Текст книги "Чистота сердечных сокращений"
Автор книги: Юрий Хапов
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
Такой расклад и демонстрировала Раиса, мол, я тут хозяйка, а вы – временные подселенцы… Но человек предполагает, а что там дальше бывает – сами знаете…
Коля с Таней, отслеживая рытьё котлована, конечно, не сидели, сложа руки, а занимались вопросом увеличения семьи. Чтоб гарантированно получить отдельную квартиру. Но от котлована до сдачи – время. Его надо жить…
На обед бегали домой – шустрого ходу пятнадцать минут. Первой у плиты оказывалась Раиса. Она трудилась в снабжении, на проходной, а Коле с Таней от своего цеха топать и топать. К их приходу соседи сидели на кухне, неспешно дохлёбывая первое. Второе и чайник – на огне. Доступ к единственно свободной конфорке перекрывался Сашей, который, уставясь в окно, вдумчиво высасывал мозговые косточки...
Прав Волобуев – не кухня, а чулан для примуса…
Обед превращался в глотание без жевания, «…в правой – ложка, в левой – вилка, а чаёк – вечерком». Таня не раз пыталась урезонить соседку:
– Поесть можно и в комнате, Рай. Давай, чтоб всем успевать.
– Мне так неудобно… Таскать… – усталым голосом повторяла Раиса.
Коля до поры не лез, но как-то заметил соседу:
– Ты бы свою обстругал малость. Борзеет…
– У неё жизнь нервная… – неприязненно насупился Саша. – Материальная ответственность… Давление… Лучше не трогать.
Перекурили. Разошлись.
Вскоре, заглушая телевизор, послышалась гармошка – Саша любил поиграть… Не в лад с гармонью пошли бабкины припевки, их радостно подхватили пацаны. Райка в знак протеста, что ли, затеяла стирку. Взгромоздила на плиту выварку, навалила туда пахучего тряпья, кипятила – аж с потолка капало – и шлындала с мокротьём туды-сюды – из кухни в ванную… Жопастая, пузастая, – не разойтись – «поймала на бедро» Кольку в узком коридоре.
– Тебе бы в шайбу, Рай! В защите, – похвалил он, отлетев к стене.
Раиса не приняла комплимент, подняла визг. Выскочил Саша… И понеслось… Под вопли жён и детей. Под неумолчные бабкины припевки…
…Шло время.
Коля с Таней оформили перенос обеденного перерыва. Кухонный кризис был преодолен. По утрам, вынужденно встречаясь, соседи неприветливо здоровались, кивнув или буркнув что-то. Дети, видя такое, прошмыгивали молчком, не поднимая глаз. Только бабка Нюра охотно заговаривала с Таней, правда, оглядываясь. Видно, нарушала запрет.
Знакомая, проживавшая раньше с Раисой в коммуналке, наставляла Таню при встрече:
– Она, бля, в покою не живет. У ей зуд гдей-то от покою. Так что, гляди…
Коля велел держаться подальше, на провокации не поддаваться. И не волноваться – нельзя, ребеночек зачался… Таня послушно молчала – Коля умный…
…Гармошка за стеной играла всё чаще. Раиса свирепела, и тогда Саша выходил на лавочку у подъезда. Наяривал допоздна, пока из окон не начинали орать.
Материальная ответственность Раисы касалась работы в гаражном кооперативе. Как член правления она отвечала за сохранность и расходование материалов по двум направлениям – контроль за сторожами на стройке и ревизионные мероприятия на складе.
Однажды во время рейда зашла в бытовку, где ужинали сторожа.
– Мужики, а что это у вас фонари со стороны дороги не горят? Смотрите в оба! И запись в журнале чтоб была!
– Смотрим, Раиса Ивановна. Мышка не проскочит. Так что не переживай. Садись-ка с нами, по соточке…
– Ни в коем случае! И вы – на посту… смотрите.
– Да ладно, по сотке – что с нами будет…
– Покупная или своя?
– Своя, своя, Раиса Ивановна! Не сомневайся, уважь стариков...
