Текст книги "Чистота сердечных сокращений"
Автор книги: Юрий Хапов
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)
О н а ( в телефон). ...и рыгает, как чукча. Унитаз за собой – и в голове нет! Зенки зальёт и давай... хоть на балконе ему... Свекруха-то? Ты что, мам? И на порог не пущу! Орала на весь двор: хабалка, рвань мордовская... А сами-то! Эх, не послушалась я тебя, мам... Теперь грызи локти, Зинка.
З а н а в е с
В е д у щ и й. Мне мама тоже говорила: «Вадик, думай умом...»
Акт второй
Сцена разделена на две части. Зрителю даётся понять: жилищные условия семьи улучшены. В одной комнате стоит шкап-купе с антресолью. В другой – телевизор «Рубин» и новый диван-книжка «Шатура».
В е д у щ и й. Брак длится уже двенадцать лет. Худо-бедно поднялись по социальной лестнице: О н – прапорщик ГИБДД (ГАИ), сладкое, по-прежнему не ест, хотя налево погуливает... О н а – продавец-кассир в универмаге. За весом тела не следит. Тем более, бросила курить после рождения второго ребёнка.
О н а ( в телефон). Ещё раз завалится под утро, я Хачику дам. Вот ей богу! С к-е-ем? Ка-кая проблема... ой, не смеши! Людку-то? Видала... на скверу с бобиком: «Арнольд, Арнольдик...» Тьфу, курва!
В е д у щ и й ( шёпотом из будки суфлёра). Зина, ближе к тексту...
О н а. Да пошёл ты... ( продолжает с соседкой) Я и говорю – лярва. Вчера Вовка прибегает: мам, папка сказал в гараж, а сам... опять... Только мой пентюх и позарился: тощая, коза драная, б... ё...я.
В е д у щ и й ( громким шёпотом из будки суфлёра). Зин, не выходи из роли.
О н ( приятелю по телефону). Расползлась как колода... в декрете на моём горбу... губа не дура. Ну! Воспитывал! А толку? Синяк замажет и – снова с пузом... К Людке? А спиногрызы? Подрастут, блин, вообще – хана ( глотает пиво). Алименты... Нет понятья ( надевает фуражку, берёт жезл и направляется к двери).
З а н а в е с
Акт третий
В е д у щ и й ( прохаживается у рампы и философически изрекает в зал). Стерпится – слюбится. Любовь – не морковь. Знал бы где – соломки подстелил... Послушай, Зин, сгоняла б лучше в магазин... ( Останавливается в позе: эврика!) Жизнь прожить... не поле...
Наши герои ждут раненького внучка... В семье есть и другие перемены. О н получил в ДТП перелом нижних конечностей, развился диабет, потянуло на сладкое. Оформили инвалидность и уволили из органов... О н а завсекцией в «Пятёрочке», у Хачика. Крутится белкой – дети, внуки. Похорошела. Держит мазу.
О н. Права была мать, покойница ( истово крестится, закатив глаза). Будешь от ей, говорила, всю жизнь терпеть... Не послушал, мудак. Вот и терпи... С толчка слезла, нет, руки помыть – на кухню... А вчера? Врача на мат послать! Это культурно? Мало я тебя... воспитывал, чучундра хренова!
О н а. А-а! Вот ты как запел... Не надоело мать вспоминать, нехристь? Некультурно тебе – так поди пробздись, погляди на себя, козёл. Я ему и сиделка, и лежалка-подмывалка, а он, блин... Это по-человечеству? Или как?
В е д у щ и й ( из будки суфлёра). Па-а-прашу держаться текста, вашу мать!
З а н а в е с
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЁРТОЕ
Кухня после ремонта. За окном зимний вечер. О н и О н а за чаем.
В е д у щ и й ( сидит в глубоком кресле, на голове – парик с обширной лысиной, что должно символизировать неумолимое течение времени). Девять лет спустя.
О н ( позёвывая после сна). Ну и сел... в обратную сторону. Задремал... Позвонить бы: Зин, мол, перепутал, не туда. Хлоп-хлоп, мобилу забыл, мать честная... И ты не доглядела...
О н а ( стоит перед ним фертом – руки в боки, улыбается незлобливо). Вали всё на Зинку... Она здоровая, всё снесёт.
О н. Да это я так... к слову. Подлей чайку, Зин.
О н а. А памперс надел? Помочь? А то задремаешь и опять... В поликлинику один чтоб ни-ни. Бери оладьи-то, горе моё. Да с медком...
