Текст книги "Когда приходит ответ"

Автор книги: Юрий Вебер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

3

– Ну, кажется, все? – взглянул Мартьянов вопросительно на Наташу.

Она по-хозяйски оглядела большой обеденный стол. Все в порядке, все разложено как нужно. Все шесть экземпляров диссертации. Отпечатанные, подшитые, переплетенные. Все шесть с приложениями схем, чертежей, таблиц. Целый магазин.

И все это подбирали, подкладывали, нумеровали, вклеивали оттиски, вписывали каллиграфическим почерком формулы внимательные, аккуратные, тщательно ухоженные руки Наташи. Деликатная процедура, к которой не всегда даже подпускался сам автор. Цвет переплета также был ее заботой. Она выбрала фисташковый. На робкие протесты Мартьянова было авторитетно сказано:

– Ты не понимаешь, какое имеет значение для твоей теории, когда приятно взять в руки.

Теперь все – подтвердил ее хозяйский кивок. И они оба, встретившись взглядами, невольно молча опустились на стулья, как делают иногда перед дальней дорогой.

Есть что вспомнить перед этой горкой фисташковых кирпичей на столе. Пятьсот с лишним страниц в каждом из них. И за каждым разделом, за каждой страницей… О, сколько всего стоит! Его жизни, их совместной жизни, его «сражений»…

На переплете белый четырехугольник, обведенный, тушью. С ним тоже немало связано: какое же дать название? «Научные основы проектирования», «Анализ и синтез схем», «Структурная методика»… – по-всякому варьировал он.

Но когда все было сведено в эти пятьсот страниц, расставлено по порядку, когда была освещена история вопроса, изложены основные законы и принципы, выведены теоремы, способы, приемы, развернут веер всевозможных примеров и сравнений, когда был приложен в конце перечень основных формул, приведена не очень богатая, но с большим трудом извлеченная из редких источников библиография и даже дана попытка установить более научную релейную терминологию, – когда все это оказалось перед ним в таком полном, внушительном виде, он вдруг ясно понял, увидел, что же он, собственно, сотворил. Что это такое, что лежит сейчас перед ним, в этих переплетах, дело его рук? Теория. Научная теория. Вот что это такое.

Не отдельные наброски и положения, не случайно удачные мысли и догадки и не просто рабочая методика, а цельная, последовательно разработанная теория. Именно теория, как это ни громко звучит.

Он так и решил написать на белом прямоугольничке на переплете: «Теория релейных структур».

– Надо отметить! – прервала Наташа минуту молчания. Она всегда рада чем-нибудь помочь, но еще больше рада что-нибудь отметить.

– А что отметить? – спросил он.

– Как – что? Не прикидывайся. С окончанием!

– А может, это только начало? – предостерег он. – Хождение по новому кругу.

– Ну, это все равно! – заключила она с чисто женской логикой. – Ты уж так зарылся, что обо всех забыл… – и пошла к телефону созывать на слет друзей: – Приходите. Да просто так, давно не видались…

Действительно, давно не видались.

4

Малевич позвонил на этот раз прямо снизу, из бюро пропусков, и вошел в лабораторию какой-то растерянный, поникший.

– Никак нельзя!.. – начал он.

– Что – нельзя?

– Включать мой пример в диссертацию.

– Это почему же? Что-нибудь не подтвердилось?

– Нет, не то… – дернул он головой.

Малевич доложил все-таки по начальству. О своем подкопе под старую схему и о том, что показала алгебра. Начальство долго рассматривало обе схемы: старую, типовую, и новую, полученную Малевичем, сравнивая структуру узлов запуска. И наконец выразилось в том духе, что «я бы тоже, если бы взялся, мог придумать такие зигзаги в цепи для гарантии, без всякой алгебры». Пусть Малевич не воображает. Подумаешь, иксы и игреки, фокус какой! Хорошо там всяким «академикам» этим увлекаться. И почему вообще Малевич стал тратить время на пересмотр уже готового, что принято в практике? А выполнение новых заказов, а график?..

