Текст книги "Чистота сердечных сокращений"
Автор книги: Юрий Хапов
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
Размыты, утрачены понятия: позор, бесчестье, поругание, низость. Таких слов теперь не услышишь. Разве что в театре, у Чехова. Или в уголовной фене – «мент позорный». Из этого ряда ещё «подлость», но уже в смысле «подлянка», «подстава»...
Прочесть их тоже не случается. Не от внезапного обнищания русской словесности, нет. От исчезновения смысла в их употреблении: нет надобности оценивать человека в таких понятиях. Критерии сменились.
Последним, по памяти, публичным документом, предназначавшимся в целях морально-этических (в рамках тогдашней идеологии тогдашней страны), был «Моральный Кодекс строителя коммунизма». Почивший, правда, на руинах этой незадавшейся стройки. Предвижу саркастические ухмылки... Однако отмечу – без малейшего намёка на злопыхательство по поводу кончины – лишь в качестве запоздалого реквиема эпохе: Кодекс , висевший (вместе с членами Политбюро) на видном месте в каждом учреждении – от красного уголка бондарно-тарного цеха до приёмной Совмина – служил не только немым призывом к гражданину – «блюсти», но и обязывал коллективы – «реагировать».
На что? Было. Бытовое пьянство, мелкое хулиганство, тунеядство, прелюбодейство, окаянная алиментщина, укоренившееся – в условиях тотального дефицита всего – подворовывание с несанкционированным выносом за пределы и кордоны, но тоже мелкое, чтобы на статью не тянуло.
Это и многочисленные прочие антиобщественные прегрешения, порождённые пагубными пороками и слабой воспитательной работой, были подконтрольны общественным организациям. Вспомните: стоило только сумасбродной супружнице или соседу-антагонисту обратиться в профком или, не приведи бог, в партком – начиналось тако-о-е...
«Общественность», озверев от скуки жизни (в те времена сериалов мексиканских не показывали), и, одновременно, преисполненная «полномочий», могла сделать всё – от переноса отпуска с лета в глубокую зиму до перемещения очереди на жильё. В самый хвост, так что к пенсии не дождёшься.
В Вооружённых Силах, к примеру, женсовет части был страшной силой. Мог запросто инициировать офицерский суд чести. Мера весьма действенная. Напрочь забудешь дорогу к соседушке-куме... И звезда очередная мимо пролетит, на чужой погон упадёт – пикнуть не моги.
Новая общественно-политическая формация, семиглавым гадом без роду-племени вылупившаяся из подванивающего сероводородом яйца прежней, принесла народонаселению б. СССР углубление социальных язв до стадии, вряд ли поддающейся лечению. Воздействие общества на порок теперь сведено к нулю. Вооружившись псевдоюридическим, заимствованным постулатом: допускается всё, что не запрещается, оно (общество) пышно расцвело неподсудным криминалом и, породив в невообразимом изобилии скороспелые, ядовитые плоды, бросилось их «потреблять»... Алчно, до блевоты, насмерть пихаясь у кормушек.
Терпко запахло баблом (кто сказал – деньги не пахнут?)
Какие тут совесть, стыд?! Какой Моральный Кодекс?!
Кодекс только один – уголовно-процессуальный, постоянно актуализируемый, редактируемый под нужды братвы и олигархической братии. Его «философская» подкладка – конец света в ближайшей перспективе. Преисподняя. Тартар. Спешите!
Кто не стремается ада – уповает на «Потерянный рай». Чтя «Moral CodeX». Уважаемая позиция, по-моему. Уважаемая группа. Немалая аудитория, но...
...Вернёмся к вопросу, вынесенному в заглавие.
Что люди ХХ1 века вправе считать пороком? Кто-нибудь в РФ озадачен содержанием, смыслом термина «порок», «порочность»? РАН, РАМН? Министерство юстиции, МВД? Может, наши светлоголовые думцы? Институт им. Сербского? Что-то не слышно о результатах. Пусть меня поправят, если я ошибаюсь или постыдно отстал...
А пока эксперты и просто любители исчерпывающих формулировок трудятся над поставленными во множестве вопросами, я приглашаю уважаемого читателя порассуждать. Тема, на первый взгляд, может показаться притянутой, общественно малозначимой, специфично узкой. Но это – лишь на первый. Всё связано в этом мире...
