Текст книги "Когда приходит ответ"

Автор книги: Юрий Вебер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Почему?

Может быть, он не овладел еще новой методикой как следует? А может быть, не сумел разглядеть в ней еще что-то важное? Но ведь он так тщательно, осмотрительно выстраивает весь аппарат этой методики.

Изучил подробно предложенную этим американцем Нэйшл структурную классификацию схем, распределяя их по видам и типам, чтобы легче было в них разбираться и иметь к каждой определенный подход. Установил понятие о множестве схем и вывел формулы, показывающие: вот сколько различных цепей можно составить из одного и того же количества релейных элементов или вот сколько всевозможных схем могут удовлетворять поставленным условиям работы. О, эти суммы всех размещений, которые растут в такой неудержимой прогрессии! Два в степени два в степени эн… и так далее. Многозначные числа, красноречиво говорящие о всей тщетности надежд проектировщиков найти наилучшее решение путем перебора на глазок всех мыслимых вариантов. Выражения множества прямо взывали хоть к какому-нибудь научному подходу.

Ввел он также способ решения схемы по частям: выделять сначала отдельные цепи и решать каждую самостоятельно, а потом сводить их в общую схему и опять упрощать, но уже в целом. Ввел обозначение символами не только отдельных реле и контактов, но и целых групп, чтобы оперировать сначала крупно, а уж потом добираться до каждого контактика. Отрабатывал также более удобную систему обозначений… Словом, создавал тот самый аппарат, математический расчетный аппарат, который станет подлинным инструментом инженерного проектирования и должен помочь Мартьянову перепахать все это поле кустарщины.

Станет, поможет… – надежды на будущее. А пока что провал на первом же практическом испытании.

«Почему же?» – терзал с ожесточением он свои записи.

Еще и еще раз перебирал он все ступени, по которым должны были разыгрывать реле процесс автоматического контроля. Падение молоточка на клавишу. Поднятие молоточка. Сигнал отклонения. Остановка. Пуск. Переключение. Действительно, до, ре, ми, фа, соль… Он даже начинал в раздумье отстукивать пальцами по доске стола, как на рояле. Там-там-там, там-там-там. Гамма последовательных включений. Через определенные промежутки времени. Там-там-там – должна отбивать схема.

Пальцы его вдруг замерли. Он уставился в одну точку. Ему показалось… Он почувствовал, услышал сквозь рабочий шелест воображаемой схемы то, что пряталось где-то глубоко в ее структуре. Словно биение пульса. Ритм действия. Четкая смена – такт за тактом. Определенно проступающая последовательность во времени. Во времени! Не просто расположение одного элемента относительно других, а еще порядок действия – одного элемента за другим. Действие во времени.

Ну совсем как в музыке. Чередования такт за тактом. Строгий отсчет времени. Схема тоже работает в ритме. Пока одно реле держит, другое уже отпустило. А третье, скажем, остается включенным до тех пор, пока не сработают два предыдущих или какое-нибудь последующее. И каждый раз первое должно включаться на третьем такте, а отключаться, положим, на седьмом. Тогда и происходит та смена ступеней, по которым может быть разыгран процесс автоматического контроля температуры. Только тогда. Только если учитывать это распределение во времени. Тогда устройство и сыграет нужную мелодию – до, ре, ми, фа, соль… Такт за тактом, как по нотам.

Он уже ничего не слышал из того, что говорила ему Наташа, пересказывая разные новости.

– Да-да, конечно, – машинально отвечал Мартьянов, а сам слушал что-то свое, что пробивалось для него в мире его схем.

Ритм.

Но знает ли он, как записывать, анализировать этот ритм, эту многотактную работу реле? Он всматривался в формулы алгебры логики и… не находил ответа. Язык алгебры описывал характер соединений. Выходит, что нужно еще знать последовательность действия. Смену во времени. Как же это выразить? Где же тот «метроном», который помог бы правильно соблюдать нужный ритм? От этого многое зависит. Разные ритмы – разные структуры.

Неужели алгебра логики ничего на сей счет не говорит?

Хорошо музыкантам! Они давно уже нашли способ считать звуки во времени. Ноты, разделенные на такты. Эти всем знакомые вертикальные черточки, секущие нотные строчки, как на столбики, и помогающие идти по ступеням мелодии, сохраняя ритм. А что же в релейных схемах? Что в схемах позволит фиксировать такты работы?