Малевич был сам не рад, что полез со своими открытиями. И вот он сидел в лаборатории, сжавшись в комочек. Его лучшие намерения не получили признания.

– Что же у вас там не понимают, что ли? – спросил Мартьянов, забывая, что тот же вопрос можно было задать и ему. – Теория ведь предлагает решение более простое и более надежное.

– Более простое… – повторил Малевич. – А вы знаете, что у нас до сих пор схемы оплачиваются как? Не за простоту, а за сложность. Чем сложнее получается схема, тем выше ставка. Вот как!

– Выходит, теория бьет по карману? – горько усмехнулся Мартьянов.

Малевич не подхватил шутки. Он думал о своем. Начальство сказало ему, отпуская: «Не советую…»

– Так что лучше не упоминать пока. Как бы хуже не сделать, – осторожно проговорил он и по привычке оглянулся.

– Наоборот! – словно обрадовался Мартьянов. – Надо говорить, кричать об этом. Не давать спуску. Вы дали мне прекрасную пищу для выступления.

Он положил руку на том диссертации:

– Теперь уж здесь что есть, то есть. Ни прибавишь, ни убавишь. Сейчас несу.

И, подхватив том, он направился в институтские коридоры, оставляя бедного инженера с его переживаниями.

Директор ласково погладил мягкой бледной рукой том диссертации. Ну вот как хорошо, а вы упрямились, Григорий Иванович! Прочитал название: «Теория релейных…» Гм, теория.

– Теория! – повторил директор вслух возвышенно и наморщил лоб. – Вы именно так и хотите – теория?

– А что же?

– Ну, может быть, поумереннее, поскромнее. Элементы теории… Основания… Или как там еще? Ну, методика, что ли…

– Нет, почему же, – ответил Мартьянов. – Я думаю, надо не как поскромнее, а как соответствует содержанию.

– Да, но вы понимаете – теория. Это же открытие новых законов, широкие обобщения. Так сказать, свет, проливающийся на большую область. Это же следует очень взвесить.

– Я надеюсь, пятьсот страниц что-нибудь да весят, – язвительно вставил Мартьянов.

– Ну, как хотите, – устало вздохнул директор. – Мой долг немножко остеречь. Вы же сами этим подставляете себя больше под удары.

– Я бы хотел, чтобы кто-то хоть раз ударил, а не вечно меня остерегал – от чего?

Мартьянов сидел в кресле, как всегда, в несколько напряженной позе, будто готовый куда-то вскочить. Директор видел: ему не сломить этого упрямца.

Копылов одобрительно похлопал по толстому фолианту диссертации:

– Солидно!

Среди многочисленных добровольных нагрузок по институту он принял на себя еще одну – организация защиты ученых степеней. Обязанность весьма хлопотливая, хотя и не лишенная некоторых преимуществ. Теперь вся кухня изготовления новых кандидатов и докторов, все связанные с этим интересы и виды на будущее, проходили через его руки.

Копылов заглянул в краткий реферат диссертации и мгновенно изменил веселое выражение лица на озабоченное.

– Вы непременно хотите защищать у нас, в нашем институте? – спросил он участливо.

– А где же еще? – спросил Мартьянов. – Уж не в Лапутянской ли академии доктора Свифта?

Копылов остался серьезным, вряд ли помня, что это за академия.

– Может быть, где-нибудь вам просто удобнее, ближе по профилю, – так же заботливо сказал он, чуть-чуть отодвинув фолиант к Мартьянову.

– Я не ищу, где удобнее, – не замедлил уколоть Мартьянов, намекая на защиту Копыловым собственной диссертации. – И чем же это не по нашему профилю? Телемеханика, релейные устройства, передача сигналов, контроль на расстоянии… Уж чего ближе! – чуть подвинул опять к Копылову.

– Да, но у нас профиль технический. А у вас все покоится на своеобразной логике (легкий укол обратно). Это уж совсем другая материя, не по нашей части, кто ее разберет. Будут известные трудности. Я же к вашей выгоде.