В е д у щ и й ( кряхтя, поднимается). Налей-ка и мне чашечку, Зин!
З а н а в е с
Февраль 2011 г.
В НЕТЯХ
Зияющий провал. Дыра небытия. Время, пространство – нераздельно. Мутнозелёная бездонная тьма то сгущается, то сходит на нет. Звон в ушах, сдавленное дыхание, будто ушёл под лёд, перестал быть. Или вот-вот перестанет. Исчезнет до конца.
Мощный в живых существах инстинкт самосохранения сокрушён, уничтожен.
Но свет острой полосой изредка ещё проникает, панцирь льда распадается, приоткрывая полынью пугающей реальности. Оборванные охвостья опасности ещё чуть шевелятся, истончённые ледяные кромки меркнущего сознания скалываются звенящими пластинками, рушатся в мелкое крошево, не позволяя ухватить – что это?.. я?.. где?..
Нет речки, нет зимы, только болезненный морок и жар. Исчезли позывные аварийной связи.
Завис. В нетях.
...Тесное пилотское кресло. Заход на глиссаду. Последний?
Как напуганные вороной цыплята разбегаются люди. Разинуты рты.
Голос в шлемофоне:
– Подъём, Толик.
Бешеная дрожь сотрясает фюзеляж. Рёв, скрежет, яростный визг тормозов... Рельсы?.. Склонённое лицо в коросте и ссадинах. Огонёк сигареты.
– Пошли, Толик.
С платформы мечутся в окна фонари. В тамбуре вонь, мат. Кто-то падает под ноги. Лужи. Заборы. Собаки. Яркий свет иллюминаторов – сухогруз?..
Дошли.
– Спи, керя...
Тот же голос... Керя...
По стеклам веранды размазан неровный серый свет. Капли стекают одна вдогон за другой. Прорехи в крыше. На рваных краях капли зависают и, отяжелев, шлёпаются на пол. Щербатые некрашеные доски в налипших пёстрых листиках. Стол под клеёнкой. Кучкой яблоки. Рядом бокастый графин с чем-то светло-желтым. Ближе к краю, с его стороны – стакан.
Он дотянулся, скрипнув раскладушкой, ухватил всей пятернёй, помог другой рукой. Донёс. Стукнув зубами о край, выпил, медленно цедя, и прерывисто выдохнул. Благодарно прикрыв глаза, отёр слезу.
Крыша... Одеяло... Графин на столе... Кто?.. Где он?..
Снова выступили слёзы. Он их не чувствовал, только глотка дёрнулась.
Шаги на крыльце.
Он натянул тяжёлое засаленное одеяло, замер.
Вошла женщина. Широкая, черноволосая, с проседью. Села рядом на скамейку.
– Ну, гость дарагой, с приехалом. – Голос низкий, тягучий. – Живой? Будем познакомиться. Я – Асия. Тебя ночу Лёшка привёл. Помнишь?
– Лёшка? – прохрипел он пересохшим ртом.
– Харахон Лёшка, мой сасед. Друг, сказал. Самолёт летали... Спомнил?
– Харахонов? Лёшка... – В голове вяло заплескалось: самолёт... электричка... сухогруз... Пили... Спали... Мужик называл его: Керя... Лёшка?.. Живой, значит?
– Сам ехал рейс. Береги, сказал, харош чалвек. Приеду, сказал, заберу... Если атдам, – она мягко, застенчиво улыбнулась. – Я берегу! Ноч, ден сматру – живой, да?
Помолчала, разглядывая.
– Умыват нада, кушат. Харош женшина нада... Жит нада! Смотри, гость дарагой... смотри, да? – поманила ускользающим взглядом, поднялась, повернулась и... неожиданно легко нагнувшись, одним движением закинула халат на голову.
Перед его глазами взошла полная, закрывающая всё, смуглая луна...
Он закашлялся, и прежде чем в бессилии закрыть глаза, увидел дикие кущи, жарко распахнутое, алчно подрагивающее лоно...
– Харашо? – Она налила из графина. – Пей, да? Всё прадёт – я гавару. – И прикрыв халатом толстые колени, снова уселась. – Хочш касачок? На, затянис. – Полные, оголённые по локоть, руки совершали плавные кругообразные движения. Как в восточном танце.
Закружились и поплыли прорехи в крыше. Он снова погрузился во тьму.
