Текст книги "Чистота сердечных сокращений"

Фото - роман

*

Вид со Стрелки назад, на речку, на тот берег – будто из кабины кренящегося самолета: земля вертится… ось ушла вкось.

Самое щемящее, что я видел. Может, я здесь родился?

*

Школьный двор. Денис в бабочке, ранец первоклассника – пора… Покинуто глядит, обернувшись, из толпы «новобранцев»: где ты, мама?

Ещё кадр – хохочущая троица, в обнимку. Первый учебный день позади и – ничего страшного… Уже завелась подружка, рыжая, кудрявая, с бантом. И друг.

Сколько будет между вами всего! Но это потом…

*

У Женьки на Смольной.

Кате два года. Щёки, попа в колготках, руки в перевязочках. Цапучие, хватучие всего. Братцы в недоумении – откуда такое?..

Бате здесь шестьдесят четыре. Меньше, чем мне сейчас.

*

Даша на пианино. В стакане – колокольчики. Они нежно позванивают. Даша отвернулась от колокольчиков – не любит цветов, музыки…

Сосредоточенный на мысли покой.

*

Свадебные. Чёрно-белые, скверного качества. Тогда было неважно – «ах, зачем нам память на плохой фотобумаге…»

Тбилиси – маленький Париж, говорят там. Мы с Риммой – прямо французы, до такой степени элегантны.

Римма = (Софи + Жаклин) : 2. Зуб даю.

*

Балкон на Песчаной. Мои старики… Ещё не жалкие.

Какие они близкие теперь. Дорогие. Нужные… Далёкие.

*

Чижовка. Лето. Римма в купальнике, в «палисаде»: я – дома!

*

Динька в «Чайке» на Селигере. Сосны. Небо. Води-и-и-щи…

Ему с нами хорошо.

Римма в красном а ля не рюс, пляжно-пижамном… Ей с нами хорошо.

*

Снова Стрелка. Берёзы, просквоженные ветром полей. Сушь. Поспела и подсохла слегка земляника. Сзади, сквозь кущи прибрежных ракит, сверкает солнцем Ока. Она здесь невелика, теряется за поворотом.

Это – самое…

*

Катя с Мишей в ЗАГСе. Счастливые… Blume, blume uberal… Неужели они могут облететь когда-нибудь?

Другое фото этого дня – Катя с Мишей у бабули на Песчаной. Благословление…

Следующее – крошечный Динька на руках у Кати. И рядом – в саду у Редьковых – Римма, на руках – Катя. Душное, дымное лето 1972 г.

*

Катя на взрослых шашлыках со мной. Шесть лет. Зайчик мой…

Катя со школьными подругами. В старших классах. Артистизм, но без позы. Пижонство, но в хорошем понимании… Папаша!

Девчонки разглядывают судьбу через объектив. Повзрослели на изломе…

*

Директива Главкома ВВС в действии: лейтенант Хапов – из запаса в кадры.

ТОДО – Тбилисский Окружной Дом офицеров, фотосалон, 1968-й год.

По фейсу и по выправке лейтенант-двухгодичник тянет на майора…

*

1947-й. Сахалин.

Штаны на помочах, курточка с разнокалиберными пуговицами, кепка… Мама шила одёжку из чего-то серого, грубого, брезенчатого. Но – поверх белый воротничок. В глазах – смятение и тревожность, легко угадывается готовность пасовать… спрятаться в норку. Отец называл меня «суслик».

Вспоминая уже взрослым отцовское прозвище, я по-идиотски обижался.

Отец разглядел мою суть…

*

50-е, класс восьмой или девятый.

Морда свирепая как у пирата. Над бровью свежий шрам наискось. Памятный след…

...Братья Адик и Рудик Кучины, Адольф и Рудольф, дрались здорово. И всегда вдвоём. А в тот раз – за Жанку. Не поделили…

Прихватили в арке. Помню, темно, лужа.

Бляха просвистела над головой. Увернувшись, я сократил дистанцию и ударил ногой ближнего. Он поскользнулся в луже и, падая, уткнулся головой в решётку ворот, а второй угодил мне по спине – аж китель треснул на лопатках. Школьная форма тогда была – гимнастёрка под ремень или китель. Мне нравился китель…Повернулся – опередить, но… Удар пришёлся в лоб.