…Под селедку и варёную картошечку, за уважительным разговором (ты вот, молодец, Раиса Ивановна, ходишь, смотришь) она приняла три или четыре стопочки «своей», на меду и петушином помете… И крепко окосела. Вышла по малому делу из бытовки и, как потом сторожа говорили, «пропала с освещенного пространства, видно, домой отправилась…»
…Вышедший на звонок Саша обнаружил жену в странном виде. Брюки от спортивного костюма, в чём вышла из дому, отсутствовали. И кроссовки – тоже. Не добившись объяснений от жены относительно недостающей одежды, Саша провёл осмотр местности по ходу следования Раисы – от бытовки до дому. С поправками на неизбежные отклонения от маршрута… Так удалось обнаружить брюки и, метров через сто – кроссовки. В репейных зарослях…
…Проснувшись утром с чудовищным мраком в голове, она не помнила, как шла в репьях, через весь посёлок, как на частном секторе, хватая её за пятки, бежали и возмущенно взлаивали собаки, каждая в пределах своего участка… Как на этот лай прилипали к окнам люди:
– Гульнула бабонька…
…Действие петушиного помёта прошло. Раиса поправилась и на первом же заседании правления ГСК поставила вопрос о материальной компенсации причинённого ей совокупного ущерба… И о депремировании охранников – за недостаточное освещение объекта.
Вскоре после этого неожиданно съехал Саша. Забрал гармонь, «чумодан», с которым ещё из армии вернулся, и слинял. В Вышний Волочёк подался – к давней знакомой проводнице. У неё свой дом, кирпичный, сад и лавочка у ворот. На гармошке играть.
Раиса повадилась в «церкву», научилась креститься. Повесила на двери в туалете расписание церковных служб и блюла. Платочек – на голову, губки – в ниточку, глаза – долу… В конце мая собралась в отпуск, к себе в Мордовию. На самом деле цель была – вернуть мужа.
– Пацанов напущу… мол, давай домой… Погулял. Я б ему – аккордеон немецкий… Котлеты – хоть каждый день. Пиво…
Перед отъездом постучалась:
– Ты уж присмотри за бабкой, Тань. Я махом – с недельку. – И укатила с пацанами. Ни адреса, ни телефона…
Вечером, возвратясь с дочкой из садика, Таня застала бабку Нюру на кухне. В новой, голубой с бантиками, ночной рубахе, в новых, с пумпонами, тапках она сидела за столом. На столе – четвертинка, лафитник с облезлым золотым ободком.
– Уважь, Танерка. День андела…
…Пели «Шел отряд по бережку…» Про Щорса. Бабка Нюра плакала. Божилась, что знала героя близко:
– Санитаркой была… Молоденькая, справная. Ему, ранетому, башку-то я бинтовала. Вот-те крест! А он, охальник, хоть и ранетый, жмал меня... вот здеся... До сих пор горит.
Раиса с сыновьями вернулась через месяц.
В новом доме Колина семья получила отдельную квартиру.
А в их комнату поселилась пожилая пара, переселенцы из Казахстана. Сам, шофёр из транспортного, привёз с базы импортную четырёхконфорочную плиту, а старой расплатился за подключение к трубе.
12.03.2006 г.
ПЕРСОНАЛЬНОЕ ДЕЛО
Телефонная барышня, получив соединение, поторопила:
– Говорите. Иваново, говорите.
После короткой паузы на фоне прерывистого дыхания в трубке раздался приглушённый голос:
– Саша, здравствуй…
Дальше она слушать не стала и вышла из кабины, пылая лицом. Имя мужа, произнесённое чужой женщиной из Иваново, и это уверенное «здравствуй…» говорило о многом. Расставшись месяц назад, сохранить столько в голосе…
Алевтина Григорьевна, взяв себя в руки, собралась с мыслями. Что ж, теперь, после наружного наблюдения и удачного перехвата телеграммы с вызовом на переговоры, ясно: налицо порочная связь. Этот Саша – заурядный блядун. Целый месяц обходит её стороной. Надо тряхнуть. Выяснить, что за баба – кто-то из тамошних реставраторов? Хотя не факт…
Алевтина Григорьевна, энергично ступая по слякотному тротуару, с каждым шагом наполнялась всё большей решимостью: пресечь! Однако что-то поскрёбывало: может, не так всё просто – мужик левака дал... Может, что серьёзное у них пошло? Спугнёшь непродуманным наскоком, а он, натура нервная, возьмёт да взбрыкнёт… да на развод удумает. А имущество? Думай, Алевтина. Мужику сорока нет, в расцвете и в соку. Его, если с умом рулить, лет на тридцать хватит. А новые – где они? Пока… приторочишь, принюхаешься – а вдруг говно…
Она не заметила, как стала думать вслух:
– Короче, старуха, надо посоветоваться. – И, поймав такси, рванула на Сретенку.
