Текст книги "Когда приходит ответ"

Автор книги: Юрий Вебер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

9

Володя часто сновал мимо мартьяновского стола, заглядывая: что происходит у Григория Ивановича? Его прельщала эта обстановка исследования со множеством графиков, таблиц – ведение научного допроса. Володя любил названия, чтоб звучало. «Зеркальный шлейф». «Метод гармонического анализа»… От одних слов начинало играть воображение. А что в релейной науке? Может быть, Григорий Иванович что-нибудь и разукрасит.

– Хотите испробовать? – поймал его заглядывание Мартьянов.

И дал один из примеров, объяснив кратко, как обращаться с таблицами. Так, для интереса.

И Володе довольно быстро показалось, что ему нарочно спроваживают наиболее скучную, темную часть работы. Вычислитель из него не получился бы.

– Лучшее свойство языка – молчание, – произнес он, протягивая Мартьянову листы неудавшегося примера, в чем, кстати, Мартьянов и не сомневался.

Но в принципе Володя не мог оставаться равнодушным к розыскам нового. В нем бродил его библиографический талант, вернее, нюх на то, где в литературе что лежит. Знал он и языки, вернее, иностранную терминологию. Так что эту ши роту осведомленности, которую часто принимают за глубину знаний, Мартьянов мог сейчас как-то использовать.

Теперь они вдвоем, будто наперегонки, пускались по морям журнальных статей. Кто что-нибудь отыщет?

Вот результаты почти ежедневных просмотров номер за номером, пробежек по оглавлениям, перелистываний на всякий случай. Голоса из разных мест, пробивающиеся на страницы текущих изданий.

Оказывается, инженер, которого мельком встречал Мартьянов еще давно в наркоматских коридорах, опубликовал теперь работу «О свойствах релейного набора».

Немцы из «Электрической компании» заговаривают об учении о переключателях.

Австрийский исследователь пытается нащупать какие-то правила.

Еще голос о том же, из Швейцарии…

Редкие, одиночные голоса. Но они говорят Мартьянову, что он вовсе не одинок со своими вопросами и сомнениями, что он все-таки в каком-то ряду первых попыток, которые могут вот так заглохнуть, а могут и во что-то разрастись.

Но теперь он уж не хватался за любой намек, как за высшее откровение. Критический опыт напоминал: придирчивость и только придирчивость! Никаких восторгов.

При близком рассмотрении оказывалось… В общем-то, мысль разных авторов танцевала вокруг одного и того же: табличный метод в разных вариантах.

Все равно Мартьянов процеживал их с прежней пунктуальностью, экзаменовал по всему списку, проделывая примеры от самого простого до самого сложного. И опять подсовывал свою задачу «одноэтажного дешифратора», глядя не без злорадства, как ломают на ней зубы один метод за другим.

Между прочим, Баскин из Харькова, несмотря на обилие своих статей, все еще никак этой проблемы релейного языка не касался. За него пока можно быть спокойным: еще не обогнал! Кто угодно, но только бы не он.

Накапливались на столе листы проверок – и накапливались приговоры, которые Мартьянов безжалостно выносил. Предлагаемый способ годится только для простейших случаев. Применение метода ограничивается только одним классом схем. Метод громоздок настолько, что для получения цепи всего лишь в один контакт надо выписать сначала комбина ции из восьмидесяти элементов и отбрасывать постепенно семьдесят девять один за другим. Метод не ограждает от ошибок. Метод не позволяет выбирать наилучшее решение…

Можно ли более изощряться во всевозможных придирках! Но это был единственный метод отыскать, выделить действительно хороший рабочий метод.

И во всех случаях предъявлял он требование, самое существенное: а как упрощать схемы, преобразовывать? Дает ли такую возможность табличный язык? В том-то и заключается, пожалуй, самая загадка проектирования: из всех возможных решений прийти к наиболее простому, наиболее выгодному. А как?

Авторы выстраивали таблицы, чтобы облегчить свои рассуждения, но что делать дальше с этими таблицами – не знали. Что там поддается еще вмешательству внутри таблиц? Какие там законы властвуют? Об этом ни слова. Авторы предлагали всякие подсобные средства, а главное оставалось в неизвестности. Законы!

