Текст книги "Когда приходит ответ"

Автор книги: Юрий Вебер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

Одинокая крохотная лампочка упорно светилась по вечерам в комнате Мартьяновых – светлячок военных дней.

3

– Ах, вот мы чем занимаемся! – В дверях стоял Копылов, весело, со значением поглядывая на мартьяновские бумаги, разложенные на освещенном пятачке.

Увидел раскрытый журнал со статьей того американского инженера и подмигнул понимающе:

– Союзнички?!

Мартьянов покосился на кровать, где спала Наташа, отдежурив в госпитале. Говорить тихо Копылов органически не мог – так, видимо, был устроен его голосовой аппарат. Он вносил с собой не то чтобы шум, а какую-то определенную повышенность разговора. И всегда так, будто кого-то на чем-то застиг.

В школе он вселил свою лабораторию в один из наиболее светлых, просторных классов, не дожидаясь, пока их там распределят. Лаборатория номер девять. «Мы выполняем специальный заказ. И никуда не двинемся», – твердо заявил он. Тут даже Мартьянов своей властью предместкома ничего не мог поделать. И, конечно, лаборатория девять ценила эти качества своего начальника. Всегда готов постоять за своих.

Эвакуация упорно сводила их друг с другом. Комнаты для научных работников им пришлось взять в одном доме, даже в одном коридоре. Выезды на всякие «заготовки» тоже приходилось совершать часто вместе. Рослый, крупный, встречающий всякие невзгоды посмеиваясь, Копылов не хотел уступать Мартьянову в том, что считалось «уж он-то вывезет!». Состязание было молчаливым, без уговоров, но и без поблажек. Они возвращались после таких «заготовок» каждый во главе своего маленького лабораторного отряда, обвешанные всякой поклажей. Копылов взваливал на себя – ух, разом! Мартьянов, хотя и крепкий, но не столь могучего сложения, придумывал с помощью лямок и двух туристских рюкзаков разные «системы распределения тяжестей».

Так вот и случилось, что Копылов стал изредка захаживать к Мартьянову «на огонек». Ну что ж, пассажиры дальнего следования тоже как-то сходятся.

– Терзаем идею? – спросил он сочувственно, кивнув на мартьяновские упражнения. – И вас еще хватает?

– Почему же это «еще хватает»? – передразнил Мартьянов. – По-моему, это не «еще», а как раз то, для чего и существует наш брат, ученый. Для развития науки, полагаю. Кто чем может…

– Ну, знаете, сейчас не такое времечко. – Копылов за неимением стула присел на кухонную скамейку.

– А что, разве завтра конец света?

– Не известно, что завтра, а вот сегодня… – Копылов выразительно прищурился на лампочку, которая стала вдруг заметно тускнеть (вероятно, «садится» аккумулятор). – Сегодня все мы солдаты, а солдат далеко не заглядывает.

С первых же дней войны лаборатория Копылова объявила себя «мобилизованной», как выразился он на собрании. «Мы все солдаты», – любил он повторять, придавая этим словам по своему усмотрению любой смысл. Он брал любые заказы на лабораторию, лишь бы они имели военное значение. А всю документацию научных работ, перспективные изыскания и прочее велел сложить, перевязать, забить в ящики – товарная тара – и спрятать, спрятать понадежнее. «Сначала надо уцелеть, отбить войну, а потом…»

Потом, потом… Этому настроению поддавались многие. И Мартьянов тоже сгоряча запрятал было свою папку. А теперь вот проводит над ней часы, когда больше всего-то и подсасывает от голодухи и усталости. Что за прихоть! И как к ней отнестись, когда весь ученый народ, даже самый академический, призван отдать свои знания войне и когда в лаборатории самого Мартьянова, в лаборатории номер семь, едва поспевают с тем, что ждут от них – на заводах, в цехах, на участках, работающих на войну? Время бьет в набат, горит! А тут вдруг такое занятие.

Копылов не осуждал его, а скорее жалел. Как всегда, посмеиваясь.