Серая тень кисеёй легла на её лицо, губы горестно поджались, обозначив в уголках рта резкие полоски: не помнит... не знает... Она задумалась, шепча что-то. Потом, смахнув с галош налипшие листочки, позвала, просто, по-домашнему:
– Ставай кушат, Толик-джан.
Но он уже не слышал.
...Серый день ушёл, оставив незаметные сумерки, превратился в чёрную бесконечную ночь, в густой мрак с резкими болезненными всполохами.
Вытряхнув из шкатулки разные женские разности, что копятся годами, не находя применения, больше так, для памяти, когда на душе плохо и хочется плакать, Асия перебирала немудрящие драгоценности: искала аметист. Помнит, брошь была, с крупным фиолетовым, и на браслетах зёрнышки розового, в два ряда. Был ещё перстень, от отца остался, да не сохранился: подарила любимому на счастье, на светлую трезвую жизнь. Не получилось...
– Разотру, всыплю ему в питьё. А из этого, – она повертела под лампой брошь, любуясь сверкающими гранями темного камня, – из этого будет ему оберег...
Из книг и от людей Асия знала, что аметист ещё у древних считался талисманом, исцеляющим от пагубного недуга, когда человек не чувствует себя, не может прогнать тьму – тьма пожирает его.
Она погасила лампу, дождалась полной темноты, нашла в небе ночную звезду, поймала лучик от неё на камень и перенесла... ему на лоб.
– Будешь спасён... Там кто-то есть, кто тебя любит... Асия только даёт Свет.
Гудки пароходов, потерявших в тумане порт приписки. Стук колёс на ночных перегонах. Заполошные поезда норовят проскочить конечную остановку. Движимые непокоем небесные шары расстаются с балластом. Их несёт, несёт...
Туманы осели у чёрных заборов как неживой мартовский снег.
– Март... март... – робко стучало в мозг. – В марте хоронили отца...
Он долго лежал с закрытыми глазами, перемещаясь из осени за окном в далёкий март. Резкий треск залпов почётного караула, сдавленный вскрик матери... Вороньё над деревьями, поднятое стрельбой...
– Отец умер... А мать?.. Мои?..
И тотчас, сквозь обрывки видений, снов, издалека, из иного мира, явственно услышал голос:
– Моя любовь сохранит тебя... Спасёт... от болезни... тюрьмы... безумия... Слышишь? Я приду... Если... если это буду не я... Да святится Имя Её.
Он огляделся в поисках одежды и, не найдя, обернулся к ней.
Асия, затаённо следившая за ним, целую жизнь, – каждый вскрик в ночи, стон от боли тела, вздох, трепет век под утро – скоро-скоро запричитала.
Жалобно, тревожно. Протестующее.
Прямо над крышей закружил армейский вертолёт. Он знал, знал этот звук!
В панике, заметался по комнате. Натыкаясь на стулья, уронив вазу – брызнули астры вчерашнего утра, бросился к окну, задирая голову к потревоженному небу.
– Группа захвата! Живым не дамся!
Выскользнув из постели, Асия схватила его за плечи, с силой тряхнула:
– Не найдут! – подала стакан. – Пей! Спрячу...
...Пустая, припорошенная снегом, платформа.
Ни причалов, ни судов, подающих прощальные гудки по ночам... На месте стоянки сухогруза – четырёхэтажная общага.
Он одичало озирался вокруг.
Не слышно коварного стрекотания винтокрылых машин... Легли на курс, ушли без него... Туда, где его нет...
Асия – вполоборота, склонив голову, потеряв улыбку, – глядела ему под ноги: кроссовки драные... не по погоде...
Он подмигнул Барсику. Тот гавкнул в ответ, дважды как в цирке, усмехнулся с собачьим превосходством и указал лапой на приближающуюся электричку.
0 3.10.2007 г. – 08.08.2011 г.
Р А З Н У З Д А Н Н О С Т Ь
Держа в поводу молодую ухоженную ослицу, Амирхан вышел из последнего вагона электрички, пересёк пристанционные пути и ближней улицей направился к больнице. У входа в просторный больничный сад стоял указатель с фанерными стрелками, тыкающими остриями в разные стороны.
– Те-ра-пия. Нар-ко-лог Бру-дер-шафт Я.Е. 24 часа. Ги-не-ко-ло-гия. Ла-бо-ра-то-рия Мо-чи Кро-ви Ка-ла... – вслух по складам прочитал он.
Выбрав нужное, Амирхан посмотрел в направлении, указанном стрелкой, и ободряюще улыбнулся ослице. Вова – так звали его спутницу – звонко зацокала точёными копытцами по дорожке.