Да есть ли они, эти законы релейных схем? Прокрадывалась уже не раз вороватая мысль. Может быть, все это выдумка, пустая мечта, которую он сам себе внушил? Мартьянов глядел на эти разбросанные листы, как на обломки недолговечного здания. Мог ли он что-нибудь отсюда взять для себя, для того, что приходится ежедневно решать практически всем им за соседними столами, за макетным стендом? Мог ли посоветовать кому-нибудь воспользоваться чем-то, что лежало в этой груде попыток?

Истина все-таки оставалась прежней. Кто-то из редких исследователей заваривает у себя в тиши кабинетов спасительные снадобья, а практика, бурно растущая практика их и не принимает.

Да вот и сама госпожа практика.

– Пожалуйте, пожалуйте! – обрадовался он.

Тамара Белковская наконец-то собралась навестить его «в берлоге». Последнее время они встречались довольно часто. Мартьянов приезжал в ее проектное бюро – консультировал новые системы телеуправления насосными станциями. Разбирал варианты, предлагаемые тамошними умами, доказывал их несостоятельность, рубя своей излюбленной фразой: «Нет, это не так!», переделывал по-своему, с удовольствием выслушивал благодарности и неизменно выносил впечатление, какая же все-таки толковая и деловитая эта его бывшая ученица Тамара Белковская, ставшая серьезной замужней женщиной, руководителем инженерно-проектировочной группы и, как слышал, весьма деятельным членом партийного комитета. Особенно ценил он в ней одну черту, замеченную еще в годы ее студенчества, – способность просто и ясно смотреть на вещи, а также просто и ясно говорить о них.

Осмотрев внимательно все вокруг, особенно стенд с развороченным макетом, она села против Мартьянова, заложив по-мужски нога на ногу, как всегда приодетая, с короткой стрижкой и решительным выражением лица, придерживая на коленях свой дамский, но довольно туго набитый деловой портфелик. А он так обрадовался ее приходу, что уже через несколько минут выкладывал ей все, что мог рассказать о своих раскопках. Новый язык релейных схем. И совал ей под нос листы примеров и упражнений, и показывал таблицы, не очень заботясь о том, успевает ли она в них что-нибудь разобрать. Минута внезапной исповеди.

Темные глаза ее загорелись любопытством. Вынув из портфелика папироску, она задымила, видимо забыв от волнения, что он не терпит, когда его окуривают табачищем.

А чем, собственно, могла она помочь? Кроме того, что искренне ему сочувствует. Кроме того, что жадно, хорошо его слушает. «Ой!.. Ну как же так?» – вырвалось у нее.

Но он ничего и не ждал от нее. Ему надо было сейчас выговориться, разделить с кем-нибудь все, что у него накопилось за этими листами, – радость пополам с болью. Такая минута.

А дальше?.. Дальше все равно ему идти одному, самому идти как знаешь..

10

Эта перемена в жизни Мартьянова вошла однажды к нему под вечер вместе со звонком в его густонаселенную квартиру – один длинный, два коротких, как предупреждала всех табличка на двери, аккуратно расчерченная его собственной рукой. Он поспешил отворить.

– Прошу сюда, сюда. Извините, живем тесновато… – то обычное, что говорят в первую минуту.

Мартьянов решил: для постоянных розысков надлежит ему потверже знать английский. Он расспрашивал, нет ли у кого-нибудь молодого сговорчивого педагога, не очень избалованного, который согласился бы учить по его, мартьяновской, программе. Совместное чтение прямо с листа главным образом специальных статей, а грамматика, правила – только по ходу. Способ вольного галопа.

И вот звонок. В шесть, как было условлено, немного с запозданием.

Педагог был действительно молод. Светловолосый, с уложенной прической, как на картинках, распространяющий запах духов. Знакомьтесь, Наталья Сергеевна. Совсем недавно окончившая институт по отделению переводов.

– А мне говорили, что вы такой ученый. Я и представила, как мой папа, седой… – непринужденно сказала она, входя в его ущелье за гардеробом.

И он вдруг почувствовал, что она смотрит на него как бы сверху вниз. Спокойно, дружелюбно, но все-таки как-то сверху. Оттого ли, что ростом она повыше?