– Тыловая тема, – сказал он с открытой улыбкой. – Чем занимается командир запаса в свободное время…

– Благодарю за намек, – поклонился Мартьянов. – Но, кажется, по-вашему, по-военному, без тыла ни одного наступления не бывает. В том числе и в науке…

– Ну, знаете, полезнее все-таки думать о другом, – веско сказал Копылов. И добавил многозначительно: – Фронт-то где он? И где мы с вами?..

– Фронт везде! – воскликнул запальчиво Мартьянов. – Между прочим, и тут! – хлопнул ладонью по своим записям.

Наташа беспокойно задвигалась во сне.

– Тссс! – испуганно громовым шепотом просвистел Копылов.

И, прижимая палец к губам, тяжело ступая на цыпочках, вышел из комнаты.

Как всегда, разговор между ними был, собственно, ни к чему, так шуточки и колкости мимоходом. И как всегда, оставляя какой-то осадок.

Мартьянов пытался снова заняться своей алгеброй. Важная мысль, которую перебил приход Копылова. Очень важно… Алгебраическая запись релейных цепей позволяет не заботиться о том, чтобы получить сразу наиболее простую схему. Вначале надо записать как придется, лишь бы алгебраические выражения отвечали тем условиям работы, какие требуются. А вот потом… Потом-то все и начинается. Пользуясь аппаратом логики, и можно уже шлифовать первоначальную запись, производить преобразования, упрощения. Пока не получишь что-то самое простое и складное, и формулы подскажут: дальше трогать уж нечего. Чудесно! Если бы Копылов был хоть чуточку другим, он обязательно ему об этом рассказал» бы. А так и рассказать даже некому. Мартьянов покосился на спящую Наташу. Она очень уставала от работы в госпитале, от неуютности их зауральского существования.

Ну, кажется, пора. Бедная лампочка совсем потускнела. И чугунка давно заглохла. Мартьянов ложится наконец, укрывшись в пахучем тепле овчины, накинутой поверх одеяла. Уральский мороз военной зимы стоит над миром.

4

Каждое утро Мартьянов старался пробраться по коридорам школы возможно незаметнее. Пока он шел по коридорам, он был председатель месткома, и всякий мог остановить его с жалобой или претензией, отвлечь по неотложному делу. Но как только он входил к себе в лабораторию и закрывал за собой дверь, он был уже научным руководителем, достучаться до которого не так-то легко.

Его встречало заспанное, осунувшееся лицо Володи-теоретика, едва только поднявшегося со своего ложа. Вообще-то состав лаборатории теперь сильно уменьшился. В первые же дни войны получил повестку Николай Зубов. Сложил аккуратно наброски схем, листы вычислений и попрощался со всеми, мягко пожимая руки своей огромной ладонью с таким невозмутимым видом, словно собрался куда-то запросто в отпуск. На фронт так на фронт. Мартьянов счел нужным ему сказать: «Долг каждого в такой час…», но запутался в словах и закончил не очень ловко: «Надеюсь, мы еще увидимся…» А затем Верочка Хазанова была призвана. И стала Верочка Хазанова, городская барышня ученого вида, тихая, стеснительная Верочка, связисткой, в защитной пилотке, в солдатских сапогах. И ее отпустил Мартьянов, бормоча какое-то напутствие.

Он, вероятно, распустил бы всю лабораторию по тогдашнему настроению. И сам давно шагал бы лейтенантом в какой-нибудь части инженерных войск, как проставлено в военном билете, если бы не распоряжение, полученное в институте в первые же часы войны: всем научным руководителям оставаться на своих местах. Но ему казалось сгоряча: что там какая-то исследовательская возня, занятия над папками вроде «Математической логики», что все это, когда… война! Он не то, что Копылов, который с самого же начала самоотверженно дрался за каждого из своих, доказывая во всех инстанциях, что их институтская лабораторная работа и есть работа на войну. Лишь постепенно все вошло в норму. И тогда Мартьянов решился написать в докладной о Вадиме Карпенко: «незаменим», – его давний, постоянный помощник, трудноуправляемый, но действительно незаменимый.