У мамы, по погоде видно, обострился ишиас, но дар аналитика не пострадал.
– У этих художников – ни парткома, ни профкома… одни худсоветы, – посетовала бывшая общественница.
На самом деле, бывших их не бывает, как и разведчиков. Но это так, к слову – её арсенал много шире…
– Слушай сюда, детка. Нужны нестандартные ходы. Езжай в мастерскую. С бутылкой «КВ». Ведь ты ему в жизни коньяка ни разу не купила, а теперь – в слёзы… Ладно. Улыбайся на все зубы, мол, годовщина… Сочинишь по дороге. Так о чём это я? А-а! И в койку его неукоснительно – никаких отговорок и послаблений.
– А дальше, мама? – Алевтина терялась в догадках, мысленно перебирая варианты, а заодно и купюры в кошельке: хватит ли на дорогой коньяк…
– Дальше проще: на завтрак – икорочки чёрненькой, осетринки первой, я извиняюсь, свежести и опять бутылку «КВ»… В постель!
– Мама!
– Что «мама»? Мама прожила грандиозно феерическую жизнь. И с твоим папочкой – вроде его Гришкой звали, нет? – обходилась тем же манером. Успех гарантированный, детка. А блядун он был первый на Москве! Плесни-ка мне, Тиночка… И себе чуточку. Вот… Лимончика…
– А потом?..
– Зная твоего Евлампия, даю два варианта. Через неделю высококалорийной жизни, если будешь стараться, он забудет как звали эту… Из Могилёва? Из Костромы? Совсем старая… Не важно. Забудет и временно распадётся. Если будешь стараться. Ну, ты пошла?
– Второй вариант?
– Второй?.. Он не забудет.
– Как?! И тогда что? Конец?
– Ну, что ты, детка. Выше попку, как твой папочка говорил. Подлей.
– Мамуля, не томи!
– Берём вопрос с другого конца – открываем второй фронт. Три дня ты растираешь мне спину, а после мы с Беллой Мухтаровной едем инкогнито в этот… областной центр. Нет у меня на них памяти. Ты помнишь Белочку? Это же броненосец «Потёмкин»! Я наведу её на эту сучку, а она наведёт на неё порчу. На любой срок – по таксе. Только денежки готовь. Всё имеет свою цену… Ну, Тиночка, ты побежала? А то мне в туалет… Ой, помоги сесть. Достань горшок из-под… Тина, быстрей! Уф-ф-ф…
– А что ты вначале говорила? Про парткомы-то?..
– Персональное дело бы завели. Эх, мужики… Как вспомнишь… Сидят красные, как жопа у макаки, п о том исходят… Такая мерзость, девочка моя, в грязном белье… Но эффект был! Горшок-то сполосни матери.
Октябрь, 2008 г.
НА ДИЕТЕ
– Яблочный самогон лучше начинать утром, сразу после водных процедур. При этом не рекомендую жирное на закуску – может расхотеться продолжать. Квашеной капустки, бруснички мочёной… жменьку, – так Сергей Казимирович наставлял своего соседа, зашедшего приобрести у него спиртное.
Сосед, уложив банку в сумку, посмотрел на часы:
– Уже половина первого, а я, кажется, не умывался…
– Это ничего, – отвечал с утешением в голосе Сергей Казимирович, – представьте, что Вы умылись. А утро, вечер – вещи условные и зачастую нераспознаваемые. В чёткости.
– Спасибо, спасибо, спасибо, – благодарил сосед, отступая к двери.
– По одному «спасибо» на литр маловато… Ладно, на здоровье. Не забудьте – клюква, лучок…
Сосед ушел, и Сергей Казимирович продолжил прерванные занятия. Он играл в шахматы – в одиночку, за белых и за чёрных. Пока обдумывал ходы, решал английский кроссворд. И одновременно починял старый будильник.
Через пять ходов чёрные получили мат.
С лоджии соседа послышался невнятный разговор. Требовательным тоном, в грубой форме – вопросы, на них – виноватым шёпотом – ответы.
– Бывает такое? – мыслил вслух Сергей Казимирович. – Бывает, почему нет… Что-то он не учёл, или утратил расположение, достигнутое ранее… Женщина своё делает…
Вскоре он закончил ремонт будильника, соединив механизм с деревянным корпусом, из дыры в котором каждый час высовывалась бандитская морда рыжего кота, издающая басом:
– Мау-у-у!
