Текст книги "Чистота сердечных сокращений"
Автор книги: Юрий Хапов
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
Палат в отделении девятнадцать. Ещё ординаторская, процедурная, кабинет заведующей и, извините, туалеты. Уборка – дважды в день, да утки за лежачими. Тут не только лоб взмокнет... А старшая всё придирается:
– Лена, стены, двери – протирала?
В женских палатах её науськивают, у них всегда претензии, всё не так... С мужиками проще – лежат себе попёрдывают да вздыхают, когда под кровать лезешь...
Ей что, бумажки пишет, ... протирает.
Народ зашевелился. К пищеблоку подтягивается. Кто там нынче на раздаче?.. Подруга Ленкина. В молодости официанткой была. Голос прокуренный... Как у Лаймы, только без акцента. А звать просто Люда. «Люд, а Люд, мне без подливы».
– Суп рататуй! Яйца по-монгольски, судак по-польски!
По-доброму, с улыбкой, шуточкой...
– Не спеши ногами, бабуль. Давай поставлю... Во-от, садись, краса моя!
У кого бессолевая диета – словцо посолоней не жалко. Каждому найдёт. И из себя... симпатичная дамочка. Изящная, можно сказать... Лосины в обтяжку на обмятой попе. В общем...
– Рататуй! Мальчики, кому добавки? Аппетит нагуляли? – щедро черпает со дна, подмигивает. – На недельку, до второго, я уеду в Комарово...
А ведь уедет...
Смена. Душ. Марафет...
Спешат по коридору к лифту. Шёлковые блузки, узкие юбки, каблуки. Вслед – лёгкий шлейф «шанели». Задом – раз-два, раз-два... Ну, в точь – любимые женщины механика Гаврилова... Хохочут, болтают о чём-то таком... по походке видно. На ушко – и снова: ха-ха-ха... Похоже, вчерашний вечерок провели в тёплой компании. Недурно провели... И не прочь повторить. Ага! Мобильник: мур-мур... Замётано! Наддали ходу, и в лифт.
Да-а... Те ещё штучки!
И что характерно – не оглянулись. Ни разу...
27.12. .2010 г.
ПОСЫЛКА
– Жили Стрекаловы бедно, вполсыта. Сам, Иван Палыч, хозяин был никудышный, хоть имел партбилет. Ни одного крестьянского занятья толком не знал, и делать не мог. Будто и не в деревне вырос. Чудно даже от соседей... Хатёнка с земляным полом, стены – два плетня глиной забитые. Скотины, почитай, ничего... Не держалась. Корова была – подохла, на зеленях объелась. Другая тоже не пожила – ящер напал. Телушку, какая от ей, волки прямо в хлеву... Курей, гусей, врать не буду, не помню. Помню, баба у него, как ни глянь – всё брюхатая. И ленива, прям купчиха, только б спать. В те года, война-то лет восемь как сошла, деток у них было пятеро. Или шесть?.. Босые, голодные, аж сизые, вечно сопли до пупа... Подолгу не ходили. Но, ироды, грех их забери, не мёрли. Копились, какие ни есть.
...На войне Иван Палыч был ездовым. Вернулся цел, но всё равно как убитый. В колхозе его поставили сторожить народное добро. Круглый год ходил он в шинели, в какой вернулся, продранной и несчётно горелой, в которой вшей было больше, чем уцелевшего материалу сукна. На ногах носил «шахтёрки», а на голове – треух отцовский из овчины. Зимними вьюжными ночами Иван Палыч здорово мёрз, сторожа колхозные амбары и контору. Когда «шахтёрки» начинали стукать друг о друга как деревянные колодки, а руки переставали держать берданку, он бросал пост и, крадочкой, задами пробирался домой – отогреться, попить кипятку, поесть варёных картох.
На печке в тесноте сопели ребятишки, шуршали ненасытные тараканы. Рядом, позёвывая, сидела жена...
Так они и жили. Спали врозь, а дети были.
Как-то раз, при Хрущёве вроде, пришла весть – объявился брат Ивана Палыча, Мишка, пропавший неизвестно куда во время войны. В письме было прописано, что брат проживает в Америке, город Детройт. Работает на автомобильном заводе, на конвейере. Имеет дом, машину, семью из местной жены и двух деток. Была в конверте, заляпанном штемпелями сплошь, и фотография: брат с женой, в шляпах, под ними нарядные мальчик и девочка, а сзади – дом, двух этажей, таких у нас нет и в райцентре... Ещё брат прописывал, что по воскресеньям они семьёй ходят в церкву. Так, мол, заведено. А по пятницам вместе с женой – выпить пива. В конце брат спрашивал Ивана, что прислать в подарок детям и сколько их имеется в наличии. Письмо подписал чудн о– Майкл.
