Текст книги "Чистота сердечных сокращений"
Автор книги: Юрий Хапов
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
У очередной свёртки трактор встал. Посерьезнев, тракторист как на ученьях, дал направление марш-броска:
– Прямо. Километра четыре. Речку перейдёте – лес. Туда не надо. Слева берёзовая роща, а с ней в обнимку – ваша С…ка. Лесовуха мы её зовём. А то – стемнеет... Чтоб не плутать. Фонарей-то нет, электрицкая сила! – Парень хохотнул на прощанье. – Ну, счастливо вам...
Трактор с подскоком, как хромой петух, дёрнулся и, пыхнув сизым дымком, стал удаляться.
Они переглянулись. Обоим, наверное, представилось, что парень спешит домой. Жена ждёт услышать знакомое тарахтенье – не поломалась бы в дороге плохонькая «Беларуська». Она, Маруся, с ясными серыми глазами, или Катерина, чернобровая, скуластенькая, уже и баньку истопила, и обед-ужин в печи. Дух пирогов за версту...
Где же ты, милый? Заждались…
…В поздних сумерках потянуло близкой прохладой, донеслось тихое журчание. Вот и речка. На том берегу, справа, темнел лес – «туда не надо...» Где-то тут и мост...
Они спустились к реке и, скинув обувь, вошли в воду. Хорошо после долгого пути опустить усталые ноги в освежающие струи, умыть лицо. Оглядевшись, увидели неподалеку лошадь, запряжённую в телегу. Стоя в воде, она неслышно пила.
– Прохожие? – заметила их возница. – Мостом не идите, разобрат… Бродом. А то, садитесь, сейчас она надуется… Пить – верблюд, а в телеге идить – коза... Вы, ходуны дальние, чьи будете? В С…ку или дальче? К Култыгину? Воно как... – протянула она. – Схоронили Култыгина-то... Ещё по весне. Воды-ы в могиле... Поплыл Николай Егорыч, царствие ему... Как помер – и всё: место свободно. Да кто ж сюда пойдёт? Апостол Павел? Ни! – Застеснявшись неожиданного многословья, старуха потянулась с передка, погладила лошадёнку: – Ну, будешь идить, коза косожопая?
Лошадь, наконец, подняла голову, покосилась блеснувшим в темноте глазом и тронула.
Дорога от речки шла на подъём. Под колёсами захрустел гравий. Аркадий спрыгнул, и стал толкать повозку, помогая лошади. Александра тоже слезла. Молча шла рядом, держа, как ребёнок, его руку.
Силуэтами домов, кронами деревьев наверху угадывалась деревня. В окне ближней избы робко загорелся свет.
– Вот мы и дома, – со значением, построжавшим голосом молвила старуха. – Ваша изба последняя. А мне – направо… Что надо – спр о сите... Корина я, Елизавета. С богом, – перекрестила их в спину, вздохнула и легонько пошевелила вожжи: – Идить будешь?
Отделившись от забора, на голос подошёл одинокий житель.
– Култыгина? Пошли-те… А то… собаки, мать их…
Когда свернули по проулку, мужик вдруг остановился, икнул:
– Так он же… того… А дом – вон он, крайний.
В доме стоял застарелый дух самосада, печной золы и сырого тлена.
Александра, свернув куртку под голову, как была, повалилась, на коник. Проваливаясь в сон, успела шепнуть:
– Дома-а-а...
Аркадий ещё долго сидел на крыльце, курил, вслушиваясь в ночные звуки леса, в сонное дыхание деревни.
– Ну, что, Лесовуха? Принимай...
В тёмных сенцах он разыскал лопату и, подперев ею дверь, улёгся у порога.
По привычке бродяжих людей…
…Всю жизнь он перемещался – дом ребёнка, детский дом, специнтернат. Довелось и сидеть: два года на малолетке, пять – если всё сложить – на взрослой зоне. Жизнь учила красть, биться за кусок, за место, где уснуть. Учила нападать стаей, уходить от облав.
Не было на пустой земле у него ни родных мест, ни пристанища, ни близких. Но временами что-то звало, тянуло его, и он снова шёл, ехал... Неприкаянный.
И так больше тридцати лет.
Последний раз затомился на зоне, едва не наложил руки. Подорвал, и больше года погибал в бегах. Беглым ни к одной стае не прибиться, они в розыске... Свои же и сдадут за милую душу.
