Текст книги "Горькое вино Нисы"

Автор книги: Юрий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– Может быть, напали пираты? – Округленными глазами Женя смотрел на Шутова, и лицо его отражало ощущение близости к волнующей тайне, прикосновение к которой и пугает, и неотвратимо влечет.

– Никаких следов насилия, борьбы, никаких ран, причина смерти не установлена, – тихим скорбным голосом, каким говорят рядом с покойником, ответил Шутов и чуть не добавил: налей по одной за помин их несчастных душ…

– Что же тогда? – поддаваясь его настроению, с сжимающимся сердцем спросил Женя.

– Я думаю – результат паранормальных явлений, – привычно рисуясь, придавая лицу значительность и неясность, произнес Шутов. – Дух таинствен. В мире действует скрытый универсальный принцип, природа которого не разгадана. Ты не слышал об экспериментах на американской подводной лодке «Наутилус»? Ну да, конечно… Там с помощью телепатии поддерживалась связь сквозь толщу воды и металлическую обшивку.

– Как же?.. – воскликнул сорвавшимся голосом Женя, чувствуя, как холодок от прикосновения к тайне обволакивает все внутри.

– Ты хочешь понять механизм телепатии? – удивленно вскинул брови Шутов. – Я бы тоже хотел. Но восприятие мыслей по сенсорным каналам пока не имеет объяснения. («А что если попробовать? – подумал он, оценивающе разглядывая подавшегося к нему, завороженного мальчишку. – Чем он лучше других? Ребенок? Так я не растлеваю его…») Я расскажу еще случай, только… скажи, старик, ты не мог бы раздобыть рубль дня на три? Понимаешь, так получилось…

– Конечно, могу! – восторженно, будто одарили его, вспыхнул Женя. – У меня как раз есть!

– Но ведь тебе деньги дали для дела, – испытывая судьбу благородством, подсказал Шутов.

– Да ерунда! – Женя даже засмеялся от переполнявших его чувств, роясь уже в портфеле. – Это на завтраки, а я не хочу. В буфете толкотня всегда такая… Только у меня мелочь, – виновато, сразу же скиснув, добавил он.

Улыбка его стала жалкой, но Шутов не заметил этого. Саднящее подспудное чувство беспокойства, владевшее им весь этот субботний день, ослабло: на бутылку «Ашхабадского крепкого» теперь у него есть, а остальное приложится. Он не потянулся за горсткой двадцатикопеечных монет, выложенных Женей на стол, но смотрел только на них.

– Так вот слушай… Дело было в Голландии. Какой-то тип ограбил девушку, ударив ее молотком. Девушка грабителя не разглядела, полицейские не знали, кого и заподозрить. И вот доктор Тенхэф, директор парапсихологического института при Утрехтском университете, привез о полицию сенсетива Жерара Краузе…

– Кого? – не понял Женя.

– Сенсетив, медиум – это кто спиритические сеансы проводит. Так вот этот Краузе взял в руки молоток, которым ударили девушку, и стал называть приметы грабителя: такой-то рост, такой-то цвет волос, левое ухо изуродовано. Представляешь, как издевательски ухмылялись полицейские? Они приняли Краузе за шарлатана, в лучшем случае за сумасшедшего. Но вскоре по другому делу был задержан мужчина, у которого левое ухо было в грубых рубцах. На допросе он признался, что напал на девушку, ударил ее молотком…

– Но ведь это непостижимо! – Пораженный Женя даже головой замотал, не смея верить, боясь оказаться одураченным, жаждущий, требующий каких-то уверений, подтверждений, клятвы, наконец.

– Верно, непостижимо, – покорно согласился Шутов и ладонью смахнул на другую ладонь горстку монет со стола. – Но факт, друг Женя, к тому же описанный в литературе.

– А мне… Я хочу прочитать эту литературу, – не проговорил – простонал мальчик. – Дайте мне…

– Ну, такие книги у нас не издают, – сокрушенно развел руками Шутов и, мельком скосив глаза, пересчитал деньги – верно ли рубль.