На обед Сергей Казимирович приготовил себе диетическое – сто пятьдесят яблочной в фужере из чешского сине-зелёного стекла и морковный салат. Без соли.
Рыжий дал сигнал на тихий час. Диалог на соседской лоджии сделался глуше. Сергей Казимирович раскрыл наугад «Москва-Петушки», насладился словосочетаниями брата Венедикта и мирно заснул.
Разбудил его звонок в дверь.
На пороге возникла дама с внушительным бюстом, открытым до половины вырезом футболки. Раздвигая катамараном груди пространство перед собой, она решительно прошла в комнату. В прихожей робко топтался сосед с банкой в руках. И знакомая Сергею Казимировичу женщина Люся, работавшая у него в прежние времена лаборанткой. Люся выглядела смущённой.
Дама поставила на стол коробку с тортом и протянула для знакомства обе руки. Представилась сотрудницей фирмы сексуальных услуг широкого профиля и назвалась:
– Елизавета Эдуардовна.
Тыкая перед носом указательным пальцем, объясняла цель визита:
– Общественность сигнализирует: налицо саботаж. Как специалист по отношениям полов берусь исправить любую дисфункцию. По результатам личного освидетельствования и сексуального тестирования… Бесплатно, заметьте, – она улыбнулась полным набором фарфоровых зубов и придвинулась плотнее. – Хорош выкобениваться холостяком. И так с мужиками полный… облом, социальная катаклизьма, то-есть. Попьём чайку и – за дело. Смотрите, какую я королеву привела!
Тем временем сосед с Люсей умостились на диване. Он шёпотом что-то втолковывал ей, она безучастно кивала головой, не поднимая глаз, и мусолила в пальцах платочек, вышитый крестиком.
Сергей Казимирович раскурил трубку, окутав сизыми волнами посетительницу, и насмешливо оглядел её с ног до головы. «Сексуальное тестирование! Туда же – секс-бомба нашлась», – подумал он, пыхнул дымом ещё раз и огорчённым тоном, но со всею любезностью, промолвил:
– Увы…Чай на ночь… с тортом… Врачи запрещают. Только водку, – и налил из банки в стаканы. – Вам огурчик? Лучку? Свежий, с грядки… Не сочтите за скудость – ужин хронического сифилитика. Присаживайтесь, друзья мои, – Сергей Казимирович сделал приглашающий жест. – Без церемоний, пожалуйста.
Лицо Елизаветы Эдуардовны приняло выражение озадаченности. Делая знаки соседу, она стала медленно смещаться в сторону выхода.
– В отношении же упомянутого тестирования, – продолжал хозяин, – вынужден отказаться, ведомый исключительно чувством ответственности за Ваше здоровье. На таком посту без гарантий… как же-с… – Он щёлкнул пятками и склонил голову в гусарском поклоне: – Пардон, мадам…
Елизавета Эдуардовна, не найдя ответных слов, только фыркнула и скрылась за дверью. Сосед поднялся с дивана, выпил стоя, и, захватив со стола раскрытый торт, тоже поспешил к выходу. Визит был свёрнут.
Люся тихонько хихикала в диванном углу.
Они посумерничали за тихой беседой и яблочной. Выяснилось, что сосед и Люся посещают клуб «Кому за 40», где мадам Лиза – ведущая фигура по всем направлениям деятельности, имеющим коммерческий характер…
Гостевание затянулось. Выпроваживать показалось неудобным, хотя интуиция подсказывала: лучше проводить.
Люся осталась... из уважения к бывшему начальнику.
...Утром она пила чай, он – неизменно – яблочную.
– Скучная для Вас, ущербная… – кляла Люся свою природную неразвитость. – Дура-дурой. Ничем прельстить не сумела …– И плакала, плакала. Горько и униженно.
Он утешал, призывая к повышению самооценки. Смешил: и салат бывает без соли… Утирал сопли и слёзы... После нескончаемых утешений, перешедших в нежное целование, Сергей Казимирович увлёк Люсю в постель.
...Расстались вечером.
– Хреновый ты интуит, – рассуждал Сергей Казимирович сам с собой, куря на балконе. – Расстарался... дал женщине понять самоё себя… Нарушил покой… диету…
29.04.2007 г.