...Три дня Иван Палыч ходил радостный по деревне, читал вслух письмо и показывал фотографию. Председатель вызвал, говорит:
– Ты, Стрекалов, брось это... затихни... Припаяют за агитацию... буржуазного строя...
– Понимаю... – согласно кивнул Иван Палыч и хитро прищурил глаз: – А может, посылку Мишке... побогаче, чтоб не думали там... в шляпах, а? – Насчёт посылки он сразу решил, как только прочёл письмо: пошлю брату костюм. Знай наших! Было немного деньжонок, на корову собирали.
– Ду-у-рак, – ругала баба, подпихивая к его ногам мелюзгу. – Ты этих накорми сначала...
Соседи обидно смеялись.
Но Иван Палыч держался своего. Узнал, сколько стоит костюм из шевиота, в котором
соседский Петька гулял на свадьбе, добавил расходы на дорогу в райцентр и обратно. Не забыл про хлеб и гостинцы детям. И пивка на автостанции. Хоть кружечку... Брат там, вишь, каждую пятницу с бабой... да в шляпах. Прикинул: должно хватить...
...Уморился с непривычки по магазинам, жара. До автобуса ещё полчаса – аккурат, пивка выпить да место занять. Иван Палыч поставил на стул у окна сумку с покупками и отошёл к буфетчице. Отдал ей, не считая, оставшиеся медяки, повернулся... а сумки-то нет.
18.05.2011 г.
ФАЗА ЛУНЫ
…Мать тоскует по дочери. Та живет далеко, своей семьей. Когда свидятся?.. Может, уж никогда.
…В ночной кухне, без света, тоскует дочь по матери. Сидит у окна, точит слёзы. Они катятся и катятся по щекам, падают с подбородка… За стеной беспечально спят муж и дети.
Как унять боль души?
Мать неловко давит пальцем на кнопки – пишет эсэмэску: «…не грусти, доча. Я всегда с тобой. Не горюй».
Не стирая струящихся слёз, дочь шлет ответное: «…мамонька, прости, родная… терзаю, мучаю твоё сердце дура, тоска кромешная… Страшно – чую беду…»
Скрючившись изболевшимся животом, мать поворачивается к лунному окну, выходящему в больничный сад.
«…не бойся, всякому свой час. Уйду, возьми остатнюю силу. Скажи своему чтоб не смел будить лихо. Поцелуй детишков. Не плачь…»
Отослав воздушную депешу, она чуть успокаивается, задумывается: как сделать, чтобы дочь не узнала о скорой кончине? И не приехала бы… И не обиделась насмерть… за это. Не хочет она, чтоб дочь запомнила ее страшной, желтой, исхудавшей до костей… Самой брезгливо глядеть… Ещё детей притащит…
Мать долго лежит, вглядываясь в окно. Теперь её одолевают сомненья – правильно ли этак?.. не простившись? А что страшна – смерть не красит… Нет! Что удумала?! Сказать кому – срамота…
Она тянется к мобильнику. Кажется, ей пришло на ум верное слово… Поймёт, приедет с живой матерью повидаться. А уж нет – стало быть, не судьба...
«…врач говорил, отправят в санаторий… на месяц…» – посылает в далекую тёмноту эсэмэску.
Возможно, последнюю.
Июль 2009 г.
О ВСЕСОЮЗНЫХ СТРОЙКАХ КОММУНИЗМА
Поглядываю на часы, нервно прохаживаясь мимо занятого туалета. Пять минут... Семь... Девять с половиной... В животе как...
Прижался к стене, напряг тело. За мной – очередь.
– Что он там?! Верёвку проглотил?
– О-у-у... О... алла-иншала... – слышится приглушённое: человек за дверью достойно несёт свои муки.
Оценив ситуацию, крайние поспешно покидают очередь, не предупреждая о возвращении. В окно видно как они оккупируют кусты вдоль забора.
– Выкинуть его... чего ждём? – в очереди закипает стадный психоз, смотрят на меня враждебно: первоочередник, а ничего не делает, погулять вышел...
– Я – в женский, – срывается кто-то с места. – Там две кабины, у меня льготы...