Этим летом, досидев полученное, – сам пришёл, надоело бегать – оказался в Москве, у трёх вокзалов. Ментовская справка в кармане, сидор за спиной... Походил, поглядел. Признал кое-кого у перехода. Выпили-добавили... А ночью в сквере, на Каланчёвке, попал на нож – отбивал женщину от своры таких же... Зачем полез? И сам не понял: ничейная, приблудилась ещё днём, вроде земляков искала.
Она и притащила его, порезанного, на чердак, где пряталась спать. Залила раны йодом, перевязала.
Выходила...
...Бежала Александра, в чём была: началось помешательство людей, убой русских. Жгли, насиловали, выгоняли из домов... Удалось сохранить документы и письмо родственника с обратным адресом: Тверская область, деревня С...ка.
До Москвы, в толпе беженцев из южного Казахстана, кое-как добралась. Бывшие односельчане и попутчики – кто куда... У каждого своё. А она, не изжив ужаса потрясений, оставшись одна, без денег, растерялась, утратила волю и… зависла, прибиваясь как собачонка то к одной, то к другой стайке бездомных людей, сошедших на последней остановке...
Неожиданное заступничество Аркадия вернуло утраченную веру: там, среди лесов и болот, где живёт родная душа, найдётся место и ей... Надо только дойти до того места... Добрые люди подскажут, помогут – ведь не конец света.
Пока не затянулись раны у Аркадия, она молчала. А как-то раз ночью рассказала, доверилась.
– Пойдёшь со мной? Одной... Потеряюсь …
– Я? Что делать?
– Жить.
...Никогда никто не звал его с собой жить.
…Александру взяли фельдшером, на место Култыгина. Она быстро освоилась, прижилась. На работу ходила в соседнюю деревню, километра три лесом.
– Не боязно? В лесу... тёмно, – спрашивал Аркадий.
– Нет, – улыбалась, – у меня теперь ты...
...Проводив Александру, Аркадий неторопливо ходил по двору, заглядывая в сарай, в амбар. И всё прислушивался к себе: может, шевельнётся в нём что деревенское? Или уж всё потухло внутри и не суждено ему знать, откуда он, чей сын?
Дровяной сарай оказался почти полон – видать, хозяин не собирался помирать в одночасье, дров напилил и наколол чуть не под крышу.
«Обживать» хозяйство Аркадий начал с того, чем закончил Култыгин. И работа знакомей – приходилось на зоне. Наколол ещё дровец, чтобы доверху к зиме было. И у стенки сарая поленицу сложил – сейчас топить, поближе брать. Когда надоело махать колуном, полез в погреб – почистить, скоро картошку ссыпать... Ухмыльнулся – а ты её сажал? И хозяин не успел... Так что – надо заработать. Мешков пять-шесть на двоих...
Аркадий снова усмехнулся – это ж надо! «На двоих...»
Хотелось радоваться: ведь понятия такого с детства не было.
– Копать начнут, пойду к бабкам. У одной покопаю, у другой, глядишь, и нам заработаю... – Он придавил окурок и поднялся. Посмотреть, что в саду. Подсобрать, может, яблочков... Забор подновить.
На родник, к речке, надо – колодца-то нет...
Как-то раз проведала новосельцев Елизавета Корина – привезла пару гусей и старое драповое пальто.
– Ну, божьи люди... живёте, стало быть... Я вам вот – на хозяйство. Этого крикуна Едик зовите, а её, лебедь белую, Еда. Слухастые, с речки слышут. На днях привезу зернеца... А это – пальто моё... Я в нём в район ездила, когда в председателях ходила. Теперь велико, бери. Зимой спасибо скажешь: ему ни мороз, ни ветер.
...Выпивши, Аркадий грустнел. Подолгу глядел мимо неё в пустое окно.
– Поехать куда...
Александра тихо целовала в худой висок, утишая его тоску:
– Щемит?
– Осень… – он по-ребячьи тёр слезу, но, видя её печаль, бодро добавлял: – Пойду на речку. Наужу чего… Придёшь – а дома уха. И я… на лавке.
...Однажды не выдержал.
Жадно вдыхая креозотный запах шпал, Аркадий бездумно слонялся по перрону. Мимо проносились поезда, пели под колёсами рельсы. Поезда летели куда-то, возвращая память в бесконечные скитания, слившиеся в нём в одно, долгое.
Деревня, Александра остались далеко.