На следующий день я повёл Жанку в кино. С перекошенной, задранной скобками, бровью, в байковой куртке, в этой самой, что на фото – мама ещё не успела зашить китель. Первый раз шёл с девчонкой в кино! Как сейчас помню – на «Динамо». «Тень и свет», с Симоной Синьоре. Она играла чокнутую пианистку.

Мы сидели на последнем ряду и целовались. Жанка удерживала мои пальцы в потной ладони и беспрерывно ёрзала на скрипучем стуле.

– Тебе что, в туалет надо? – не выдержал я.

– Дурак, – она выпустила мою руку, вскочила и стала пробираться к выходу.

Не сразу, минут через пять, я вышел. Жанка сидела на лавочке, болтала ногой.

Я закурил «Дукат», семь копеек пачка, затянулся как взрослый и, закашлявшись, небрежно спросил:

– Ты с ними в кино ходила?

– С ними неинтересно, – скривила губы, – даже целоваться не умеют…

– Оба? – похолодел я (ведь всерьёз жениться собрался).

– Обои! – расхохоталась она. – Чего пристал?

Тут я психанул.

– Немчура тебя лапает!.. Ты знаешь кто?

– Ну и вали! От тебя ваксой воняет… Сопляк!

– Я – сопляк? А ты… а ты…

– Отстаньте вы все! А если так надо, иди к Нинке… С ней без кино можно!

Нинка – наша дворничиха. Ей лет двадцать – старуха. Пацаны к ней ходили…

На дрожащих ногах я спустился в полуподвал. Под потолком металась очумелая муха, потрескивали лампы.

– Портвейну принёс? – Нинка усадила меня на топчан. – Что, поругались? Герой… – тронула пальцем шрам. – Да не злись ты, орёл! Выпьешь? Не спеши…

– Фу, мерзость!Где ты так нализался? – встретила на пороге мама.

Не поднимая глаз, я прошмыгнул в туалет. Меня вырвало. Озноб какой-то, в ушах звенело. Я сидел на толчке и плакал. А за дверью отец вполголоса утешал маму:

– Ничего, пусть проблюётся. Похоже на случайные связи.

*

Анапа. 1951-й.

Мы с Женькой ещё совсем… суслики. Тощие, «под ноль». Чёрные, на завязочках, плавки маминого пошива… Счастливые – море впервые.

Рядом – мама. Здесь ей сорок один. Чуть полноватая. Но ведь троих родила!.. Знаменитая коса короной, несравненная улыбка ещё той, молодой мамы, загадочная, счастливая – скоро приедет отец…

*

А вот вся троица. Юрик – молодой олень, вместо рогов всклокоченные на ветру волосы. Устремлённый взгляд. Он будто не здесь. Женя – тюбетейка, очки. Прижался к надёжному плечу сестры. Он – здесь. Валечка – ещё так называли! – хмура. Может, просто в раздумьи брови сошлись. Она – студентка мединститута. Впереди такая ответственность…

За нашими спинами море, причал. Малые промысловые суда – сейнера, фелюги… Скоро, на Балтике – СРТ, БМРТ…

Неужто всё отсюда, от анапского причала, пошло? А что – всё? Просто жизнь по своей, для каждого, линии начертанной…

*

Батя. Мама. Мои старики… Им ещё нет 60-ти.

Мама – с цветами. Отец – с неизбывным обожанием… Встреча планеристов. Мама узнала «закрытого» С.П.Королева.

*

Вазианская АРБ*, в/ч 36979, офицеры техотдела. В центре – майор Трусов, «фура» набекрень.

________________________________

* АРБ – авиационно-ремонтная база

Два года службы закончены. Оставаться Римма не хочет… Куда ехать? «Голый» паспорт, форма, контейнер с нехитрым скарбом… Куда?

Оставляли многое: служебная перспектива, 3-х комнатная квартира, родня в Тбилиси, друзья, братья Чантладзе…

В Россию! «…Мой адрес – не дом и не улица…» Не пропадём!

Вазиани… там сейчас база USA Army… Какое непредставимое чутьё у жены.

*

Жора. Определяющее воздействие в юности. Но… «не сотвори себе кумира»?

*

Рыбвтуз, Калининград. 1959-й. Сэсик – Вячеслав Бобышев – и Юра Гунер.

Поэт и прагматик. Первый – почти Веничка Ерофеев. Второй – единственный из нас не предал море.