ЗАГИБ
Над дверью в подъезд жалобно блямкнула лампочка. Мигнула и лопнула, брызнув по сторонам. Мелко захрустело под ногами.
– Не к добру, – испуганно прошептала Лидия, стряхивая невесомые осколки.
Последнее время ей вообще не везло. Вчера стул под ней разъехался, ножками в стороны, чуть не шлёпнулась задом. Бабы: отожралась замужем-то… А заведующий канцелярией, Василий Григорьевич, всегда по-доброму, а тут: возьми металлический. Вроде посочувствовал, но с задним смыслом… В метро турникетом зашибло, вся коленка синяя, мазь втирала на ночь. Но это ладно…
С каждым днём жизни Лидия огорчалась всё сильней: семейная ладья потыкалась носом в равнодушный песок и села на мель. Аркадию своему так и сказала… Но Аркадий отозвался грубо:
– Мели, Емеля… какая мель? Ты о чём, ё-моё?
– О чём… Заводить ли ребёнка?.. У самого баня да пиво, а не чтоб к семье передом. В других семьях улыбаются, зад щиплют, любя… И всё делается – и дети, и кооператив, и румынский гарнитур. Очередь вот-вот, а денег…
– В других не был, – огрызался Аркадий, злобясь. – Ты перестанешь бухтеть, сучка непутёвая?
Это за оскорбление и не считается… так, ворчит недовольно. С намёком слова… Сейчас допьёт пиво и полезет… нет чтоб приласкать.
В банные дни заезжает мать. И с порога:
– Заделайся и рожай… Коляску в зубы и – на сквер. Ни бани, ни пива – ре-бё-нок!
– Успею, мам… Сейчас в декрет – и можешь увольняться. Василий Григорьевич…
– А я говорю – рожай. Вошёл – корзинку и на рынок, вернулся – мясорубку, крути котлеты… И полная отчётность. Как это не знаешь, сколько получает! Эх, моя бы воля… Я б ему… сварила покруче!
Легко сказать – заделайся… Лидия не могла признаться матери – «заделаться-то» особо не с чего. Неделями устраняется, косит под недомогание… А он не очень и настаивает, видать, пробавляется где-то. Иногда, правда, прёт на прынцип. Она в таких случаях стоит за своё конституционное право на акт с контрацептивом. Он качает свои права… И когда добивается по-своему – за счёт нахальной внезапности, она так скрючится телом, что зачатье, наверное, вообще невозможно…
– Почему я такая? – сокрушалась Лидия. – Ненормальная какая-то. Или в детстве кто напугал?..
Поговорить не с кем… На работе бабы не жалуют. Подруг нет. Соседка Танька, мать-одиночка, та ещё стерва.
– Я вот морду воротила, – говорит, – и что?.. Захомутают твоего, так и знай. Мне, к примеру, на случку абы кто…
Остаётся, как ни крути, мать. У неё всё просто. По её понятиям – раз в кино, раз в койку и – в ЗАГС, чего тянуть. Она ей и Аркадия вмиг подобрала…
– …Ну, зятёк, как там твои… комсомолки? Всех перетоптал? – ревниво спрашивает тёща, подставляя напудренную щёку: она всегда топчется в тесной прихожей к его возвращению. Про комсомолок – это из-за работы, он наладчиком в швейном цеху – одни девки…
– Мне бы со своей… комсомолкой разобраться… – учтивый с тёщей Аркадий целует её и нечаянно гладит вдоль спины.
___________________________________________________
В тексте сохранены особенности авторской пунктуации и орфографии
– Ну-ну, разбирайтесь… было бы на пользу, – тёща вкусно принимает поглаживание – рожа аж замасливается – и шепчет ему что-то. Аркадий свойски смеётся…
«Болтает лишнее…» – Лидия провожает мать до лифта, та неохотно прощается и напоминает:
– Мать плохого не посоветует, а всегда – как надо…
…Была Лидия у разных врачей. Насчёт беременности, что – никак. Сказали: загиб матки. Что сама сачкует, она, не будь дурой, не сказала. Но доктора дошлые.
– Супружество – это, чтоб удобно… Мешает, значит, загиб. Аномалия.
Направили в стационар лечиться – может, разогнётся… аномалия.
Лидия подняла голову – лампочку в подъезде ещё не заменили.
«Может, отказаться?» – подумала она, открывая дверь. Позвонила матери. Трубку неожиданно поднял Аркадий:
– Вышла в магазин. Что делаю? Смеситель меняю… Часа полтора.
