Текст книги "Когда приходит ответ"

Автор книги: Юрий Вебер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

6

Хорошо!

Хорошо, когда можно все выбросить из головы. Когда бежишь по ровной, плотно утрамбованной и, как рельс, уходящей вдаль лыжне, испытывая это ни с чем не сравнимое скольжение, когда вокруг белая чистая снеговая пелена, белые лапы на деревьях и вдыхаешь чуть колкий морозный веселящий воздух. Хорошо!

Можно ли еще о чем-нибудь думать в такой день! Что там в лаборатории, удается или не удается… Потом, потом! Не сегодня обо всем этом. И не только потому, что сегодня воскресенье, выходной день, а просто потому, что сейчас, здесь… ну, просто невозможно.

Едва легла зима, как они все вместе, всей лабораторией, вот уж в который раз выбираются по воскресеньям на лыжах. Маленький сплоченный отряд в свитерах, вязаных шапочках и толстых, неуклюжих ботинках. Мартьянов, конечно, считал, что это и укрепляет товарищество, и способствует общему лабораторному духу, но, главное, он делал это потому, что ему это нравилось, потому, что, кроме своих из лаборатории, не было у него, кто составил бы ему более подходящую компанию.

Когда скользишь так по гладкой равнине, которую занесло, сровняло и как бы округлило снегом, кажется, что идешь, шагаешь по земному шару. Хорошо! И что там вспоминать при этом, что работа над системой управления задвижками подходит к концу, именно так, как он намечал, – не только для подземгаза. Надо лишь еще немного успокоить дирекцию, чтобы выгадать время для заключительного аккорда. Не об этом сейчас думается, а о том, что ремень на левой пятке следовало бы подтянуть потуже.

Впереди всех качает по-фински Верочка Хазанова. Быстрая на лыжне, она почти всегда ведет. За ней, хотя и нажимая вовсю, но на заметной дистанции, следует Мартьянов. Ему как руководителю полагалось бы возглавлять их пробег, но куда же ему за ней – не угнаться! Подождите, вот дойдут они до той горушки, и там положение будет восстановлено. Там и Вадим Карпенко, вымахивающий позади, не даст уступки.

Упрямый он все-таки, Вадим. Упрямый и самолюбивый. Не хочется об этом сейчас, но чего он так взъелся? До сих пор дуется. Придумал Вадим схему для распределенных объектов. Довольно остроумно. Немало в ней релейных изворотов.

Но Мартьянов показал ему, как дважды два, на бумаге, что все это неэкономично. Дорогое устройство, сложно обслуживать… А Вадим на своем: «Зато технически как! Разве плохо?» – тыкал в один узел или в другой. Он столько повозился над этой схемой за стендом, столько вынашивал всяких ходов, что отказаться от всего этого… Его душа проектировщика ныла от обиды. И почему-то виной всему он считал придирчивость Мартьянова. Только лыжный бег, пожалуй, его немного размягчил. Хотя, конечно, Вадим уж постарается перед Мартьяновым на той горушке. Будьте уверены!

Да вот и она, горушка «Максим». У лыжников почему-то везде «Максим» – самая большая и крутая, на которой все и происходит.

Мартьянов спускался стремительно на крутых поворотах. Он упорно изучал разные стили, раскладывая чуть не в таблицу их достоинства и приемы (исследовательская манера!). А теперь, избрав для себя наиболее замысловатый способ под норвежским, почти ученым названием «стюп-христиания», демонстрировал, чем он владеет. Лыжу в упор на ребро, тело слегка винтом – раз! – и поворот вправо. Опять в упор, слегка винтом в другую сторону – раз! – поворот влево. Вправо, влево… Снежные всплески, как фонтанчики. Вправо, влево… Почти под носом у встречных. Может быть, это и не совсем настоящая, строгая стюп-христиания, но это, безусловно, была очень резкая, самоуверенная и даже эффектная езда, заставляющая вскрикивать молоденьких лыжниц… Что и требуется.

Ну где ж тут о чем-нибудь думать. Уж не о том ли, что спуск на двух полозьях с горы и то требует какой-то науки со своими правилами и приемами, а езда по релейным пирамидам?..