А Володя-теоретик. Медицинская комиссия, грозная комиссия военкомата его забраковала. По глазам. Оказывается, его манера вечно прищуриваться происходила не только от иронического склада, как и подобает молодому аналитическому уму. Володя, оказывается, был близорук. Он вернулся в лабораторию, вооруженный толстыми окулярами в солидной оправе, и, приняв сразу более солидную внешность, прикрыл свое смущение очередным афоризмом: «Дефект зрения еще не отсутствие точки зрения».

Потом, когда институт как-то устроился на новом зауральском месте, пожалел Мартьянов – и не раз жалел, – что так поредела его лаборатория и недостает ему, очень недостает тех, с кем он так легко расстался. Как бы пригодился сейчас их хоть и небольшой, но все же определенный опыт, умение обращаться с реле, с устройствами телемеханики!

Война. Бешеные темпы производства. Во многих обезлюженных цехах оставались лишь женщины да мелюзга». Как выдержать темпы? Чем заменить ушедший квалифицированный труд? «Тыловой» вопрос, который, без преувеличения сказать, становился вопросом жизни и смерти.

Ясно: механизировать что можно; перевести на автоматику что можно; расширить сигнализацию, контроль где можно. И как тут не вспомнить, что есть же и такая наука, такие институты и лаборатории, которые всем этим занимаются, должны заниматься. Даже если им и пришлось пережить передряги великого переселения и если они раскиданы сейчас где попало по школам, распустившим своих учеников, по театрам, погасившим свои рампы? Чем же могут они ответить, эти институты и лаборатории?

По-своему пыталась ответить на зов времени и маленькая лаборатория номер семь, забравшаяся куда-то в один из классов начальной школы неприметного городка Зауралья.

Отвечать приходилось им здесь, в лаборатории, своими схемными решениями, своим капризно зыбким релейным искусством. В сочетаниях электрических контактов, управляющих кнопок и ключей, искателей и преобразователей и заключалось то, что могли они внести в общий ход грандиозной производственной битвы. Лишь бы успеть.

– Вы знаете, как там ждут? – говорил Мартьянов каждый раз, как замечал, что у Володи-теоретика начинается спад настроения и он все чаще и чаще устало протирает свои окуляры.

Мартьянов всегда торопил. «Там» действительно ждали от них схем, новых, едва успевающих возникнуть схем, как на этом, например, патронном заводе. Мартьянов бросил взгляд на рабочий монтаж на столе. И он знал, что этих лабораторных часов ему все равно отпущено немного. Все равно к середине дня уже начнут стучать в дверь все настойчивее, взывая к его общественному положению. И тогда только уж под вечер сможет он вновь добраться до лаборатории, чтобы хоть сколько-нибудь еще поворожить над монтажом в четыре руки вместе с окончательно выдохшимся «теоретиком».

Володе теперь приходилось нести все мелочи лабораторной работы. Он, желавший всегда видеть науку лишь со стороны тихих читальных залов, аккуратных ящичков библиографии и карандашных набросков на чистой плотной бумаге, которую можно передать потом куда-то для исполнения, ломал себе пальцы на черновом монтаже, чистил старые детали, «выгребал мусор». Он, который раньше от всего отворачивался: «Тоже еще занятие!» – видел теперь: а кто еще будет этим заниматься?

Вадим Карпенко вечно пропадал «там». На заводах, в цехах, на диспетчерских пунктах, где ждали их автоматические, телемеханические устройства, где нужно было их устанавливать, опробовать, налаживать. Он изредка прибегал или приезжал оттуда, небритый, весь какой-то нечищеный, возбужденный схватками с «заказчиками», как он выражался, прибегал, чтобы предъявить еще какие-то требования от них, всегда спешные, неукоснительные и бог знает какие с точки зрения науки. Прибегал, чтобы получить совет Мартьянова, помыться и… снова исчезнуть.