*

На охоте под Москвой. По-моему, Бронницы. Охотхозяйство. 1960-61г.г.

Похож на Катю.

*

Римуха маленькая с дедом и бабушкой. Пахомово. 1947-й.

Немыслимый бант. Косо отхваченная чёлка. В глазах – улёт. Взгляд бестрепетный, недетский. Никаких – «улыбнись, птичка вылетит». Нет. Смотрит далеко-далеко…

Что ей там виделось?

*

Вот в девичестве – деревня, техникум, завод.

Как одеты! Глухие платья, тёмные жакеты, волосы на прямой пробор. Строгие улыбки… Но! Сквозь – всё равно не спрячешь – естество, молодое…

*

Ижевский пруд. Пляж. Римма с подругами. «Как хороши, как свежи…»

Римма ещё не знает меня, но я уже где-то рядом. Может быть, даже на этом берегу…

*

Снегири на нашей берёзе. Заглядывают в окно. Они с виду всегда какие-то малоподвижные, не то, что синички-шустрячки. Но когда всё кругом укрыто снегом, и они заглядывают… Римма насыпает им в кормушку.

*

На кухне. На руках – Даша. На столе одинокий стакан, закуска. На лице… не разобрать, оно склонено к Даше.

За окном – смутное время. Внутри – без времени.

*

На работе. По морде – с похмелья. За спиной зашторены схемы изделий. На столе –профаскетизм. Даже компьютера нет.

За этим столом почти тридцать лет… очуметь!..

*

Вручение правительственной награды.

Взнуздывал себя, пока шёл «к руке»: «Свободней держись! Сгони подобострастие, подонок. У тебя аж скулы сводит…»

По фото не скажешь, что удалось. Не выдавил по капле…

*

Отец в госпитале. Лимфогрануломатоз. Как грохочущая лавина.

Химия – реанимация – палата. Пару раз отпускали на неделю домой. Лежал равнодушный, отчуждённый. Смотрел на маму…

Дежурили посменно.

Батин сосед, лейкозный, обвислый, белый как мука, ругался:

– … вашу мать! Помирает человек. Имейте уважение – оставьте в покое… Какой смысл?

Пост сдал – пост принял. Перед тем, как разбежаться, курим с братом:

– «Какой смысл?» Что за хрень несёт…

Суслики были… гордились «несением службы» у постели отца, считали, что мы вытащим его… Врачи поддерживали нас в этой наивности – так у них положено…

…Я вернулся в палату. Отец лежал на боку. Вздрагивающий тощий жёлтый зад, выпирающие мослы… Молоденькая сестричка, держа лоток в левой руке, тоненькими пальчиками правой, стараясь не причинить боль, разбирает завалы каловых масс. Отец постанывает, что-то говорит, но уже не стесняется.

Медсестра, обернувшись, кивает мне на выход.

…Освобожденный, в чистой постели, в проветренной палате, отец встретился со мной глазами: иди, сынок, тебе пора. Он ждал маму. Я же, провонявший табачищем и перегаром, со странно бегающим, уклончивым взглядом, не находящий простых слов, сейчас не нужен ему. Отец не мог, не умел сказать: ты нетрезв, выйди отсюда, пока мать не пришла. Он повторил: тебе пора.

Понимал, что мы можем больше не увидеться. Сдерживал слёзы и прощался… Я этого тогда не понял…

Вошел дежурный врач. Послушал отца, пошептался с коллегой.

– Мы переводим его в БИТ*, сердечко частит… Вы – идите...

...В это самое время мама собиралась в госпиталь, на смену мне. Перед выходом присела на отцов диван. И вдруг отчётливо почувствовала, что он больше не вернётся сюда, в свой угол. Никогда.Станет обыденностью жизнь друг без друга. Появится сиротское слово – «вдова». Она ужаснулась этой мысли.

…Мама проживёт вдовой тринадцать лет.

*

Похороны. Снежный март.

Прилетел Омар. Самолёт не сажали: низкая облачность. Сели в Домодедово, позже. Но он успел… Привёз на поминки ящик «Телиани».

…Караул дал первый залп. Мама от неожиданности негромко вскрикнула и, устыдившись испуга, заплакала. Всполошённо каркая, снялись с дерев и тучей закружились над кладбищем вороны.

На поминках дядя Валя бесконечно повторял, смакуя «Телиани»: «…любил, любил жизнь во всех проявлениях…»

А я точно знал, что не во всех.