В глубине сада среди цветущих яблонь они увидели одноэтажное деревянное строение, крашеное когда-то в голубое. С торца – широкое крыльцо с балясинами, мраморными ступенями и оббитыми вазонами.
За столом, вкопанном в асфальт и покрытым цинковым железом, трое в халатах цвета «луна сквозь тучи» играли в домино и громко выражались на местном. Двое казались женщинами.
– Пацаны, гинекология здесь? – зычным голосом армейского прапора окликнул Амирхан.
Они переглянулись и продолжили игру.
Вова, переминаясь с ноги на ногу, пустила неприличный звук и затем продолжительную струю – долго терпела в электричке. Закончив, она сконфуженно отвернулась в сторону.
От стола раздался грубый хохот.
Амирхан погладил натруженную спину ослицы и, вскинув маузер, не целясь, выстрелил от бедра. Сбитый пулей дупель шесть-шесть улетел в кусты, никого не задев.
Трое в перепуге вскочили.
– Гинекология здесь, командир, – с солдатской готовностью доложил тот, что поставил дупель.
– Иа-иа-иа... – вздохнула Вова и наложила на мрамор кучу. Она знала заранее, что без стрельбы не обойдётся.
– Уберёшь, – приказал Амирхан. – Ты здесь что делаешь?
– Меняю пол, – игриво отозвался доминошник. Остальные потупились.
Амирхан насупил брови – если бы не дело, стрелял бы на поражение...
Привязав Вову у крыльца, он снял с её спины средних размеров хурджин, стряхнул с оплетённых воловьей кожей чувяков брызги мочи и ступил на белый мрамор.
В отделении готовились к завтраку.
Старые многодетные женщины, вынуждаемые мужьями рожать «сколько бог даст», молодые жёны на «сохранении», шестиклассницы-шалашовки и прочие пациентки вяло поднимались с коек, лениво причёсывались, доставали посуду. Толстая потная тётка-раздатчица гнусным голосом скликала контингент в столовую.
Не радушно приглашая к совместной трапезе, а ментовским окриком.
Амирхан извлёк из хурджина колокольчик и протянул ей:
– Звони молча, стерва, не порть аппетит людям, а не то… – он зверски выпучил глаза и полоснул ребром ладони по шее. – И во время намаза чтоб тихо было!
Раздатчица ойкнула и захлопнула окно. Тут же серебристо зазвенел колокольчик.
Амирхан прошёл по коридору дальше, в кабинет зав. отделением.
На двери – табличка: заслуженный врач РСФСР, к.м.н. Воскобойников Георгий Матвеевич. Старая... Хозяин кабинета уже давно д.м.н. И РСФСР уже нет…
Вова отвязалась и поедала из вазона тархун и настурцию.
– Витаминов не хватает, – глядя в окно, заметил заслуженный врач.
– У неё кровотечение, – пояснил Амирхан, вынимая из хурджина пачки, з надо полечить. Мой самый надёжный инкассатор.
– Сделаем, дорогой. В стационар или амбулаторно – как?
– Работы по горло, Гоша. Лучше амбулаторно.
– Сделаем, дорогой, – оглядывая сложенные на столе пачки, уверенно произнес доктор. – Заводи. И подержишь в кресле.
Осмотр под местной анестезией и последующее УЗИ показали, что амбулаторно – не получится…
Погладив Вову по спине, Амирхан добавил пачку.
В процедурном сдвинули три кушетки и уложили больную под капельницу. Георгий Матвеевич лично провёл операцию. Для круглосуточного наблюдения за больной назначил опытную акушерку и молодого аспиранта. Старшую медсестру послал за едой на рынок. Сам в течение недели не покидал отделение. Амирхан спал здесь же, в кабинете, снимая на ночь только чувяки и держа маузер под подушкой. На намаз выходил на крыльцо. Было тихо…
Послеоперационный период прошел благополучно. Молодая, выносливая, с хорошей иммунной системой, Вова быстро пошла на поправку.
Каждый день Амирхан выводил Вову в сад, на прогулку. Завидев их, доминошники уходили прочь. Больные шалашовки заигрывали с прикольным мужиком:
– И-а, и-а, – хохотали они и убегали писать в кусты жасмина.
Лечение заняло десять дней. И стоило сто тысяч – денег.
Перерыв в обеспечении валютой действующих в регионе структур и физических лиц сказался на доходах Амирхана Мансурова незначительно – он потерял не более трехсот тысяч – штрафные санкции. Деловая репутации не пострадала.