Многотактные схемы встречаются в автоматике и телемеханике все больше и больше. Разные по ритму действия. Разные по назначению. Даже такое простейшее создание, как «пульс-пара», мурлыкающая почти на всех линиях телемеханики свое монотонное тик-так, и то должна быть решена как схема многотактная. А уж о более сложных системах и говорить нечего. Всюду в них бьется свой определенный ритм.

Так как же с ними?

Тик-так, тик-так… дразнит вкрадчиво Мартьянова. На какие же ноты положишь ты эту музыку? Молчит алгебра логики, молчит.

Воздух в цехе, как всегда, дышал жаром и копотью. Печи сердито гудели в своих стойлах. Расстегнув лыжную куртку, стуча подковками на подошвах, обхаживал Мартьянов со всех сторон смонтированную наконец установку. Последняя проверка.

Вадим Карпенко, осунувшийся, небритый, с цеховым загаром на скулах, прикрыл осторожно щитками наиболее чувствительный узел – гальванометр с контактной гребенкой. Их температурная клавиатура!

Работницы, таскавшие на противнях, как на носилках, патронные гильзы, деликатно посматривали в их сторону. Что там готовят ученые гости? Но парни, возившиеся возле печей и находившие все время предлог друг на друга властно покрикивать, делали вид, что это вовсе их не касается.

Обычный рабочий шум в цехе. Как всегда.

Вдруг общий шум прорезал громкий, непривычный здесь звук. Тягучий истошный рев. И все в цехе невольно замолчали и обернулись на этот звук. И потянулись туда, где перед световым табло стояли Мартьянов и Карпенко. Ревун все надсаживался. А на табло зажглась надпись: «№ 4. Меньше».

Откуда-то возник сразу технолог, исступленный, расталкивая всех, взглянул на табло и тут же бросился с криком:

– Четвертую! Четвертую упустили! Прибавить форсунки! – прибавляя от себя выражения никак уж не технические. И странно, звучало у него это как-то радостно.

Вернувшись затем к табло, технолог сам большим пальцем, видимо для вескости, нажал кнопку на пульте, которую указал ему Мартьянов. Ревун умолк. Сигнальная надпись погасла. Контрольная установка снова получила пуск к дальнейшему прощупыванию температуры. И нечто вроде улыбки проступило на темном, сухом, словно пропеченном лице технолога.

Контрольный автомат держал испытание. Автомат в том варианте, какой сложился у них в конце концов в лаборатории после всех перестроек схемы релейного узла, что так упорно не давался. Мартьянов долго рассматривал получившийся чертеж узла после неудачного сеанса алгебры, выбросил постепенно все лишние контакты – уже без всякой алгебры, и узел стал работать как надо. Возможно, это был и не самый лучший вариант, скорее всего, не самый лучший, но он показался Мартьянову наиболее подходящим, и они решили на нем остановиться. Там же ждут!

И вот опытный образец установлен в цеховой «конюшне», протянув к стойлам печей свои проволочные щупальца. И молоточек гальванометра запрыгал по клавишам контактной гребенки, разыгрывая мелодию автоматического контроля. Пружинистые лапки на релейном штативе неслышно отбивали ритм многотактного действия. Через каждые полминуты реле переключали на другую печь, через каждые полминуты происходило сравнение температур – и автомат либо молчаливо соглашался – правильно! – либо начинал завывать вовсю, сигналить лампочками: сюда, сюда, отклонение!

Пробегавший мимо на вызов автомата парнишка в брезентовой хламиде подмигнул на ходу Мартьянову и крикнул:

– Жалуется ваш ябедник-то!

– Слыхали? – задышал, захлебываясь, в ухо технолог. – Как, окрестили уже! Ябедник, ха! Значит, проняло!..

Мартьянов догадался, что это и есть похвала. Да, результат несомненный. Неплохое решение трудной задачи. Можно считать: бой выигран. Достаточно посмотреть на довольную физиономию Вадима.

А все-таки скребет… Скребет эта неотвязная мысль. Он смотрел на мигание сигнальных лампочек, на пульт с кнопками и ключами, на обнаженный узел реле и жилистые нити проводки… Почему же все-таки? Почему все это рассчитано и сведено в схему в конце концов по-прежнему, по старинке? Старый способ оценок на глаз, чутьем и чутьем.