В соседнее купе вошли двое: мужчина начальственной наружности, лет пятидесяти, полный, представительный, и молодой человек, в костюме, субтильный, в одной руке ноутбук, в другой букет роз.
– Цветы отдай, а то воняют, не уснуть, – проворчал который старше, вешая пиджак, потную сорочку и галстук.
Молодой человек послушно удалился с букетом в сторону служебного купе. А этот, потный, снял штаны, улёгся в трусах, закурил и покосился в мою сторону – я стоял в коридоре у окна:
– Во как! С цветами провожают...
Я промолчал: по мне так пусть розами воняет, чем табачищем и п о том на весь вагон... повышенной комфортности.
В очередной перекур мы встретились в тамбуре. Кивнув как старому знакомому, он продолжил доверительно, на ты:
– Сам-то я («сами-то мы не тутошние» – узнаваемо заскулило в памяти) мужик простой. Нормальной ориентации, жена, как говорится, дети... Да положение... обязывает. Мода, вроде... мальчика иметь. Престижно. Ты-то не балуешься? Могу, как говорится... порекомендовать.
Прикуривая сигарету от сигареты, «простой мужик» демонстрировал причастность к «элите». В моём представлении он складывался в зам. директора чего-нибудь по общим вопросам, заведующего оптовой базой, типа того... А уж сам себе кем был – затрудняюсь.
– Он уже третий у меня. Бойкий. Патентованный – не скажу... Но, собака, капризен стал... Дурь покуривает. Другой раз звонишь – занят... Вот вытащил в командировку. Вопросы решать – совсем другой компот... Так он заявляет: это тебе не тёлки в сауне, плати... за сверхурочные. По-хорошему, послать бы бойчика... да привык. Набаловался. И знаете ли (на вы вдруг, с выгребоном...), порочная избранность, она возвышает. Как полагаете?
Я признался в некомпетентности в данном вопросе. Разошлись по купе.
Утром, при выходе на перрон, он придержал меня за локоть и простецки подмигнул:
– Рейтинг, уважаемый, надо повышать... Ломать рамки расхожих представлений. – И сунул визитку, мол, не зарекайся...
«Компетентность» моя в данном вопросе заметно выросла, когда я прочитал рассказ Улицкой «Голубчик»...
В 60-е годы существовала статья УК, вынуждающая скрывать пагубную склонность к мужскому полу. По слову автора, «...было реальное, невыдуманное тайное общество мужчин, узнающих друг друга в толпе по тоске в глазах и настороженности в надбровьях, – вроде масонов с их тайными знаками и особыми рукопожатиями». Дабы заполучить в личное пользование «гаремного мальчика», герой рассказа, профессор и гурман, даже заключил союз с его матерью, усыновил, образовал, приобщил к высокой культуре, пока «не свил... трудолюбивым клювом гнездо своего... счастья».
В каком же страхе жили наши соотечественники!
В той встрече, помнится, меня поразила откровенность попутчика, смахивающая на участие в корпоративном сговоре – носят свою «избранность» как знак отличия. Грибоедов, выходит, устарел навсегда со своей этикой: «Грех не беда, молва нехороша».
В течение нескольких десятилетий – всего лишь! – общественное отношение к однополой любви (с оглядкой на продвинутый запад) изменилось кардинально. Из фактических изгоев, «поражённых недугом, идущим вразрез» – ну, несчастные люди, не могут по-другому, их всегда, от античного Рима, было до восьми процентов мужского населения – они повсеместно превращаются в узаконенные сексуальные меньшинства. Обречённые обретают права! Неимоверный прорыв. На площадях – гей-парады, в клубах – геи и «гейши». Помимо природных, ещё и по велению высокой моды или чтоб «притулиться» к элите, как мой попутчик нормальной ориентации.
На чём это зиждется? Деньги? Или снова рванули догнать и перегнать? Может, «понятия» зоны, специнтернатов и казарм хлынули из-за колючки в новую, демократическую реальность, украсив себя наколотой символикой? Явление не изучено. Как пишет Улицкая: «...оставляем на рассмотрение психоаналитиков и святых отцов – и те, и другие на этих опасных просторах вволю попаслись».
Поскольку тема вечная, обратимся и мы, по собственному малоумию, за подмогой к классикам.