Он почему-то засуетился.

– Очень рад познакомиться! – бормотал без всякой уж надобности.

Их занятия начались. Дважды в неделю. Потом и чаще. И нельзя сказать, что проходили они строго по той программе, какую он раньше намечал. Кроме чтения специальных статей, она вводила и разговор, занимаясь его произношением. Тут ему доставалось больше всего.

– On all accounts. Принимая все во внимание, – выразительно артикулировала она, складывая губы в специфическое «ау».

– …accounts! – выпаливал он не своим голосом.

Прогуляться, дышать свежим воздухом. То take the air, – демонстрировала она протяженность звука.

– …air, – покорно отзывался он, ловя себя вдруг на том, что действительно неплохо бы подышать воздухом.

Постепенно узнавал он немало нового для себя во время уроков. Не только правила сочетания и произношения слов. Узнал, например, что всякий специалист не обязательно должен смотреть на все в жизни лишь через очки своей специальности. Узнал, что не всегда удобно где-нибудь за столом в гостях, перебивая всех, говорить о своей автоматике и реле, о своих лабораторных происшествиях. Узнал, что его домашняя щель за гардеробом, заваленная книгами, где в центре всего старый стол на раскоряченных ножках – место стольких его вдохновений! – не более, чем неустроенная холостяцкая «каморка…

Словом, сами догадываетесь, как это бывает, когда двое начинают с обыкновенной фразы: «Очень рад познакомиться», а приходят к тому, что он утром, убегая на работу, целует ее наспех в щечку, запихивая в портфель приготовленный бутерброд: «С обедом не жди, сегодня у меня лекции».

Мартьянов стал появляться с женой Натальей Сергеевной в местах, где раньше его и не встретить бы, – на картинных выставках, в музыкальных залах. Она пыталась объяснять ему очарование красок и композиции на полотнах. Он кивал головой, а, по правде говоря, видел лишь одно содержание, что изображено. Но судить о том, что «подходяще» и «неподходяще» – по принципу двоичного релейного выбора, – он порывался довольно решительно.

С музыкой было сложнее. Один вид огромного зала, залитого светом, величественный частокол матово блестящих органных труб, огромные медальоны «великих» высоко, почти под потолком, настраивал по-особому. Что-то вдруг накатывало на него иногда вместе со звуками, чего не мог он сам понять. Какие-то неясные представления… нет, не подумайте, ни о каких его реле. Совсем не о них. И в то же время и о них. Наташа объясняла: это просто потому, что слон, слава богу, не наступил ему на ухо.

Мартьянов узнал теперь правила… разумного отдыха.

Субботний вечер. Дом ученых. Обширное здание на старой московской улице, описанной в романах и мемуарах, блистало огнями в такие вечера, приманивая к себе почтенную, благопристойную и тем не менее веселую ученую Москву. Все возрасты и все степени, толпящиеся вперемешку. И новоявленные кандидаты с печатью мудрости на лице, и академические старейшины в беспечном настроении, и жены в нарядах, и дочки с бантами… Многочисленное собрание, где вдруг начинаешь чувствовать себя по-домашнему.

А в общем-то, все стекалось сюда ради танцев. Эстрадную программу слушали невнимательно, при пустующих креслах. Но едва раздавались первые «там-там» джаз-оркестра, как все, собственно, и начиналось.

Так было повсюду: в заводских клубах, в Домах культуры и попросту в конторских помещениях, после работы, среди раздвинутых столов, под неизменное кваканье патефонных коробок. Повальное увлечение, словно пеной вырвавшееся наружу из долго закупоренного сосуда. Веселые субботние огни, казалось, бросали вызов всему, что встречалось в жизни неприятного, тяжелого, жестокого. Как будто каждый, кто мог, хотел оправдать ходкую тогда фразу: «Жить стало веселее». Вечерний отдыхающий город танцевал.

И, пожалуй, с наибольшим усердием, так сказать со знанием дела, стараясь соблюдать все правила, которым обучал их – учитель танцев в золотых профессорских очках, шаркали в своем Доме по паркетам бывшего дворянского особняка служители современной науки. Так усердно, всерьез, будто от этого многое зависело.