В бутылке кончилось. Аркадий прилёг и тут же забыл окружающий мир. В тусклом свете фонаря к спящему подошли. Долго разглядывали наколки, шарили. Не найдя ничего, сбросили наземь и, пьяно ухая, беззлобно били ногами.
…Она разыскала его, полуживого, с отбитым нутром.
Как добиралась по бездорожью? Не иначе – на крыльях, что вырастают при сильной надобности…
Выходила опять.
Стали жить. В ладу и покое.
Доходягу Аркадия в деревне, можно сказать, признали, не сторонились. Помогали кто чем, по бедности хозяйства и слабости здоровья.
На Покров был с проверкой участковый. Не пожалел себя и мотоцикл бить: служба. Опросил соседей, Елизавету Корину... Удостоверился – живут людьми. В странствия никто не бежит, общественный порядок не нарушает. Велел соблюдать: в койке ли, на печи – не курить. Чтобы, значит... А на воздухе. Окурки как источник вероятного... не дай бог, – топить в нужном месте, в нужнике, то-есть.
Вытирая с ранней лысины капли служебного пота, лейтенант в недоумении оглядывался на хозяйку – когда же?.. Аркадий, скучно глядя в пол, – не терпел он милицейских – сохранял нейтралитет в вопросе. Но участковый не зря ел свой хлеб. Разруливая ситуацию в верном направлении, он достал из планшета два новеньких паспорта:
– Чуть не забыл... Гражданство... регистрация... – и небрежно шлёпнув их на стол, по-хозяйски расставил локти: – Надо бы...
...Скоро из култыгинского дома заслышалась неместная песня:
Один палка, два струна
Я бродяга вся страна...
В середине зимы Аркадий слёг. Вспотел на морозе, дрова коловши, обдало под распахнутой телогрейкой. Почки отбитые…
– Не возись больше... – просил он в ночном жару. – Помру...
– И не думай! Встанешь. Горяченького с клюквой… на спиртику… И как рукой!
Под утро, обессилев от жара, он заснул. Наскоро одевшись, Александра выскочила из дому и побежала, оступаясь в темноте, по снежной тропке.
– И не думай!.. Не бывать этому... – приговаривала она, утирая слёзы. – Баб Лиз, скажу, помоги, голубонька! Нельзя мне без него. Спаси, за ради бога! А я за тебя, Лизавета Григорьевна, всю жизнь молиться буду. Вот научусь и буду...
Октябрь 2009 г. – апрель 2010 г.
В ДЕРЕВНЕ
Сожитель и нахлебник, рыжий кот Ефим – инвалид по зрению и опорно-двигательному аппарату. Мышей не ловит – в буквальном смысле. Артемий Иванович кормит его тем, что ест сам: килькой в томате, из расчёта – банка в день. Себе он сдабривает морским деликатесом отваренные рожки – преимущественно для цвета (больно уж они серы) и запаха, – Ефиму подает с хлебом, перемешав так, чтоб он, хитрец и пройдоха, ел, не разбирая.
Это – утром, при двухразовом питании. В обед, оно же и ужин, оба едят, как правило, варево из бульонных кубиков. Кот наловчился лакать по-собачьи и хлебает, не дожидаясь, когда остынет. Этот брандахлыст из кубиков неведомого происхождения его натура набалованного прежней жизнью гурмана отвергает. Но… голодное брюхо сильнее. Все-таки, бульон! Себе Артемий Иванович добавляет картох. Кубический супец заметно отдает столярным клеем, хотя на упаковке красуется пышная хохлатка. Чтобы отбить вонькость, а также в целях витаминизации организма Артемий Иванович применяет толчёный чеснок – зубчик-два на порцию супа.
Вот и сегодня. Дело к завтраку, хозяин только достает консервный нож, лезет в гулкий холодильник за банкой, а Ефим уже поднимается с половика у печки, и, переваливаясь на больных ногах, подходит, трется: давай скорей… Мурцовку с килькой уважает… Маловато, правда.
Вылизав усы, Ефим презрительно усмехается:
– Что за дела, старый хрен? Где свежатинка?
Между тем, стоит ему смежить единственный зрячий глаз, как свежатинка в собственном соку пускается в пляс. В точности, как в том мультике: кот лениво метет хвостом, а мышата прыгают вокруг. У Ефима ни зубов, ни когтей… лишь остатки снобливости на барской роже.
Артемий Иванович в деревне уже полгода – с апреля, как малость подсохло и проклюнулась мать-и-мачеха. Здесь лучше пишется. В городе – суетень, звонки, домашние… Тут, правда, кот-иждивенец, но с ним можно ладить.