_______________________________

* БИТ – блок интенсивной терапии

*

Воря. Пороги ниже моста, тропинка к Абрамцево. Римма любит здесь бывать.

Пажа, южный берег. Долина от улицы Овражной. Здесь Римма не любит бывать – на горке моя больница…

*

Пруд на «Ферме», источник. Гефсиманский скит. Галя и Боря Дайн. Мы в гостях у Юрия Николаевича Палагина.

Литератор, краевед. Знает всё о писателях Сергиева Посада, начиная с четырнадцатого века. Человек очень деликатный. Романтик, поёт в хоре…

Изредка звонит. От Юрия Николаевича – одобрение, поддержка.

*

Чижовка. Дедов мотоблок. Денис дорвался до руля. Рад!

*

«Розановка». 2007-й. «Пастернаковское лето». Рассказ «Мария». Первая победа, первые «лавры» на голове.

Следующий год – вместе с Динькой. У него прелестные наблюдения о Чижовке. У нас – по диплому и «пропись» в газете «Вперёд». Во!

*

Лавра. 1999-й год. Мы и братья Чантладзе. Работают оба в Москве. Видимся всё реже: в электричках скинхеды…

На лицах – тени скорого расставания… Сакартвело! Гаумарджос!

*

Это – Варя. Совсем новенькая. Чудо!

Радость и любовь Кати, Миши, Диньки. Любовь наша. Я часто смотрю на это фото. Всё чаще… Сколько намешано! Даже хитрованская усмешка прабабки.

Её, двадцатилетней, фото рядом.

*

Карточка оборвана и обгрызана по краям. На ней – я во младенчестве: пелерина, кружавчики, глаз косит (он и сейчас изредка уходит за горизонт), ухмылка, полная безучастного пренебрежения…

Карточка у нас появилась после разбора маминого архива. Кто-то её рвал, гнул крестом, прожигал какой-то гадостью… Кто?

*

Лысый, в полупоклоне, на лице – признательность. В позе – ущербность нетренированного старика: шестьдесят лет. Юбилей на работе. Шестьдесят человек.

Моложавые, обольстительные соратницы. Торжественные стихи. Цветы, слёзы. Галстук душит… Сердце рвется…

*

Я. Точильщик... Точу столовые ножи, прошу не пугаться. Кроме них, точу слова, словечки, их сочетания. Точу слёзы вдохновения и благодарности. Над написанным. Над старыми фото.

Над тем обрывом…

Сентябрь, 2009 г.

ЦВЕТНОЙ БУЛЬВАР

Шаткая колченогая подставка для цирковых номеров с хищниками. На ней, ловко балансируя, стоит босая женщина в мужском свитере до колен и парадной флотской фуражке. Она вертит что-то над головой. Лассо?.. Не разобрать. Вокруг неё как заведённые прыгают собачки в разноцветных бантах. Лают – но лая не слышно…

Этот сон приходит который раз. Можно разглядеть подробности – вязку свитера, цвет глаз у собачек. Взглянуть в лицо женщине не удаётся, но он знает, что это – она…

Сырое октябрьское утро. Вороша носом влажную листву, мимо пробежала овчарка. На секунду, словно пропустив что-то, возвратилась к его ногам, подняла строгие глаза.

– Пират! Ко мне! – тут же раздался негромкий окрик.

За спиной на газоне показалась невысокая молодая женщина в чёрной шинели до пят. Подошла ближе, прислонилась к спинке скамьи и, запахнув полами оголившиеся ноги, спросила:

– Позвольте прикурить, молодой человек?

Бледное лицо, будто неумытое со сна. По-мужски прищуренные, серые глаза. Смелые, смеющиеся. Долго всматривалась, склонив голову набок. То ли желала убедиться, что они незнакомы, то ли изучала – какое впечатление производит. Что-то её не устроило… Выпятив пухлую капризную губу, она пустила вверх дым и властным движением ухватила собачью холку. Пират извернулся, лизнул её узкую ладонь и лёг у ног.

– Знобит что-то, – произнесла она, отворачиваясь, и снова запахнулась в шинель. – Хотите кофе? Во-он мой балкон, – махнула рукавом в сторону дома пока он собирался с ответом.

Подходящий балкон нашёл сразу: «весёлый Роджер» на банном полотенце… Поймал её насмешливый взгляд.