Мартьянов предпочитал стремительные темпы. Выжидал, пока не заиграют что-нибудь быстрое, и, подхватив свою Наташу, Смело вел в самую гущу, не очень заботясь о том, чтобы лавировать или уступать. Вперед, напрямик!

Бывало, что в толпе он сталкивался с высоким, заметным Копыловым.

– Танцуем?! – громко бросал тот мимоходом, страшно радуясь и подмигивая Мартьянову так, словно уличая его в чем-то предосудительном.

Мартьянов отвечал сдержанным кивком и старался пройти мимо. Достаточно и того, что им приходится встречаться в институте.

В перерыве между танцами он спешил с Наташей занять местечко в маленьком ресторане, поближе к огромному стеклу во всю стену, через которое так удобно наблюдать за общей сутолокой, за приливом жаждущих из всех комнат и коридоров обширного дома. Дом ученых гостеприимно вмещал представителей всех специальностей, как бы воплощая в своеобразном варианте ту идею содружества наук, о которой стали так много говорить в последнее время, ожидая именно на стыках самых разных и, казалось бы, далеких друг от друга областей, от их соприкосновения искры новых открытий.

Были здесь и математики, с успехом покидавшие свой мир абстракций ради мира конкретной суеты. Были и физики, державшиеся с неуловимым оттенком некоторого юношеского превосходства. Были и философы, с удовольствием оторвавшиеся от своих цитат и размышлений. Были геологи и анатомы, химики и арабисты… Великолепный симпозиум! И не стоит, пожалуй, брать это сугубо ученое слово в кавычки, так как оно означает именно не что иное, как пиршество. Умственный пир.

Здесь под дымок курительной, за бокалом вина или за чашечкой черного кофе, в коротких и только по видимости наспех оброненных фразах завязывалось общение умов, из которого, глядишь, что-то потом и прорастает. Ростки будущего, они всходят далеко не всегда лишь в положенное время и не обязательно только за столами кабинетов и библиотек.

…Мартьяновы сидели в ресторанчике перед большим стеклом и в ожидании заказанного ужина злословили тихонечко насчет тех, кого видели в это стекло. К ним, попросив разрешения, подсела другая пара. Оба довольно пожилые, он – весь круглый, как шар, с острыми, живыми глазками, сияющий и раскрасневшийся от танцевального усердия.

Не прошло и нескольких минут, как уже выяснилось, что он математик, занимающийся теорией непрерывных групп. Не замечая умоляющего взгляда своей супруги, он попытался им любезно объяснить, что это такое. А не прошло и еще нескольких минут, как Мартьянов, перебивая собеседника и не замечая отчаянных подталкиваний Наташи, говорил пространно, с жаром о телемеханике и, конечно, поехал и поехал про свои реле.

Математик сочувственно кивал, не забывая при этом с аппетитом поглощать поданный салат. И, улучив момент, сказал Мартьянову:

– Извините, я бы вам посоветовал… У нас в университете собираются иногда, как бы сказать, верующие, что ли. Словом, приверженцы одного направления. В среду как раз будет один доклад. По-моему, он касается того, что вас интересует. Приходите, послушайте. Мы ни от кого не запираемся.

– Но ведь это, насколько я понимаю, чистая математика? – спросил Мартьянов.

– Ну, как сказать. В наше время оставаться «чистым» в науке довольно трудно.

У Мартьянова, как и у многих инженеров, к математике было отношение двойственное, почти настороженное. Он уважал ее и любил за ту точность, за то твердое, что вносила она во всякое знание и во всякую работу. Он и побаивался ее – за ту бездонность невообразимостей, в которую она могла завести.

Но шарик-математик был так по-человечески прост, так сиял доброжелательством, что Мартьянов должен был поколебаться в своих опасениях. Тем более, если это действительно могло касаться… «А-а, чем черт не шутит!» – подумал он.

Итак, в среду. Посмотрим, посмотрим.