Ой! Как у вас тут всё запущенно-о-о...
Генри Торо.
«Мы ощущаем в себе животное, которое тем сильнее, чем крепче спит наша духовная природа. Это – чувственное пресмыкающееся и его, по-видимому, нельзя всецело изгнать».
«Духовная природа» – словосочетание, содержащее, на мой взгляд, некое противоречие. И хотя нам понятно, о чём идёт речь, всё же разделим: природа – суть инстинкты, раз и навсегда закреплённые в индивидууме генетически, духовное же – оно и есть духовное, привнесённое, благоприобретённое.
Тем не менее – сон её (духовной природы) крепок и безмятежен.
Антуан де Сент-Экзюпери.
«Есть лишь одна проблема – одна-единственная в мире – вернуть людям духовное содержание, духовные заботы».
Один говорит – спит, другой – вернуть... Было, значит, но делось куда-то. Поди-ка, сыщи. Лень не даст, чревоугодие, прелюбодеяние... ставшие вредными привычками до конца дней.
Мераб Мамардашвили.
«Человек (...) существо фантастической косности и упрямой хитрости. Он готов на всё, лишь бы не привести себя в движение и не поставить себя под вопрос(курсив Ю.Х.).
Цивилизация потребления устами достойнейших своих представителей отвечает конкретно, типа того:
– На хрена мне ваши духовные заботы, ставить себя под вопрос... Да пошёл ты...
Вздохнём глубже, чтобы не сорваться на ответную грубость, и, для пущей убедительности, обопрёмся на мнение ещё одного авторитета.
Донатьен Альфонс Франсуа де Сад.
Личность одиозная, понятая в своё время неоднозначно, преследуемая церковью и светским законом за святотатство, богохульство, жестокость, блуд, распутство, etc…
Из книги де Сада «Философия в будуаре»:
«Природа же нам внушает одинаково как порок, так и добродетель(курсив – Ю.Х.), принимая во внимание только наше устроение или (...) существующие в разных людях природные потребности. Таким образом, дар природы, по-видимому, является весьма недостоверной мерой определения добраи зла(курсив – Ю.Х.). (...) Если хорошо обдумать и взвесить все обстоятельства, считать преступным следует лишь то, что противоречит закону(курсив – Ю.Х.)».
Странно, казалось бы, слышать из уст патентованного распутника, садиста и безбожника, чьи романы благоухают патологической эротикой даже в наши времена сексуального беспредела, столь смиренное заявление о следовании закону... Странно.
Вчитываемся: «...мы должны рассмотреть также и преступления, заключающиеся в действиях, которые могут быть совершены в силу распутства (lе libertinage) (...): проституция, прелюбодеяние, кровосмешение, насилие и содомия...»
Может быть, маркиз лукавил в тщетной надежде на индульгенцию церкви, на снисхождение власти или возможное поклонение потомков в ХХ1 веке?
Но, читаем дальше – возможно, автор не всегда последователен в своих формулировках: «...проникнутые глубокими идеями греческие законодательства одобряли распутство(курсив – Ю.Х.) как в Лакедемоне, так и в Афинах, где для опьянённого развратом гражданина не был запрещён ни один из видов похоти. Сократ, например, переходил без разбора от объятий Аспазии к Алкивиаду, тем не менее, дельфийский оракул назвал Сократа мудрейшим в мире философом, и он действительно составлял славу Греции».
Из приведенных рассуждений де Сада и Торо следует только одно, главенствующее: порок не даст себя задушить, пока существует его носитель – человек.
Закон должен лишь не допускать вреда, причиняемого другому человеку.
«Грешить – значит не знать. Таково сократическое определение, которое, как и всё, что исходит от Сократа, всегда остаётся достойным внимания» (С. Кьеркегор).
Не постигнув во всей полноте сложной риторики философа, рискнём предложить данное утверждение (определение – «грешить») читателю в надежде дальнейшими совместными усилиями приблизиться к определению порока.
Итак, что есть порок? Не только же банальная половая распущенность?
Бедность, допустим, это порок? На уровне нищеты – это порок. Хуже всех других. Она, как и лень-матушка, мать всех пороков. У всех народов, кроме нас. У нас «бедность не порок, а большое свинство». А кто не беден – «бесится с жиру». Крайние значения. Бескрайние, в смысле непредсказуемости последствия.