Пират нехотя поднялся. Женщина с собакой пересекли газон и удалились.

«Какая же, однако, уверенность, – подумалось вслед, – разве что за холку не взяла…»

Походив по Центральному рынку, он купил горячих чебуреков, бутылку чачи, гранатов...

...Невиданных размеров комнаты, гулкие из-за относительной пустоты. Пыльные шпалеры в гостиной, устоявшийся запах трубочного табака. Громоздкий, как дредноут, кожаный диван. В комнате с балконом – тахта под туркменским ковром, подушки-валики. Рядом с тахтой – распластанная на полу белая медведица с ободранной (вероятно, Пиратом) мордой и одним глазом. На стене – крест накрест – обнажённая абордажная сабля и именной адмиральский кортик. В кабинете – письменный стол неизвестной эпохи, кресло тёмного дерева. На столе лампа, как в читальном зале, стопка пожелтевших листов бумаги, придавленная колоколом громкого боя с эсминца «Упорный». На зелёном сукне – чернильное пятно с контурами Южной Америки...

В сопровождении Пирата он обошёл все комнаты, не заметив ни единого предмета, который мог бы принадлежать молодой женщине. «Наверное, в ванной. – И неожиданно устыдился направления мыслей. – А тебе-то, что, собственно?»

Разглядывая тёмное золото книг за стёклами шкафов, он обнаружил и арабскую вязь, и готику, и иероглифы. Возникло странное ощущение, что он будет здесь жить…

Из кухни послышалось:

– Кофе готов! – в интонации – Пират, ко мне!

Минуя прихожую – в углу шинель на вешалке, морской бинокль на потёртом ремешке – он прошёл на кухню. На полу, на подоконнике, под мойкой – пустые бутылки, в раковине – гора грязной посуды, на столе – коряво взрезанная банка недоеденных консервов... Холостяцкий натюрморт. Он брезгливо огляделся – куда сесть.

«Не комильфо. Дама пригласила на кофе, а он нос воротит...» Она поставила перед ним кофе, протянула руку:

– Варвара Парамонова.

– Владимир Шерстобитов, – он задержал её руку. – Вы были уверены, что я приду. Отчего?

– Я изучала вас в бинокль. Каждый волосок щетины. За десять минут три сигареты. Сменили пять раз гримасу – у вас открытое лицо, вы беззащитны… Оставалось спуститься на бульвар и… взять. – Варвара откровенно наслаждалась произведенным эффектом.

Кофе оказался отвратительным: его аромат смешался с запахом рыбных консервов. Настроение неожиданного лёгкого праздника испарилось.

Поглядывая на бутылку с чачей, она продолжала:

– Могу добавить… Вы – студент-заочник или аспирант. Физик-химик… Из бедной семьи – пальто, как шинель у Акакия… Психологически неустойчив. Ранимый – словцо «взять» вас зацепило… Итак, процент попадания?

– Девяносто шесть и пять! – Владимир не скрывал восхищения.

– Это всё на виду. О более глубоком – позже, – она красноречиво глянула на бутылку.

Выпили. Он надавил соку из гранатов.

– Хорошо-о, – запьяневшим голосом протянула она, – с ранья чача, гранаты… Как вы догадались? – Жёсткий прищур исчез, глаза подёрнулись тёплой влагой, движения сделались медлительными. Не дожидаясь, она подлила себе ещё, выпила и откинулась на спинку стула. – Тут на днях был один. Гиви, нет – Гоги. Хрен лысый… После второй под юбку полез… Я – Пирата. Ха-ха! Тот стремглав, шерсть дыбом. А этот… чмо, по стеночке, мимо него и – на выход. Ха-ха-ха! От него так густо несло цирковой конюшней… Джигит. Звал в наездницы.

– Занимательно, – холодно усмехнулся он. – Не претендую на высокий процент попадания, вы – прирождённый дрессировщик. Кроме того, пишите тайком флибустьерские стихи с посвящением самой себе. В детстве любили подглядывать за взрослыми в замочную скважину. Признайтесь!

Варвара подлила ещё. Он продолжал:

– Как догадался? По лицу, но без бинокля… В самом деле, Варвара, вы чем занимаетесь?

– Довольно! – хлопнула ладонью по столу. – Что за глупая пикировка. Я думаю… – Она затянулась и, спрятав лицо в клубах дыма, стряхнула перед ним пепел. – Да! Я думаю, что более неприлично – лезть порядочной девушке под юбку или лезть к ней с подобными вопросами? Может, ты из милиции?