Из смеси проб и ошибок удалось как будто выловить довольно любопытную, оригинальную схему. Вот она, работает. Многотактная схема с действием в ряд последовательных ступенек. До, ре, ми, фа, соль… А чем помогла ему новая методика, алгебра логики с ее безупречными операциями? Не сумел, он все-таки переложить на ее язык это действие во времени, такт за тактом.

Но, может быть, действительно здесь нужно что-то еще? Какие-то особые ноты…

Ноты! Мартьянов поспешил закончить испытание, быстро собрался и пустился чуть не бегом с завода к себе, опять за стол, опять за то же, что Наташа называет «как пригвожденный».

7

Все произошло затем довольно быстро.

Ноты! Это сравнение вертелось уже неотступно, подсказывая ход исследования.

Едва Мартьянов вернулся с завода и проглотил традиционный военный обед – капуста и картошка с собственных грядок, – он уже засел «как пригвожденный», торопясь не упустить то, что мелькнуло ему в последнюю минуту за картиной сигнализации печей.

Многотактное действие. Разбить работу схемы на отдель ные отрезки по ступенькам, как ноты разделяются на такты. Попробуем записать.

Когда меняется в схеме состояние хотя бы одного контакта, совершается такт. Был контакт разомкнут, а теперь замкнулся – такт. Можно обозначить крестиком. Был замкнут, а теперь перешел в разомкнутое состояние – такт. Можно обозначить минусом. Изменение за изменением – такт за тактом. Последовательность во времени.

И каждый такт надо отделить вертикальной черточкой: сразу видно, на каком же такте минус сменяется крестиком – элемент изменил состояние. А каждому элементу отвести свою строчку: удобнее следить. Тогда и появляется возможность действительного анализа, чтобы ответить на первый основной вопрос: сколько же элементов нужно и в какие моменты они должны включаться и отключаться, чтобы проиграть необходимую гамму автоматических действий? Ритм работы схвачен и разложен по столбикам и строчкам аналитической записи. Вот оно: до, ре, ми, фа, соль, ля, си! Подход к многотактным схемам у него в руках.

Мартьянов линует строчки и вертикали, строчка за строчкой, черта за чертой… И что же он видит? Перед ним на листе бумаги таблица. Таблица, разбитая на отдельные клеточки. Причудливая мозаика минусов и крестиков. Таблица.

Оказывается, он пришел к тому, что не раз отвергал у других авторов, у тех, кто уже давно ломал голову над тайнами релейной паутины. Отвергал их попытки решить дело с помощью таблиц. А теперь сам же и пришел…

Возврат к старому?

Ну нет! Мартьянова не так-то легко смутить простой ссылкой: «Это, мол, уже было». Да, таблицы. Да, было. Но какие таблицы и для чего таблицы?

Прежние авторы искали в таблицах универсальный ключ – на все случаи, ко всем схемам. И провалились. А он, Мартьянов, придумал таблицу для специальной цели: для анализа ритма работы, для первого подхода к многотактным схемам. Вспомогательное средство, а не всемогущий талисман.

А потом… Потом он располагает как раз тем, перед чем останавливались все прежние изобретатели разных табличных методов. Они не знали, что же делать дальше. Расписали по клеточкам элементы, выяснили взаимодействие, а дальше… Ничего не известно.

Совсем иное теперь у Мартьянова. Он знает, что надо делать дальше. За ним теперь мощный аппарат алгебры логики, возможность переводить все на математический язык. И то, что в первоначальном виде легло в таблицы, переоденется затем в емкие подвижные формулы, удобные для всяких манипуляций. Преобразования, упрощения по строгим правилам – вот чего не знали прежние исследователи.

Мартьянов понимает, перед каким важным шагом он стоит. Соединить силу двух языков. Язык табличный и язык алгебры. Спаренное оружие, которое одолеет любую схему.

Находка? Открытие? Не так уж занимало Мартьянова, как же впоследствии будут согласны это называть. Пока что он дал про себя свое рабочее обозначение: «Таблица включений». Верно и не длинно.

Беспокоило другое. Какие же могут быть здесь правила, чтобы лучше составлять таблицы? И по каким же правилам переходить с языка на язык, от языка таблиц к языку структурных формул?

Правила… Они трогали его сейчас куда сильнее, чем переживания того высокого смысла, какой стоял за этим счастливым научным наблюдением. Правила бывают поважнее даже самых возвышенных соображений.