Так что работа Володи в лаборатории на все руки казалась после этого все же такой, что «не пылит».

Школьный класс, который выбрал Мартьянов для своей лаборатории, был нисколько не лучше и, пожалуй, даже потеснее других. Хотя Мартьянов был уверен, что все равно станут говорить: «Ну конечно, власть…»

Парты пришлось вынести из класса во двор, свалить в сарае. И в первые дни все без разбору были заняты тем, что сами сколачивали для лаборатории из чего попало монтажные настилы, полки, шкафики для хранения приборов и деталей. В школах всегда мало стульев, ну что ж, мастерили и табуретки. А единственный в классе настоящий столик – учительский столик – из уважения к его прежним заслугам был превращен в испытательный стенд.

Был еще угол в этом классе, где оставались плотно сдвинутые четыре парты. Поверх наброшен тощий сенник, и по утрам здесь обычно валялось пальто, служившее одеялом. Опочивальня «его величества теоретика». Володя не пожелал обосноваться в общежитии, предпочитая ночевать среди макетов и приборов, которые, как известно, не храпят и не вскакивают спозаранку.

Большая черная доска занимала одну стену. Классная доска – былой ужас провинившихся и лентяев. На ней выводились теперь кривые электрохарактеристик да скелеты релейных схем. Считалось, что доски в классах как раз кстати для предполагаемых все-таки научных дискуссий, как и подобает академическому учреждению, несмотря ни на что. Но на самом-то деле при наступившей жесткой экономии бумаги досками пользовались для всяких вычислений и черновиков, а то и для подсчетов выдачи по карточкам.

И все-таки Мартьянов нет-нет да и пытался на этой доске изобразить что-то из своей алгебры логики. Володя, конечно, знает, чем занят у себя вечер-ночь Григорий Иванович, согреваясь огоньком своей доморощенной лампочки. Разработка научного метода. И он следил с любопытством за строчками на доске – отголосками того, что там вытанцовывается у Григория Ивановича. И что же это сулит? Может быть, какое-то избавление от бесконечной схемной канители. Вот было бы здорово!

Володя недоволен только, что Мартьянов примеривает пока свою теорию к слишком элементарным случаям. Два-три реле с несколькими контактами – это и без всяких премудростей можно одолеть, если покорпеть немного. И еще подозрительно, что у Григория Ивановича нарастает и нарастает целая система подходов и приемов, требующих изучения, освоения. Куда вкуснее самый принцип: язык словесный, язык изображений, язык алгебры, перевод с языка на язык. Блеск! А пока еще медленное подкрадывание к тому, что только обещает что-то в будущем. По ступенькам, по ступенькам, аз-буки, как приготовишки. А душа «теоретика» жаждала чего-то немедленно чудесного.

– Может, попробовать? – с озорным блеском в очках предлагает Володя, кивая на стол с последней схемой для патронного завода.

– Ну уж, сразу в дамки! – охлаждает порыв Мартьянов. – Рано еще. Надо еще…

И тут «дискуссия» прерывалась. Макет схемы на учительском столике напоминал о всей сложности этого устройства, о нерешенном запутанном узле и о том, как ждут на патронном заводе и с каким видом прибегает оттуда Вадим Карпенко: «Скорее, скорее! Зарез!..»

Тут уж не до теорий. Оба они отворачиваются от алгебраических строчек на доске, принимаясь снова тасовать в четыре руки элементы схемы. По старинке, на глазок. Пытаясь одолеть упорный узел. Все равно тот заплетающийся язык алгебры логики, на котором пробует изъясняться Григорий Иванович, еще мало чем может помочь. Вариант седьмой, вариант восьмой, вариант энный… Перекраивают они и вдвоем, и порознь, по-всякому, отыскивая возможность выжать нужное автоматическое действие. Скорее, скорее…

Мартьянов знает, как ждут там на заводе. Помнит, как там на заводе…

5

Длинные ряды станков, отбивающих громкую дробь штамповки. И под эту стрельбу падают в приемники выдавленные по форме патронные гильзы с закраиной для капсюля, с узким горлышком для пули. Тысячи, сотни тысяч, миллионы. Горы патронов – винтовочных, пулеметных, автоматных. Скорее, скорее, больше, больше!.. Там ждут.