Пятнадцать минут... Терпение на исходе.
Но вот за дверью обрушивается водопад, щёлкает задвижка и, приседая на негнущуюся ногу, в приспущенных кальсонах, придерживая полы узорчатого халата, появляется старик. Сохраняя достоинство, и, как бы делясь радостью обретённой свободы, он прикладывает ладонь к сердцу: рахмат... рахмат...
Очередь, минуту назад готовая растерзать долгого сидельца, почтительно расступается.
...Прогуливаясь после вечернего чая в больничном саду, я набрёл на одиноко сидевшего на скамейке уже знакомого старика. Жестом он пригласил меня присесть.
Минуты две молча улыбаемся друг другу. Можно бы и ограничить этим сердечность общения, но старик всё же заговаривает:
– Горный Бадахшан. Знаешь?
– Только слышал, – отвечаю, не скрывая огорчения.
– Нурек ГЭС! Знаешь?
– Да! Вся страна строила.
– Взрывник... – он небрежно похлопал изуродованное колено.
– А я – на самосвале. Саяно-Шушенская ГЭС. Слыхал?
– Саян-Шуша! Слыхал! – глаза его блеснули слезой, будто после долгой разлуки увидел крыши родного кишлака.
– Так от дома далеко... Зачем?
– Дом нет... Война, – старик печально умолк и отвернулся.
На следующий день снова встретил его – в окружении шумной толпы родственников. Я насчитал семнадцать человек: пожилые мужчины в костюмах, их жёны, дети, внуки.
Завидев меня, старик поднял руку:
– Саян-Шуша! Земляк!
19.06.2010 г.
ПУТЕЙЦЫ
Застиранный халат, обшлага рукавов махрятся на сгибах. Новые, «на выход», тапки в красную клетку. В руках мелко-мелко дрожит тарелка с кашей.
Половину порционного масла намазывает на хлеб. Остальное – старательно, деловито втирает в кашу, перемешивает – и снова. Наконец, пробует: хорошо. Поднимает на меня строгие глаза. Может, я громко хлебаю?..
– Вот так раствор мешаешь, – обращается ко мне, – а он проходит и – обязательно: ты, Матильда, лопатой-то, знызу – вверьх, знызу – вверьх... И рукой... Чёрт приставучий! Знызу – вверьх... и рукой. Ну, как ты думаешь?
Женщина проглатывает кашу – ложку, другую. И, не дождавшись ответа, продолжает, по-прежнему, обращаясь ко мне. Наверное, потому, что новенький...
– Лопата совковая, что корыто... Раствор морозцем... А ты его, бетономешалка пятнадцати годков, полуголодная, тощим животом – знызу – вверьх, знызу да вверьх... Руки сводит. Слёзы... в бадью...
– Чой-то, Мань, распричиталась? Нашла что вспоминать! Лет шестьдесят как... Считай, и не было... – подаёт голос соседка. Она почти доела кашу.
– Вы, девки, совсем человека заморочили, поесть не дадут... Он, что? Не видел? Тоже, небось, поездил... Шпалы таскать, костыли бить – не слаще твоего раствору, Мань. Да что там! Одни бабы... по всей матушке...
Пока обменивались мнениями, Матильда не сводила с меня глаз. Я уж, признаться, решил – может, приняла за кого? Или катаракта?
– Вас, примерно, как зовут? – неожиданно спрашивает.
– Юрий меня...
– Во! Видишь – Юрей, – обрадовалась. – А то – Тигран. Нарядчик был, прости господи... Зверям зверь. Всю бригаду, сорок девок, перебрал. Добрался до меня... Вступились. В яму, да бадью раствора... со моими со слёзками. Нас долго таскали. Страх – до се... Веришь?
Опять не успел с ответом: до того ярко представился насильник Тигран... таким справедливым возмездие...
– Всяко бывало... – закругляет тему соседка. – Одно слово, путейцы... Чего там...
– Путин-то, небось, железной дорогой не ездит. А, бабы? – третья, похоже, глуховата. – Всё на этих... как их?
Утёрли сморщенные губы. Печенье к чаю – в кармашек: в палате попьют. Поклонились и нехотя подались...
– На обед-то придёшь, Юрей? – улыбнулась Матильда. – Я и место займу. Приходи. А то... всё каша да каша.
18.06.2010 г.
С ЛЮБОВЬЮ. Ю.