– Извините, мне лучше уйти.

...Он не выдержал, оглянулся на балкон – пиратский флаг был приспущен.

Владимир прогуливался по Цветному и со смешанным чувством вспоминал о Варваре. Капризная, выпивающая… Странное, неженское выражение в глазах. Но... притягательна необыкновенно…

– Пират!

Вот и она... Глаза в разные стороны, как у пьяного зайца, ухмылка до ушей. Из кармана – початая бутылка вермута.

– Привет! На обиженных воду возят... Ха-ха-ха! А мы воду не пьём! Ха-ха!

В знак примирения, за радость слов, сказанных в простоте и беззлобно, пили вермут. Потом портвейн… Целовались исступлённо под ревнивые подвывания Пирата и завистливые взгляды прохожих.

И говорили…

…Родилась она в семье питерских актёров.

Детство Вареньки казалось вполне счастливым, если не считать, что родители почти не занимались ею. У них была своя жизнь – театральные интриги, гастроли, связи на стороне...

Когда Варе было двенадцать, мать, Вероника Антоновна, ушла от отца к блестящему морскому офицеру, капитану первого ранга Вадиму Николаевичу Груздеву, покорённая его настойчивым ухаживанием. Она была дамой влюбчивой и регулярно заводила романы.

Варя росла у бабушки. Дерзкой, своевольной. Из взрослых признавала только отчима, когда он появился. Водилась преимущественно с мальчиками, прогуливала, курила, выпивала. Но школу закончила с серебряной медалью.

Вскоре Груздева перевели в Москву – на повышение. Присвоили звание контр-адмирала. Вероника Антоновна не дала согласия на переезд – она не имела никаких шансов даже на самые жалкие роли в московских театрах. Стать же просто женой, пусть и адмирала, не желала… Продолжая играть в своём театре, бывала наездами в Москве. И в один прекрасный день объявила мужу, что оставляет его. Говорила о возрасте, о положении в труппе… Но все знали – завелся молодой любовник.

Вадим Николаевич ушёл в дальний арктический поход. Варвара к тому времени уже училась в МГУ, на факультете журналистики. Несколько месяцев она наслаждалась свободой. Но к празднику Октябрьской революции отчим возвратился. Поседевший, посвежевший, с новым орденом на груди. В доме стал бывать его адъютант Миша. Педант и службист до мозга. Она, ясное дело, раза два затащила его в койку. Миша оказался непоправимо скучен и невыносимо пуглив для любовника. И быстро надоел.

Хозяйство в адмиральском доме вела прислуга, Александра Ильинична, «старая гарнизонная блядь», как выразилась Варвара, что на самом деле не соответствовало действительности. Во-первых, она была отнюдь не стара, – по Варвариным рассуждениям ей сорока не было – во-вторых, очень даже преданная адмиралу женщина. Насчёт же её гарнизонной жизни история умалчивает.

Однажды Варвара застукала их... на медвежьей шкуре. Виду не подала, но с этого дня люто возненавидела крутобёдрую, пригожую лицом и телом, прислужницу. И, неожиданно для себя – ужаснувшись до холодка под сердцем крамольности возникшей мысли – взглянула на отчима по-новому: поджарый, холёный, седоватые усики, стальные глаза, сильные руки...

В предвкушении запретного она затаилась, чтобы не выдать себя раньше времени – любую победу надо готовить…

…Приручала по-бабьи. Откуда что взялось!

Провожая на службу, обнимет откровенно, поцелует в губы. Не поднимая глаз с трепещущими ресницами... А то постучит вкрадчиво в ванную – спинку потереть? – и войдет, не дожидаясь ответа, подаст свежевыглаженное шёлковое бельё, лаская взглядом мускулистое тело и едва сдерживая себя… Или заведёт подробные обсуждения кобелиных проблем Пирата, не сводя зовущих насмешливых глаз.