«Спихнуть в сторонку?» – подумал Мартьянов.

– Может, лучше вам с диссертацией куда-нибудь, где больше по всякой философии? – как бы рассуждал Копылов, отодвигая фолиант снова от себя.

«На съедение!» – подумал Мартьянов.

– Вам, вероятно, кажется, – сказал он медленно, – что логика, математическая логика – это где-то там и вас не касается, что это не к тому, чем мы здесь занимаемся. Поверьте, все идет как раз к тому. Неужели вы не видите, не чувствуете?

И он разразился вдруг речью о грядущем времени релейных систем, о так называемом принципе дискретного действия, который проникает все больше во все науки и властно подчиняет себе всю технику управления, и о том, что именно математическая логика лучше всего объясняет и описывает это самое релейное, дискретное действие… Вероятно, одна из самых жарких, прочувственных речей, которые когда-либо произносил Мартьянов, хотя и была сказана она в тот момент не перед самой подходящей «аудиторией».

Копылов рассеянно посматривал по сторонам, ожидая, когда вспышка мартьяновского красноречия иссякнет.

– Бедная наша наука! – насмешливо вздохнул он. – Что ей приготовлено! Ваша бы воля, так вы всех нас построили бы по вашей логике. Раз-два, раз-два, шагом марш! Но пока что этого нет. И не слышно никакой команды.

– Только не ждите никаких постановлений. Это само идет, без команд, – вставил Мартьянов.

– Ну, не будем развивать отвлеченного спора, – уклонился Копылов. – Вернемся-ка с облаков на землю. Защита диссертации – дело практическое. Так как же нам с вами?

– Ну, а практически вы всегда найдете оппонентов для диссертации. И отсюда и оттуда – и от техники и от математики с логикой. Взять под перекрестный… Крепких, хороших оппонентов.

– Это мысль, пожалуй! – согласился Копылов, пододвигая к себе фолиант.

Он так и выразился, докладывая на ученом совете о мартьяновской диссертации:

– Подберем хорр-роших оппонентов… – и сжал для убедительности свою крупную ладонь.

В газете появилось объявление:

7 февраля в Институте таком-то состоится защита диссертации Мартьянова Григория Ивановича «Теория релейных структур» на соискание ученой степени доктора технических наук. Ознакомиться с диссертацией можно в библиотеке института с 10 часов до 16 ежедневно.

– Теперь каждый может узнать, – сказала Наташа.

– Теперь каждый может бросить свой камень, – поправил он.

На академическом языке это называется опустить в урну белый или черный шар.

5

Но ни седьмого февраля и никакого другого февраля защита не состоялась.

Мартьянов сидел в лаборатории с Володей-теоретиком и разбирал его подготовительные материалы к теме на кандидатскую: «О переводе с языка табличного на язык алгебраический». Уже одно это занятие в тот день не способствовало настроению Мартьянова. Володя все витал в кругу общих эффектных соображений, с удовольствием разыскивал всяческие исторические справки и параллели, но к существу темы – о методах перехода – так и не добирался. Тут он откровенно ожидал руководящих указаний своего научного руководителя.

– Что ж вы, так и собираетесь ставить в науке одни декорации? – в раздражении оттолкнул Мартьянов папку с материалами.

В этот момент ему и сообщили по телефону из дирекции: его защита отменяется.

Что случилось? Почему отменить? Почему в вестибюле снято объявление: «7-го в 12 часов в конференц-зале состоится защита…» Поспешили снять и убрать подальше с глаз.

Может быть, не нашли «хорроших оппонентов»? Да нет, все как следует, и оппоненты вовремя представили свои отзывы, обстоятельные, с критическими замечаниями, даже резкими замечаниями, но не содержащими в себе как будто никаких подводных взрывов. Может, были нарушены какие-нибудь правила прохождения диссертаций? Да нет же, уж Копылов позаботится об этом.

Так что же тогда? В чем же дело?