Лечиться Аркадий поддержал. Мать, чтоб он с голоду не пропал, вызвалась пожить у них: ей больше не о ком заботиться, был кот – сбежал.
В стационаре установили – необратимо...
После выписки Аркадий отвёз жену в хороший санаторий, поправить нервы. Не поскупился в деньгах.
Лидия три недели листала старые журналы «Огонёк», гуляла по садовым дорожкам и принимала укрепляющие процедуры.
– Что же теперь будет? – безучастно повторяла она.
Скоро наступили и перемены: вместо Лидии забеременела мать. Лидия истерично хохотала, плакала – нервы укрепились неполностью. Казалось, ладью грубо сдёрнуло с мели и бурным потоком понесло на камни…
Но всё утряслось.
Мать с новорожденным братиком встречали из роддома вместе. Съехались по обмену в трёхкомнатную, и пошла жизнь – душа в душу: тёща катала коляску, жена крутила котлеты, а папаша с «Жигулёвского» перешёл на «Невское».
Мальчонка рос базластый и страсть не любил купаться.
О других подробностях жизни семьи неизвестно.
Декабрь, 2008 г.
ПРИБЕЖИЩЕ СЛАБОДУШНЫХ
Стас с Коськой были гарнизонные пацаны. Присмотренные, обихоженные – мать не работала. Одежда, перешитая из отцовской, заштопана, пуговицы на месте. Стрижка – «под Котовского».
Стригла сама. На кухне у окна, замотав старой простынёй. Разболтанная солдатская машинка, скрипя и больно прихватывая за ушами, пробивала просеку за просекой, оставляя уступы лесенкой.
– Ну, мам… хватит… Больно же! – дёргался на табуретке «клиент».
Мать стукала согнутым пальцем в выстриженную полосу, «клиент» замолкал, и, изнывая под простынёй, нетерпеливо ворошил босой ногой кучки волос.
А первый, отстрадав своё, уже тёр хозяйственным мылом круглую, в боевых отметинах б о шку. Вокруг расплывалась мыльная лужа.
На лысой голове кепка, свободно проваливаясь, застревала на оттопыренных, тщательно промытых – мать проверяла! – ушах, травмируя свежие, саднящие раны.
Кепки-восьмиклинки, с пипкой по центру, мать шила из остатков старой шинели, которая пошла ей на зимнюю поддёвку под пальто. В козырёк вставляла – для жёсткости – куски целлулоида от старого отцовского планшета. Таких кепок не было больше ни у кого в гарнизоне. Ходили в них чуть ли не до зимы.
Учились братья на твёрдую четвёрку.
– Могли бы лучше, не тупые, – считала мать, но проверять уроки ей в голову не приходило. А вот за прогулы драла обоих, меньшего – в назидание.
У других матери отходчивей. Пожалуется училка – тут же и забудет, или поругает, для воспитания. А она – идёт с родительского собрания, по походке видно, что их ждёт… Высмотрят из-за угла, допоздна прошлындаются и – крадочкой… Куда там! Не прошмыгнёшь. Молча, деловито: хрясь одного, хрясь другого… Портупея отцова, верёвка бельевая, что под рукой есть.
Отец сидит за столом, хохочет. Мать выпустит пары, присядет, запыхавшись, и тоже рассмеётся:
– Хороши! Засранцы твои… – Но что было на собрании – молчит.
А он и не спрашивает: отлупцевала, значит, за дело. Тщеславия материного у него не было.
– Четыре – это же «хорошо», – рассуждал он. – Прогулы – другое дело… дезертирство.
За Таракановкой, речкой-говнотечкой, жил своей жизнью, убогой и беспросветной, рабочий посёлок кирпичного завода. Бараки, сараи, уличные сортиры, зловонные помойки… В этих клоповных бараках ютились женщины с пацанвой. Дети росли злыми, вороватыми: вечно голодные – безотцовщина, матери за гроши горбатятся. У гарнизонных, как-никак, отцовский аттестат, паёк. А сытый голодному…
Начиналось на футбольном поле.
Барачные ставили условие – играть на «шамовку». Если отказывались – задирались, насмехались: а-а, забздели, вояки! Кто ж стерпит…
А проигрывали – опять драка.
И каждый раз – до полной победы или позорного бегства с поля брани, как сложится.