Игра должна идти по правилам – игра релейных схем..

8

Так сидели они друг против друга на тесно сдвинутых койках, положив на колени чемодан, а на чемодан – развернутую схему завода. Инженер-химик, все более вдохновляясь, горячо объяснял Мартьянову, как у них все происходит на крекинговых установках.

Знакомство их произошло только вчера, едва успел Мартьянов приехать в этот «казанский эшелон». Добирался Мартьянов тяжело, с пересадками, с осадой вокзальных комендантов и размахиванием удостоверением: «Академия наук!» И все же в путешествии этом было уже нечто совсем другое, чем тогда, в московскую поездку зимой сорок первого. Так же были вынужденные стоянки, и так же проносились воинские поезда, а общее ощущение все-таки другое. И больше порядка на дорогах, и даже опять появилось вроде расписания пассажирских. Страна, люди – все перестроилось на войну.

Замерзать и кутаться уже не приходилось, потому что было лето – жаркое, душное, грозовое лето. Мартьянов ехал к Волге, а там у Волги, в южных степях, полыхала битва, на гром и гул которой оборачивалось в тревоге все человечество.

Мартьянов старался веселить себя хоть тем, что перебирал в уме под вагонную тряску результаты своих теоретических изысканий. Неплохо, все-таки неплохо… Расшифрована наконец одна из труднейших загадок многотактных схем, и он сумел обогатить новый метод добавочным языком: табличным. Его таблицы включения. Удалось вывести и правила обращения с ними, правила перехода с таблиц на язык алгебры логики. С их помощью он уже подчистил кое-какие свои старые «грешки» – нерешенное или недостаточно хорошо решенное. И даже попробовал разыграть по-новому до, ре, ми, фа, соль, ля, си патронного производства. Игра по правилам. Вот так… А чем же еще утешаться?

Военная Казань показалась ему после зауральского городка шумной, многолюдной. На улицах толчея, очереди у распределителей, и еще особый признак населенного центра – спешат. Озабоченные, с кульками, плетенками, с хозяйственно раздутыми портфелями. Мартьянов сразу отметил: живут так густо, по-городскому, что и грядок возле дома не разбить. Туговато! По всему видно, город трудно справляется со всем тем, что влилось в него вместе с эшелонами эвакуации.

Казань должна была принять многие учреждения, важную администрацию, медицину и торговлю, искусство и науку. И, между прочим, президиум Академии наук с его головными отделениями и с тем всемогущим вершителем судеб и желудков ученого мира, что именуется Управлением делами.

Отправляя Мартьянова в командировку, директор института поручил ему не только согласовать планы работ в Техническом отделении, но и прибавил еще доверительно, погладив в смущении свою заметно побелевшую щетинку:

– Может быть, вы сумеете там похлопотать… Несколько карточек еще, литерных, для сотрудников. В этом управлении…

Способность Мартьянова просить в форме требования была известна.

Разыскать президиум академии было нетрудно. Адрес слишком хорошо известен: Казанский университет. И направившись с вокзала в центральную часть города, нашел Мартьянов без труда этот университетский квартал и вступил со своими полномочиями, с легким чемоданчиком и неизменно толстым портфелем под высокую колоннаду, в подъезд строго ампирного здания, полного теперь для него исторических воспоминаний.

Лобачевский… Один из первых ректоров университета. С него и началась та эра математики, что вызвала к жизни новую науку – логику математических доказательств. Мартьянов представлял его таким, как видел на портретах. В золоченой раме, официальный, в застегнутом мундире, при звездах и орденах, которые, несмотря на свой блеск, не в состоянии затмить огонь ума в глазах этого сурового напряженного лица.

А по этим коридорам, конечно, проходил астроном-наблюдатель Платон Сергеевич Порецкий и, встречаясь с профессором Васильевым, обменивался с ним своими первыми находками в алгебре логики. Да, все это было здесь.

Но что тут сейчас? Коридоры заставлены ящиками, тюками, разными предметами, даже детскими колясками. Снуют люди ученого вида с деловыми бумагами, и тут же женщины, ведущие за руку ребятишек. «Казанский эшелон».

Наконец он отыскал, что ему нужно было: тесную комнату, где приютилось Отделение технических наук.