– Фима, ты бы прогулялся. Может, какую живность…
Сонный кот поворачивается на другой бок, выставив напоказ первичные половые признаки.
– Не мешай, старик. Кошки снятся…
– Как знаешь… Эротоман несчастный.
За сезон, проведённый в режиме жесткой экономии, Артемий Иванович отощал до спортивной поджарости и поизносился, но бедственным своё положение не считает. Пенсию ему привозит почтальонка. Он расписывается на бумажке, пересчитывает – всякий раз меньше предыдущей. Спросить стесняется: наверное, пенсионный фонд чинит самоуправство. Не даёт президенту повысить уровень… Или при доставке кто балуется. Доподлинно неустановимо. А сотня-полторы – ку-ку… Потребительская корзина, с которой Артемий Иванович ходит в автолавку, тощает тоже. Возможна обратная связь – сначала корзина, а он – как следствие.
Курить Артемий Иванович перешёл на моршанскую «Приму». Сигаретку – пополам. Или «Беломор» – когда завезут. Зато курит в постели… Правда, после утренней затяжки кружится потолок и вставать не хочется. Ослаб, видать…
Продышавшись, Артемий Иванович всё же встает. Принимает водные процедуры, чистит зубы, выдавливая пасту на самый кончик щетки, ставит на плитку чайник. Заваривает душицей со зверобоем. Пьет в прикуску с сухариком. Выпив два стакана, он убирает посуду, начисто вытирает стол и садится за работу.
Роман, сюжет и коллизии которого охватывают временной пласт в полтора века, подошел к концу. Погибли не своей смертью герои и их враги, а чудом сохранившиеся отпрыски один за другим покинули щирую отчизну с её вечными вопросами.
В эпилоге, к которому Артемий Иванович подобрался вплотную, замаячил сакраментальный вопрос – кто? КТО?! Китайцы? Арабы? Дикий Запад с калифорнийских берегов? А может… адепты доктрины Голды Меир из Синайской местности? Кто проглотит и не подавится этим пространством?
Ответа озадаченный автор не имел. В нём виновато шевелилось сомнение в собственных интеллектуальных силах: в условиях недоедания, когда мозг не получает достаточно белка, когда отсутствует аналитическая база и агентурная информация – возможен ли сколь-нибудь адекватный ответ? Не разумнее ли не лезть на рожон, не корчить из себя Нострадамуса, а вынести в эпилог одно-единственное, умное: кто? Или два – кто кого?
Произведя в голове свежие умопостроения относительно финала и записав на последнем, самом последнем, листе рукописи оба варианта эпилога, Артемий Иванович поднимается из-за стола: пора делать зарядку – наклоны головой вниз, бег вокруг стола, ходьба по полу на ягодицах. Упражнение даётся с трудом – ягодицы от долговременного употребления поистерлись, опали. Ходить на них – мука…
Ёрзанье по полу, сопровождаемое скрипом половиц и болезненным хрустом худых мослов, будит Ефима. Кот потягивается, щурит глаз и издает баском:
– Мау… Где мау килька?..
…Пополудни заходит соседка Полина Васильевна.
– Молочка, Артемий Иванович… – здоровается она, незаметно пиная кота.
Всякий раз она робеет, завидев на столе листы бумаги, самописку и толстую книгу «Словарь». Сегодня и хозяин не в себе – дума во лбу, глаза не отвел от листа…
Желая смягчить напряжение, Полина Васильевна переходит на доверительный шепот:
– И самогоночки… свежего прогону… А то… застой в крови, не приведи бог… Ну, мешать не буду… А ты б всё-таки зашел когда, Артемий Иванович… Не по-соседски так-то… Нехорошо… – Полина Васильевна укоризненно качает головой, норовя, в сердцах, ещё раз пнуть Ефима.
Иногда соседушка, упредив собственный застой, без смущения плюхается на лавку:
– А вот, к примеру… Как без бабы-то? Пиши, не пиши – всё одно… Много ещё?
Артемий Иванович разводит руки – работа… времени в обрез…
Молочком Артемий Иванович честно делится с сожителем. Ефим пьёт, делая вид, что не знает и знать не желает, откуда оно… В прежние времена он сильно конфликтовал с Полиной Васильевной. И не раз попадал под раздачу, когда лазил в погреб за сливками. Чем она его хлестанула однажды – он не успел заметить… Но крепко: морду располосовала и глаз вытек. «Подстерегла, падла… А сливки хороши были…»
На самогонке экономить не получалось: соседка не снижала цену. Но, выказывая доверие, – в виде исключения, а возможно, в надежде понять, как это люди без бабы, давала «на запись».