Карпенко не изучал стилей. Но ухитрялся как-то по-своему, как деревенские мальчишки, слетать сломя голову с любого склона, выделывая вензеля. У них всегда на горе завязывалось с Мартьяновым негласное соревнование, а сегодня… Ого, сегодня только держись!

Вот зато Николай Зубов съезжал всегда одинаково, прямо вниз, без всяких ухищрений, мчался всей своей массой напрямик – так, что страшно даже подумать, что будет в случае падения. И Володя-теоретик, предпочитавший кататься лишь у самого подножия, кричал истошно:

– Коля! Пожалей сейсмические станции!

Когда съехал вниз, смотришь: опять наверх? Ох, куда взбираться! Опять горой новая задача, как и эта, его задача с дешифраторами. Вот уж он где действительно ползет и карабкается по релейным пирамидам.

Дешифраторы… Они сейчас на первом месте в телемеханике, задают тон. Все более сложным и разнообразным становится телемеханический разговор по проводам с десятками и десятками объектов. Приказы и ответы, сообщения и контрольные запросы – кому делать и что делать, кто сделал и что сделал. Строгий язык сигналов, на котором надо уметь говорить нужное и который надо уметь расшифровывать. Чтобы все это не перепуталось при передаче по одним и тем же проводам, каждый сигнал зашифровывается в виде кода, как секретное донесение. Импульсы и паузы, короткие и длинные, положительные и отрицательные… – всё в разных комбинациях, как в оркестре, образует многоголосие кода. И, кто умеет его читать, найдет в нем все нужное: и адрес, и номер объекта, и характер операции, в этих сочетаниях разных импульсов. Ну, как мы из шести знаков телефонного диска набираем коды «адресов» миллионов и миллионов разных абонентов, а на телефонной станции их автоматически разгадывают.

Разгадку кодов ведут дешифраторы – эти шерлок-холмсы века автоматики в полированных ящиках, набитых релейной начинкой. Тут-то и ползает Мартьянов по цепочкам и пирамидам реле в надежде найти новое решение. Как бы два этажа релейных пирамид встроено в ящики дешифраторов. В первом этаже производится отсчет по порядку поступающих сигналов. А во втором – улавливание характерных признаков кода и их запоминание. Итак, счет и память: два этажа расшифровки сигналов. И когда в одной группе кончается отсчет – первый этаж, в другой группе начинается процесс запоминания – второй этаж.

Две группы реле, две релейные пирамиды почти с одним и тем же количеством элементов, как бы повторяющие одна другую. Сделав свое дело, реле первого этажа отдыхают, передав дальнейшие заботы своим двойникам туда, на этаж памяти. А те, верхние, сделав свое дело, также отдыхают, ожидая, пока нижние не произведут очередной отсчет.

«А зачем им отдыхать?» – спрашивает Мартьянов. Реле – труженики неутомимые, чем и отличаются от нас, грешных. До пяти миллионов переключений выдерживают реле без починки. Зачем же тогда эти два этажа в дешифраторах? Пусть будет один этаж, и пусть одни и те же реле работают без отдыха – и считают и запоминают. Закончил одно, приступай к другому. Тогда «ум» дешифратора станет более гибким, емким и гораздо более простым. Простым! Об упрощении Мартьянов никогда не забывал. Разве не подсказывал ему весь опыт, что в простоте-то и есть истинное величие техники. И он взбирался к этому простому с такой же настойчивой последовательностью, как и сейчас «лесенкой» на лыжах взбирается по крутому склону.

Но реле не отвечали тому, что он так складно представлял себе в уме. Надо было заставить их, чтобы они, освободившись от одной операции, сами брались бы тут же за другую. А заставить – значит придумать такую последовательность действий, такое сочетание реле, чтобы они могли все это выполнять. Придумать схему…

А вот схему, нужную схему он и не может никак придумать. Чертит на бумаге, вертит в лепке на монтажном столе. Перебирает всячески релейную пирамиду по отдельным элементам, словно мозговые клеточки в голове шифровальщика. И чувствует, что задача ускользает. Слишком тонкое взаимодействие, слишком запутанные условия работы. Но знает ли он, как верно и безошибочно переводить условия работы на язык схем? Владеет ли стюп-христианией релейных пирамид?

И все та же мысль о неоткрытых законах, о неизвестных правилах мигает назойливо, как лампочка у диспетчера при сигнале отказа.