Глава четвертая – в котором герой повести производит смотр героям прошлого

1

Университет уже замирал в тот вечерний час, когда Мартьянов, перебежав от Манежа и нырнув за стрельчатую ограду, обогнул скверик с бронзовым бюстом под бронзовым париком и вступил в обширный высокий вестибюль, наподобие итальянского дворика, с широкой парадной лестницей и с галереей по второму этажу. Как это говорится, храм науки…

Немало, конечно, мудрого видели эти толстые старые стены. Но как тут все не похоже на то, к чему Мартьянов привык! Новые здания технических вузов, бетонные коробки со стеклом, – и эти каменные ущелья, хранящие запах былого. Мастерские с новейшим оборудованием, что поставляет промышленность, заинтересованная в инженерах, – и эти лаборатории, древние, как кабинет доктора Фауста. Энергичный, деловитый народ, несущий во втузы напористее, грубоватые голоса практики, – и эти университетские, которые попадаются сейчас навстречу и, в общем, выглядят как-то несолидно, вроде не по-взрослому.

Мартьянов поглядывал вокруг с тем любопытством, в котором сквозила и своя доля снисходительности. Снисходительность мореплавателя, зашедшего в музей географических открытий.

Университетский день заканчивался. Схлынула студенческая толпа. Огни словно приспущены. За буфетной стойкой, гремя, убирали посуду. Редкие фигуры возникали и исчезали в сумеречной тишине. Лишь кое-где за дверями аудиторий угадывалось еще присутствие людей – позднее занятие или собрание.

Тусклые лампочки, светившиеся под сводами высоченных коридоров, привели Мартьянова к аудитории, которую он искал. Номер семнадцать. «Семинар по математической логике», – как было написано небрежно цветным карандашом на листочке, пришпиленном в вестибюле к доске объявлений.

Он не очень-то представлял себе, что это такое – математическая логика. Странное сочетание. Логика – и вдруг математическая. Это что же, корень квадратный из неизвестной мысли? Ну, а без шуток?.. И, конечно, он уже совсем не понимал, какое это может иметь к нему отношение, к тому, что его так в последнее время занимает. Хотя тот круглоголовый математик за столиком в Доме ученых и пообещал ему «любопытненькое». Очередной умственный выверт какой-нибудь. «Ну что ж, посмотрим», – повторил он про себя уже в который раз.

По коридору перед аудиторией прохаживались несколько человек. Останавливались парами у стенки, в нише окна, о чем-то тихо переговариваясь. Высокий в очках с прямыми, падающими на лоб волосами склонился к другому, небольшого роста, опирающемуся на палочку, и доказывал ему, доказывал, протыкая пальцем одну и ту же точку в воздухе. Знакомый математик был тут же, издали узнал Мартьянова и показал ему на открытую дверь. «Проходите, мы сейчас», – говорил его жест.

Видно, здесь, как и перед другими собраниями, немало завязывалось еще на подходах – в частных беседах, в предварительных мнениях, а уж потом…

– Начнем наше занятие, товарищи, – объявил женский голос, негромкий, но хорошо слышный в гулком помещении.

Большая аудитория была скупо освещена. Лампы светили только впереди, у лекторского стола и возле высокой доски. Все остальное широким амфитеатром уходило куда-то вверх, в полутьму. Да большего и не надо было. Всех собравшихся тут можно было перечесть по пальцам – часть за лекторским столом, часть на передних скамьях: видно, постоянные участники семинара. А еще несколько человек – вроде Мартьянова или, знаете, из тех умненьких, ненасытных студентиков, что проникают всегда на всякие ученые заседания, – разместились поскромнее, по второму ряду. Вот и вся публика.

И сама малочисленность этой группки людей в этой пустой, слабо освещенной аудитории только сильнее подчеркивала то скромное место, какое занимает довольно странная, не проявившаяся еще как следует наука, именуемая математической логикой.

Их было немного, но, если бы Мартьянов знал, какой вес в науке имеет почти каждый из здесь собравшихся! Вон тот, с короткой бородкой, неслышно перебирающий пальцами, как гамму, на столе, – а ведь он глава целой школы в теории вероятностей. Или этот в темных очках, нащупывающий себе дорогу палочкой, – он совершил уже одно из самых значительных математических открытий последнего времени. Или еще тот худощавый, сутуловатый, который говорит так странно пронзительным фальцетом и все время чему-то хитро улыбается, – а он уже такое имя в математике, что его и произносят не иначе, как с восклицанием: «О-о!» Да и сегодняшний председатель – низенькая, такая по-домашнему простая женщина с тихим голосом. Именно тихим своим голосом всю жизнь вела она ожесточенные бои против всевозможных бессодержательных спекуляций в математике, на которые так охотно пускается иногда не в меру разыгравшийся ум. А теперь еще не меньшие бои в связи с этой самой математической логикой – в ее защиту.