Говорил он и делал всякие подобающие случаю жесты заученно, механически, не боясь разоблачения, знал, с кем дело имеет. Он и сам уже почти уверовал в то, что рассказывал, забыв, что вычитал все из одной-единственной, как-то случайно попавшейся книги, изданной как раз у нас, а не где-то, «Парапсихология» профессора Хэнзела, в переводе с английского. Листал он ее тогда от скуки, от нечего делать, от случившегося безденежья, не думал, что может на что-то сгодиться. Когда же в компании кто-то затеял разговор о телепатии («А вот было с одним: вдруг как ударило его – брат умер. И верно – пришла телеграмма, что именно в тот самый день и час брат скончался. Правда, близнецами они были»), Шутов и ввернул рассказ о Жераре Краузе, умолчав, естественно, о приведенных в книге фактах разоблачения. И видя живейший, подогретый спиртным интерес к теме, стал подкидывать еще истории, без ненужных, как он считал, комментариев профессора Хэнзела. Потом пришло время, когда показалось, будто и сам он причастен к психическому феномену. Тогда-то и придумал коронный свой номер со звонком – на последний случай, чтобы зазванный приятель расщедрился, раскошелился еще на одну бутылочку, последнюю, расставанную, наисладчайшую…

– Понимаешь, друг Женя, когда-то в детстве убежал я из дома и скитался с бродячим фокусником. В послевоенное трудное время по-разному зарабатывали люди на хлеб насущный, а это был настоящий маг. Кое-что передал он мне… Психокинетическая сила, например. Постулат, положенный Форвальдом в основу вычислений этой силы, предполагает… Впрочем, зачем тебе это?

– Нужно, нужно, – горячо запротестовал Женя. – Я хочу понять…

– Понять? Понять ты не сможешь, – вздохнул Шутов. – Но, так сказать, соприкоснуться…

Громко, требовательно зазвенел звонок в прихожей.

– Кто-то пришел, – сокрушенно сказал мальчик, заранее ополчаясь на того, кто не вовремя врывается сюда, разрушая такой великолепный, такой таинственный, такой глубокий разговор.

– Пойди глянь, – попросил Шутов.

За дверью никого не было.

– Мальчишки хулиганят, – обрадованно сообщил Женя, но только захлопнул дверь, как вновь забился над головой молоточек звонка. Однако лестничная клетка опять была пуста.

– Кто там? – спросил из комнаты Шутов.

– Никого, – растерянно сказал Женя, возвращаясь и оглядываясь. – Там никого нет…

Звонок в третий раз зазвенел. Женя вскочил.

– Не надо, – подавленно, огорченно произнес хозяин.

– Опять началось.

– Что началось? – У Жени ознобом обдало спину.

– Не знаю… Это бывает… – голос Шутова был глух, с хрипотцой. – Та самая сила, только не знаю… Тебе лучше уйти, Женя, не надо тебе видеть это.

Протестующе вскинутая рука Жени замерла: в прихожей звонили.

– А вы? – еле выговорил он.

– Мне от этого никуда не деться. Ты иди, иди. Скоро мать с вахты вернется. Иди.

Щелкнул замок, и Женя содрогнулся от жути: за порогом стоял человек, которого видел он на молении у баптистов. Видимо, в глазах у мальчика был такой испуг, что тот озабоченно заглянул поверх его головы в комнату – не случилось ли чего там?

– Подошел, хотел позвонить, руку поднял, а он и зазвенел, – сказал человек, все вглядываясь в глубь квартиры, не видя там ничего особенного. – Испортился, что ли? Шутова мне… – И узнал мальчика. – А ты что, тоже здесь живешь, брат?

Женя молча, боком, прижимая к животу портфель, боязливо сторонясь пришельца, выскользнул на лестничную площадку.

– Кто там, заходите! – подал голос Шутов.

– Здравствуй, брат. Потолковать мы хотели – помнишь? Вот я пришел…

В комнату без улыбки, глядя пристально, изучающе, все подмечая, входил Иринархов.

– А-а, – тоже приглядываясь к нему, удивленный несколько, протянул Шутов вместо приветствия.

Что-то неясное, расплывчатое, беспокойное вставало в памяти. Был у них разговор – не тот, во сне, – но суть его ускользала. О судьбе будто бы говорил Иринархов, о греховности человека, о спасении…

– О чем толковать будем? – спросил он недружелюбно. – На сухую какой может быть разговор у мужчин?

– Не уйдет это, – с напористой настойчивостью в голосе, но и с обещанием вроде возразил гость. – О тебе, брат, говорить будем.