Тут-то и произошло их знакомство. Ученый секретарь Отделения взглянул на мандат Мартьянова и воскликнул:

– На ловца и зверь! Вот попробуйте договориться. Представитель института… – обратился он к высокому, тощему человеку с густой шевелюрой, нервно топтавшемуся в узком проходе между столами.

Тот остановился, услышав название мартьяновского института, и, поморщившись, ответил:

– Да я уже был у них. Спасибо!

Взглянул на Мартьянова и, как бы желая смягчить резкость ответа, добавил:

– Вас я не видел. Мне выпала честь встретиться там у вас с другими.

– С кем же? – полюбопытствовал Мартьянов.

– А такой! – Человек показал рукой выше себя. – Лаборатория девять, если не ошибаюсь…

Ну ясно, Копылов. Заведующий лабораторией номер девять.

– Бывает, бывает… С первого раза не совсем друг друга поняли, – примирительно заметил секретарь. – Позвольте познакомить. Из комитета по топливу, – представил он Мартьянову человека с шевелюрой.

– А сейчас я попытаюсь устроить вас на ночлег. – Секретарь был, видимо, рад сбыть с рук этого раздраженного, взъерошенного посетителя.

Им сказали, куда пройти.

«Актовый зал», – прочел Мартьянов над дверями. Актовый зал Казанского университета. Вот здесь, наверное… Мартьянов снова настроился на исторические воспоминания и поспешил опередить своего нового знакомого.

Но что открылось ему, когда он вошел? Табор, сущий табор. Всюду в зале койки, лежанки, домашний скарб. На веревках, протянутых между ампирными колоннами, словно белье для просушки, развешаны одеяла, простыни, одежда – попытка хоть как-нибудь отделиться. Кто лежит, кто, видно, переодевается, а кто готовит на плитке. Дети, все переиначивающие по-своему дети, играют тут же в джунгли и партизанские леса среди импровизированных занавесок.

Мартьянов оглядывался по сторонам. И вдруг в просвет между двумя занавесками увидел… На стене, среди портретов, справа, повыше. Увидел его портрет. Именно такой, в черном официальном мундире, со звездой и крестами. Острый, строгий, жгучий взгляд. И, казалось, он, Лобачевский, чуть хмурясь, смотрит из глубины своего времени на все, что происходит сейчас здесь, под ним, в его актовом зале.

Не удивляйся, Мартьянов! Ты же не забыл за историческими воспоминаниями, что происходит сейчас на белом свете. Разве не то же было в школе, куда втиснулся твой эвакуированный институт? И разве не эта способность сняться с места целыми городами, заводами, институтами и, приткнувшись где-нибудь вот так, по-походному, жить как придется, приспосабливаясь, работая и не показывая, что унываешь, – разве не эта способность оказалась той силой, что повлияла во многом на весь ход войны? И ты-то сам как обходишься, Мартьянов, ученый представитель в помятом виде, с заумными теориями в голове и с заявками на хлебные карточки в портфеле?

Им отвели две соседние койки в той части актового зала, что поближе к дверям, – апартамент для приезжих, как тут называлось. На этих койках перед сном и поговорили они вполголоса для первого знакомства. Мартьянов критиковал жизнь «казанского эшелона». Все почему-то стремятся сюда, как в центр, и набилось столько, что не повернешься.

– Сами себя душат, – говорил, оглядываясь.

– А у нас на заводах перегонки нефти… – отозвался без всякой связи инженер-химик.

Приподнявшись на локте, такой же весь взъерошенный, колючий, как и буйная его шевелюра, пустился он объяснять страстным шепотом про свои заводы.

– Говорят, война моторов. Значит, нефть, бензин. Топливо – такое же оружие. Много топлива, еще и еще топлива. Перегонка нефти беспрерывным потоком. Скорее, скорее, больше, больше!.. Представляете? – спрашивал он, распаляясь. – Реакторные установки, где идет крекинг нефти, как загнанные лошади. Человек уже не поспевает следить, управлять. Нужна автоматика, вот так! – И он провел ребром ладони по горлу. – А кто, я вас спрашиваю? Кто знает, как это сделать? – выкрикнул он со стоном.

Видно, ни о чем больше не мог он ни думать, ни говорить.

– Почему же вы все-таки не сошлись с нашими из девятой? – спросил Мартьянов.

