За Вор-городком была улица коттеджей на две семьи, в которых квартиры были на двух этажах. В коттеджах жило, в основном, начальство, а посему эта улица имела неофициальное название «Буржуй-городок».

Вся оставшаяся часть города застраивалась пятиэтажками с соответствующими удобствами, и в год моего приезда на улице Калинина была введена в строй первая девятиэтажка, уже с лифтами и мусоропроводом.

Поселился я в общагу на Вокзальной, 26. Это было типовое пятиэтажное общежитие, таких у завода было несколько, но в этом четвертый этаж предназначался молодым специалистам. Правда, для них этажа было много, поэтому на четвертом этаже жили и просто рабочие. На третьем жили холостые мужчины, на втором – девушки, на пятом (с отдельным входом) были комнаты для семейных, а на первом этаже были красный уголок с телевизором, библиотека, душевая, прачечная, кладовые, администрация и т. д.

На четвертом этаже комнаты были несколько разной площади, и в тех, которые побольше, обычно жили по четыре холостяка, а в тех, которые поменьше, семья молодого специалиста либо три холостяка. В конце коридора умывальник и туалет. То есть я сходу попал в условия гораздо более комфортные, чем имел дома. Более того, семейные обязаны были иметь свое постельное белье и сами его стирать, а холостякам оно выдавалось и менялось еженедельно. Оставалось в пятницу замочить трусы, майку и рубашки, а в субботу снести их в прачечную и вбросить в стиральную машину. Там же были и гладильные доски с утюгами. А поскольку комнаты холостяков ежедневно убирались техничками, то это были все хозяйственные работы на неделю. Ну разве что, если мы в охотку что-либо готовили в комнате или ели, то помыть тарелки и стаканы. Никогда в жизни я не жил столь беззаботно!