У станков женщины, и девчата, и мальчуганы. Словно воюют на грохочущей батарее. Засыпают в бункеры гильзовые заготовки, принимают готовые, иногда подправляют что-то на ходу пальцем, хотя это и строго запрещено. Скорее, скорее, больше, больше!.. Может быть, те самые девчонки и мальчишки, что сидели еще не так давно за партами школы, где расположился теперь биваком мартьяновский институт, и те самые женщины-мамы, что ожидали их дома после уроков. И, кто знает, может быть, именно этот патрон, который держит сейчас в своих пальцах эта бледная девчонка, и спасет жизнь ее отца там, где фронт, где бьются насмерть. Миллионы патронов – миллионы жизней. Скорее, скорее, больше, больше!..

– А что я могу? – кричал заводской технолог в ухо Мартьянову, стараясь перекрыть цеховой грохот. – Наша рать домашняя! – кивая на ряды женских и ребячьих голов.

Он увлек Мартьянова в другое помещение. Тяжкий, горячий воздух, запах серы мгновенно захватили дыхание. Грузные крупы обжигательных печей, установленных как в конюшне, содрогались в беспрерывном гудении, полыхая запертым внутри пламенем. Здесь обжигались патронные гильзы. На широких противнях, уложенные рядами, закладывали работницы гильзы в печи, словно печенье в духовку. Были здесь и парни в брезентовых куртках, повзрослее тех, что у станков, чумазые от копоти – словом, по виду печные мастера. Но умения-то у них…

– Вот, наука, гляди! – кричал Мартьянову технолог. – Можешь что-нибудь, наука? Попробуй… А то прямо режет нас…

И тут же, приглядевшись к показанию пирометра, сорвался с места.

– Градусы! Градусы упустили! – закричал он парням так истошно, как только кричат разве: «Воздушная тревога!»

Парни кинулись к печи, принялись крутить регуляторы форсунок, вбрызгивая в пламя побольше нефти, а технолог продолжал изливаться на все лады. И все поглядывал на стрелку пирометра.

Это вот и резало. Температурный режим печей. Гильзы требуют при обжиге определенной температуры. Определенной! – грозил пальцем технолог. Десять градусов меньше или десять больше – уже тревога. Иначе… Технолог только всплеснул отчаянно руками. Человек там стреляет, а у него в решающую секунду – стоп! отказ! – заклинился патрон, не выбрасывается гильза. Вот где отзовется промах при обжиге. Отклонение за десяток градусов сюда или за десяток градусов туда.

А как держать режим, если у разных печей разный уровень температуры, если надо следить все время за стрелками, и если нет привычки следить за стрелками вот у этих парней и у этих усталых женщин, и если от жара, от копоти, от тоски военных дней бывает так, что глаза, по выражению технолога, «смотрят и не видят»? Как же, спрашивается, держать?

– Ну, как, наука? Что ж придумаем? – спрашивал технолог, обдавая Мартьянова пламенем своей язвительности, ждал, что скажет Мартьянов, этот случайный гость из столичных ученых сфер, заглянувший по капризу войны сюда, к ним, в медвежий угол.

– Как тонуть, так за науку, как за соломинку, – покривился Мартьянов. Его задело это насмешливое обращение – «наука».

А все-таки, увязая теперь в сети вариантов, в бесконечной перетасовке схемы автоматического контроля температуры, он вспоминал не только картины патронного производства, женщин и парнишек, снующих между печами, не только груды поблескивающих гильз, но и видел живо перед собой этого язвительного, злющего человека, издерганного в цеховой горячке. Ладно, будет тебе ответ, технолог! И не его ли имел он в виду, когда говорил в лаборатории Володе-теоретику: «Вы же знаете, как там ждут».