В верхушках яблонь, перепархивая с ветки на ветку, словно играя в догонялки, встречали солнце две птахи, птички-невелички – чуть больше воробышка. Грудка серо-розовая, по плечам тёмные полосы, на крыльях – жёлтая кайма, хохолок задорный. Раньше не видела таких.
– Фью-ить... фью-ить, – коротко, нежно звали гостьи друг дружку.
– Кто будете, славные пичуги? – приветливо подсвистнула им, как сумела. Птахи умолкли на миг – слушали – и снова: фью-ить, фью-ить... лети к нам.
– Добрый знак, – улыбнулась, направляясь к душевой, в уголок сада.
Стоя под струями неостывшей за ночь воды, наслаждаясь прохладой, обтекавшей горячее, налитое тело, всем существом своим чувствовала она знобящий неутихающий восторг, и по лицу её вместе с водой стекали слёзы счастья... Тело звенело изнутри как сосуд, по которому провели пальцем.
– ...белой акации гроздья душистые... – сначала тихонько, потом всё громче, не сдерживаясь, заводясь, пела, запрокинув голову. Как слитно, на два голоса, выводили они этот романс... Как он был ласков, нежен... Лапонька, ластонька, шептал ночью. Утром-то как назовёт?
Босая, в халатике на мокрое тело, прошлёпала росистой тропкой – посмотреть на баклажаны. Раздвинув густую листву, огладила сизоватые, ещё не спелые плоды:
– Солнышка мало? Ладно, мои хорошие, на рынок сбегаю...
На крыльце лениво растянулся Афанасий.
– Брысь, бездельник! – шуганула разожравшегося кота. – Подглядывал? Подслушивал? – Тому и мяукнуть лень, только глянул искоса.
Проходя мимо спальни, воровато заглянула: спит... разметался... На короткую минутку ослабели ноги, на верхней губе выступили капельки... Овладев собой, задёрнула занавеску, сквозь которую уже пробивалось солнце, и тихонько прикрыла дверь.
– Пусть поспит всласть... Замотала мужика, кобыла....
На выход принарядилась: жёлтый, в красных маках, сарафан, белые новые босоножки. Золотистые волосы небрежно забрала в пышный хвост, чуть-чуть мазнула помадой губы, и, довольно оглядев себя в зеркале, легко сбежала по ступенькам.
– Чтоб никто... – наказала Афанасию. Кот послушно зажмурил сонные глаза.
За калиткой на скамейке – ни свет, ни заря – бабки-соседушки. Как на посту. Всё им надо – куды пошла, пошто нарядилась буден день... Выставились... Будто щупали: ладная, рослая, пригожая.
– Никак, на танцы собралась? – с ехидством пропела одна.
– Та не-е. В баню она...
– Привет, охрана! На смену заступили? – улыбнулась белозубо, а в глазах, присмотреться, занозинка вострая: не замай! – Смотрите в оба! – и, переложив корзину с руки на руку, поспешила своей дорогой, сплёвывая через левое плечо: чтоб вам... повылазило.
Соседки переглянулись
– Кошка сытая... Так бы и повалилась...
– А замок-то не закрыла... Пошто? То-то и дело…
– А ну, бабоньки, подходи! Глянь, какая! Свежая! Берём недорого! – Зазывают, спорят, беззлобно переругиваются. Галдёж, толкотня.
Проворно обежав овощные ряды, она отобрала с полдюжины глянцевых, иссиня чёрных баклажан (скоро и свои будут!), купила золотистого ростовского луку, крымского перца, выбрала в мясном ряду парной баранинки на рёбрышках, спустилась в прохладную, как погреб, лавку кавказцев – за свежим сыром.
– Красавица! Возьми вино! – встречают на пороге. – «Саперави» хочшь? «Изабелла» хочшь? Кувшин дару, домой несу, хочшь?
– Вино у меня своё! – улыбается она задорно.
– О, шени генацвале!.. Вино у тебя своё... Дай бог тебе счастья!
На выходе с рынка купила пышную, тёплую паляницу, обернула рушничком.
Сонная мускусная тишина разливалась по дому. Афанасий, потягиваясь, смачно облизнул усы: сейчас хозяйка вкусненького даст, с рынка...
– Ах вы... сони! – Она прошла в кухню, надела фартук. Та-а-к... Баранину окропить пообильней винным уксусом, побольше зелени, лука... Нарезать кольцами баклажаны, перец... И – в духовку.
Волшебные ароматы поплыли, густо заполняя пространство.