– Персональное дело, что ли? – усмехнулся Шутов. – Так кворума нет.

Иринархов уже за стол сел, положил поверх крепкие руки. Основательно устроился, по-хозяйски, не на скорую руку дело решать пришел.

Странный получился у них разговор, путаный, без нужной ясности для Шутова, хоть и старался Иринархов, говорил много.

– Что-то не пойму я тебя, – признался хозяин, уставая от непривычного напряжения мысли. – Ты меня куда агитируешь? В религию, что ли, податься?

– А ты постарайся к этому слову иначе подойти, без того, как учили тебя, без предвзятости, – гнул свое гость. – Ты его прими как слово «душа». Душа-то у всякого есть. Вот к ней и оборотись. Ты не о друзьях своих думай, от них добра не жди. Ненадежны наши друзья и приятели. Господь так говорит: проклят человек, который надеется на человека.

– Тут он прав, – согласился Шутов, ощутив, как злорадное, горечью разбавленное чувство поднимается в нем, затмевая все.

– Вот видишь, – обрадованно подхватил Иринархов. – А господь не обманет, не предаст, не бросит в беде. Первая заповедь у нас: возлюби господа бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою, и всем разумением твоим.

– Хорошо все это, только ведь неверующий я, так что зря все…

– Да не зря, не зря. Вера придет, захотеть только надо, – надеждой обволакивал голос гостя, ласкал, приваживал.

– Что ж я там у вас делать буду? – сопротивляясь, не поддаваясь, с прищуром глянул на него Шутов. – Со старушками молитвы читать, песнопения всякие?

Иринархов вдруг выпрямился на стуле, подчеркивая торжественность, значительность того, что возгласит.

– Поначалу и попоешь, не убудет тебя. А потом сам учить будешь людей слову божьему. Пресвитером, может, сделаем тебя.

– Это вроде попа, что ли?

Еще слышалась усмешка в словах Шутова, но Иринархов наметано уловил и нечто новое – интерес, что ли. Будто коготком завязла птичка, не зная, не ведая, что пропасть ей теперь всей.

– Пресвитером, – отсекая насмешку, с ударением, с той уверенностью, которую дает убеждение в праве наставлять, произнес Иринархов. – Обеспечен будешь. Братья и сестры все сделают, в нужде не будешь. Дел-то всего – проповедь прочитать, просветить заблудших и ищущих, удержать в стаде да о пополнении позаботиться. Книг я тебе оставлю, какие нужно, почитай. Что запомнить – подскажу. Рядом буду, подмогну, а там найдутся люди – дальше поведут Христовой дорогой. Приемничек дадим, научу, что слушать…

– Какие книги, какие передачи? – насторожился Шутов. – Антисоветские? Тогда другого ищите.

– Ну зачем же так? – с укоризной покачал головой Иринархов. – Мы одно лишь слово божье проповедуем, души спасаем. Политика не наше дело. Вот я захватил… – он достал потрепанную книжку. – Вот – «Тайна счастья». Прочти, узнаешь, как взрастить плоды духа в своей жизни.

– Билл Грэм… Американец, что ли? – небрежно полистав книжку, спросил Шутов.

– Неважно, что американец. Известный баптистский проповедник, – уважение просквозило в словах гостя. – Ты только начни… На многое глаза откроет. Или это вот – «Несите весть им о Христе». – Чуть понизив голос, словно бы извиняясь, подсказал. – Сам понимаешь, такие книги у нас не издают. Так что не надо, чтобы чужие видели. Вообще-то там ничего такого…

Обвальным эхом отозвалась в Шутове эта фраза, совсем недавно сказанная им самим Жене. Но тогда было для красного словца, для пущей таинственности, дутого престижа ради, а тут – всерьез. Что-то шевельнулось в нем, какой-то несмелый протест, неясная мысль застучалась… Но Иринархов отвлек, сказав, не скрывая брезгливости:

– И вот что еще – брось ты по пивным шляться, не мозоль людям глаза. Невмоготу если, здесь пей, дома.

– А угощать ты будешь? – возмутясь, разом ощутив тяжесть мелочи в потном кулаке и став презирать незваного гостя, взвился Шутов. – У меня, может, другой радости в жизни нет!..