В день выписки Амирхан повесил на шею Вове новый колокольчик, закрепил на её спине потёртый хурджин и зашагал к электричке.
Надо успеть вовремя – «Инкомбанк» заказал сто килограммов налички.
08.10.2007 г.
Т У Р У С Ы
Наговорил чёртову тьму, турусы
на колёсах такие... что ай-люли.
И. Тургенев
– Цикл лекций. С красной строки, столбиком:
Много говорить не буду, а то опять чего-нибудь...
Я вообще далёк от мысли...
Вечно у нас в России стоит не то...
Записали? Кто автор – понятно. Афоризмы. Вчитайтесь – концептуально.
Теперь:
«Каналья», «соглядатайствуя», «дружочек Лизонька», «ветр», «стулы» и т.п.
Это... Толстой, Тургенев, Гончаров... с его облыжным «Обломом».
Ходят полем, бьют перепелов из-под легавых и тужатся, тужатся словами – придать аромат самобытности. Такая литература погреблась от натуги. С чем и поздравляю молодую поросль хрустеть свежей редиской.
Алгоритм. Подчеркнули дважды.
Чтоб народ уважал, держал за своего, надо изъясняться не ветхим лепетом критикесс в кримпленовых юбках, а говорить языком своего народа, владеть им... в понятьях упомянутого, концептуально... как процитировано выше...
Что значит – «не литератор», девушка? Третий ряд, слева?
Здесь вам не тут.
Надо же думать, что понимать.
Доходчиво? Вот! А вы говорите... «не литератор».
Художественная литература сегодня – это... Цитирую как есть... Кого? Себя, конечно... вихрь мистификаций, животворная российская лексика, бьющая фонтаном через... Достоверность? А кому она, я извиняюсь... Беллетристика – не милицейский протокол: ...числа января, по адресу... пырнул ножом в область... Дальше будете? То-то!
Вернёмся к столпам и колоссам.
Что есть «Война и мир»? В сердцевине? Надувательство народа читательской аудитории. Дует граф по-французски целыми страницами, без прононса... И в ус не дует. Прочёл, помню, пятую часть... по нужде школьного образования прежней формации. Остальное – у Бондарчука... Чего не постиг, догоняю через следопытов жизни и творчества. Хотя, какая там жизнь... Морока. В восемьдесят два года, в глухую ночь протеста, сбежать из дому! В неизвестность куда? А ведь авто у графа не было – на лошадках, извольте-с...
Мотивация интерпретации? Ну, юнош, вы даёте... Такие слова на моём курсе... Проще, юнош! Прош-че. Алгоритм усвоили выше?
Шерше ля фам, полагаете? Ну, что ж... Эту версию я... будучи аспирантом... написал эссе. Кафедра зарезала: фальсификатор, сортирное чтиво! На гвоздь! И попросили...
Лектор в сердцах сморкается, нечистый платок описывает кривую и исчезает в нагрудном кармане.
– «На гвоздь...» – громким шёпотом продолжает он. – А ты его вживьях-то видывала, энтот гвоздь... Тебя б самоё... на гвоздь!
Звонок обрывает монолог.
Лектор успокаивается, расстеливает платок, достаёт из портфеля кусок жареной курицы, два яйца, огурец, из бокового кармана пиджака – фляжку...
~ ~ ~
...Итак, продолжаем грызть гранит. И никаких гвоздей – вот лозунг мой!.. Стихи? Сейчас редко... Вот свеженькое:
Удал // поддал // устал // не встал //
Слышите узюм стиля? Имажинизм ХХI века!
Взрыв хохота накрывает аудиторию. Раздаются аплодисменты.
Так-так-так... здесь пропускаем... Ага, вот... Пишем всплошь.
...Царь зверей русской литературы ушёл из дому, чтобы насолить Софье Андреевне. Достала уже, ну, достала! Отказывала в доме его подругам, оскорбляла, по свидетельству доктора Маковицкого, «творческим импотентом». Толстой Лев впал во гнев... И? И – вот вам «шерше ля фам», проницательные друзья мои – подался по бывшим.
Далее... В Туле на бану... не на балу, барышня, а на бану, вокзал, по-русски... встретил в буфете свою бывшую горничную, Катюшу Маслову, с которой слепил одноименный образ за одно воскресенье. Теперь она звалася Глашей и имела жёлтый билет. А всё по барской прихоти... Старик решает восстановить социальную справедливость, в масштабе местности: Софье Андреевне – насолить с Катюшей, себе – выправить здоровье в её объятьях, после чего Катюшу возвратить в Ясную, назначив почётную пенсию.