В этот раз соседка опять пристала со своими намёками.
Артемий Иванович убрал в холодильник банку с молоком – от кота, и, демонстрируя острую нехватку времени, сел за стол, вознёс над листом самописку.
– А вот, к примеру… по ночам холодаить… Зябнешь… – Полина Васильевна как приклеилась к лавке. – Закончил? Писаньё-та?
Ефим, бдительно кося целым глазом в её сторону, прошёл от печки и лёг в знак солидарности у ног хозяина. От безвыходности положения у того запотели очки и – от худобы – сваливались городские треники. Самописка выпала из дрожащих пальцев…
Из-под стола Ефим усмешливо поглядывал на обоих: кто? кого? Я в неволю не ходок…
Поймав его взгляд, Артемий Иванович решительно сложил рукопись и подмигнул рыжему абреку:
– Печку-то топить, Фима? Молочная лапша на ужин…
А про себя подумал: «Следующий роман начну с эпилога».
Ноябрь 2009 г.
ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНЫЙ РЯД
Его переложили с тележки на кровать, подключили к чему надо и оставили. Ночью он пришёл в себя, зашевелился. Заслоняя собой красный свет, рядом возник кто-то, нашёл в бинтах запёкшуюся щель рта, влил два осторожных глотка.
Женский голос, будто Нюси, раздельно спросил:
– Фамилия? Имя? Отчество?
Он понял, что спрашивают его. Собрался, хотел назвать себя, даже прохрипел: Иван… И снова провалился в вязкую, чёрно-красную пелену наркотического забытья.
Очнулся вне времени. Увидел метнувшуюся к нему тень, испугался. Задрожало и замерло, боясь обнаружить себя, сердце. Гулкими толчками застучало в голове. Со страху он не чувствовал, что мочится под себя.
Действие наркоза прошло. Пришло время боли, неотвязного страха, жалких мыслей: за что?..
На третий день его перевели в палату. И здесь преследовали страхи. Он вздрагивал на каждый звук, по-детски закрывал глаза, когда кто-то входил, и сквозь дрожащие веки смотрел в панике – кто?
...Бравый сержант Иван Боцак, дослуживал срочную в стройбате, на краю Москвы. Прошёл слух: в солдатскую портомойню набрали новеньких. Иван, пока не расхватали свежий товар, поспешил на объект. Взял дружка, Ваську Прохорова, ещё кое-кого, покрепче. Биться за девок пришлось не напоказ. Вторую роту – адыгейцы и кабардинцы, тоже лихие парни – раздолбали в пух на подступах к бараку.
Вольнонаёмные прачки, собравшись кучкой, словно тетёрки на току, наблюдали, сплёвывая семечки – кто кого…
...Иван приглядел её сразу: рослая, пышнотелая. Глазки голубые, весёлые, бесхитростные… Веснушки пляшут на лице.
– Как зовут-то, красивая? Из каких будете?
– Нюся. Можно Нюра, как хочете. Ярославские мы.
– Залюбимся? – Иван был ещё в пылу драки, а потому – и по природной нахальной склонности – не церемонился.
Нюся согнала улыбку с полных уст. Поглядела, любуясь: хорош парень – высокий, плечистый, светлый ус над губой, глаза стальные… Орёл! Такой не обидит и другим не позволит.
– Посмо-о-трим... – соблюдая себя, протянула враспев.
Повадился.
Подарил духи «Красный мак». Велел зря не лить.
Водил в кино, на танцы в Парк культуры и отдыха. Два раза. Духовой оркестр, «Рио-Рита», мороженое эскимо. Наставлял: кусай трохи, чтоб не упало. В кино – руку на ляжку, невтерпёж ему... Провожал. Когда не было соседки, Нюся оставляла. Можно было и при ней, конечно – девки простые. Иногда так и выходило…
Иван остался на сверхсрочную – не захотел домой, на Полтавщину. И письма материны не разжалобили.
– Быкам хвосты крутить – цоб-цобе! Нема дурных!
А Нюся рада…
Стал большим человеком Иван – завскладом вещевого довольствия. Холку наел – воротничок, того гляди, лопнет. Походка переменилась.