То ли Иринархов понял оплошность, то ли задумано так было у него, но он не спеша вынул из кармана десятирублевку и положил на край стола. Она скромно алела там, притягивая взор, и сразу заглохло, утихомирилось, отлегло у Шутова. Он судорожно сглотнул, кадык прыгнул под подбородком и вернулся на место.

Словно и не было ничего, Иринархов буднично, деловито сказал:

– Значит, с мальчиком этим, с Женей, и придешь на моленье.

– Что – и он с вами? – недоверчиво спросил Шутов. – Или мне…

– С нами, брат, с нами, – солидно кивнул Иринархов. – Многие еще с нами пойдут.

13

На самом дальнем участке заложили новую буровую. Саламатину надо было съездить туда вместе с Шутовым, да как на грех заболел шофер «газика», а попутного транспорта не предвиделось. Хотели уже отложить поездку, а тут Шутов вызвался:

– Давайте я за шофера. В свое время, на севере ездил. И права есть, только старые. Да тут автоинспектором не пахнет.

Саламатин помялся, покряхтел, недовольно поворчал, да очень уж надо было ехать – решился.

Дороги в песках не было. Рубчатый след тягачей впечатался меж барханов, да помятые, иссеченные гусеницами редкие кусты кандыма унылыми вехами отмечали путь к буровой.

Уже через полчаса стало ясно, что ехать с таким водителем не следовало – «газик» то глох на крутых подъемах, то дергался, точно подстегнутая кнутом лошадь. Но Саламатин сидел молча, только желваки на скулах выдавали его чувства – набрякли и дрожали каждый раз, когда Шутов переключал скорость или неумело делал разворот.

Видимо, шофер-доброволец и сам понимал, что взялся не за свое дело, но и ему ничего не оставалось, как крепиться и делать вид, будто все идет нормально. Он даже пропел с видимой беззаботной лихостью:

 
Эх, путь-дорожка, фронтовая.
Не страшна нам бомбежка любая.
Помирать нам рановато,
Есть у нас еще дома дела.
 

Но тут машину так тряхнуло на ухабе, что он едва язык не откусил.

Доехали все же без особых происшествий. На буровой Шутов совсем воспрянул духом, шутил, смеялся, изображал этакого рубаху-парня. Действуя споро и ловко, проверил дизель, подрегулировал и сказал небрежно:

– Работает как зверь. Не подведет.

Когда тронулись в обратный путь, уже перевалило за полдень.

– Ну, домой дорога всегда короче, – бодро заявил Шутов.

Саламатин смолчал, и это Шутова обидело.

– А за что вы меня не любите? – спросил он напрямик, когда буровая скрылась из виду.

Неожиданным был вопрос. Саламатин посмотрел на спутника с интересом.

– Не понял, – признался он.

– А что тут понимать? – с обидой, со слезным надрывом выпалил Шутов. – Тут и понимать нечего: возненавидели меня с первого дня, как в управление пришел. Все волком смотрите. Шутов такой, Шутов сякой. И пьяница, и разгильдяй, и болтает всякое. Что, не так, что ли? А я вкалываю, как все, не считаясь… А если отбыл срок, так что мне – на всю жизнь клеймо?

У Саламатина даже мелькнула мысль: а не выпил ли он? Да нет, вроде бы трезвый. Или уж у него манера такая стала – привык по пивным пьяную душу изливать…

– Зря, вы, Шутов, этот разговор затеяли, – проговорил он с сожалением. – Любить-то вас в самом деле не за что.

– Ну конечно, Шутов замаранный, век ему не отмыться, а вы все чистенькие…

– Следите лучше за дорогой, – посоветовал примирительно Федор Иванович. – Ветерок вон поднимается, заметает… А путь у нас не близкий.