Математическая логика! Область, стоящая где-то вроде между двумя полюсами. Свободная рассудительность философии с ее логикой – и жесткая непреложность математических построений. Возможно ли соединить? Время наше – время точных наук, и, казалось бы, они уже весьма отличны – и по методам и по способам выражения – от наук философских.

Впрочем, так было не всегда. Вначале науки естественные и философия не разделялись. И в золотое детство человечества, в Древней Греции мыслители воспевали это единство.

«…Все вещи суть числа… Что такое божество? Единица!..» – провозглашал свое учение Пифагор, подняв взгляд в ослепительный зенит ионийского неба.

Великий учитель, облаченный в восточные одежды, с тюрбаном на голове в знак того, что ему известна древнейшая мудрость Востока, – он изрекал истины, как оракул, скрываясь за занавеской, потому что никто из учеников, не посвященных в «тайны гармонии и чисел», не смел на него смотреть. А истину можно познать, как он учил, только через отношения чисел. В геометрических построениях и пропорциях искал он основу мирового порядка. И, опустив голову от созерцания небес к земле, рисовал на доске, усыпанной песком, доказательства геометрических теорем. Ему хотелось построить свое учение по образу математики, а его позднейшие последователи – пифагорейцы – стали приписывать числам значение каких-то сверхъестественных идеальных начал. Поразительная смесь мистических представлений со страстным порывом к точному знанию. Школа пифагорейцев была и школой математики. Там родилась знаменитая счетная доска, там возникла арифметика музыкальной гармонии. Там были введены систематические доказательства в геометрию. Там появилось учение о подобии и были установлены важные теоремы, в том числе и та самая теорема Пифагора, в связи с которой, вероятно, каждый из нас вспоминает школьные годы. Дух математики властвовал над умами, как дух совершенства.

«…Математика очищает разум и дает ему новую силу… Бог – первый геометр…» – проповедовал Платон в своей академии под открытым небом Афин. Каждый грек должен был убедиться, что сами небеса с их движением светил и сменой дня и ночи являют собой пример математической красоты и высшей целесообразности.

Воздвигая свое здание идеальных представлений о мире, афинский мудрец искал опоры в числовых и геометрических отношениях. Само число, утверждал он, рождено от божественной природы. Чередование дней и ночей, месяцев и лет дает человеку понятие о времени, – отсюда и произошла философия. Потому и невозможно без математики достичь подлинной мудрости.

«Иди, изучи сначала математику, и тогда я посвящу тебя в философию», – говорил он ученикам.

Подолгу его бородатое лицо в морщинах вечного раздумья склонялось над свитками математических доказательств, ибо в них видел он средство, очищающее разум. И в его блестящих «Диалогах», в форме которых излагал он свои идеи, постоян но виден остроумный метод, также нашедший себе широкое применение в математике, – доказательство от противного.

Но уже ученик его, Аристотель, не станет возводить математику в ранг божественного начала всего сущего. Он снимет с нее мистические одежды. Ученик, двадцать лет проведший в академии Платона и потом не побоявшийся опровергать своего учителя. Ученик, ставший, быть может, наиболее ученым из всех мудрецов своего времени. «Самая всеобъемлющая голова», – как назовет его спустя две тысячи лет другой великий ум – Фридрих Энгельс.

Прогуливаясь в тени знаменитого ликейского парка в окружении учеников, Аристотель не проповедовал им, будто все в мире построено по образу математики. Но, когда садился он за свои научные трактаты, математический подход торжествовал в его исследованиях. Он работал не как провидец и пророк, а «как профессор», говоря по-нашему. Вместе с философией считал он математику первейшей из наук. В его сочинениях математические примеры всегда служили образцом доказательности. Предмет он излагал, как математик: строго систематически, располагая материал последовательно по частям и разделам. И, как математик, он отдавал предпочтение в процессе познания методу дедукции: идти от исходных положений ко всем дальнейшим следствиям, как идут от аксиом ко всем теоремам. Ведь на ней, на дедукции, и стоит вся математика. И не случайно позднейшие исследователи подметят, что он строил свою теорию доказательства весьма схоже с тем, как строил свою геометрию Евклид. Примечательное родство, из которого, подождите, может быть, что-нибудь и вырастет.