С Нюсей говорил уже по-другому, сквозь зубы:
– Ты, там, это… Замуж, там, байстрюков рожать – и не думай!
Она, если честно, и не думала. Ей с Ванечкой и так хорошо. Сама свежа как булка. Борщ настоящий научилась, сапоги надраить, чтоб горели. И время проводить – в постели хоть всю ночь, хоть и цельный день койку гнуть, на улице слыхать. А нет – можно и по Москве, не тратясь на разности, прогуляться, метро задаром посмотреть.
Один только раз, единственный разик, и то – не специально, а от заботы, чтоб Ванечке свеженьких овощей, Нюся спросила, подкладывая горяченьких блинков:
– Может, нам, Ванюша, огородик разбить? Вон, у Катьки Коптеловой – редисочка, лучок… – И осеклась.
Зыркнул Иван злющим с похмелья глазом. Бросил вилку, поковырял противно в зубу. Закурил. Знал, что Катька – законная жена старшины Коптелова, посягательство ему послышалось в Нюсином предложении. Эх, Ваня… высоко себя вознёс...
– Ты не подумай чего… Я – так… – робко обняла его Нюся.
И впервые пригорюнилась… про себя.
…Отслужив положенное, Иван Боцак вышел из армии насовсем. Устроился по блату военруком в школу, в Ховрине. Вскоре женился. На школьной поварихе. Обзавёлся пропиской, стал москвич. Посыпались, как горох, детки.
У Нюси тоже случились перемены – съехала из своего барака. Как почётному донору ей дали однокомнатную. В Кузьминках, на Юных ленинцев. На новоселье Нюся плакала от радости: Ванечка-дроля пожаловал. Приголубил. Обещал проведывать, а ей... много-то и не надо, на том спасибо.
Проведывал, не сказать, часто, но разок-другой в месяц заглядывал. Ведь через всю Москву, считай. Нюся всегда на такси давала – как же, у Ванечки семья…
Деткам его, их трое народилось, она считала себя родной. Когда болели, свинкой или корью, приезжала нянчиться: Ваня звонил, чтоб была. Жене объяснял – дальняя родственница. Дети тоже её любили: и Светочка, старшая, и Ростик, – весь в отца – её тайный любимец, и Лидушка, самая малая.
Однажды Иван приехал утром, мрачный. Переживал, видать, аж с лица спал.
– Выручай, подруга... Жена зашла в тюрьму, – только и вымолвил. Объяснять, как да почему, не стал. Потом само узналось: кипящим супом товарку ошпарила. По злобе – не ладили.
Нюся уволилась – она в садике нянькой работала: два выходных и питание – и приехала выручать. Детки, давно переболевшие детскими болезнями, повырастали. Отцовская упёртость и жлобство, подлость матери с лихвой передались им. Тяжко ей пришлось...
Но всё равно, годы эти считала Нюся самыми счастливыми. И хозяйка, и спали вместе, чего уж там…
...Жене на зону Иван писал: «Освободишься – я её мигом налажу. Сейчас она из-за ребят. Ну, и мне, для здоровья – как без бабы-то… Сама не борзей, кому положено – давай. А то добавят». От Нюси всегда писал привет.
Выполняя мужнины наказы, жена заработала себе УДО*. Прибыла из мест нежданно, ночью. Вскочившей на звонок Нюсе с порога приказала:
– С вещами на выход! И чтоб духу... Попользовалась нахаляву – ша!
…Как говорится: шли годы.
Верная подруга погрузнела, прискучила. Появились другие – деловые, немногословные. Безо всяких там… Появились и новые заботы: бокс на Черкизовке купили, через год – участок на Клязьме. Начали строиться. Только крутись… У Нюси не бывал месяцами. А уж приедет – вот она вся тут, как прежде – любое желание:
– Голубчик, Ванечка! Радость-то какая! Как чуяла – беляши с пылу… Садись, рюмочку… Селёдочки с лучком… Закуси. Огурчика малосольного… Что не весел – головушку повесил? Может, заболел, не приведи бог? Или нужда какая?
_________________________________
* УДО – условно-досрочное освобождение
Эх, жить бы да жить с такой…
На полный желудок клонило ко сну. Он ложился на диван. Нюся, приглушив телевизор, укрывала его пледом и, присев в ногах, любовно и жалостно смотрела: устал… стареет. А забот на нём, бедном!
Через часок-полтора он поднимался, зевая.