Узлом гордыни под топор Льва пал Маковицкий Душан, доктор и сотоварищ последнего в бегах. Мол, граф, ваш возраст, то-сё, мне, если что... потом настучат по голове. Встрял... Но был послан по железнодорожной дистанции двухколейного пути. И правильно, заметьте себе! Клистирная трубка, будет указывать... Кому?! То-то.
Звонят к обеду? Что ж, до завтра, коллеги.
~ ~ ~
...На чём мы?.. Толстой, Гончаров «С обрыва», Тургенев «Отцы-праотцы», хе-хе... Опостылили, сил нет! Так! Здесь у нас отступ... Ага! Пошли дальше.
Конспективно. «Кавказский пленник». Киносценарий по мотивам меня.
...Француз-amigo, Александр Дюма, захваченный в плен черкесами, послужил прототипом повести «Кавказский пленник» (выкуп назначили три тысячи... в евро). Тут выходит его бессмертный роман «Монте Карло»... Монте... кто? Кристо? И тоже – граф? Расплодилось графьёв...
Дюма был не промах: оплатил должок черкесам и запатентовал бессмертное имя своей героини Мерседес. В честь любимого автомобиля марки «600».
С мигалкой.
Путешествуя вглубь Кавказа, распутный борзописец, неугомонный автор и герой не нашего романа, он нахально подмигивал фарой встречным горянкам. Горячие грузинские парни во главе с Грибоедовым и Чавчавадзе, состоявшими в родстве на почве «Горя от ума» (произведеньице так себе!), вломили французу и пригрозили пожизненным зинданом. Чтоб уважал местные понятия: здесь вам не тут...
Вломили. А его шикарное шестисотое авто сбросили... в стремнину реки Куры. Чьи мутные воды струятся меж тифлисских духанов и серных бань...
Лицо лектора перекосила гримаса ностальгического страдания, он достал фляжку и запрокинул голову – дык, дык, дык.
...Продолжаем. О чём у нас? – Кура! Позже здесь творил незнамо что Кура Савва-сан, так и не привыкший к грузинской кухне. Например, хинкали не любил... японский бог!
Ближе к теме? Куда же ближе, друзья!
...Там в духане, около Майдана, они и встретились... на презентации у Нодара Думбадзе. Дюма? Мигалка? Мигалку нашли и подарили на юбилей. Начальнику ГАИ Грузинской ССР. Дюме – заместо утопшего в водах «Мерса» – подарили ишака, на коем он убыл далее. Вроде, в Армению... Но горячие армянские парни тоже пальцы в рот... Звонок?
Покурили, барышни? Следуем дальнейшим фактам хронических событий...
...По обеим сторонам Большого Кавказского хребта вскорости объявились целые стада отпрысков упомянутого писателя и краеведа Александра Дюмы. Отсюда и пошёл весь сыр-бор на Кавказе: с бессмертного «Кавказского пленника» Толстого Льва. И по сю пору.
Вопрос? Вопросец? На это я вам концептуально: сколько у лейтенанта Шмидта, а сколько у Дюмы – источники разное... Но вот насчёт этого – ему было говорено – не пей на петушином помёте, козлёночком станешь. А он... ну, и... до сих пор никак.
Хотели как лучше...
Вижу неподдельный интерес на высоком градусе художественного слова... Приятно. Спешу обнадёжить.
Литературный процесс глобализма не заканчивается кавказскими пленниками. Он ищет и находит героев нашего времени. Преодолевая обломы и обрывы в творчестве, автор как феникс из пепела отыскал-таки... истинных потомков... Кого вы думаете? Ошибочка! Выдающего Александра Петровича Дюмы! Среди них – выпускник Сорбонны, с двумя «н», мой закадычный... соавтор Сеня Пендеревский, а также его сосед по даче – самородок Саня Шор, по фамилии Шорохов, бывший мент.
Это, повторюсь, самые даровитые. Остальное – без протокола. Школа жизни.
Оба творилы, значит, поэты-почвенники. Ну, знаете: слёзки-берёзки... шуры-муры... Гонораров – кот... Даже и совсем... Замыслили роман обоюдоострого сюжета эпохи... Сели под Клином, на даче. Пиво – день, неделя... Толку... В туалет с «Клинского». П и сать – тут как здесь, а вот пис а ть – вас как не бывало... Негра им подавай, литературного, паразитировать талант в прозе. Пендер: звони Ширялову. Мой псевд о ним.