– От, босота подзаборная! – бранилась мать, врачуя раны. – А вы что? Полено… или дрын какой…
– Мать права. Бить в лоб, чтоб глаза заливало. И спиной к спине! – давал установку отец.
В причины драк они не вникали.
Появлялись барачные и у гарнизонной бани – «шарить по окнам». Изнутри окна были закрашены белой краской, но только до половины. Так они что вытворяли – по очереди вставали друг другу на плечи, доставали из штанов и, жадно пожирая глазами распаренные женские тела, стучали в стекло.
Зал заходился визгом и воплями. А там – матери, сёстры…
За это били нещадно. Гнали до самой Таракановки, сбивали с ног, топили с головой в вонючей жиже.
…В следующий банный день всё повторялось.
Барачные рано получали половое образование: на их глазах по ночам и белым днём матери принимали солдатню. За котелок каши, за банку тушёнки, буханку хлеба – им же пожрать.
Мишка Каток, одноклассник, по-взрослому сетовал:
– К матери не идут, ироды… Старая стала… Придётся сеструхе.
…Они мстили, как могли.
Случались затишья – на 9-е Мая, в День Воздушного флота. Были и другие дни… Когда бились самолёты, и гарнизон замирал в оцепенении: чей экипаж?..
За похоронным оркестром шли вместе.
Но проходило время, и – от неизжитых обид, по вздорному поводу, а больше по привычке – вновь вспыхивала драка. Снова топот ног, воинственный клич: наших бьют! Сжаты кулаки, прищурены глаза, выдвинуты по-бойцовски подбородки – только не упасть… затопчут.
Братья мигом скатывались во двор и, смешавшись с толпой, неслись к пограничной говнотечке.
Мать, застыв у окна с половником в руке, горделиво провожала взглядом:
– Хороши!
…В драках они никогда не подличали, исподтишка не подлавливали, ногами упавших не крушили – ведь не немцы же они… Жалко.
Яшка Столб принёс как-то кастеты: отец отобрал в казарме. Повертели бандитское оружье, переглянулись.
– Берите, мудаки! Вас жалеть не станут, знайте.
Они знали – б ошки-то пробиты не раз… Но кастетов не взяли.
«Что это было, – вспоминал он потом, – благородство офицерских кровей? Или слюнтяйское слабодушие?
Лето проводили в пионерском лагере. Три смены. Гоняли до отбоя в футбол, купались, ходили в походы, шкодничали. Младшие по ночам, в палатах без света, пугали боязливых: «в чёрной-чёрной комнате…» Старшие водились с девчонками.
Будил горн. Строем на линейку. Строем в столовую. Дежурный сожрал чьё-то масло – в тихий час ему устраивали «велосипед». Или лупили. То же – за обоссанную постель.
В праздники и на родительский день устраивали концерт: отрядная песня «Взвейтесь кострами…», пирамида «Звезда» на сцене. После – матч, заплыв.
У Коськи тяга была к командирским должностям: звеньевой – лычка, председатель совета отряда – две… В совет дружины ещё не дорос.
А власть-то какая!
– Смирно! Шагом марш! – и все – шагом марш. А куда? Куда прикажут.
Дисциплину соблюдал строго: отбой, значит, ша! Никаких «чёрных». Галстук на ночь не снимал.
Стасу больше по душе – походы, костры, приключения…
В каждой смене пропадал кто-нибудь из малых. ЧП! В лагере переполох – ищут вожатые, ищут начальники… А находит каждый раз он, Стас. Целую смену потом ходит героем – купается, когда захочет, и режим для него не указ. Пионерки, что посмелее, норовили заманить под вечерок – целоваться.
…Потом раскрылось – сам эти «пропажи» организовывал.
Стас был «заказной», а Коська – залётный, случайный, мать говорила. И любила их – по-разному. Может, оттого с годами они стали чужеватыми…
А пока держались друг друга. После отбоя иногда встречались коротко. Стас приносил брату припасённое – печенье, пряник ли мятный – от полдника.
– В следующей смене буду звеньевым!.. – споро жуя, докладывал Коська о продвижении по службе.
Расходились, так и не признавшись, что скучают по дому.
В родительский день, заросшие, немытые, встречали мать. Уплетая домашние пирожки, перебивая друг друга, рассказывали лагерные истории.
Как бы невзначай оглаживала она худые спины, бегло шарила в волосах – не завелось ли чего?
– Ну, мам… Что мы – маленькие? – уворачивались, когда мать незаметно от посторонних стригла ногти, мазала зелёнкой болячки.