– Сейчас ты у меня проснёшься...
В два счёта приготовила салат, нарезала хлеб, сыр. Что бы ещё подать вкусненького? Чебака копчёного? Больно хорош!
– А выпить... в аппетит? – спохватилась она и замерла, прикусив губу, ловя звуки, доносившиеся из спальни... Помедлив, поставила водку, достала из погреба запотевший кувшин с пивом – хорошо под чебачка! Отыскала на полке старую, дедову ещё, кружку, с надписью по ободку: «С любовью. Ю».
– Ну, вот... – улыбнулась, оглядев стол. – Только не смотри на часы... И постель... не убирай... – наставляла себя.
Пока он полоскался под душем, всё заглядывала в духовку – покрылась ли корочкой кожура у баклажанов, зарумянилась ли баранинка?
...Молча, об руку, бродили по набережной. Покатались на «Метеоре». В парке зашли в кино. Старый, забытый, грустный фильм... Отвернувшись от экрана, положив голову на плечо, неслышно дышала ему в шею. Представила, как выйдет завтра в сад послушать утренних пичуг – они так порадовали её сегодня. Выйдет – а их нет... улетели...
Хотелось плакать.
Насупившись как ребёнок, она плелась чуть сзади, кляня свои новые босоножки, себя, что потащила его на прогулку... Думала: увидят знакомые, позавидуют. Лучше бы посидели на веранде, попели...
«Белой акации гроздья душистые...»
Возвратившись с вокзала, прошла, не замечая соседок, хрястнула в сердцах калиткой. Бабки прижукли, вглядываясь.
– Ох-ох, похоронку получила… – не удержалась одна. – От ведь, баба!
– Ты себя-то вспомни...
...На веранде остро пахло жареными баклажанами. У ног тёрся Афанасий.
Март 2011 г.
ОБЛАКА
Пастораль
Она могла подолгу, не отрываясь, смотреть в небо, на облака. Не плела венков, не перебирала в загад ромашек – любит-не любит, не напевала грустных невестинских песен… Прикусив крупными белыми зубами травинку, сгоняя с голых плеч приставучую цветную мушку, вольно лежала на спине, перекладывая то вправо, то влево загорелые коленки. Поймает облако и смотрит, смотрит, как оно плывёт в глубине, незаметно меняя очертания.
Следя за её взглядом, он не находил в облаках чего-либо приметного – ну, пышные, одно больше, другое – меньше… Клок ваты.
– Что ты там увидела? – ревниво спрашивал.
Она долго молчит, приложив палец к губам.
– Во-он, гляди, – скажет, не отводя глаз. – Пеструшка... голову закинула… А вон – дед с бородой… уплывает…
– Да ну… грибы какие-то…
– Сам ты гриб, – беззлобно отзывалась она.
Он смотрит в даль, на речку. Там всё понятно: течёт вода в русле, с верховьев – вниз, неизменно. Хотя… не совсем так – берега зарастают… Он лежит на боку и, нет-нет, воровски заглянет ей под подол, между голяшек, белых и крепких. Она не прячет их, только коротко сдвигает и раздвигает.
Когда коровы полягут, она прикрывает глаза и сквозь золотистые ресницы всё смотрит туда, в глубину, ловя движение облаков. Они почти застыли в жаркой небесной истоме. Задрёмывает и она: брови насуплены, капельки пота на верхней губе, мушка подбирается к ним с подбородка…
Вдруг на луговину от низкого серого облачка наплыла лёгкая тень. К земле, наискосок, посыпались наперегонки крупные звонкие капли. Одна упала ей на лицо. Она вздрогнула, радостно засмеялась и, подняв навстречу дождику широко распахнутые ноги, завертелась юлой.
– Ну! Ну! Ну же!
Он рванулся, накрыл смаху как мотылька ладонью, чувствуя трепыханье и жадную безудержную радость…
Мудрость созерцания природы... Сколько времени ушло, чтобы приблизиться к ней в этом... Сколько упущено прелести, незамеченной равнодушному глазу, неповторимого чуда, не задевшего душ и ...
Только на склоне лет он научился видеть облака. Их зовущую силу. Красоту превращений. Проносимые знаки судьбы...
… Он смотрит в небо и видит ту луговинку у реки.
Жаркий день. Она сидит перед ним, бесстыдно раскрытая, и загадочно улыбается отплывающему облачку.
– Вот мы и с дождичком... – шепчет... ворожея.