Уже почти все придумано. И полностью состряпано главное: контактная гребенка – зерно всего устройства. «Блеск!» – по выражению Володи.

Стрелка гальванометра, получая ток от термопары в печи, бежит по шкале, проплывая при этом над рядом подвижных контактов, ну вроде над клавиатурой рояля. И там, где стрелка остановилась, показывая градусы в печи, – там падает ее молоточек и словно пальцем ударяет по клавише. Дзинь! – беззвучная нота автоматического контроля. И тотчас же в гребенке образуются цепи сравнения: что показывает печь с тем, что должно быть. Включаются одни реле, отключаются другие. И если температура соответствует, то устройство молчит, а если отклонение – десять градусов сюда или десять градусов туда, – сигнал тревоги. Включается звуковой аппарат. Загораются и гаснут лампочки. На экране вспыхивают надписи: «Больше» – «меньше». Светопреставление! И так будет взывать и светиться, пока не подойдут, не увидят, в чем дело, не отрегулируют печь. Понял, технолог?

С контактной гребенкой можно связать все печи в цехе, штук пятнадцать подряд. И все они по очереди будут автоматически разыгрывать на ее клавиатуре свои температурные прелюдии. Как по нотам. Каждые полминуты шаговый переключатель замыкает очередное реле, и автомат опрашивает следующую печь. А через полминуты еще следующую… Теперь закладывайте ваши противни с гильзами, и уж хотите или не хотите, а печи не дадут прозевать – сами заголосят.

И пусть тогда технолог попробует поддевать – «наука»! Только вот еще осталось последнее…

Это последнее как раз и застопорилось напоследок. Релейный узел. Полтора десятка реле, осуществляющих все необходимые переключения одно за другим. Уже конструкторы из проектного бюро выпускали кальки на то, что было в лаборатории заложено и проверено. Проектное бюро очутилось в сумятице эвакуации в том же городке, и мартьяновский институт пытался использовать при случае его уцелевшие конструкторские силы. А бюро, загруженное разными заказами, всегда не хотело ничего ждать и всегда заставляло ждать себя, скупилось на своих людей. Уже Вадим Карпенко вместе с конструктором, которого удалось все же отвоевать и которого теперь никак нельзя было упустить, сидели невылазно на патронном заводе, следя за подводкой, монтируя готовые детали и вкушая все прелести характера заводского технолога. Скорее, скорее!..

А релейный узел, который, собственно, и должен управлять «всей музыкой», производя серию включений и отключений, – релейный узел грозил сорвать все дело.

Всякий раз, как Володя объявлял над схемой узла:

– Да будет точка! – и театрально произносил: – Amen! – воображая, что изъясняется на латыни, Мартьянов обязательно к чему-нибудь в схеме прицеплялся, отвечая в тон:

– Аминь, рассыпься! – и как будто даже не без удовольствия.

Опять перетасовка. Опять все рассыпать и собирать заново. Упрямый релейный узел перекочевывал с монтажного стола на грифельную доску, принимая снова и снова под мелком Мартьянова десятки различных переодеваний. Вариант седьмой, вариант восьмой, вариант энный по счету… И все для того, чтобы полтора десятка реле совершали в нужном порядке нужную гамму переключений. Ступеньки автоматического действия. Молоточек, насаженный на стрелку гальванометра, падает, ударяя по клавише контактной гребенки. Мгновенное сравнение показаний температуры. Молоточек поднимается. Переключение на другую печь… А если отклонение, то последовательность другая. А если в чем неисправность, то последовательность еще другая… Семь ступеней, семь последовательных шагов. До, ре, ми, фа, соль, ля, си – что должны отбивать эти реле, перебирая лапками контактов.

Беда-то в том, что для такого узла нужны были бы реле с большим числом пружинных контактов. Ну, не менее десятка на каждом реле. Тогда проще разыграть гамму переключений. А в лаборатории остались только реле с пятью-шестью контак тами, не больше, – только то, что успели прихватить из Москвы. И где теперь возьмешь другие? Их не купить, не выписать теперь, когда война. Изволь изворачиваться. Решать то же, но так, чтобы навести в схеме узла жесточайшую экономию, найти вариант с наименьшим числом контактов. Вот и стратегия!