Мартьянов с каменным лицом, будто ничего и не произошло, продолжал заниматься с другими сотрудниками, переходя от стола к столу, от стенда к стенду. Но вдруг круто повернулся и покинул лабораторию. Быстрые шаги его застучали по коридору, наверх, к кабинетам дирекции.

Так вот оно что! Оказывается, виной всему телефонный звонок. Настойчивый телефонный звонок, последовательно раздававшийся и у директора, и у заместителя, и в партбюро института. Говорили настойчивые, внушительные голоса. Гворили то вкрадчиво, то резко. Институт устраивает защиту диссертации – «сомнительной диссертации». Имеются серьезные против нее возражения – «построена на порочных методологических основаниях». 1 группа специалистов выражает свой протест – «специалистов из Харькова». Группа еще полностью не успела приехать ко дню защиты и требует переноса на другой срок. Институт не имеет права укрывать диссертацию от общественной критики, от мнения специалистов. Если институт не примет этот протест, будет заявлено выше…

Даже из газеты потом звонили: «К нам поступают сигналы в связи с одной диссертацией. Как собирается реагировать институт?»

Директор встретил Мартьянова чуть ли не спиной. Нет, не потому, конечно, что он поспешил сразу же от него отвернуться. Директор стоял боком у окна, тяжело сгорбившись, и смотрел куда-то в пространство, не то вверх, не то вниз, на институтский двор, в пейзаже которого не было ничего привлекательного. Когда Мартьянов сел в кресло, директор не сел, как обычно, в другое кресло против него. Но когда он к нему обернулся, Мартьянов понял, почему он там стоит и почему не хочет, чтобы близко видели сейчас его лицо, – такое оно казалось сейчас по-старчески усталым. Оттуда же, не отходя почти от окна, директор пытался объяснить ему:

– Ничего не поделаешь, Григорий Иванович. Придется потерпеть… – беспомощно взмахнул он руками. – Мы не можем игнорировать, рисковать… – и выразительно показал на телефонный аппарат.

– Достижение века техники! – криво усмехнулся Мартьянов.

Директор опять развел руками:

– Вы же знаете, сейчас у нас отчет института там, в верхах. И всякое осложнение в такой момент… Мы, разумеется, вернемся к диссертации, – поспешил он заверить. – Месяца три-четыре…

– Три-четыре? – переспросил Мартьянов. – Да-а, это срок! Пожалуй, достаточно, чтобы утопить совсем. И чем же вы будете объяснять, почему откладывается?

– Ну, здесь разное бывает… – успокоительно сказал директор, умудренный за свои годы в таких вещах. – Не собрался ученый совет в нужном количестве, нет кворума. Или диссертант может заболеть…

– Нет уж, болеть я не стану! – зло отрезал Мартьянов. – Это не моя дипломатия. И не укладывайте меня раньше времени.

Он рывком поднялся из кресла.

Копылов сказал ему почти то же, что и директор, и так же напирал на отчет «там, в верхах». Но говорил все это так, что Мартьянов должен был почувствовать: «Вас же предупреждали. Пеняйте теперь на себя. Одни только неприятности с вами…» Он должен был почувствовать. А насчет сроков Копылов сказал даже:

– Хорошо бы отложить защиту на полгодика. Чтобы все улеглось как следует… после этих звонков.

– А вы что, действительно их принимаете всерьез? – спросил Мартьянов, поглядев на него в упор. – Разве вам не ясно, что за ними скрывается, за этими звоночками? Уж мы-то с вами достаточно пожили, чтобы знать им цену.

– Мы обязаны прислушаться, – объяснял Копылов. – Сигнал! – поднял он многозначительно палец.

– Это не сигнал, – ответил Мартьянов. – Это ложный сигнал. Вы же знаете, как это у нас называется в телемеханике. Искажение и по фазе и по амплитуде.

Копылов невольно усмехнулся. Но ироническое сравнение все же нисколько его не поколебало.

«А-а, Григорий Иванович!» – встречал обычно секретарь партбюро Мартьянова, когда тому случалось зайти в партбюро по общественному делу, за кого-нибудь похлопотать… Но сегодня секретарь не произнес своего дружественного приветствия. Объявление о защите было снято! Да и такой вид был у Мартьянова, когда он вошел.