Долго ехали молча. Предзимняя пустыня распласталась вокруг – серая, скучная. Высокое еще солнце светило ослепительно ярко, и казалось непонятным, почему под его лучами земля остается холодной, словно бы мертвой. Но пустыня жила своей особой жизнью, по своим тайным законам, и, как всегда, нельзя было угадать, какой она станет через час. Закурившиеся было барханы могли предвещать и песчаную гибельную бурю. Саламатин вспомнил, как давным-давно, когда только-только приехал он в Каракумы, случилось с ними непоправимое и через много лет вызывающее прежнюю боль. С верблюжьим караваном шел он к буровой, когда вот так же закурились барханы, а потом пустыня точно вздыбилась, закрыла солнце, песком забила рот. «Держитесь за хвосты верблюдов», – была подана команда. Приятель Саламатина посчитал за унижение двигаться этаким способом, пошел напрямик – и сгинул, не нашли его… Ненужная гордость…

Однако в этот раз ветер только поиграл и утихомирился. Снова тихо стало вокруг, словно в зимнюю спячку залегла пустыня. Мысли Саламатина отвлеклись к текущим нескончаемым делам. О Шутове не думал он больше. А у Шутова сменилось настроение, он уже жалел, что не сдержался, когда на него «накатило».

«Истеричка, – ругал он себя, – его, видите ли, не любят… А нужна тебе их любовь? Как собаке – карман… Предлагал же сосед по нарам выколоть на груди: „Нет в жизни счастья“. Не надо было отказываться. Такая метка в самый раз: чего нет – того нет. Может, прав этот американец Билл Грэм? „Надо взрастить плоды духа в своей жизни – через это и к счастью придешь…“» Он стал вспоминать, что вычитал в книжке. «У христиан есть один компас – священное писание», – изрекал проповедник. Пробовал Шутов подступиться к Библии – занудство одно, не выдержал. «На кой ляд мне все это? – думал он. – Лет эдак пятьсот назад – все это за чистую монету принимали. А сейчас-то кто поверит? Какой уж тут к черту компас!»

Но, думая так, он понимал, что от Иринархова уйти не хочет. Нужна ему была эта зацепочка. На всякий случай, мало ли что…

Машину вынесло на бархан, а тот вдруг пополз под колесами, посыпался куда-то, потек песчаной небыстрой рекой. Шутов судорожно стал выворачивать руль, но «газик» вышел из повиновения, не слушался, его засасывало точно в полынью.

– Прыгайте! – завопил Шутов.

Но было уже поздно. Мотор вдруг заглох, и стало слышно, как скрежещет и лязгает железный остов покатившейся по склону машины. А когда она замерла внизу, в ложбине, удивительная тишина застыла над местом аварии.

В первое мгновение Саламатину подумалось, что он ослеп и оглох. Но тут же явственно услышал: где-то журчит вода – тонко так, спокойно, деловито, на одной невысокой ноте. «Из радиатора, – подумал он и тут же усомнился. – Или бензин?..»

– Жив, Иваныч?

Это был голос Шутова.

Только теперь Саламатин понял, что крепко зажмурился, и открыл глаза. Яркий свет ослепил. Странно, почему-то ему казалось, что уже ночь. Но солнце сияло по-прежнему и было так же высоко: сквозь распахнутую боковую дверцу, оказавшуюся сверху, виднелся его раскаленный край в белесом холодном небе.

Машина лежала на боку, а Саламатин застрял между сиденьями, и перед самым лицом, так близко, что, увидев, он отпрянул, дергался ботинок Шутова. Наверное, ногу ему придавило откинувшейся спинкой. Шутов все дергал и дергал ею, пытаясь высвободиться, и вдруг затих, застонал и матерно выругался.

– Сейчас помогу, – сказал Саламатин, выбираясь. – Сейчас.

Он не чувствовал никакой боли и удивился, что все обошлось, что миновала его беда.

С трудом отогнув заклинившуюся спинку сиденья, ом помог Шутову вылезть из машины. Оглядывая ее со стороны, Саламатин понял, что ехать дальше им не на чем. Под радиатором темнела лужа. «Все-таки вода», – почему-то с облегчением подумал он, словно то, что он угадал тогда, могло принести какую-то пользу.

Шутов сидел рядом с ним на песке и тоже рассматривал машину с тупым равнодушием. Рука его как бы сама собой осторожно оглаживала, ощупывала в колене левую ногу.

– Искать нас скоро не будут, – сказал Саламатин. – Вода из радиатора вытекла – так что и пить нечего. Значит, сидеть тут нет никакого резона. Идти сможете?

– Разойдется, – отозвался Шутов без особой, правда, уверенности.

Они брели гуськом по разукрашенному свеем песку, девственно чистому, и следы их казались грубыми, уродливыми.