– «Почему, почему»! – вскипел химик, грозя окончательно нарушить тяжелую сонную тишину академической ночлежки. – Сдается, ваша автоматика только на бумаге. Этот ваш Девятый, может, что и сочиняет у себя в лаборатории, но в жизни-то…

– А чем же вам не угодил Девятый-то? – опросил Мартьянов, охотно подхватывая кличку.

– Думаете, я ни рыла, ни уха и просто так, зазря? – привскочил на лежанке химик. – Конечно, я не специалист по вашим кнопкам и сигналам, но я знаю свое дело, свою технологию. У меня башни-реакторы, ректификационные колонны с многоэтажный дом, большие, тяжелые объекты, а мне для управления предлагают заводную игрушку, что впору каким-нибудь часикам. Представляете, управление по жесткой программе, с точностью переходов до миллисекунд, ни малейшего изменения. Никакой возможности маневрировать. Как заложен один порядок управления, так пусть и вертится как заведенный. Будто валик в музыкальной шкатулке, ти-линь, ти-линь, и никуда больше. Что ж, ваш Девятый думает, что у нас на заводах так и вертится плавно, как колесико?

– А вы объясняли? – спросил Мартьянов.

– Объяснял… Но ваш Девятый сказал, что иначе нельзя. Наука автоматика – дело, мол, тонкое.

– Так и сказал: нельзя?

– Да вы что? Я ведь не анекдоты рассказываю. Мне не до шуток. Мне было поставлено: если вернусь с пустыми руками, значит, как там на фронте, невыполнение боевого приказа. Понятно?

– Да уж чего понятнее, – отозвался Мартьянов из темноты.

На следующее утро едва заворочался, закашлял, загудел актовый зал, они принялись, сидя друг против друга на своих койках, положив на колени чемодан, за разбор разостланной схемы крекинг-завода. Химик водил мизинцем как указкой. Реакторная колонна – здесь самая кухня крекинга. Процесс идет в четыре ступени: крекинг, продувка, регенерация, опять продувка. Трубы… По ним подается и отводится всякая всячина: нефть, пар, воздух, отходящие газы. Девять труб на каждую колонну, значит, по девять задвижек. Открыть, закрыть. На каждой стадии процесса одни закрываются, другие открываются. В определенном порядке, соблюдая график времени. Есть еще задвижки на общих магистралях. Представляете?

Мартьянов нетерпеливо заерзал. Ему ли не представлять! Задвижки… Еще до войны. Станция подземгаза с ее сетью труб и задвижек, и его муки с релейными переключениями. Было, все было.

– Итак, задача… – грозно резюмировал химик. – Автоматизировать управление задвижками. Четыре колонны, тридцать шесть задвижек, плюс еще общие. Чтобы все переключалось по графику. Чтобы можно было устанавливать моменты переключений. Чтобы можно было график менять когда надо. Чтобы был автоматический контроль, чтобы мигало и звонило в случае чего. Чтобы установка блокировалась, если неисправность…

И пока он перечислял свои грозные «чтобы», Мартьянов торопился прикинуть, как все это можно было бы осуществить, на каком принципе. Ну конечно, здесь возможность развития его прежних идей и прежних попыток. Телеуправление распределенными объектами. И, конечно, на основе релейного действия.

Он догадывался, что могло произойти со всем этим у Копылова. Девятый, хоть и громкий мужчина, решительный, но, выражаясь по-моряцки, не «впередсмотрящий». Девятый воспитан на том, что в автоматике стало уже традиционным, общепризнанным. Девятый не знает как следует релейной техники, не верит, не видит, что она с собой несет. Даже посмеивается открыто, когда Мартьянов начинает разводить при всех пары воображения на релейные темы. «Модное увлечение», – бросил Копылов однажды.

Ну что ж, вероятно, он и предложил химику какой-нибудь способ управления, построенный на том, что давно уже расписано и обкатано во всех учебниках автоматики. Какая-нибудь жесткая, раз навсегда зафиксированная программа, ну, скажем, в виде непрерывно вращающихся барабанов с кулачками – как пошло еще от первых механических автоматов. «Музыкальная шкатулка», приведшая в такую ярость бедного химика.