– Может, останешься, Ванечка? Ночку… а? – с робкой надеждой, роняя слёзы, жарко шептала Нюся. – Иссохлась без тебя…
– Не могу, Нюсь. Войди в понятье.
…Как-то под Новый год у бокса объявился Васька Прохоров, кореш армейский. По всему – только от «хозяина». С большой отсидки. Стоял поодаль, курил, глядел…
Иван сразу признал дружка. Что-то дёрнулось под сердцем: хорошего не жди… Отвернулся, и сразу понял – зря, только слабость показал.
– Здорово, сержант! Не узнал? – Морда наглая, глаза воровски – ширь-ширь – по сторонам.
Торговлю пришлось закрыть. Сели в кафе у метро.
– Помнишь своё погоняло? – скалился Васька железными зубами. – Рыбий глаз! Теперь ты, стал быть, средний класс… Ну-ну… Ладно, наливай, сержант! Хули там…
Выпили по бутылке. Иван размяк: дружбан, Васька! А тот всё про подельника толковал, который ждёт в Кургане.
– Слышь, Вань… Мне бы хатку тихую… на недельку… Да бабёнку тёплую… Деньжат малость…
– Есть местечко… Нюську помнишь? Сейчас позвоню…
– ...Приюти на пару дней другана армейского, – велел он. – Выдь к метро, встретишь...
– А ты? Не заглянешь? Я бы…
– Сам – никак. За товаром ехать… Ну, давай! Ты уж там… это… расстарайся...
– Вон она… – не вылезая из такси, указал он на одиноко стоящую у перехода женщину в тёмном пальто и платке.
Простая душа, Нюся не сразу почуяла беду... Человек от Ванечки, проездом. Издалече, видать...
Не раздеваясь, Прохоров прошёл в комнату.
– Кудряво живёшь! Иван-то бывает? Или ещё кого греешь? – Голодными глазами он оглядывал тяжёлые ляжки под халатом.
– Не ваше дело! – озлилась Нюся.
–Чаво? – рванулся к ней Прохоров. – Щас узнаешь, чьё дело! Вякни только!
... Бил в живот, в лицо. Бил беспощадно, зверея от собственной ярости. Она рвалась к двери, к окну, тщетно звала на помощь...
Насиловал в кухне, под грохот мебели и истошный крик. Нюся умоляла оставить её, плакала, грозилась, что скажет Ивану... Он только скалился, ненасытный стервятник, и терзал свою жертву.
Как был, в сапогах, со спущенными штанами, Прохоров жадно курил.
– Ну, чьё дело? – щерился сквозь дым. – Будешь брыкаться – удавлю. Будешь, как надо – уважу... поживу с недельку. Глядишь и поладим. Давай наливай, хули там.
Опершись о косяк, сглатывая кровь из разбитого носа, Нюся стояла, ни жива, ни мертва, не в силах взглянуть в его волчьи глаза.
– Ты уж... там... расстарайся, – звучало в ушах.
...Пил он, не пьянея, сохраняя осторожность: спрятал ключи, оборвал телефон. Даже дверь в туалете оставлял открытой. Слышал во сне каждый шорох, казалось, он вовсе не спит. Когда водка кончилась, стребовав деньги, послал соседа-алкаша.
Нюся исхитрилась и незаметно сунула тому записочку.
Телефон Боцака молчал.
Другой номер принадлежал старику-ингушу...
...Два года назад при операции ему влили литр Нюсиной крови. Поправившись, старик узнал адрес донора и приехал. С цветами и корзиной фруктов.
– Скажи, дочка, что ты хочешь больше всего? Может, что нужно твоим близким? Муж, дети? Мать? – допытывался он. – Говори, дочка, как есть. Я всё сделаю.
«Был бы Ванечка жив и здоров...» – подумала Нюся, а вслух уронила:
– Одинока я... – И неожиданно для себя поведала о самом дорогом в своей жизни. Незнакомому человеку открыла сокровенное.
И про него, Ванечку, и про деток его – обо всём, чем жила столько лет.
Старик слушал, не перебивая, печально покачивая головой.
– Узнал, что ты мой донор, – наконец заговорил он, – сердился: зачем мужчине женская кровь? Сказали, из всех – самая лучшая. Ну, хорошо, я сказал... Узнал, сколько ты её отдала и сколько заплатили, опять сердился... Даром! Я понял, что ты одна и нуждаешься. Настоящий мужчина не позволит своей женщине продавать кровь. Ехал сюда, знал про тебя почти всё...