Порок ли, много лет высиживаемая, сокровенная мечта шукшинского Егора Прокудина устроить по выходе «маленький бордельеро»? Не знаю.
Семейная «свалка»: отец, мать, сын, дочь. Взрослые, образованные, обеспеченные – три квартиры, загородный дом, четыре машины. В полной гармонии, каждый с каждым и все вместе, без расписания и претензий. Под флагом самовнушённого самосовершенствования. Ограничение одно: никого чужих. Можно бесконечно спорить – порок это? Да нет критериев. Им так лучше. И всё на этом.
По утверждению Г. Торо, «...между добродетелью и пороком не бывает даже самого краткого перемирия». В иные бездны существующих отношений человек и поныне не смеет носа сунуть: «уму не постижимо!» Чёрные дыры. Белые пятна.
Нужно время. И эволюционные внешние условия.
Порочность... Что за хрень такая? Что в ней – только ли урон добродетели? Каковы её «простительная степень», отделяющие грани, пределы, за которые нельзя? Кому – общественное порицание, пожурить: ах, баловник какой! А кому – и за что? – реальный срок! Поделом. Кто сказал – нельзя? Закон? Значит, что – морально-этическую, нравственную сторону отставим в сторонку, как прекраснодушные чаянья, которым не суждено сбыться по определению?
Пока лишь дымовая завеса, лукавство, лавирование, лазейки для лоббирования... Опять кос и м под дурочку... А сами, закусив удила, ударились во все тяжкие. С упоением недоумков множим набор закулисных сущностей в человечьем обличьи. Педофил, зоофил, содомист... Нет-нет, возмутимся для вида: это – тоже человек?! Или всё ещё пахан обезьяньей стаи, с доминирующей самкой и дюжиной остальных-прочих?
...Школьный учитель по труду. Психически здоров. «Живёт» с четырьмя дочерьми, от двенадцати до двадцати. Растление мирно и полюбовно перешло в счастливую семейную жизнь. Никто не таится – ни друг друга, ни зоркого соседского глаза через забор, ни всевидящего недреманного ока органов опеки: придут раз в год, пересчитают приплод внучат, заглянут в холодильник, кастрюли, получат мзду за рвение – и прочь со двора. Молодец папашка, сам всех опекает! И одеты-обуты не хуже других, и огород в порядке, и книжки-игрушки... Ну, а детки-то каковы получаются? А каких бог даёт.
Помните, раньше-то про пару, живущую в гражданском браке, говорили: живут во грехе. А тут... Может, им так лучше?
Оценка греха, порока давалась в истории народов многажды. Людская, общественная. Религиозная. Правовая, через закон. В различных законодательствах отводилось место и нравственности. Что это? Обычаи, нравы, привычки, уклады. У одних так уложено, у других – эдак. Тут дозволение – четыре жены, у этих – только одна, а то – многожёнство. Поди, разбери, узаконь – кому много, а кому – в самый раз.
Кому какое дело! Им так лучше...
Часто приплетают мораль. Ещё один фигов лист. Слово блудия. Самые блудливые греховодники, самые порочные бабёнки – суть самые «высокоморальные». Это всегда было: «в тихом омуте...» Без совести, без стыда – какая мораль... Это не критерий, не помощник закону. А коли так, не будем бить наотмашь, воздержимся хлестать и без того заезженную словоблудным понуканием старую клячу по имени юриспруденция. Оглядимся с холодным рассудком: человек вмещает Космос. Он, Homo sapiens, этот сукин сын, если окончательно не скурвится в своей цивилизации потребления до полного непотребства, не выродится как существо разумное, если будет помнить «во многия знания многия печали», он обязательно интегрирует опыт тысячелетий и непременно выработает искомый Кодекс «О пороках».
Дельфийский оракул, Сократ, мсье де Сад и, конечно, мы с вами, уважаемый читатель, – помогут ему сочинить и запустить в работу самый умный и справедливый закон.