Нет, то, что требует теперь новое производство, новая техника управления, то, о чем страдает этот взлохмаченный, опьяненный своим делом человек, то не могут уже решить одни только устоявшиеся приемы. Нужно еще что-то, новое. И это новое несут в технику его расторопные реле, действующие по принципу: включено – выключено, замкнуто – разомкнуто. А теперь, как известно, да – нет, по логике двух значений. Техника дискретного действия, выражаясь ученым языком. Мартьянов не отказал себе в удовольствии произнести несколько раз «дискретное действие», объясняя химику свой подход.

Тот недоверчиво слушал, стараясь уловить, что же действительно обещают ему реле, про которые так расписывает представитель института. Впрочем, пусть научный работник утешается какой угодно теорией, лишь бы дал пригодную схему.

– Когда же, когда?.. – наступал химик, помня, видимо, «за невыполнение боевого приказа…»

Он потащил Мартьянова к академику-секретарю Отделения, чтобы все оформить не откладывая: и задание мартьяновскому институту, обязательно на лабораторию номер семь («Военное задание», – подчеркивал химик), и перечень условий, и договор, непременно договор, чтобы была копия, которую он мог бы взять с собой.

Он положительно нравился Мартьянову, этот горячий, увлекающийся и слегка испуганный человек. Они шествовали сейчас по университетским коридорам не врозь, как вчера, – случайные пассажиры одного «эшелона», – а рядышком, оба определенно настроенные, связанные взаимным интересом.

Перед кабинетом академика-секретаря дверь загораживала в ожидании приема чья-то фигура в том самом защитном одеянии армейского образца, что придавало в войну такой скромный, но достойный вид многим деятелям тыла. Химик хотел было с ходу, чуть оттеснив фигуру, войти в кабинет – «по срочному». Но фигура стояла твердо.

– Позвольте, я уже жду!.. Теперь у всех «срочно». Мартьянов вгляделся в лицо говорящего. А тот уставился на Мартьянова, выкатив изумленно глаза.

– Мы, кажется, знакомы?..

Ба-а, инженер Баскин! Баскин из Харькова… Был из Харькова когда-то. Война раскидала, перемешала, и сам Харьков сейчас… Где он, Харьков? Невольно шагнули они друг к другу, словно обрадовавшись, – как всякая встреча на перекрестках войны. Пусть раньше и было не все ладно между ними. Но сейчас, здесь, надо же что-то друг другу сказать.

– Ну как вы? Где?

– У вас по-прежнему? Телемеханика, релейные устройства?.. Может быть, теория? – не утерпел Мартьянов.

– Да всякое, помаленьку… – уклонился Баскин.

Но тут химик, воспользовавшись минутой, проскользнул в кабинет и уже оттуда официально, как бы от имени академика-секретаря, приглашал:

– Пожалуйста, товарищ Мартьянов!

И Мартьянов с оттенком невольного превосходства кивнул на прощание и вошел в кабинет, оставив Баскина в коридоре.

Ну вот, еще один неосторожный шаг в жизни Мартьянова.

…Мерно отбивали колеса свое бесконечно монотонное тук-тук, унося Мартьянова обратно за Урал. Ритм движения – ритм работы на этих самых крекинговых колоннах, о которых с таким яростным упоением рассказывал ему инженер-химик. Четыре десятка разбросанных точек, управляемых по строго рассчитанной и вместе с тем «скользящей» программе. Последовательность действий, да еще какая! Временные зависимости, да еще какие!

Никогда не стояло перед Мартьяновым столь капризно сложной схемной задачи. Но он стремился сейчас ей навстречу на всех парах, с уверенностью, с надеждой, мысленно подгоняя поезд, с трудом поглощающий безграничную глубину расстояний. Он знает теперь, с чем он имеет дело. Многотактная, многоэлементная схема – по его классификации. Многотактная! И он знает теперь, как такие схемы нужно брать. Теоретически, научным ключом.

Таблицы включения – этот новый инструмент теории – помогут ему верно подойти к задаче, разложить по элементам скрытый ритм многотактного действия. Такт за тактом. По столбикам и строчкам. А затем – и пируэты алгебраической игры. Язык табличный и язык алгебры. О, это та сила, объединенная сила, с которой он, Мартьянов, одолеет любое!

Скорее, скорее туда, к светляку его аккумуляторной лампочки, где белеют листы вычислений и где вместе с полотнищами схем на узко освещенном пятачке разворачивается поле его экспериментов. Скорее, скорее к доказательствам.

Паровоз пыхтел: ну и дорога!