Впереди шел Саламатин. «Старый дурак, – корил он себя. – Нашел, с кем связаться. Поверил алкашу, шалопаю, теперь вот топай…»

Остановившись передохнуть, он обернулся и не увидел Шутова. Тихо было вокруг, пустынно, одиноко.

– Шутов! – крикнул Саламатин, но голос из пересохшего горла вырвался хриплый и слабый даже для степной этой тишины.

Тогда он пошел обратно.

Шутов лежал на спине, раскинув руки и ноги, и смотрел в небо. На шум шагов он даже головы не повернул, не удостоил вниманием.

– Будем лежать? – сдерживая подступающую ярость, спросил Саламатин. – Между прочим, я уже не мальчик – в прятки тут играть.

Недвижно лежал Шутов, моргал, щурился на солнце, как кот, нагловатая ухмылка кривила губы. Все брезгливое презрение, вся злость на этого ничтожного человека поднялись, вздыбились в Саламатине.

– А ну встать! – крикнул он, бледнея. – Встать! – И, уже не владея собой, не видя Шутова, а только различая темное пятно на сухом чистом песке, стал бросать в него словами, будто камнями. – Про фронтовые дороги поешь! Шуточки тебе над бомбежками! А под теми бомбежками золотые люди жизни клали! И за тебя, сволоту, тоже! Чтобы водку мог жрать. Машины гробить. Не люблю, говоришь, тебя? Да я тебя презираю. Ненавижу тебя!

Еще продолжая выкрикивать эти обидные и, как ему казалось, заслуженные Шутовым слова, Саламатин каким-то вторым, более спокойным и более трезвым сознанием вдруг стал понимать всю постыдность своего поведения. Но остановиться сразу не смог, выкрикнул все до конца и замолк, тяжело дыша, ощутив, как трепыхается в груди обессилевшее сердце.

– Вот до чего довел, – проговорил он тихо. – Себя потерял с тобой… Ладно, пошли.

Шутов молча стал подниматься, но едва ступил на левую ногу, заскрипел от боли зубами и рухнул на песок.

– Не могу, – прохрипел он, и слезы заблестели на его глазах.

Нагнувшись к нему, Саламатин сказал ободряюще:

– Ничего, помогу. Надо было у машины переждать, раз такое дело. А как же я тебя оставлю теперь. Ну-ка. – Он помог ему встать, подставил плечо, подхватил за пояс. – Пошли, инвалидная команда.

Тяжел он был все-таки, Игорь Шутов, бывший матрос. На Саламатине взмокла рубаха, из-под кепки стекали на глаза струйки пота, мешали смотреть. Он смахивал их свободной рукой, размазывал по лицу, чувствовал на губах солоноватый их вкус.

Шутов шел молча, стиснув зубы, глядя под ноги. Молчание его тяготило Саламатина, и он сказал, тяжело дыша:

– Ты не сердись на меня. Погорячился, с кем не бывает… Я ведь не знал, что у тебя так с ногой…

Но Шутов продолжал упорно молчать. И все больше обвисал на товарище по несчастью, тяжелее становился, как бы даже раздавался в теле. Только когда показались вдалеке домики управления, он проговорил, высвобождаясь:

– Я тут побуду. А вы идите. Пришлете там кого.

У Саламатина, казалось, уже не было сил удерживать его, возразить. Но какая-то неведомая волна упрямства поднялась в нем, захлестнула, и он ответил хрипло, не узнавая собственного голоса:

– Ну нет… Только вместе…

14

Трудный у них был разговор, неожиданно для Сергея повернулся, озадачил, обидел даже: не такое ожидал он услышать от матери. Он все думал об этом, перебирая в памяти слова, интонации, жесты, взгляды ее. Поражало, что мать, такая чуткая, душевная, умеющая все понять, во всем разобраться, проявила вдруг чудовищное непонимание.

С того дня, как открылся он ей, хоть и не назвал имени любимой, – у матери словно бы потеплело лицо, во взгляде появилось какое-то особое обожание и в то же время затаенная тревога и мука. А когда сегодня он сказал, что ему нужно поговорить с ней и отцом, лицо матери вдруг побледнело, напряглось, смятение появилось в глазах. «Милая ты моя, – с нежностью подумал он. – Я для тебя все еще ребенок, и ты боишься за меня, счастья мне хочешь, все для этого готова сделать». Отец же был спокоен, только острее светилось в глазах так часто возникающее ожидание чего-то необычного, праздничного, – может быть, чуда.