«Хотя закон, – говорит Юрий Каграманов, – не может искоренить грех (и потому в христианстве, например, не является «высшей инстанцией»), он указывает на грех неуклонимым перстом и проводит им черту, отделяющую допустимое от недопустимого. А чтобы черта эта была психологически труднопереступимой, надо так поставить закон, чтобы подзаконное население воспринимало его... не как набор обиходных условностей (нравы, уклады – помните? – Ю. Х.), но как продолжение естественного закона, «записанного в сердцах» (ап. Павел). Иначе говоря, закона совести (курсив – Ю.Х.).
Дело нелёгкое, но не безнадёжное».
«Закона, «записанного в сердцах».
Без этих слов нашим размышлениям так нехватало света надежды...
А пока исходим из того, что порочное не есть несовместное, ещё раз повторив: человек вмещает Космос. Что, если ему так назначено?
Осталось прояснить: где тут прививку совести делают? И на сколько её хватает?
Повествование завершает криминальный финал. Приводим его в кратком пересказе с юридического, судейского, языка на обычный, понятный всякому.
Супруга того, помните, что дочек в одиночку опекает, бывшая доминирующая самка, села. За покушение на убийство. Пришла со скалкой в дом – права качать. Дочери едва отбили. А на суде – горой за папашку...
Октябрь 2009 г. – сентябрь 2011 г.
Новеллы
Р ассказы
Пасторали
Пиесы
Э легии
ЧИСТОТА СЕРДЕЧНЫХ СОКРАЩЕНИЙ
Он прошаркал до лифта, спустился, нашёл газетный киоск. Устал, и назад, в койку – газетой вчерашней пошуршать. На следующий день отважился и потихоньку, с передышечкой, обошёл территорию. Когда на скорой везли, ничего ведь не видел, а тут, оказывается, целое хозяйство. У дальнего забора – одноэтажные строения. Одно, с трубой, похоже, котельная. Другое, за деревьями, без окон, не иначе – морг. За ним – длинное, стеклянное, и дорожка гравием – теплица.
– Что выращиваете – огурчики, лучок? – спросил проходящую, в халате, смурную. Из любезности.
– Ага! – окрысилась та, даже ход замедлила. – Лучок! Х..в пучок!
– И это дело, – одобрил он миролюбиво. – У кого в чём дефицит…
...Болезнь крепко прижучила. Но помаленьку отпустила… Не сама, конечно, врачи помогли, чего уж там. И теперь ему всё вокруг занятно. Так бывает: болит – глаза не глядят ни на что, или после наркоза как чумной, а полегчает... Ну, сами знаете.
В такой большой больнице он впервые.
Корпус А. Семь этажей. Окна – евростандарт. Занавески богатые. У входа – длинные автомобили, видать, начальство. Под окнами сад с деревьями и подстриженными кустами. Отмостка у здания – плиткой. С другой стороны – ёлочки кремлёвские, голубоватые. По периметру – жёлтая акация. Пчёлки в цветах копошатся. Вдоль забора, до самых ворот, как в строю – остроголовое дерево туй.
В корпусе Б, где он помещается – вот, напротив – тоже всё хорошо. Палаты светлые, на четверых. Над кроватью кнопки, лампочки – сигнал давать, если что. Лекарства – прямо на тумбочку, в пузырьке с фамилией. И врачи – вежливо: «Ну, скоро на танцы! Молодцом!» Уколы ходячим – извольте в процедурную, не опаздывать.
– Георгий Иванович! – зовут из окна. – На перевязку.
В отделении много женщин, есть и молодые, лет по пятьдесят. Их палаты на солнечной стороне. В кроватях, видать, жарко – двери раскрыты, вентилятор жужжит. Одеяло прочь, рубахи задерут докуда не жалко и спят… По виду и не сказать, что сильно хворые…
Нынче ночью был переполох, трёхзвон: бабке Нюре, из пятой, плохо стало. Пришла неспешно Тамара:
– Давай, бабуль, повяртывай, продырявлю… Во! Нынче не помрёшь! Не охай, старая…
Соседки добавили снотворного, поговорили ещё, поглядывая на Нюру – как она? – и заснули. У мужиков, что в палате напротив, сон – как рукой. Потянулись курить. Травить кто про что. Получалось, в основном, про бывшую работу. Редко, кто загнёт байку греховодную. А так – всё одно, на колу мочало…
Благополучно прошла ещё неделя.