Мартьянов шел к секретарю и сам злился, что идет. Никогда не допускал он себя до того, что называется «быть просителем». Он как-то и не умел произносить в нужном тоне эти слова: «Я прошу вас…» Сейчас он чувствовал себя именно в таком положении. Он приходит, так сказать, «по личному». И если бы это не было связано с судьбой его теории! О, тут он готов драться до последнего… даже просить.

Мартьянов вошел быстрым шагом в комнату секретаря и сказал ледяным голосом:

– Я прошу вас…

Ему в тон, официально заговорил и секретарь.

А что может сделать партбюро? Быть судьей над научной теорией? Оградить ее от нападок? Сам автор должен прежде всего оградить, защитить свою тему, свое сочинение. Недаром же называется – «защита диссертации».

Мартьянов другой защиты и не искал.

– Я прошу об одном… – старался он прибавить своему голосу просительный оттенок. – Прошу дать мне возможность нормально защищать диссертацию. И не позднее, чем через месяц. А не топить ее в неопределенно долгих отсрочках: через «три-четыре», через «полгодика»…

– Вы же понимаете, я ничего не могу вам сейчас обещать, – сдержанно ответил секретарь.

Наверное, он тоже был озабочен отчетом института и возможностью вдруг каких-нибудь непредвиденных осложнений. Но не стал опираться на это как на уважительную причину.

– Мне обещаний не нужно, – не удержался Мартьянов. – Мне нужно, чтобы были соблюдены мои права! – Он уже забыл о просительной интонации. – И не заставляйте меня обращаться еще куда-нибудь…

Мартьянов принял воинственную позу.

– Это другое дело, – сухо заметил секретарь.

Мартьянову не было известно, что именно предпринял секретарь после их разговора, с кем говорил, кому звонил. Ему не было также известно, как же решило поступить партбюро. Но через несколько дней его попросил заглянуть к себе Копылов: «Как будет времечко». И сообщил: защита состоится. В середине следующего месяца. Сообщил так, что Мартьянов должен был почувствовать, как ему «пошли навстречу» и какое ему, пожалуй, сделали одолжение. Должен почувствовать.

В газете вновь появилось: «Объявленная ранее защита диссертации переносится на…» В общем, все отодвинулось еще на целый месяц.

Ну, вот и обошлось как будто. Мартьянову можно успокоиться.

Обошлось? Пожалуй, одна только Наташа могла бы сказать, во что это ему обошлось. Она-то видела, когда он, вернувшись домой, закрывал за собой дверь и когда ему не надо было больше держаться перед другими. Звоночки были направлены с расчетом.

А теперь еще целый месяц впереди. Ждать целый месяц. Не будет ли еще каких-нибудь сюрпризов? Мартьянов походил день-два из угла в угол в лаборатории. Проходил вечер-два из угла в угол дома. И вдруг собрался. Нет, поддаваться он не станет!

Взял двухнедельный зимний отпуск. Забрал Наташу, лыжи, очки-консервы, сложил рюкзаки и укатил. На юг, в горы, на сверкающие ослепительно в весеннем солнце снежные склоны.

Забыть, забыть о тебе, диссертация!

6

Последний час перед защитой.

Конференц-зал еще пуст. Места членов ученого совета и председательское место директора за длинным столом под малиновым покрывалом отмечены каждое стопочкой чистых листов для записей и остро заточенным карандашом, положенным поверх стопки наискосок. Ряды стульев для публики сохраняют тот стройный порядок, когда их еще никто не занимает.

Один Мартьянов в этом зале – виновник того, чему предстоит разыграться здесь через час. Да еще Володя-теоретик, вызвавшийся помочь с развешиванием наглядных материалов. К щитам прикалываются схемы, таблицы, перечень формул. На грифельной доске Мартьянов выписывает заранее первые необходимые вычисления, чтобы не отвлекаться потом во время защиты. Ставит указку на видное место возле доски, чтобы потом не искать ее, смешно суетясь в самую серьезную минуту.