Вожделение нарастало. Скорей! Скорей кончать затянувшуюся игру. Залезть внаглую в постель, заставить его выкинуть из головы возрастные предрассудки…

Варвара потеряла сон и стыд. Голая расхаживала по ночам и, затаив дыхание у его двери, слушала, не решаясь войти. Возвращалась в раскалённую собственным жаром постель, через минуту снова вскакивала и шлёпала на кухню – попить – под недоумёнными взглядами сонного Пирата…

Адмирал был сбит с толку. Поведение Варвары бесило дерзостью напора – голозадая наяда шастает по квартире... Он же не мальчишка... Отчим, как никак… Окутывая дымом пространство и, не видя строчек, слушал звуки за дверью, вздохи… Выходил на балкон подышать ночным бульваром... Столкнулся в коридоре с Варварой:

– Простудишься…

– Ну, я ему и дала-а-а, – плотоядно гримасничая, вспоминала Варвара. – Он у меня до утра блеял ягнёночком… И волком рычал так, что Пират кидался в свалку. Мамочке и не снилось…

Они допили портвейн и пошли по бульвару к Самотёке. Нечаянно наступив на полу шинели, он извинился с нетрезвым смешком. Варвара истолковала по-своему:

– Плаща нет, а пальто сгорело, ха-ха!

– ?

– В скупку снесла. На Минаевский. И часы – настольные, настенные... А шинель – никогда! Хоть с голоду…

– Работать надо.

– А я работаю! – огрызнулась она. – Ты как думал? Платки пишу. Но платят хило...

…Незаметно оказались у Селезнёвских бань. В рюмочной, которая у местных звалась «Голубой Дунай». Шалман, каких много по Марьиной роще.

– Конец маршрута, – оживилась Варвара. – Ты спрашивал насчёт стихов? Сейчас будут поэты. А я не пишу, как он умер… Может, потом… когда-нибудь.

В дальнем углу заведения, за высоким круглым столом с потрескавшейся мраморной столешницей маялись трое. Ладонь под скулой, скучные глаза искательно взирают на входящих. На столе – набитая окурками пепельница.

– Барбара! Это кто? Не знаем...

– Свои! Садись, Володь.

Она отошла, пошушукалась с буфетчицей. Появилась бутылка водки. Уборщица вытряхнула пепельницу, протёрла стол, извлекла откуда-то стакан: наливай, Варюха.

– Если свой – сначала ему, – распорядился седовласый поэт.

Выпили.

– Давай Тютчева, Серёжа, – попросила его Варвара, – потом свои...

…Возвращались на Цветной поздно.

– Маленькая была, болела… корью, – вспоминала Варвара, – а он сидел у постели, полотенце мокрое держал на лбу… И читал мне… своё любимое… лермонтовское...

По синим волнам океана,

Лишь звёзды блеснут в небесах,

Корабль одинокий несётся,

Несётся на всех парусах…

Она горестно, по-детски, всхлипнула:

Из гроба тогда император,

Очнувшись, является вдруг;

На нём треугольная шляпа

И серый походный сюртук.

Варвара отёрла рукавом шинели слёзы, трубно высморкалась Пирату под ноги – тот от неожиданности дёрнулся в сторону.

– Тебе стыдно со мной... – сердито обернулась. – Как никак – водка с портвейном…

Нет, ему не было стыдно. Он поразился другому: это стихотворение было одним из любимых и памятных ему самому.

Путаясь в полах шинели и держась за его руку, Варвара продолжала:

– Боготворила, обожала за одно только это… Это потом уж захапала – из гордыни: что хочу – всё имею! Вот и имею...

***

…Жилось беззаботно и празднично. Бывали в театрах и ресторанах, на выставках и офицерских банкетах. Ездили на курорты, даже в Болгарию.

Варвара быстро вошла в роль молодой светской львицы своего круга. Верховенство закрепляла эпатажем, хулиганскими выходками. За свою «собственность» готова была глаза выцарапать. Могла подойти и ляпнуть во всеуслышанье, как в пивной:

– Слышь, ты! Корова сисястая! Вальсируй со своим пеньком. Ещё раз подойдёшь – нос откушу.

Не гнушалась и мелких пакостей – плеснуть на платье из бокала… Жёны и боевые подруги сослуживцев побаивались её. Вадим Николаевич смеялся: молодая, ревнивая, гарнизонной выучки не получила… За причинённое, впрочем, приносил извинения.

А ей всё было нипочём – как выпьет, совсем голову теряет.

…Учёбу забросила: интерес к предполагаемой профессии пропал. В группе не было ни друзей, ни подруг – её своей-то не считали, не любили за спесь и за глаза звали «шлюшкой адмиральской». Ведь сама хвасталась развесёлой жизнью и своими подвигами.