– Я не нуждаюсь... просто у меня её много. Вот и вам... пригодилась.
Старик достал из корзины огромный спелый гранат, чуть надрезал его, разломил:
– Каждый день ешь двадцать зёрен. Когда съешь, ещё привезу... Этот гранат мой отец сажал. – Он взял в свои сухие ладони её руку, чуть коснулся губами и поднялся из-за стола. – Ну, что ж, дочка... Всё у тебя есть и ты счастлива... слава Аллаху. Пусть будет так. Вот тебе телефон. Радость – звони, беда – звони. Когда умру – позвонят тебе. Будь здорова, дочка.
...Во двор въехала глухая чёрная машина. Из неё вышли двое молодых людей в строгих костюмах и скрылись в подъезде. Вскоре они появились, волоча Прохорова со связанными руками и верёвкой на шее. Пьяный Прохоров визжал недорезанной свиньёй.
Брезгливо взглянув, старик что-то коротко сказал по-своему. Парни ловко сунули ему кляп и бросили в багажник.
Из окон выглядывали люди – наверное, принимали происходящее за сериал.
Затравленно озираясь на окна, из подъезда вышла Нюся. Она едва держалась на ногах. От слёз и побоев лицо её распухло, глаз заплыл.
– Где твой Иван, дочка? Адрес.
– Не надо... Дядя Иса!.. – Нюся в мольбе протянула руки.
За эти кошмарные дни и ночи она ни разу – ни словом отчаянья, ни в мыслях – не помянула худо Ванечку. Она мучительно страдала за своё осквернённое тело: «Как признаюсь? Ведь не захочет меня такую, бросит... Зачем тогда жить...»
– Он не знал... Он добрый...
Старик скривился в горькой усмешке:
– Кто предал раз – предаст снова...
– Не убивай, не убивай... Умоляю... Я сама виновата!
– Э-э! Слабые женщины – слабый народ... Не плачь, дочка. На всё воля Аллаха...
Третий день за Нюсей ходила нерусская женщина. Третий день Нюся в беспамятстве повторяла имя Ивана, звала.
Напрасно ждал и старик. Только сосед заглянул однажды: не нужно ли чего?
...Порезали его прямо в боксе, на глазах продавщиц.
Апрель 2010 г.
ОКРУЖАЮЩАЯ СРЕДА ИЗНУТРИ
Драма в четырёх действиях
Д е й с т в у ю щ и е л и ц а:
О н, сержант патрульно-постовой службы ОВД Бебенино. Мужчина, около 30-и,
угрюмоват, сладкое не ест, спит на правом боку.
О н а, продавец продовольственного магазина «Продукты» шаговой доступности. Женщина, 26-и, умеренной полноты тела. Голос резкий. Курящая.
В е д у щ и й, обычный ведущий. В костюме.
М е с т о д е й с т в и я – Москва, Северное Бебенино, квартал 61, в трёх километрах пешком от МКАД в сторону области.
ПРОЛОГ
В е ду щ и й. В основу драмы легло... легла история обычной семьи: Москва конца века, лимита всюду. Да что там говорить, господа хорошие... Смотрите сами.
Итак, мы начинаем!
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Сцена пуста. Слышен вальс Мендельсона. Голоса людей.
В е д у щ и й ( голосом регистратора). Согласен ли ты?
О н. Уже говорено, чего ещё...
В е д у щ и й ( голосом невозмутимого регистратора). Согласна ли ты?
О н а. Согласная, согласная, что ж тут выкобениваться?
В е д у щ и й ( радостным голосом регистратора). Ну и... ладушки. Всё по согласию. Обменяйтесь. Куда? На палец!
Мендельсон и возгласы: ура! ура!
З а н а в е с
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Свадебный стол в пельменной «У тёти Клавы с Чебоксар». Гостей – человек двадцать. Стадия гулянья – заключительная. Нестройные призывы: «Горько!» усилены хрипом и матом из репродуктора:
– Горько! Горько, вашу мать!
Брачующиеся О н и О н а пытаются встать, держась за руки соседей, плюхаются на стулья и делают «горько» как оно есть.
В е д у щ и й ( голосом ведущего). Да. Не сладко...
З а н а в е с
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Акт первый
О н ( в телефон). Окстись! Какое там... маманя. Посуду колет кажное мытьё... Не укупишься. Кастрюлю на башку – да скалкой... А болтать – с телефона не слазит, зараза. Права ты, мать, была...