– «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?» – декламировал Володя, возлагая на плечи Маяковского всю тяжесть своего иронически раздраженного состояния.

Мартьянов не отозвался, будто не слышал, погруженный в схемную неразбериху на доске. Медленное, томительное прослеживание по жилам и косточкам электрических соединений. А сам говорил: «Там ждут».

Он уже успел после настойчивых вызовов из коридора стать снова председателем месткома и снова уже под вечер вернуться в лабораторию, чтобы не упустить вожжей этого проклятого узла. И снова стучал неистово мелом по доске, будто в дверь, за которой должен скрываться наилучший ответ.

– Григорий Иванович! – тихо позвал Володя, так тихо, что Мартьянов сразу услышал и обернулся. – А вам не хочется, никогда не хочется… послать все это к черту? – спросил Володя.

Мартьянов посмотрел внимательно на молодого «теоретика», на выражение его окуляров и вдруг рассмеялся:

– Поверьте, хочется, очень хочется… Но… Я же спать не буду! Вдруг может выйти что-нибудь лучше. А мы упустим.

– Ну, лучшее – враг хорошего, – философически заметил Володя.

– С такой логикой в науку не ходят! – резко сказал Мартьянов.

Он теперь всюду сворачивал на свою излюбленную логику. Не мог с ней расстаться. Дома у изголовья своей койки держал всегда под рукой старый университетский курс «Логики» и перелистывал, находя в этом способ бороться с усталостью. И даже пробовал в спорах с Наташей применять аппарат логических доказательств, хотя, увы, женская логика часто опрокидывала его математические выверенные умозаключения. Так что и в этом смысле ему следовало бы еще подковаться.

– Григорий Иванович, – опять тихо позвал Володя, – а почему бы вам не попробовать? Взять этот узел алгеброй.

– Ну уж ваша алгебра! – совсем нелогично отрезал Мартьянов.

– Мы столько уже возимся с узлом. Хуже не будет, – сказал Володя.

– Ну хорошо! – почти грозно сказал Мартьянов. – Если уж так приспичило.

Он стер все, что было нарисовано на доске – энный вариант скелета схемы, – и схватился за мелок. Какое-то мгновение стоял он перед доской, неподвижно, словно собираясь с духом. Потом поднял руку.

– Итак, – произнес он наконец, – рассуждаем заново. Условия работы узла. Какие цепи нужны, чтобы сработал исполнительный элемент, в нашем случае одно из двух реле, включающих сигнальные лампочки? Берем сначала в любом порядке, лишь бы отвечало тому, что ищем, – замкнутую цепь. Для этого, очевидно, должны замкнуться контакт первый, контакт четвертый, контакт седьмой… Последовательное соединение. Отсюда пишем… Буквы элементов. Знак умножения… А-а, черт!..

Лампочка у потолка моргнула, и весь класс разом провалился в глухую черноту. Опять отключили электроэнергию.

Володя шарил в шкафике, где должны лежать спички. Чиркнул огонек, и толстая свеча заколыхалась жидким пламенем.

– Поближе!.. – сказал Мартьянов, поворачиваясь снова к доске. – Рассуждаем дальше. По условиям, чтобы не получился ложный сигнал, надо разомкнуть контакт этот или этот. Соединение параллельное, пишем плюс. Очевидно, надо еще иметь общий контакт. Ставим скобку…

Володя смотрел ему через плечо, стараясь повыше держать свечу. На доске вытягивалась алгебраическая строчка, означающая релейные цепи, – строчка, которая, по убеждению Григория Ивановича, должна заменить все длинные словесные рассуждения и скелетные построения.

Володя держал мерцающую свечу, словно факельщик древних веков. А перед ним на черной доске под мелком Мартьянова проступали черты возможной науки будущего.