Вадим Николаевич предлагал заочную учёбу и трудоустройство в газету «Красная звезда». Она отказывалась. Работа – это постоянные командировки, разлуки. Ещё и ответственность. Нет и нет. Ей нравилась её жизнь.

Адмирал не настаивал. Он хорошо знал Варвару – стоит где-то пережать, надавить авторитетом – всё… И сносил её выходки, ублажал… Льстило её молодое, безграничное обожание.

Казалось, так будет всегда. Но…

Однажды в театре, прохаживаясь в антракте, он внезапно почувствовал себя плохо. Закружилась голова, потемнело в глазах. Прислонившись к стене, беспомощно высматривал в толпе Варвару – она была в дамской комнате. Он увидел на миг её тревожное лицо и, через силу улыбаясь, грузно сполз по стене. Подоспевшая Варвара, опустившись на колени, судорожно расстёгивала пуговицы на кителе, что-то кричала…

Смерть пришла с третьим звонком театрального антракта.

Ему не было и пятидесяти.

…На поминках Варвара, обезумевшая от горя и водки, скандалила. Выгнала мать за порог. Влепила пощёчину адъютанту Мише, который пытался утихомирить её. Скорбное поминание превратилось в пьяную свару. Сослуживцы Вадима Николаевича один за другим поднялись из-за стола, и ушли молча, не выказав желания делить скорбь с молодой вдовицей-падчерицей. Вероника Антоновна вздымала полные, оплывшие дряблым содержимым руки, изображая безмерность личного горя и призывая кары на голову своей распутной дочери.

…Жизнь кончилась. Вокруг – мрак, внутри – яд материнских проклятий и оцепенелое ожидание насылаемой кары. Забывалась водкой – её много оставалось с поминок. Подливала в блюдечко и Пирату. Он аккуратно лакал у её ног, нет-нет, поднимая в благодарности человечьи глаза. Потом засыпал, вздрагивая во сне.

Выли напару. Дни и ночи…

... Нетвёрдо держась на ногах, они вышли на бульвар.

Соседская сука Янда рыскала по газону, вынюхивая следы вчерашнего над ней надругательства. Варвара подошла к её хозяину – покурить вместе.

– Всё пройдёт, дочка… – вздохнул старик, не сводя глаз с резвящихся собак. – Что поделаешь – жизнь. Вот и Пиратушка твой… разговелся. Глянь, как с цепи, волчара.

Она хмуро оглянулась – Пират самозабвенно драл Янду на клумбе.

Прав, наверное, дед – жизнь…

...Варвара распродала ненужные вещи – румынский гарнитур, цивильную одежду Вадима Николаевича, запах которой сводил её с ума… Потом ушли дуром – ведь надо же уметь! – дарёные им драгоценности, роскошные шмотки: на кой ей теперь всё это. Не касалась только книг и его личного, офицерского – китель с наградами, кортик.

Комиссионки, ломбарды, скупки. В квартире замелькали ушлые бабёнки с вороватыми ухватками, с разговорами о размене жилплощади, о выгодных женишках. Повадилась дворовая пьянь, охочая до любого добра. В голове путалось…

Из прежних знакомых поддерживал только Миша, адъютант. Теперь уже бывший… Время от времени – но неизменно в тяжёлые дни – он появлялся, обвешанный продуктовыми сумками: привозил картошку из-под Клина, где его мать имела домик с огородом, кусок мяса или курицу, зелень, молоко, шёл на кухню, повязывал – оставшийся ещё от Александры Ильиничны – фартук с петухами и становился к плите.

– Холостякуешь? – покуривая в отдалении, язвила Варвара. В ответ Миша, не оборачиваясь, пожимал плечами.

По квартире распространялся дух обитаемого жилища, и вскорости на столе появлялся настоящий обед – борщ, гуляш…

В свои приезды он изгонял осевшую в квартире пьянь, мёл углы, мыл пол на кухне, стирал… Делал это не для неё – отдавал воинский долг памяти адмиралу. О личной жизни не спрашивал, держал обиду за незаслуженную отставку…

Один-единственный раз, допив чай и собираясь уходить, спросил:

– Как с учёбой-то?

– Никак, – был скорый ответ. – Мне в угол встать, товарищ капитан-лейтенант? Или штаны снять?

…Шло время. Продавать стало нечего. Миша не появлялся. Может, перевели куда или кто оженил...