Август 2009 г. – апрель 2010 г.
ПО СТАРЫМ АДРЕСАМ
Тбилиси, ул. Челюскинцев, 5.
Этот обратный адрес значился на редких письмах, читая которые наша мама беззвучно плакала или светло улыбалась, всегда отдаляясь от нас в своё, давнее, ушедшее безвозвратно... Письма находили нас всюду, где бы мы ни жили, от Сахалина до Калининграда, пока участники переписки имели земной адрес.
Тот же адрес отправитель писал химическим карандашом на посылках...
Кухонным тесаком мама вскрывала фанерный ящик, стараясь не повредить многоразовую тару и сохранить гвоздики – для обратной посылки, а мы сидели вокруг стола, держа руки как на школьной парте. И вот – ящик вскрыт. По комнате поплыла волшебная смесь экзотических пряных запахов. Неспешно перебирая полотняные мешочки, мама поочерёдно подносила их к лицу, вдыхала чарующие ароматы и, прикрыв от наслаждения глаза, шептала: риган, киндза, хмели-сунели, тархун... И снова, как при чтении писем, она уходила от нас далеко-далеко. Не смея притронуться к содержимому ящика, мы терпеливо ждали: когда же она вернётся? когда увидит сквозь мокрые ресницы – вот же мы, мама...
Она возвращалась и, бережно прибрав мешочки с пряностями – нам казалось, они были ей дороже всего – вываливала остальное на стол.
Чего же только там не было, в этих сказочных посылках! Сушёный инжир и хурма, грецкий орех и фундук, чурчхела с изюмом, чурчхела с орехом, козинаки... А ещё миндаль, мандарины... Огромный гранат... А фейхоа? Вы пробовали фейхоа?
В отдельной упаковке кто-то положил поминальное угощение для взрослых – фляжка с чачей, кусок грузинского хлеба, завёрнутый в холстинку, бастурма и баночка ткемали. Кто же этот щедрый и памятливый, что так любовно собирал посылку, соскабливал с крышки прежний адрес, выводил корявыми буквами вновь? Кто тащил на почту тяжеленный ящик и ждал нескорого сообщения – как дошло?..
...Сестре было четыре года, когда разбился её отец, командир авиаотряда.
Похоронив мужа, мама уехала в Москву. Навсегда. Оставила лётную работу. Вышла замуж.
В Тбилиси она больше не бывала, хотя по указанному адресу её помнили, любили и ждали. Она с радостью принимала в своём доме многочисленную тбилисскую родню – от свекрови, не снимавшей траура, до самых дальних родственников. Но самой туда – нет!
Не находила душевных сил, не изжив до конца горя?..
Мама была сильным человеком. Но насколько сильным, я стал понимать только теперь. Она не хотела оказаться в городе своей любви, помнившем её лёгкой, задиристой девчонкой с косой до колен, невестой, а потом – женой Ерванда, любимицей большой семьи... Вернуться другой женщиной, просто домохозяйкой, обременённой детьми... Она не могла, не хотела, запретила себе это, чтобы не бросить тень на своё удивительное, сказочное, неповторимое прошлое.
Но это лишь мои домыслы...
...Мне довелось жить там, по этому адресу. Ещё живы были братья Ерванда, сестра, соседи. Однажды мама меня спросила:
– А платан во дворе помнит мои руки? – Ей очень хотелось ещё раз прикоснуться...
Давно нет этого двора. Нет старого дома...
Но в снах, в мыслях я бываю там... Спускаюсь от вокзала, останавливаюсь на углу Челюскинцев и Плеханова. Направо – киностудия, парк Муштаит... Слева – проспект...
Как называется теперь это место?.. Кто скажет?
Декабрь 2010 г.
БЫЛО ТАК…
Идеализируя уходящий образ жизни, возможно,
мы сами, того не сознавая, предъявляем счёт буду-
щему. Мы ему как бы говорим: вот что мы теряем,
а что ты нам даёшь взамен?