– Производим преобразования, – объявил Мартьянов, окидывая взглядом, чуть отступая, написанные формулы. – Приведем к простейшей форме. Чтобы получить наилучшую, экономную структуру. Иначе нам не хватит контактов. Итак, пользуясь правилом… – Он пустился в таинственные превращения алгебры логики.

Он переставлял, добавлял и сокращал только условные значки, а за этими значками и математическими действиями невидимо, но неизбежно перестраивались подразумевающиеся соединения реле и контактов. Преобразование структуры.

Володя уже перестал понимать манипуляции на доске. Магия алгебры продолжалась.

– Ну вот все, – проговорил Мартьянов. – Кажется, все… – как-то менее уверенно. – Теперь можно перевести обратно, на язык чертежа. Посмотрим, что же у нас получилось? – И он зачем-то откашлялся.

Стал рисовать схему. Рисовать так, как подсказывали последние выведенные после всех перестановок и сокращений алгебраические строчки.

Володя поднес свечу еще ближе, уставившись в доску своими окулярами. Теперь на ней появлялись привычные схемные линии, – это уже можно оценить. Цепь последовательных контактов. Звено параллельного соединения…

Но позвольте, что же такое? То, что вырисовывалось сейчас из-под мелка Мартьянова, никак нельзя было назвать хорошо построенным релейным узлом. Даже на глаз видно. Вон те контакты нескладно соединены. А здесь все-таки явно лишние.

Мартьянов рисовал все медленнее, вглядываясь в то, что получается.

– М-да, – промычал он наконец и остановился. Оба стояли перед доской в слабом мерцании свечи. И оба молчали.

За стеной в коридоре послышалось шуршание. Кто-то в потемках нащупывал вход в лабораторию. Дверь раскрылась, и в класс вошел Копылов, высокий, в ватнике, в светлых бурках.

– Одолжите, друзья, чего-нибудь горючего. Наши куда-то задевали. Хоть глаз выколи! – громко говорил он на ходу.

Мартьянов отскочил от доски, будто на чем-то застигнутый. Но Копылов тотчас же стрельнул глазом. Все заметил. И схему, и алгебраические формулы, и мелок, который Мартьянов забыл в руке. Он посмотрел выразительно на желтый язычок свечи, на странную лабораторную обстановку, скрывающуюся в полумраке, и сочувственно подмигнул:

– Чернокнижники! Ну-ну, не буду мешать.

И осторожно, прикрывая ладонью зажженную вторую свечу, отбрасывая гигантскую изломанную тень, вышел из класса.

«Почему же все-таки не получилось?» – изводил себя Мартьянов. Изводил дома аккумуляторную лампочку до истощения, допытываясь до причины. Почему не сумел он с помощью новой алгебры разыграть до, ре, ми, фа, соль, ля, си автоматического контроля температуры? Разыграть так экономно, чтобы добиться результата и с малым числом контактов на каждом реле. Всего-то какая-нибудь полсотня элементов, которые должны срабатывать в определенной последовательности. И он такое с этой алгеброй накрутил, что просто срам. Да еще при Володе. Да еще при том же Копылове. Тот, наверное, догадался и по их молчанию и по выражению лиц, что у них определенно «не получилось».

А так, казалось бы, в принципе все ясно и убедительно. Перевод условий работы на алгебраический язык. Согласно законам, проверенным законам. И алгебраические преобразования. Согласно законам, проверенным законам. И обратный перевод на язык чертежа. Все по тем же законам. Обоснованный строгий путь к решению, научный путь. Он же сам, Мартьянов, проверял на самодельном столике, под самодельной лампочкой и правила Буля, и пригодность их к релейным цепям. И делал упражнения. И выводил методику. И все подтверждалось, и все сходилось. Все исходные положения верны, логичны. Благотворный принцип аналогий торжествовал тут у него за столиком, в его упражнениях, рождая уверенность в конечном успехе. И вдруг… На первой же проверке, не на отвлеченном примере, а на реальном практическом устройстве эта алгебра себя вдруг и не оправдала.