Кстати, с Аристотеля и выделилась логика из общего котла философии в самостоятельную науку – в науку о формах мышления. Шесть специальных трактатов, оставшихся от Аристотеля, которые потом в течение веков усердно изучались, комментировались, превозносились и извращались на всякие лады. Ему принадлежат важнейшие положения и определения, с которых до сих пор открываются все современные учебные курсы. И многие поколения ученых-философов, утверждая свои истины, применяли могучий метод Аристотеля, его знаменитые фигуры силлогизма, как средство достоверного вывода. Помните?

Если все люди смертны,

И если Сократ человек,

То Сократ смертен…

В своей логике Аристотель вводит буквенные символы для обозначения различных понятий, как бы пытаясь представить логические отношения в виде формул. «Если А присуще всем Б и Б присуще всем В, то А должно быть присуще всем В». Независимо от того, что мы там можем подразумевать под этими буквами, – человека ли, животное, предмет или какое-нибудь свойство. Задача ставится сразу в общем виде. Гениальная попытка на заре наук ввести принцип символического обобщения, который так расцветет впоследствии, откроет новые средства выражения мыслей и… вызовет к жизни в конце концов ту самую науку, которую назовут математической логикой и с которой столкнется вдруг Мартьянов, попав на скамью амфитеатра в слабо освещенной университетской аудитории.

А пока что в течение времен после Аристотеля будут все больше и больше забываться первородные связи философии с математикой, с науками и все больше и больше сама философия будет превращаться в голое, пустое фразерство – темная пора схоластики. И когда во мраке средневековья блеснет вдруг малая искра и францисканский монах Роджер Бэкон осмелится сказать, что математика – «азбука всей философии», его сочинения предадут анафеме.

Ни о чем этом, конечно, Мартьянов не думал, когда забрел сюда в университет послушать довольно странный семинар. Время и специализация уже прочно разделили то, что было когда-то единым. И в представлении Мартьянова, как и обычно для всех, философия с логикой стояли где-то далеко, на другом краю от наук точных, математических. Словно два полюса, к которым разбегаются противоположные заряды. И кто же он сам, Мартьянов, как не представитель именно точных, технических наук, столь необходимых и процветающих в наше время, – чем он изрядно и гордился.

Только в немногих умах прошлого и вот сейчас в таких малочисленных группках, как эта, собиравшаяся в притихшем по-вечернему университете, созревала мысль соединить вновь друг с другом, казалось бы, совсем далекие теперь области – математику с логикой. Соединить, чтобы представить формы и схемы логического мышления в более обобщенном виде. Чтобы осветить логикой глубокие дебри современной математики. А может быть, и с помощью математического аппарата толкнуть процесс наших рассуждений и выводов по более точным рельсам. Смелые, дерзкие попытки, воспринимавшиеся по-разному: от насмешливых улыбок до грозно сдвинутых бровей.

Философы, увидев формулы, отворачивались: «Это математика, не по нашей части». Математики, увидев построения логики; «предложение», «умозаключение», – отшатывались: «Это философия, лучше подальше». Недаром было сказано, что современные математики не любят вступать «на скользкий путь философии». Того и гляди… И математической логике приходилось пробираться меж двух огней – ничейная полоса!

Бывало, против ее идей раздавались такие обвинения, с упоминанием таких имен в подкрепление, что редкие слушатели, забредавшие на семинар, не знали – уж не сложить ли лучше свои тетрадки и убраться пока что подобру-поздорову. Но и защитники математической логики приводили в ее подкрепление такие цитаты и такие имена, что, воспрянув духом, слушатели опять были готовы раскрыть свои тетрадки для откровений новой области.

Мартьянову, конечно, было еще мало заботы до всего этого. Он забрел сюда как случайный гость и, вслушиваясь с трудом в незнакомый язык далекой от него науки, пытался хотя бы уловить, о чем же здесь, собственно, идет речь.