Но, позвольте, мы, кажется, условились сегодня об этом не думать…

7

Библиотекарь положил перед ним журнальную тетрадь. Тощего вида, в блеклой, выцветшей обложке.

– Поглядите. Может быть, вас заинтересует?

Все-таки Мартьянов одолел суровую неприступность этих блюстителей книжного царства – тех, кто, знаете, посматривает на вас строго с кафедр читальных залов, но при случае может извлечь из необозримых хранилищ такое, что вам и не снилось. Его постепенно привыкли видеть из вечера в вечер и на хорах под пышным лепным потолком с кариатидами старой «Румянцевки», и в круглом готически сумрачном колодце университетского зала, и чаще всего в простом помещении, разгороженном шкафами, специальной технической библиотеки, – тихое убежище, над которым бурлили в кипучей деятельности все пять этажей крупнейших промышленных наркоматов. Здесь-то и пытался Мартьянов найти какой-нибудь ответ. В книжных залежах, в журнальном потоке. Думал ли все же кто-нибудь о том, о чем он, Мартьянов, не перестает терзаться сейчас мыслями? О релейных законах.

Он рыскал всюду. Требовал у библиотекарей еще и еще. И не столько, быть может, открыл доступ к их сердцам, сколько дал им возможность понять, что отделаться от его требований не так-то просто. За это они, вероятно, его и признали – коренастый ученый-инженер, который второпях врывается к ним под вечер со своим толстым портфелем. А чего только не могут извлечь при желании щедрость и память библиотекарей!

И вот эта журнальная тетрадь в блеклой, выцветшей обложке. Труды телефонной лаборатории. Составленные лет десять назад – ну, примерно в те годы, когда Григорий Мартьянов впервые склонился с досадой и недоумением над сетью хитросплетений релейных схем. Вот когда еще, оказывается… Мартьянов увидел это сразу, едва взглянув на рисунки, прочтя первые же строки предисловия:

«Нет никаких писаных правил… Единственный способ составления схем – это метод догадок, проб и ошибок… Телефонная схематика как носила характер ремесла полвека назад, так и осталась в этом положении до сего времени…»

Его мысли, его сомнения! Если бы у Мартьянова могли от волнения дрожать руки, то следовало бы сказать: «У него задрожали руки». Торопливо листал он страницу за страницей. Какой же дают ответ авторы этих статей? Неужели разгадка того, над чем он так мучился, лежит вот здесь уже давно, в старой журнальной тетрадке, завалявшейся где-то на книжных полках? Ведь авторы этих статей, как и он, заявили о своем стремлении к тому же. «Внести элемент науки, – читал он. – Поставить процесс проектирования на научные основы».

Не случайно эти попытки могли возникнуть на поле телефонии. Оттуда, из телефонии, вышли переключающие катушечки с лапками контактов, под именем реле, и в телефонии прежде всего начали разрастаться во множестве релейные колонии, приводя в ужас проектировщиков. И где-то там, в Ленинграде, в маленькой исследовательской ячейке забилась мысль об игре по правилам.

И к чему же там пришли? Мартьянов жадно поглощал страницу за страницей.

Ага! То же стремление: освободиться как-то от бесконечных словесных рассуждений над схемами. «Если контакт первого реле разомкнут, а другой контакт еще замкнут, и если контакт второго реле тоже замкнется, пока третье реле держит свои контакты в прежнем положении, или сработает еще седьмое реле, то цепь, включающая лампочку номер четыре…» – язык, на котором изъясняются жрецы релейных схем, выстраиваются страницы описаний автоматических и телемеханических устройств, язык, который держит в своем плену всякое новое решение. Бедный мой язык! Даже владеющие этим языком, способные, выносить его окаянные длинноты, не освобождены от неверных рассуждений, тяжелых ошибок, от проверки каждого шага на макетах.

А чем же заменить этот язык? Какой метод, какой надежный инструмент поведет проектировщика к верным решениям? Каждый автор старых «Трудов» предлагал свой талисман. И над каждой статьей Мартьянов замирал в ожидании: «Вот оно!..»