...Сели втрёх. Обсудили. Вычленили. Обстругали. Добавили. То что. Хотя... Урезали. Ну, две недели ни... А тут... только по первой – Лиза. Пендеревская. Тоже... И пошла, училка: про мигалку уберите – бред... Дюма не склоняется падежами... зиндан никто не знает...
Мы её – рыбу жарить, типа. Она снова: купите бюст галтер, мальчики, зима скоро, на меху чтоб. Те – ржать... почвенники. А я сбегал. Последние отдал. Утеплил под её номер... И наш роман пошёл. Догоняете?..
До выхода – избегаю... Но вам, ладно – «Бедная Лиза». Заява на «Букера».
Май – декабрь 2010 г.
МИНИ ат ЮРЫ
...Может, так и бывает. Может, так и находят друг друга...
В абсолютной непроглядности судьбы, как разведчики в абсолютной тьме и тишине, идут, выставив вперёд левую руку, идут, не зная, что движутся навстречу, идут, пока руки не встретятся...
* * *
Молодые, когда всё впервой, всё страшней, ощущения и чувствования не затёрты опытом, всё переносят, казалось бы, острей. Боль, страх, голод, жажду любви и само её ядро – близость...
С годами, в старости, узнаётся, что нет. Не так.
Всё переносится, чувствуется, осмысливается – переживается – сильнее, чем когда молод. Даже простой зуб вырвать... Не говоря уж про любовь. Много сильнее!
Кроме, может быть, ухода близких.
* * *
Александр Сергеевич Пушкин набирался ума и полезных знаний не только в лицеях и салонах. Это я для себя вывел. Не согласен кто – выведи своё.
Василиса Егоровна, комендантша из «Капитанской дочки» – помнишь? – судила просто: «...разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи».
С какой стороны не глянь – всё по справедливости... Народная мудрость – там и набрался.
* * *
К шестидесяти старого в себе ничего не чувствовал. И дёрнул чёрт – не без кокетства – поиграть в старость. Ноги волочить, неаккуратно мочиться, сморкаться. Хромать пуще, демонстрировать одышку...
К семидесяти всё наигранное стало органичным, естественным. Добавилось ещё многое, и усилилось. И назад – уже ходу нет: доигрался хрен на скрипке...
А всё потому что!
* * *
Разобраться, что с отцом, хотела. Подсовывала то, другое – прочти...
Прочёл: «...изначальный штрих // остаётся нанесённый // золотом крови, сияющий. // Желание идеальной жизни». Джим Моррисон.
Не пускал к себе, гордец жалкий, считал маленькой. Ничего не понял. Пока не увидел в глазах не дочернюю жалость, а кромешную беспомощность и отчаянье...
Жена крепче, навидалась...
– А не слетать ли нам на джазовый фестиваль? – И ей – одинаково – что в сад «Эрмитаж», что в Голландию... Лишь бы в глазах свет... Появился.
* * *
В подражание классику
Три вокзала – шебутное место.
Пошёл на Курский. Оказался под пальмами у входа в ресторан. Их две стояло, в кадушках. Пыльные как самум. А креолок, что мужики говорили, ни одной.
– Иди... на Ярославский, – послал швейцар, – там. Они.
Этого недоноска с рожей вышибалы, в мундире с позументами, он тоже послал. И заснул под пальмой, что погуще листвой.
Приснились Мюллер и Штирлиц. В мундирах. Штирлиц – он по легенде напрямую не мог – вежливо так швейцару:
– Was ist das, donner Wetter! – Тот по карманам шарил...
...Спустился к Яузе. Дебаркадер «Салон У тех». Взяли японской судомойкой – так глаза заплыли...
* * *
Пригласил на работу. Напирал, что золотое дно. В условиях народившегося капитализма.
...Офис. На двери, где отдел кадров – по-ихнему: О’К! Ну-ну...
Через неделю – налоговая. Пока рылись в сейфах да компьютерах – утёк. «Сделал шустрые ноги...» Как при социализме.
* * *
На качелях
Раскачивал всё выше-выше, и ладони, скользнув по худым рёбрам, вдруг ощутили под платьицем восхитительные яблочки...
– Выше! Ну! – хохочет Лёлька, кося озорным глазом.
Он – выше. Ещё...