...Катится, дребезжит по коридору тележка с ужином. Кусок варёной рыбы с картофельным пюре. Пюре, правда, серое и кладут много. Но можно не доедать – не ругают. Ещё и кисельку с печеньицем. Кисель больно хорош – густой, с крахмальными бомбошками, сизоватый на цвет. Напоминает армейский, из концентрата «Чёрная смородина»…
Лежачим – опять уваженье – принесут на тумбочку. А есть, пить – сам решай. Народ хоть и болеет, но едят все исправно. И казённое, и своего, из холодильника, добавят. У кого, прости господи, запор, употребляют слабительное. Микстура «Ураган» ускоренного действия. Говорят, китайского производства. Огромной разрушительной силы…
Но это – для живости разговору, так сказать.
В холле по стенкам диваны, телевизор неисправно стоит.
После ужина посиделки – бабки, бабульки, гражданки... Как различать? Просто. Что на голове. Платочек чистенький или гребешком за уши прибрано – бабулька. Сельская, среди городских небойкая – стеснение. Бабки, те стрижены. В волосах – проплешины. Во рту – льготное железо. Многие, которые фронтовички. По отделению ходят в спортивных штанах и футболках. Языкастые – права качать. А гражданки – в причёсках, химия с заколками... Капризные. Всё у них плохо. «Лучше уж сразу… врачи неграмотные…» Продавщицы. Ходят парами, халаты до пят, блестят как ёлочный шар. На посиделках, среди простоты они вроде как нечаянно… мимо прогуливались.
Георгий Иванович уж, на что со всеми любезен: доброе утречко, как почивали, а к эти без симпатии. Вообще-то, расположен к дамскому полу – и разговор поддержит, и внимание окажет, уважительный такой. Сами-то друг дружку слушать – терпения нет. Вот и приладились ему жалиться… А иная, посмелей, заглянув в палату, попросит по-свойски:
– Иваныч, разотри плечо. Ноет, будь оно неладно… Погода, что ль…
Мужики переглядываются, ухмыляются… Не иначе – завидуют.
Вот и нынче, расселись по диванчикам, он – в серёдке. Склонил голову во внимании, поглядывает. В некоторых – волнение: изуродованные подагрой и работой пальцы беспокойно перебирают петельки, теребят пояски. Что они знали всю жизнь, эти женщины? Сносить нужду, гнуть горб, – хоть в деревне, хоть на производстве – растить детей, одолевать мужнину пьянку… Им полежать в больнице барыней, да если не особо болит, да навещают из дому, со вниманием – редкая радость.
Хочется поговорить, поделиться своим. Будет ли ещё возможность, бог весть…
–…Ждёшь, бывало, в окне. А он где-то пьян о й упал… Волокёшь... как на фронте...
Это тётка Груня вспоминает, как начиналась её семейная жизнь. Она войну прошла санитаркой... огни и воды. Вернулась, цела-здорова.
– Баньку топила, в постелю ждала… а он сапоги снять не может… – голос дрожит, будто вчерашняя обида. – Утром – одна злость. Сидит на лавке, мотается… Я у печи… Хлоп по заднице, похмеляй, мол, жана… да… того самого… Ну, я его и похмелила. Поленом, да не раз. Крута была… Больше не выходила, ну их… Мужики-то были, как не быть. Были. Хаживали… Жаловали. Один полюбовник и по сей день жив… Всегда спросит: «Как, Груня? Может, дровец? Крыша, не худа ли?» И дети. Трое... разных отцами. Такая вот жизнь...
Заговорили, перебивая друг друга. Некоторые с осуждением поглядывали на Груню: пьянка-то у всех, а коль жена – надо терпеть.
Георгий Иванович не знает, на чьей стороне правда, вздыхает. Придумали ведь – бог терпел и нам велел. Терпели – и что? Пьянка и озлобление, зачатые по нужде дети, растущие зверятами от нелюбви…
– Не-е-ет, девки! Вы уж как знаете, а я… за своё скажу, – вдруг вступает в разговор плотненькая бабулька. – Ране-то всё недосуг: трах-бах и побежал… Теперь я хитрей… Будь добёр, прежде погладь святое место, приласкай, небось, не к спеху. Сама я на ласку, ох как, отзывчива. Чую, зафыркал, запыхтел, лось старый… Ну, думаю, и тебе на пользу. Так и приучила на старости… Теперь день-деньской крошки сдуват да оглаживат всяко, рук не покладая. Вот так-то, девки! Так-то, подруги мои, не гляди, что шестьдесят… Живая ишо…
– Ой-ой-ой! Уж вот этого не надо – нежности телячьи! – всплескивает полные руки гражданка, бигуди под косынкой. – Я как вышла на пенсию – всё, сказала своему, хорош! Закрыто на заслуженный отдых. И живу на своё удовольствие – профилакторий, в Ессентуки – здоровье промывать, к сестре съездить на месяцок. Благодать!