Автор первый. Считает, что технические условия работы схемы можно выражать не в словах, а графически. Кружки большие и малые, обозначающие разные элементы. Лучи, их соединяющие. Стрелки, указывающие взаимодействие. И перед глазами – некий рисунок художника-кубиста, по которому автор берется определять возможности работы тех или иных сочетаний реле.

Стоит только применить его способ изображения, как в релейном искусстве наступит спасительный перелом. В него войдут «элементы науки», и проектировщики станут увереннее разбираться в паутине замкнутых и разомкнутых цепей.

Автор второй. «Метод рационального составления схем». Уже не только описание режима, а именно составление схем – самое трудное, пожалуй, что есть в создании всяких автоматических новинок, мука мученическая. Тут как верное средство автор предлагает таблицы. Множество разных таблиц. На каждый участок схемы – своя таблица, в которой глаз окидывает быстро все то, что обычно приходится расписывать страницами на длинной словесной тарабарщине. Крестики заменяют выражение «замкнутый контакт». Знак минус – «контакт разомкнут». А столбики и строчки в таблицах – вместо того чтобы запоминать, что и в какой момент должно быть замкнуто или разомкнуто. Короче, порядок переключений.

Пользуясь таблицей, можно уже не так длинно рассуждать и не так много удерживать в уме, уверяет автор.

Мартьянов видел на шершавых страницах тетради эти страстные попытки десятилетней давности. Попытки преодолеть громоздкую неповоротливость словесного языка, найти ему замену. В каком-нибудь новом языке, более гибком и более отвечающем тому, что творится в релейных нагромождениях. Авторы призвали на помощь изобразительный язык – язык графических построений.

В их заключительных фразах звучала уверенность, ну, скажем осторожнее, надежда, что их подход откроет новый путь. Путь превращения релейного искусства – искусства одиночек! – в науку.

Но почему же тогда…

Закрыв последнюю страницу, Мартьянов сидел неподвижно, обуреваемый вопросами.

Почему же он столько лет ходит вокруг релейных дел и ничего даже не слышал об этом? Разве он так грубо проглядел?

Почему же другие, уж несомненные знатоки, и тоже никогда об этом не упоминают?

Почему Же нигде не встречается, чтобы кто-нибудь пользовался таким графическим языком, если он столь много обещает?

Почему случается так, что выношенная мысль, блеснувшая догадкой, пропадает без внимания и гаснет где-то под спудом библиотечных залежей?

Только недвусмысленный призыв библиотекаря, гасившего лампы на соседних столиках, напомнил Мартьянову о действительном времени. Пора!

8

Толпа подступивших вопросов. И был только единственный способ найти на них ответ: самому ответить. Первое смятение от ленинградской тетради должно было уступить место другим, более холодным чувствам. Все проверить, ничему не доверяя, все взвесить на весах собственного расчета. Приди, прокурорский дух исследователя!

Листы с кружочками и лучами. Листы со столбиками таблиц. Листы с набросками типичных схем. Листы бумажным наводнением хлынули на его большой лабораторный стол. Следы его допросов. Расследование с пристрастием.

Он все проделывал вместе с каждым автором, принимал его обозначения, его способ рассуждений, решал вместе с ним его примеры, как самый преданный компаньон. Но потом шел все дальше и дальше, оставляя автора, предлагая уже свои примеры, раздвигая границы испытаний. Ну что ты, чистенький, гладенький метод, такой благополучный на специально подобранных образцах, – каким-то окажешься ты перед строем жестких требований и практически необходимых схем? Метод хорош, когда им может пользоваться не один только автор и не только на свой случай.

Он придумал список схем, по которому метод должен подвергаться допросу. Сначала то, что попроще. Одноэлементная схема, имеющая всего лишь одно исполнительное реле для приведения в действие какого-нибудь прибора. Однотактная схема, где сразу все включается от одного сигнала. Затем сложнее – многоэлементная схема, где имеются и реле, воспринимающие сигналы, и реле, приводящие по сигналу приборы в действие, и реле, промежуточные между ними. Еще сложнее – многоэлементная многотактная схема, где разные реле включаются и отключаются в разной последовательности. Еще сложнее – схемы с блокировкой, схемы циклические…

Мартьяновская склонность все сортировать и классифицировать находила тут полное удовлетворение. Но все это было нужно, все это ежедневно встречается в практике, создавая симфонию автоматических действий, и все бросает вызов: «А ну-ка, попробуй решить!»