Фазиль Искандер
Осушив стакан, Аристофан отёр сгибом указательного пальца усы, затянулся сигаретой и, окинув орлиным взором застолье – всё ли соблюдается должным образом? – начал рассказ:
– Было так... – он делает паузу и, для усиления красноречия, прибавляет акцента. – В наше родовое село приехал из Сухума дальний родственник соседа. Сафсэм эспорченый парэн… Эво имия… нэ хачу язык пачкат! Вапше: мамадзагло! * Этот негодяй увидел мою сестру Русико. Все знают Русико? Красавица. Шестнадцать ей было… Тот, кого имия я не хачу, нахально подошёл к ней и… давай, говорит, сама знаешь что. «Пашол протч, бестыжай жеребец», – даёт отпор Русико. «Давай, не то силой будешь моя», – и хватает её за руку… Русико – девушка крепкая! – глаза Аристофана лучатся братской гордостью, голос набирает дополнительную звучность. – Не смотрите, что княжеского рода: ездит верхом не хуже меня, стреляет кабана в глаз. Может выдоить буйволицу, а для этого нужны очень крепкие пальцы... – Аристофан на мгновенье умолк и довольно проказливо посмотрел на меня.
Мне показалось, что я уже слышал это. Фраза очень знакома... Ну, конечно – это же «Сандро из Чегема»! Возлюбленная дяди Сандро. Чистокровная сванская княгиня, знаменитая на весь мир благодаря не менее известному автору, земляку Аристофана, чьи слова вынесены мною в эпиграф. Как глубоко проникло в народную душу и плоть его творчество!
Ай да Аристофан! Всякое лыко в строку. Ма-ла-дэц! Я в восхищении поднял большой палец. Благодарные слёзы блеснули в глазах моего друга.
– Да… Наша Русико – девушка крепкая... Вырвала руку и по морде. Два раз. Этот маймун **, не к столу сказано, сильно спортил воздух. Наверное, много лобио кушал и пил плохое вино. В позорном бессильи он отошол протч и ругал нашу Русико... – Аристофан воздел руки к небу, показывая беспредельность гнева, не допуская даже в пересказе возможность приблизить бранное слово к чистому, как снежные вершины, имени сестры.
Трагическая развязка нависла над столом чёрной тучей. Очередной стакан вина был выпит в некотором замешательстве, под краткий тост, более подходящий русской выпивке: будем? – будем!
Выстроив в уме эффектную концовку, Аристофан продолжал:
– Бедная девочка прибежала в слезах. Вах, генацвале, что с тобой? – спросила мать. Русико не дала ответ. Что случилось, Русудан? – громко спросил мой брат Дато. Затем он второй раз спросил то же. Русико, не в силах больше молчать, сделала признание… Мой брат Дато, – Аристофан искусно внёс голосом звенящую дрожь стали, – быстро брал кинжал, шёл их дом и одним ударом предал смерти обидчика. Имия… нэ хачу! Два дня и две ночи его грязный труп клевали хичные птицы и раздирали шакалы, – гневно сверкая глазами, закончил Аристофан.
Все облегчённо вздохнули: возмездие свершилось. Дато поступил как настоящий мужчина – смыл позор кровью обидчика.
– Так выпьем за то-о…
– …Дато, благодаря выдающимся заслугам отца, – рассказывал Аристофан при очередной встрече, – получил всего шесть лет. Уже прошла половина. Хватит, да? Надо деньги… Мы с братьями хотели взять банк. Мало – два банка! Отец запретил. Я что, он сказал, до самой смерти на прокурора работать буду? Дато торопит. Отец отвечает: пули ара, бичо***. Вот мы и зарабатываем. Честным трудом... – В словах слышалась озабоченность и какая-то недоговорённость.
Я с любопытством думал: сколько же надо денег? Но спрашивать здесь не принято.
– Э-э! Что я говорю! – нарушил паузу Аристофан. Ему стало неловко: омрачил другу праздник разговорами о деньгах, неприятностях.
Гость должен от-ды-хать...
– Мой брат Резо – сварчик 1-го класса, я – экскаваторчик 1-го класса, младший, Автандил – шофёр 1-го класса. Все – первоклассники! Ещё полгода, и Дато будет дома, клянусь матерью... – Вопрос, томящий гостя, был снят.
Уточнять, какая профессия у Дато – каменчик 1-го класса или, вообще, заслуженный агроном республики – мне не приходило в голову.
Год спустя я получил телеграмму: «Генацвале прилетай рождение сына аэропорт Сухум Любой время Аристофан»
У трапа ТУ-154 меня встретил младший, Автандил. Мы ехали в деревню, где вторую неделю вся родня праздновала рождение сына Аристофана и его жены Эки. И где с таким нетерпением ждали меня…
– Ну, как, удалось выкупить Дато? – спросил я по дороге.
– Выкупили… Снова сел.
– Что-о? Опять кто-то Русико обидел?