Мартьянов, одетый по-официальному, в тугом крахмальном воротничке, оттеняющем еще резче его красноватое, обветренное, со свежим загаром лицо, украдкой поглядывает на часы, и его голос, обращенный иногда к Володе, звучит еще более отрывисто, чем обычно. Самый трудный для ожидания час.

Но вот уже без чего-то двенадцать. И в двери зала с обеих сторон начинают постепенно прокрадываться. Пока еще институтская молодежь. Младшие научные сотрудники, аспиранты, располагающиеся кучечками и деликатно избегающие передних рядов. Еще ближе к двенадцати. Появляются старшие сотрудники, гости из других институтов, из проектных организаций, приезжие, лица знакомые и вовсе не знакомые… Глухой, сдержанный гул мерно колышется в зале. Григорий Мартьянов, или, как его теперь церемонно величают, «соискатель», одиноко топчется в стороне от всех, между длинным столом и доской, словно чем-то отделенный от этого многолюдного собрания. С ним избегают переглядываться сейчас, не заговаривают, как бывает с сидящим на скамье подсудимых. Лишь изредка кто-нибудь поклонится ему издали.

Но кто там, в середине, поближе к проходу? Покатый лоб, глаза чуть навыкате… Не узнать невозможно, хоть и не виделись давненько. Баскин! «Твой друг Баскин», – как говорит Наташа. Все такой же, будто время его не берет. Баскин сидит с кем-то рядом, черноволосым, и оба усердно перешептываются, заглядывая в какую-то бумагу. Ага! «Группа специалистов», – отмечает Мартьянов, вспомнив про звоночки. И спешит отвести взгляд.

Занимают места и члены ученого совета во главе с директором. Обычно каждый стремится прийти по возможности не первым, но сегодня как-то все появляются дружно. Приходит и академик Андриан Николаевич, и академик Евгений Ильич, одаривающие не часто ученый совет своим присутствием. Им отводятся места рядом с председательским. И зал невольно умеряет свой говор при виде столь почтенных фигур, хотя оба небожителя наук перекидываются друг с другом явно какими-то шуточками.

Зал наполнен. Стали даже пристраиваться на окнах. Разве уж такой интерес у всех к релейным схемам, к этой самой методике? Понятно, он видит здесь в рядах и Ростовцева, и Белковскую, и Малевича, и своих из лаборатории, и кое-кого из тех, кто посещал его первый «самодеятельный университет», – так сказать, принявшие на себя веру. Но все остальные, все больше и больше наполняющие зал? Да что говорить! Все же знают, что с диссертацией Мартьянова что-то было. И, возможно, еще что-то будет. Не такой сегодня, кажется, день, когда все исполняют по заведенному заранее известную и довольно прискучившую многим процедуру и когда еще одна вполне благополучная, гладенькая диссертация должна преспокойно въехать во врата науки.

А вон и Наташа, скромно присевшая сбоку в дальнем ряду, но все же чересчур заметная в своем подчеркнуто выходном наряде, в прическе только что из-под щипцов. Не имеющая как будто к ученой теории никакого отношения и в то же время имеющая самое близкое отношение. Вчера она спросила:

– Ты не будешь смущаться, если я приду?

– Ну что ты! – возразил он уверенно.

Он не может, он не должен смущаться. Он и виду не должен показать, что волнуется или что-нибудь в этом роде.

Она подала ему еле заметный знак для бодрости и показала, чтобы он не забывал поправлять галстук.

Но кого он еще видит? Вот уж не гадал. Прямо против него глядело ему в упор худое, желтоватое лицо с тонкими поджатыми губами. Схемист! Тот самый релейный чародей, что дважды отверг мартьяновскую попытку завлечь его методикой. И он тоже тут. Действительно, сбор всех частей.

А Вадим? Здесь ли он, Вадим Карпенко? Или он не успел его разглядеть? А Вадим мог бы… Но сейчас было не до этих переживаний.