– Я все не решался сказать вам, – признался Сергей, – думал, это так… А теперь вижу: всерьез. Словом, влюбился я. – И добавил со смущенной улыбкой. – Вот так получилось. Не судите меня строго.

– Да что ты, Сереженька. – У Нины Андреевны даже слезы на глазах проступили, румянцем затемнели щеки. – Это хорошо, это славно.

– Тоже учительница? – нетерпеливо подгоняя разговор, спросил Федор Иванович.

– Да вы ее знаете – Марина.

– Это какая же Марина? – наморщила лоб мать. – Что-то не припомню…

– Да ваша же Марина, – удивился ее недогадливости Сергей; ему казалось, что ни у кого и сомнения быть не может в его выборе. – Из твоей бригады, мама! Ну, в гостях у нас была. Помнишь, папа? Да как же вы…

– Постой, постой, – меняясь в лице, снова бледнея, остановила его Нина Андреевна. – Та самая Марина? Да ты что, Сережа, шутишь?

Точно иглой кольнул этот вопрос.

– Зачем ты так, мама? – проговорил он с обидой. – Я же к вам…

– А знаешь, что у нее ребенок? – еще не веря окончательно в серьезность сыновьего выбора, надеясь тут же, сию минуту, образумить его и все переменить, почти крикнула она.

– Да при чем здесь…

Но мать не дала ему говорить.

– Ты подумай, подумай хорошенько, кто она, – ожесточаясь, почти уже не владея собой, все больше бледнея – даже уши повосковели, втолковывала Нина Андреевна сыну. – Ни образования, ни кругозора, ребенок неизвестно от кого, у баптистов в секте была… Ну почему, почему она? Что, мало хороших девушек? У вас же в школе. Хотя бы эта… Как ее… Алла Матвеевна. Да мало ли… Ты и сам поймешь. Пройдет время – и поймешь. Мы же тебе…

– Постой, Нина, – остановил жену Федор Иванович. – Сама-то подумала, что говоришь? При чем тут образование, ребенок, секта? В этом деле одна только любовь при чем.

Но где уж там – его слова только масла в огонь подлили.

– Какая любовь? – уже со слезами, с платком у дрожащего рта, говорила Нина Андреевна. – Какая любовь? Да ты, Сережа, по книжкам про любовь знаешь. А в жизни по-другому. Это поначалу только кажется, что навеки. А потом угар пройдет, одна горечь останется. Локти будешь кусать – а поздно, не поправишь…

Не возразив ничего, не дослушав, Сергей молча ушел из дому. Ощущения неловкости, напряженности, стыда, обиды и безотчетной горькой вины смешались в нем и давили грудь, стесняли дыхание.

Он шел быстро, не разбирая дороги, не думая, куда идет, не замечая редких в этот предвечерний час прохожих.

Почему мама так восприняла его сообщение? Ведь она сама тепло, по-доброму отзывалась о Марине, участливо отнеслась к ней… И вдруг, как толчок, как стремительный и неожиданный удар, пришло к нему объяснение. Сергей даже остановился посреди тротуара. Ну, конечно, все дело в этом: она любила и жалела Марину, пока та была просто членом ее бригады, но стоило коснуться Сергеи, как все взбунтовалось в ней. Марина хороша сама по себе, хороша для кого угодно, только не для ее родного сына! Как часто мы безжалостно, бескомпромиссно, с высоких позиций судим чужого человека, как любим давать советы, поучать, пока дело не коснется лично нас. А уж коль коснулось, мы теряем принципиальность, и совесть словно бы немеет. «Она сказала: по книжкам, – обретая успокоенность, думал Сергей. – Да, по книжкам. Но это были хорошие книжки, и я благодарен им».

Оглянувшись, он увидел, что стоит на той самой окраинной улице, неподалеку от того самого дома, куда и собирался сегодня идти. Это намерение все время жило в нем и вело, разгоряченного, куда надо.