– Э-э! Зачем Русико? – не понял Автандил. – По своим делам…
– ???
– Вах! Ты не знаешь, дорогой? Дато – квартирный вор. Высшей квалификации! – Автандил поднял палец. – Его знают от Ростова до Тбилиси. Этот раз попал глупо, стареть стал. Что взял – кольца-шмольца – подарил проститутке в Сочи. Она показала бармену – купи… Взяли в номере, без штанов.
– А история с обидчиком Русико? Аристофан рассказывал, сванская княжна…
– Ара, кацо****, мы – гурийцы. Не сваны, – голос моего водителя построжал.
Я уже пожалел, что завёл этот разговор, но меня зациклило, засел в башке дядя Сандро и его подвиги.
– Значит… она не княжна?
Машина резко вильнула к обочине и встала. Автандил в негодовании сбросил руки с баранки:
– Ара, кацо! Как так? Отец, мать – гурийцы, четыре брата – гурийцы, а сестра – сванка? Княжна? Ара, кацо! Такой фокус нет.
Мы закурили. Автандил хмуро молчал. Может, устыдился за брата? Только какого – который крал? Или того, что врал?
– Знаешь... – заговорил он, – в любом застолье Аристофан говорит о старшем брате только хорошее. Добрый, смелый, не продаст, заступится. У нас так принято: скажи о человеке доброе слово в тосте. И родственникам приятно, и друзьям. Пусть он завистник, жулик, вор, жадный сосед... Услышит о себе, раскается. Может быть, станет лучше... Иногда бывает... – он засмеялся. – Фокус.
Многодневное застолье набирало силу. Праздник, украшаемый бесконечными тостами гостей, близился к своему зениту, а новые гости всё прибывали – из горных деревень, из города.
– Тост друга Аристофана из Москвы, крёстного отца новорождённого, – неожиданно объявил тамада.
«Надо же: крёстного отца! Не моргнув глазом...» – успел я подумать.
Аристофан с младенцем на руках, пританцовывая вокруг стола, уже двигался в мою сторону.
– Ай. Датико! Ай, жулик! Ай, маладэц! – выкрикивал он, щекоча его усами. – Ну-ка! Тащь-тущь, тащь-тущь!
Сынишка дрыгал ножонками в такт.
Сияя невыразимо счастливым лицом, Аристофан бережно протянул мне своего первенца – держи крестника...
Принимая мальца, я, поражённый микробом беспрерывных застольных мистификаций, филигранной «игрой в пас», которой сам не владел, на секунду замер: а вдруг опять...
Примечания
* мамадзагло(груз) – сукин сын.
** маймун(груз) – обезьяна.
*** пули ара, бичо(груз) – деньги нехватает, сынок.
**** ара, кацо(груз) – нет, друг.
Январь-апрель 2010 г.
ГАЗОВАЯ ТОЧКА
При сдаче дома обнаружилось недопустимое отступление: кухня менее шести квадратных метров, а плита – аж четыре конфорки. Не положено. Газовый начальник распорядился четвёртую конфорку устранить. Все, кому «повезло», протестовали в инстанциях. А соседи-новосёлы Саша и Коля посулили газовику – только оставь как есть – спирту и мильон антисоветских денег. Волобуев пуще всего держался за свое место и как мог соблюдал: корысть-то смешная, а риск…
– Купляйте примус, господа хорошие. Набаловались… – Так и сказал.
Накручиваемые женами Саша и Коля принялись давить на волобуевскую гражданскую совесть. И, разойдясь, в запале, можно сказать, перешли на грубость. Но ничего не добились, только лицо потеряли, морально и практически: Волобуев нажал кнопку, в кабинет поспешили подчинённые и, накостыляв обоим, вышибли за дверь.
Назавтра заварили им четвёртую наглухо.
Мужики быстро утихомирились. А жёны – Раиса и Таня – стали одолевать житейскую несуразицу с тремя конфорками. Однако скоро выяснилось, что запасы добрососедства у них разные. На кухне стало искрить…
При распределении жилплощади профком рассудил: две комнаты – Саше с семьей – там два пацана-школьника и Раисина бабка Нюра, а третью, с балконом – Коле. У него – жена и дочка, в детский сад ходит. В демографической перспективе – как справедливо полагал профком, учитывая репродуктивный возраст родителей, – подразумевались подвижки, а именно: Колю – «на улучшение» в следующий дом, Саша остаётся в трёхкомнатной.