Не было только еще третьего оппонента. Директор уже не раз переглянулся с Копыловым. Пора бы начинать. Где же третий оппонент?

Но в эту последнюю минуту стоявшие в дверях расступились и пропустили небольшую фигуру в черном. Профессор Анна Борисовна, третий оппонент.

Она шла, низенькая женщина, такого простого, как бы домашнего вида, в простых очках в черной «бабушкиной» оправе, гладко, по-простому причесанная, с собранным на затылке узелком, с заметно пробивающейся сединкой, – шла по проходу к столу ученого совета, чтобы занять свое место оппонента. И в ее облике, и в ее походке было столько неторопливого спокойствия и столько простого достоинства, что зал окончательно притих и молча провожал ее взглядами. Хотя очень немногие знали, кто же это такая и что вместе с этой маленькой женщиной в «бабушкиных» Очках вступила сюда, в логово технических наук, сама госпожа философия.

Директор поднялся с председательского кресла, постучал для порядка карандашиком по графину и произнес торжественно стереотипную фразу:

– Позвольте заседание ученого совета считать открытым.

Кроме первой вступительной фразы, много раз повторенной дома и твердо заученной, чтобы сразу же не споткнуться и взять правильный разгон, Мартьянову не надо было ни затверживать своего доклада, ни заглядывать во время речи в конспект. Слишком все у него сидело вот тут… Наоборот, лишь бы не увлечься! И не слишком распространиться сверх жесткого регламента, который отводится на защиту.

И все-таки директор дважды спрашивал его со всей вежливостью:

– Простите, много ли вам еще нужно?

И Мартьянов дважды быстро отвечал: – Еще немножко.

И говорил еще почти столько же. Когда же еще соберется перед ним такая аудитория, перед которой он может развернуть веер новой теории? Он говорил как соискатель ученой степени, но то и дело в нем прорывался пропагандист. «Овладеть умами…»

Он был настолько тверд в том, что говорил, что мог даже позволить себе следить иногда за залом. Что там происходит?

Ого! – заметил он вскоре же, как начал доклад. В зале появился еще один гость. Член-корреспондент Флакс. Известный математик, специалист по нелинейным уравнениям. Известный, между прочим, и тем, что любит появляться неожиданно на защитах, где касается что-нибудь математики, и задавать вопросы. Такие же острые, как и его бледное острое лицо с выпирающим подбородком. Немало соискателей всяких степеней поеживалось при всем честном народе под лезвием его математической беспощадности. Держись, Мартьянов!

Видел, как прямо там, в ряду, схемист слушает его, поджимая тонкие губы, будто пытаясь пережевывать то, что говорит он, Мартьянов.

В сторону Баскина он старался не смотреть.

Мартьянов закончил. И зал похлопал, как принято по законам вежливости.

Вопросы? У кого вопросы?

Конечно, вопрос нашелся тотчас же у члена-корреспондента Флакса. Зачем же он иначе приехал! Уважаемый соискатель применяет везде аппарат алгебры логики. Это остроумно, удачно. Но вот в одном из своих разделов, в двенадцатом, соискатель вводит для мостиковых соединений специальное исчисление. Правда, это исчисление опирается также на алгебру логики, но имеет особый, отличительный характер. Интересно, а насколько оно полно? Достаточно ли исчерпывающе охватывает весь круг явлений? Опять дело с мостиками! Они, кажется, окончательно допекут Мартьянова. Вопрос задан такой, что мог бы срезать любого, кто заглядывал не слишком глубоко в багаж математической логики. Но Мартьянова он не смутил. Он столько ходил по этим мостикам, столько пробовал подчинить их математической обработке и столько изощрялся в спорах с Ростовцевым, что теперь держал это исчисление крепко в руках.

И он мог выложить кое-что в ответ на вопрос уважаемого члена-корреспондента. Они поговорили сейчас друг с другом на эту тему на таком языке, что вряд ли кто-нибудь из присутствующих, кроме них двоих да еще профессора Анны Борисовны, мог уследить по-настоящему, о чем речь. Во всяком случае, ученый инженер не уступил здесь ученому математику.