Она молча улыбалась, будто тоже стеснялась больших, отвыкших от неё, сыновей. И всё заглядывала, заглядывала в глаза… Забрать что ли?
Но наступало время отъезда и, скрепя сердце, оставляла. Отодвинув от себя, неловко, боком, влезала в автобус, отворачивалась – скорей бы уж…
Коська незаметно, из-за пазухи, поедал притыренные «Кавказские».
– Успеешь… – пинал его Стас.
– … Как на срочной службе – первый год мамкина титька снится, – утешал её отец. – Потом проходит.
Давно это было…
И зачем сейчас вспомнилось: ещё молодые морщинки матери, светлыми лучиками разбегающиеся от глаз, торчащая шпилька – вот-вот коса упадёт, зелёнка на указательном пальце… Броситься бы к автобусу, окликнуть:
– Выходи, мам! Мы тебя до электрички проводим. Да, Коськ?
Мать от неожиданности рассмеялась бы и… вышла. И они, болтая и беспрерывно хохоча обо всём, шли бы до станции… Целых два часа ещё были бы вместе!
Потом она рассказывала бы всем: а мой-то, Стаська…
…Но не шагнул к автобусу, не окликнул. Смотрел мимо и томился: когда же тронется?..
…Под полосатым, в засохших потёках, матрацем топырится слой вонючего поролона. Превозмогать боль и вонь не хватает терпения, он встаёт и бредёт по бесконечному ночному коридору. Из раскрытых палат слышатся стоны и сонное шепотанье.
За окном курилки, за административным корпусом – шоссе. Светящаяся цепочка огней. Совсем близко отстранённая жизнь остальных людей. Они спешат по мокрому асфальту, нетерпеливо сигналят, обгоняют друг друга. За огнями, за мельтешением «дворников» им не видна больница, не слышны стоны… «Не спешите, ребята! – хочется крикнуть в окно. – Ходите пеши, по травке».
Накурившись до рыжих мух в голове, пристукивая костылями, он минует затемнённый сестринский пост. Неспокойная сестра, не подымая головы от подушки, как в полусне, шепчет:
– Болит, милок? Может, спиртику? И ко мне, под одеяльце…
Он останавливается.
– С меня толку-то… под одеялом… – сипит прокурено. – Давай димедролу. Двойную.
Сестра зажигает свет, встаёт, вздыхая, с кушетки.
– Какой мне толк, милок? Я же милосердная сестра… Сколько вас на своём веку…
Вжавшись потным лбом в подушку, он беззвучно трясся в ознобе.
– Ну, чего сопли-то… – ругнул себя и вдруг почувствовал, как на пульсирующий затылок легла лёгкая прохладная ладонь.
Он повернул лицо.
Пустое небо в окне перечеркнула ночная птица. Взмыла, перевернулась в верхней точке и исчезла.
Июль 2009 г. – апрель 2010 г.
ТОЧКА НЕВОЗВРАТА
Вышли на станции Лихославль.
Шофёр долго, вприщур, всматривался в их лица, глянул с горькой усмешкой на пожитки и, поминая, быть может, «…от тюрьмы да от сумы...» кивнул:
– Залазь!
Долго ехали в кузове самосвала, перекатываясь от борта к борту, обдирая руки комьями застывшего раствора. Дорога в залитых колеях петляла меж болотистых низин, перелесков и заброшенных, бесхозных полей. Наконец, на взгорке показались строения: покосившаяся силосная башня, машинный двор.
У поворота шофёр притормозил:
– Дальше не могу. Вам – туда, – махнул он.
И они пошли, выдирая из вязкой глины затёкшие ноги. Неожиданно за спиной послышалось бойкое тарахтенье. Тракторишко глядел чуть живым. Всё на нём тряслось, бренчало. В кузове подпрыгивали сваленные запчасти. Казалось, вот-вот отвалятся и колёса.
Из раскрытой кабинки высунулся скуластый парень, и снова они услышали:
– Залазь!
– Нам бы до С...ки...
– В курсе, – улыбнулся парень и, сбросив с сиденья громыхнувший ящик, добавил, обращаясь к Александре: – Прошу в салон.
Аркадий поместился в кузове.
Трактор рванул вперёд. Грязь фонтаном брызнула из-под колёс. Парень продолжал улыбаться. Видно было, что ему хочется поговорить, расспросить.