– А он? Твой-то? К девкам на трассу, или имеет кого?
– Его дело! Лишь бы не лез – всю жизнь не обязана…
– Так и спите поврозь? Какая ты... томная, а, бабы? Глянь-ко!
– Второй год как помер, – гражданка крестится. – Пельмени доедал, вторую пачку, торопился, видать… Обнадёжила в день рождения… Поперхнулся, и…
– Сгубила мужика! Так и вдовствуешь, молодуха?
– Ходит один… по предварительной договорённости. Телевизор починять… Одна морока!
Георгий Иванович улыбается, переводит взгляд с одной на другую: кто жеманится, привирает, кто до старых лет радости не знал, у кого-то моглось да не случилось…
– Эх, девчата, что сказать вам, мои хорошие…
Подошло время вечерних уколов.
Со вздохами, разом превратившись в хворых и болезных, поднимаются они с насиженных мест и деловито, одна за другой, тянутся к процедурной.
09.04.2010 г.
СТАРИК
В тот день старик выглядел оживлённым, часто посматривал на часы. В положенное для посещения время он сел на кровати, обратив лицо ко входу, и замер. У него дрожали руки, он перекладывал их – то на колени, то рядом, на одеяло.
…И вот она вошла… Влетела, ворвалась, разметав рыжую гриву… Голые, крепкие как у юноши плечи, коротенькая туника. Ноги, опутанные ремешками. Стройные как колонны. Она походила на античную патрицианку.
– Дед! – устремилась она в его угол. – Де-е-д… живой…
Старик привстал на ослабевших ногах и обнял внучку. Провёл пальцами по медным от загара плечам, вдохнул запах её волос и, замерев от счастья, еле выговорил:
– Варюха… моя Варюха… Какая ты…
– Дед! Я необыкновенная! Ты лежишь тут и ничего-ничего не знаешь – я же в Италии была! – объявила она, сияя глазами. – Я влюбилась, дед! Как дура… – оглянулась на соседей, не скрывая сияющих глаз. – Выпьем за это…
Она в момент накромсала спелый ананас, разлила по чашкам «Кьянти».
– Его зовут Витторио… Не какой-то Витёк. Помнишь, в шестом классе был Витька Сечкин? Ботаник? Отдыхает… Витторио! Гондольеро! Он показал мне всю Венецию! Волшебно, дед! Ты веришь? Весь день и ещё ночь… Вот он, мой возлюбленный…
– Он? – спросил ревниво старик, всматриваясь в глянцевые снимки. – Ему же под шестьдесят…
– Хоть сто шестьдесят, дед! Ты не представляешь… как он смеется!.. поет!.. танцует!.. Знаешь, как он силён в любви!?
«Совсем взрослая… – опечалился старик. – Впрочем, а Суламифь… Джульетта…»
– Как ты тут, дед? Поправляешься? Пишешь? Всё эту свою грустную канитель про пионерское лето? Брось, на фиг, дед! Пиши про жизнь! Посмотри вокруг, посмотри на меня!
Она порывисто обняла его, вскочила, бросилась к окну, протягивая руки к цветущим ветвям. Обернувшись, вдруг сникла, вглядываясь в его лицо. На высокий чистый лоб набежало облачко, задержалось…
– Мне пора. На фест, в Монино. Ты не скучай, дед… Не будешь?
– Я так рад, Варюня, что напрочь забуду скучать. Прощай и не печалься, будь счастлива, моя хорошая.
Хотел ещё сказать, чтобы не горевала и не отчаивалась, когда в жизни выйдет обидно, больно… Чтобы загодя училась терпеть и сносить… Чтобы…
«Глупый старик…» – он выпустил её руки.
…За окном торопливо прострекотал мотоцикл.