– Ах ты, гадёныш! – подкралась мать. – Я тебе покажу! – И за ухо. Как пассатижами. Лёльку выдрала прямо во дворе. Та потом долго обходила, в глаза не могла...
А в девятом решилась. Под Новый год.
* * *
Помнишь?..
– Знаешь, о чём я сегодня вспоминала? Как ты по пожарной лестнице в роддом, на третий этаж... А я в пустой палате, на холодной клеёнке выла дурой... Разродиться не могла... всю ночь.
– А помнишь, прилетал в Ижевск, на свидания? Наши ребята москвичей терпеть не могли, прибить хотели... Да не прибили.
– А ещё помнишь...
Лицо улыбается ярко, как раньше. Забыла о болячках. Как же: мой миленький пришёл, осенним дождичком... рано утречком...
Сердце моё.
* * *
Результат стал, по большей части, маловыразителен, блёкл, непродуктивен...
Больше занимает процесс.
* * *
Её бесконечное обожание, подумалось, плод моего воображения. Нездорового. Ленив, зануден, пафосные речи... Правда, обожание – из другой сферы, «чувствительной». Любовное поклонение, как бы. Но тогда и подавно: вредные привычки, отвратительный запах, скучный секс...
Врать она не умеет...
Пусть обожает, какой есть.
* * *
Варя в гостях. Много народу – дети, взрослые. Всё здесь ей внове, она возбуждена. Бегает, падает, вопит, хватает, вырывает...
– Варя, не бегай... Нельзя!
– Варенька, осторожно!
– Варя, подойди ко мне.
– Варюша, не надо...
– Варя, положи на место. Нельзя!
– Варя, хватать нельзя!
Варя на мгновенье замирает, гневно сводит брови, топает ногой:
– Зя, зя, зя, зя! – и убегает, прячется в прихожей.
* * *
– Ну, что вы... напротив. Обретя в моём лице преданную по гроб жизни... соратницу... готовую ежечасно... в порыве... до саморастворения... вы априори избавлены от сердечного недомогания и слабой эрекции. Навсегда! Представляете?
Такой ценой... Не сказать, чтоб совсем дура...
Извечное бабское вампирство.
* * *
– Объявляется посадка на скорый поезд номер тринадцать – «Москва – Тбилиси». Пассажиров просят...
...Их уже третий день просят. Грузин и русский. Не могут расстаться. Не хотят расставаться!
– Зачем плакать, генацвале? Петь будем! Давлиот! – булькает грузин бочонком. – Преломить хлеб, запить вином...
Подходил милиционер – преломить, запить...
– Мой дом – твой дом! У нас умеют лечить душу... Едем, генацвале!
Успели на ходу.
...Русский «выпал» в Орле. Грузин уехал...
Будь он русский – «выпали» бы вместе.
* * *
Самая читающая нация
– Витенька, простите её, голубчик! – тёща в мольбе о снисхождении к загулявшей дочери. – Вы сможете, вы – Обломов... Вот Веня (предыдущий зять) не простил бы. Он слишком... Штольц.
– Мамаша! Сколько раз просить – не ставьте сковороду на мою газету!
* * *
«Добро есть, братие, чтение книжное, паче же всякому хрестьянину, ибо сказано: блаженны вникающие в смысл (прочитанного), они всем сердцем его восприимут... Красота воину оружие, кораблю паруса, так и праведнику почитание книжное...»
Из «Изборника 1076 года» («Слово некоего калугера об чтении книг». Калугер – монах.)
Удивительно полно легли на душу эти строки.
* * *
«К. Симонов приезжал в Париж звать Бунина в СССР, готовил почву:
– Иван Алексеевич, я заказал кое-какие продукты для вас, их доставят самолётом.
...Стол ломился... Колбасы, копчёная севрюга, свежая осетрина, анчоусы, кетовая икра, паюсная, маринованные грибы, пышная кулебяка...
Социалистическая водка имела приятный вкус... Бунин – тонкий знаток – долго изучал этикетку, будто хотел вычитать из неё судьбу русского народа, покачал головой и налил соседям и себе.
– Передайте мне этого буржуазного предрассудка, – показал он на икру. – Соцколбаса, пожалуй, не хуже капколбасы.
Водку он называл «стахановкой» и сочинял стишки, где она рифмовалась с голодовкой, чертовкой и забастовкой.
Симонов вежливо улыбался.
(...) Бунин помолодел лет на двадцать, он сиял, все испытывали подъём, громко говорили и хохотали».