Он бормотал по привычке условия задачи. Посмотрим, какой же будет по вашему методу структура релейного устройства, если нужно, чтобы при воздействии на один из элементов посылались короткие импульсы, а при воздействии на другой элемент – импульсы продолжительные? В телемеханике это называется «импульсным генератором с удлинением импульсов». Если говорить теоретически, то это будет «многотактная многоэлементная схема с возвратным действием». Как же ее изобразить на табличном языке? Он покрывает разграфленный листок ажуром значков и тихо бормочет над ними. Странно, слова он пишет обычно коряво, куриным почерком, а значки и цифры ложатся у него ровно и красиво.

На его бормотание оглядываются Верочка и Володя. Что опять затевает Григорий Иванович?

Слух о том, что Мартьянов затеял у себя в лаборатории – сидит над кружочками и таблицами, ищет какой-то универсальный метод, – просачивался все-таки по законам диффузии в институтские коридоры. Ничего еще толком не было известно, но мнения уже складывались.

– Ищем философский камушек! – громко встретил его в коридоре Копылов, радостно подмигивая и пытаясь по-дружески взять под локоть.

Мартьянов слегка отстранился. Заведующий новой лабораторией – автоматического контроля – был размещен со своим штатом в комнате напротив. Лаборатория номер девять. Но они никогда друг к другу не заходили.

Что-то неуместное показалось Мартьянову сейчас в подчеркнутой веселости этого здорового, полнокровного человека, и он сухо ответил:

– Да, ищем… Чего и вам желаем.

И снова затворился у себя в лаборатории над «листами допросов», не очень заботясь, стараясь не заботиться о том, что там об этом скажут. Его изыскания не входили ни в какие рабочие планы. Никто не мог с него потребовать, поторопить: ну, что с этими методами? Но никто и не должен был ими интересоваться и принимать их во внимание. Обязательства лаборатории оставались, и весь «отряд» за столиками трудился под его надзором над всякими системами, которых и ждали, и требовали, и заносили в число достижений, – ну, как, например, разработанная наконец система для подземгаза. Но Мартьянов охотно отдавал сейчас многое в руки Вадима Карпенко, предоставляя ему проявлять свое искусство за стендом, над паутинами схем. А сам продолжал бормотание на языке таблиц.

Чем больше исчерчивал он бумаги на всяких графических примерах, чем больше хотел ответить на собственные вопросы, тем сильнее убеждался, что ответы не будут утешительными. Графический метод, язык таблиц не выдерживал того, что он пытался на него возложить. Слишком громоздкие все эти расчерчивания кружков и лучей, вся эта разбивка по строчкам и столбикам таблиц. Только простейшие схемы поддавались этим приемам. А чуть дальше по его списку – и уже такое начинается, что игра не стоит свеч.

Он пробовал прикидывать: как бы подошел он с таким методом к своей злополучной задаче «одноэтажного дешифратора»? Ох, куда там! Графический язык приводил его к этой цели не ближе, чем обычный «метод догадок», – как пытались скрасить благородным названием давнишние блуждания вслепую.

Таблицы и графические построения облегчали немного ход словесных рассуждений над схемой. Этакие вспомогательные подпорки. Но дать новый язык взамен словесного – язык са мостоятельный, гибкий, универсальный, о котором мечтал Мартьянов, – такой язык они дать не могли. Увы, не могли! Листы упражнений, захлестнувшие его стол, с каждым днем все более неотразимо это подтверждали.

То, что напридумали с десяток лет назад там, в ленинградской исследовательской ячейке, было, конечно, смелым шагом, первым прорывом. Но он-то, Мартьянов, думал о другом.

Законы! Ему нужны были законы релейных цепей. А что предложили авторы этой поблекшей, забытой тетради? Что ж удивляться, что проектировщики предпочитают свою старую матушку интуицию, как будто бы никогда никаких попыток таблично-графического языка и не существовало.

Напрасные надежды… Но кто все-таки скажет, где огорчения исследователя начинают вдруг походить на радость? Вот искали они, другие, давно искали и не нашли. Значит, еще остается что-то на его долю. Возможность найти. Найти настоящий ответ.