– Пока, дед!
Утишая сердце, он долго лежал на спине. На тощей, седой груди нащупал две давние вмятины. Как от пули девятого калибра. Это были следы от чирьев, что мучили его в детстве, в пионерском лагере. Огромные, надутые, горячие – больно шевельнуться… А всё от сырой погоды, грязи немытого тела. Оттого, что, дурак, не пил рыбий жир…Мама, узнав, что он в лазарете, забрала домой. Потом он заболел малярией. За месяц стал желтый, как лимон. От хины. И горький.
Давно это было…
Июль 2009 г.
Х Р Е Н О В Ы
Толковали про Жирика, Ходорковского, Юлю Тимошенко… что она шпионка против нас, а так – бабёнка что надо.
Переключились на Уго Чавеса – кем он доводится Фиделю. Мнения разошлись, голоса спорящих усилились. Стало слыхать, наверное, в Карибском бассейне…
– Ша! На связи… – шикнул на горластых Коля Хренов, механизатор из Торково.
Коля не хочет про Чавеса. И вообще. Он всё время думает, какую ещё задачу поставить жене. По хозяйству. Как удумает – ставит, на то и телефон. Вот и сейчас – вспомнил:
– Зин, не забудь теплицу… Щас самый огурец… П о няла? Зин, спусти на ночь Шарона, а то бомжи… Помнишь, тот год? Во-во! – Указания сыпятся – впору записывать. На ней всё – дети, свекровь, скотина… – Пацаны ермиловские? От, блин! Скажи: Колян придёт, всю жопу солью… Взяли моду! Так и скажи. Давай.
Коля скучает по дому, по жене, но не может признаться. Нагонит морщин на лоб и командует. Каждый час звонит. Мать его так и говорит: ему бы директором… Но Зина-то знает… И, слыша родной задиристый тенорок, радуется. Отвечает по-солдатски: бу сделано. Безо всяких там «целую»…
Снова звонок – Зина носит мобильник в кармане фартука:
– Зин, ты курей-то… Цыплят – под плетушку и гляди… вороньё… Слышь? Зинаида, укроп не забыла? Не забудь! Делай, что говорю, а то – «сама знаю». Знаешь, да… Мужик – он всегда… – Коля перевёл дух и по-петушиному победно оглянулся.
Связь прервалась, и он закончил, на публику:
– От, дура баба… – засмеялся от радости. – «Сама знаю…» Ясный корень, знаешь, а то… «Будет сделано» – и хорош возникать!
Только собрала обед на стол – снова:
– Зин! – дальше вполголоса, – Зин, ты это… докладывай спокойно, я же – это… Быстрей на поправку пойду.
Последние слова он говорит, улыбаясь – она слышит…
Навещать мужика в больнице Зинаиде некогда – хозяйство, покос и всё остальное. Но свекровь как-то раз велела: съездь!
Приехала нарядная, загорелая… Навезла-а… на всю палату. Сидела рядом полтора часа – до обратного автобуса. Жалела, гладила украдкой под одеялом, заглядывала в его голодные глаза и думала: помыть бы… да… Соскучилась, чего там…
Стали прощаться, а он опять:
– Зин, ночью до плюс десять… Ты, это… как приедешь… теплицу…
– Эх, был бы ты дома, я б тебе устроила теплицу… – она крепко поцеловала его в губы и, собирая сумку, нечаянно прихватила Колькин аппарат мобильной связи.
Дома, увидев его, свекровь обронила:
– Ишо съездишь…
Август 2009 г.
СЛАДКАЯ ПАРОЧКА
– Так, мальчики, – влетает она со шваброй в палату. – По койкам. Ножки подобрали. Повыше, повыше! Молодцы! Пукаем марш Мандельсона.
Шустро гоняет под кроватями тапки, добираясь до плинтусов, нагибается, ловко приседает. Халат прикрывает немногое на её теле, но она не стесняется: мы для неё – больные.
Тряпку в ведро, прополоскала, насухо отжала и – начисто. Тапки у всех на местах, пятки вместе, носки врозь, как в строю...
– Всё! Опустили... Ну, вот, а ты, дурочка, боялась! – Лицо влажное от пота, зубы сверкают... Ведро, швабру – хвать, сдунула прядь со лба, и – в следующую.