– Я получил полное удовольствие от ответа уважаемого соискателя! – четко, поблескивая глазами, произнес гроза всех диссертантов.

«Пронесло!»

– У кого еще вопросы?

– Я желал бы! – раздался громкий голос. Баскин приподнялся, не глядя на Мартьянова, обращаясь как бы к столу ученого совета:

– Я желал бы спросить… – Многозначительная пауза. – Читал ли автор диссертации не только буржуазных сочинителей этой самой логики, но и наших классиков?

Все повернули головы: что же ответит Мартьянов?

Он стоял молча среди своих развешанных таблиц и формул. Даже сквозь загар было видно, как залило краской его лицо. Что ж он медлит? Или сейчас сорвется и наговорит бог знает что? От такого вопроса трудно не сорваться. Копылов придал себе строгое выражение. Но Мартьянов овладел собой и ответил вполне в рамках положенной официальности:

– Если вы внимательно читали диссертацию, то могли убедиться, что классические работы Порецкого и Жегалкина легли в основу предлагаемой теории. Может быть, вы имеете в виду еще кого-нибудь, говоря о наших классиках алгебры логики?

– Я имею в виду совсем другое. О чем и скажу!.. – грозно пообещал Баскин и сел.

Вот он, первый камешек! То ли еще впереди! Аудитория дышала ожиданием. И не вопросы, и не выступления официальных оппонентов вызывали сейчас это ожидание. Что скажут оппоненты, было уже примерно известно. На то и представляются заранее письменные рецензии.

Хотя профессор Анна Борисовна после вопроса Баскина сочла нужным подчеркнуть:

– В обсуждаемой диссертации основные принципы математической логики весьма убедительно реализованы в очень важной технической области.

Официальный оппонент должен всегда выступать с бесстрастностью судьи.

Все ждали другого. Все ждали, когда председатель объявит начало общей дискуссии. В дискуссии все проявляется. И каждый может бросить свой камень, как пророчил Мартьянов.

Наконец общая дискуссия. И зал опять услышал голос Баскина, еще более суровый и осуждающий. Зал услышал слова:

– Группа специалистов протестует… Вся диссертация на ложных, порочных основаниях… Символические выкрутасы, дебри схоластических упражнений. Уводит от реального проектирования.

Слова камнем падали в тишине аудитории. Копылов слегка кивал в такт каждой фразе. Откуда-то всплыли вдруг перед Мартьяновым темные горящие зрачки Тамары Белковской, расширенные от возбуждения. Мелькнула тонкая, едкая улыбка схемиста.

Академик Андриан Николаевич наклонился к уху академика Евгения Ильича, благодушно прошептав:

– Ого, достается нашему имениннику!

– Ничего, соискатель степени, который съезжает на лыжах с Эльбруса от Приюта одиннадцати, надеюсь, выдержит и не такое! – ответил академик Евгений Ильич и принялся усердно скатывать бумажный шарик.

А Баскин для усиления эффекта вынул записку из кармана и предупредил:

– О всей этой лженауке имеется у нас авторитетное мнение. Кто получше нас с вами разбирается.

Баскин назвал известного лектора, который часто выступал от имени философии и с удовольствием наводил порядок в вопросах современного естествознания. «Не соответствует», «Необходимо осудить», «Решительно отмести»… – было главным, чем одаривал он своих слушателей. И недавно еще возвестил он об опасности, что надвигается на науку вместе с новейшей выдумкой, под названием «кибернетика». Крайне заботлив о таких вещах.

– «Скрываются идеалистические взгляды», «Реакционное извращение»… – читал Баскин по записке.

Вот с чем связался Мартьянов.

– Приходится только удивляться, – проговорил Баскин, медленно складывая бумагу, – что такая работа допускается к защите в таком ученом собрании.

Копылов оглядел по очереди членов ученого совета, как бы говоря им: «Вот видите!..» Академик Евгений Ильич смял сердито шарик и бросил его резким жестом в полоскательницу на столе.