Было ясно, что он опоздал. Едва поднявшись по скрипучему деревянному крыльцу и толкнув дверь, Сергей услышал нестройное пение:

 
Мы слабые созданья
И немощей полны,
Мы добрые желанья
Исполнить не сильны…
 

В комнате тесно сидели одни почти женщины. Только впереди, лицом к собравшимся восседал за столом, крытом белой скатертью, незрячий белобородый старец. Перед ним рядышком сидели двое мужчин и мальчик. Сергей тихо прикрыл за собой дверь и остался стоять у стены.

Женские голоса выводили скорбно:

 
Мужчины нас сильнее,
И все же иногда
Колеблются, слабея
Под ношею труда.
 

Старец, вскинув голову, слушал просветленно, с упоением, кивал в такт, и седая борода его трепетала. Белые пустые глаза тоже казались седыми.

 
А женщины и девы
Слабее и душой,
И им, как дщерям Евы,
Труднее путь земной.
 

Смотреть в женские затылки было неинтересно, и Сергей жадно, неотрывно следил за живым, чутким лицом слепого. Каждой черточкой отзывалось оно на происходящее в комнате. Едва смолк женский хор, старик умильно сказал:

– Хорошо, сестры, любо, душевно. Слышал Христос ваше пение, всенепременно вспомнит о вас в день пришествия, найдет и препроводит в царство небесное. А день этот близок, по всему видно. Хладеют люди к вере, отходят братья и сестры от Христова стада. Греховным сном спят, не ведая, что Христос уже собрался наведаться к нам. Так какими же он найдет нас? Думайте об этом. Вот сестра Мария, заблудившись было, снова вернулась к братьям и сестрам своим…

Он еще что-то говорил тихим своим голосом, но Сергей уже не слышал ничего. Весь подавшись вперед, он смотрел на Марину. Она сидела в углу, возле старинного комода, прижав дочку к груди. Платок сполз с головы на плечи, открыв полыхающую жаром щеку, и Сергей, мгновенно поняв, как мучительно тяжело ей сейчас и что только он один может помочь и вызволить ее, пошел через комнату, отстраняя кого-то, протискиваясь между стульями.

Онисим умолк, не понимая, что произошло, чутко прислушиваясь к возникшему шуму.

Обернувшись и увидев Сергея, Марина поднялась и отступила, прижалась спиной к комоду, рукой прикрыла, отвернула к себе головку дочери. Этот ее непроизвольный защищающий жест поразил Сергея.

– Марина! – воскликнул он. – Пойдемте отсюда! Скорее пойдемте отсюда! – и протянул к ней руки.

Будто под гипнозом, Марина шагнула ему навстречу.

Выводя ее за руку, Сергей вспомнил о мальчике, поискал его глазами, но стул в первом ряду был пуст. На мгновение Сергей встретился взглядом с Иринарховым и увидел растерянность, испуг, но тут же забыл и о нем, и о слепце. Рядом была Марина, трепетная рука ее покорно лежала в его ладони, и он голову потерял от счастья.

Уже на тротуаре, опомнившись, Сергей выпустил ее руку, Марина удобнее устроила дочку, и они молча пошли рядом по тихой улице, под редкими неяркими фонарями. Он боялся неосторожным словом спугнуть возникшую, как ему казалось, меж ними близость, только искоса поглядывал на Марину, пытаясь понять ее чувства. И только когда она вдруг шумно вздохнула, решился.

– Марина… – Голос его дрогнул. – Вы мне очень дороги, Марина. И я прошу… я хочу жениться на вас.

Она резко обернулась к нему и посмотрела недоуменно и растерянно.

Разговор этот невозможно было продолжать на ходу, Сергей остановился и робко прикоснулся к ее локтю, ощутив детское тепло во все глаза глядящей на нее Шурки.

– Я люблю вас, Марина.

Снова, как тогда, в комнате, она отступила на шаг и защищающим жестом прикрыла ладонью голову девочки.

– Что вы, Сергей Федорович! – проговорила испуганно. – Что вы такое говорите? Разве я ровня вам? И потом… потом… Я замуж выхожу! – почти выкрикнула она. – За соседа своего. Милиционер он. Вот.

15

Ропот в комнате нарастал. Женщины возбужденно переговаривались – одни испуганно, крестясь, другие осуждающе, третьи с тайной усмешкой.

– Что такое? Кто таков был? Что случилось-то? – растерянно вопрошал «брат» Онисим, зачем-то суетливо шаря ладонями по столу.